Воды любви (сборник) Лорченков Владимир
– Надо или мне скинуть три десятка… – сказал я.
– Или тебе прибавить столько же, – сказал я.
– Вот и жди его весь вечер, – сказала она.
– Мужчины, – сказала она.
Взялась за руки с подружкой, и они убежали.
…мы гуляли с Татьяной Николаевной половину ночи. Городок жил, – как всегда в выходные, – я слышал смех, я видел лица, и над нами склонялась огромная, гигантская просто, Луна. Та самая Луна моего детства, которую я искал всю жизнь и нигде не мог найти – ни в сраном Запольяре, ни в сраной Сибири, ни в сраной Молдавии, ни в сра… Нигде. Просто, может быть потому, что она повисла навсегда в моем детстве. Может потому, что она и была им. Огромная, серебристая Луна. В свете которой так красиво улыбалась моя первая учительница, Татьяна Николаевна Пше…
– А теперь вы меня укусите? – сказал я.
– Что? – сказала она.
– Ну, я же не слепой, – сказал я.
– Вы выглядите так, как 30 лет назад, – сказал я.
– Значит Вы или плод шизофрении или вампир, – сказал я.
– Володя, Володя, – сказала она.
Рассмеялась. Захлопала в ладоши. Мы как раз уже стояли на плацу, на ступенях огромной карусели. Я увидел, что все жители городка собрались тут… Заметил даже трахнутого на всю голову капитана разведроты, который забирался каждое утро на дерево и демонстрировал там приемы карате дятлу, жившему в дупле. Старшеклассников, которые сидели в засадном полку в камышах, когда мы начинали драку на замерзшем болоте с венграми из школы поблизости. Толика из соседнего подъезда – он вырезал мне из цельного куска дерева ППШ со съемным диском. И даже двух черепах из венгерского роддома, где лежала на сохранение подружка матери, и куда мы ходили кормить черепах морковкой и проведывать эту самую подругу… Венгр, продававший паприку и суп халасли прямо у себя на плантации… Офицер без глаз – их выели песцы в песках, куда парня сбросили попутчики по поезду… Директор школы, обожавшая наш класс…
Музыка чуть стихла. Они улыбались, смотрели на меня и впервые в жизни я не чувствовал раздражения из-за толпы.
– Представляете, он решил, что мы вампиры, – сказала Татьяна Николаена.
Дружный, мягкий смех достиг Луны и она улыбнулась нам в ответ.
– Володя, мы не вампиры, – сказала Татьяна Николаевна.
– Мы – энергетическая копия военного городка, – сказала она.
– Помнишь 1986 год, случай, когда по телику показывали «Мики мауса» трое суток? – сказала она.
– Ответственные, честные патриоты Страны поняли уже, к чему все идет, – сказала она.
– В городок привезли специальную установку, – сказала она.
– И с нас всех сняли энергетические копии, – сказала она.
– Наши ауры, поля… – сказала она.
– И так было проделано со всеми гарнизонами СССР и соцлагеря, – сказала она.
– Потом волны бушующего моря обрушились на нашу, советскую Атлантиду, – сказала она.
– И она затонула, но… – сказала она.
– Ее главная сущность, ее Энергетика, осталась в местах силы, – сказала она.
– С гражданских копии не снимали, все они были будущие хипсеры и педерасты и потенциальные изменники, – сказала она.
– А вот мы… – сказала она.
– Это как… обезвоживание продуктов, – сказала она.
– В решающий момент просто добавь воды и все становится, как раньше, – сказала она.
– Сечешь, малыш? – сказала она.
Музыка снова заиграла, карусель закрутилась и облачко, накрывшее Луну, уплыло. И тут лунные лучи проникли во всех, кто собрался на плацу. И они оказались заполнены изнутри прекрасным светом, самым удивительным, нежным и волшебным, какой только можно видеть. Отец говорил мне, что видел такой единожды в жизни – в Чернобыле, где таким, – невиданным прежде на Земле, – цветом горели костры. Тут толпа расступилась и я увидел и его.
– Здравия желаю, – сказал он.
Я молча смотрел на него, а он на меня. Он был с матерью – молодые, и, конечно, она была подстрижена, как Джейн Фонда. – и они держались за руки. Рядом с ними стояли тоже держась за руки, два пацана. Отец был в парадной форме. Раньше я бы решил, что он это случайно. Он как раз поправился, и бегал по утрам, а я с ним, – он, конечно, специально притормаживал ради меня, – и еще он заехал мне по носу случайно, когда показывал прямой левый, и я очень старался не заплакать, но слезы выступили – из-за боли. Они смотрели на меня молча, и мальчишки тоже.
– Мама, – сказал я.
– Зачем ты тогда постриглась, – сказал я.
– Нельзя всю жизнь ходить с косой до колен, – сказал она и улыбнулась.
Они с братом отошли… все стихло, и я понял, что настало время главного свидания. Присел на корточки и посмотрел на себя. Мальчишка был славный. Как так случилось, подумал я. Как так слу… Он все время поворачивал чуть голову, глядя вбок, но не прямо, вечно ускользал – я так хорошо знал этот жест, – и мне пришлось взять его мягко за плечи и развернуть.
Тогда он улыбнулся, задрал голову и посмотрел мне прямо в глаза.
Большие, бездоные, днем карие, а сейчас черные, как космос, из которого мне – и всему миру – сладкими обещаниями неизведанного будущего светила Луна. И я почувствовал, что теряю вес, и теряю воспоминания и теряю себя. Отрываюсь от Земли и лечу туда. В его глаза. В светящиеся чертоги. И вновь увидел Луну, но уже – огромной. И весь мир – ставший больше, чем он есть. Гигантские деревья и огромных взрослых. Одна из них – с прекрасными длинными волосами, – говорила мне что-то, гладя по голове. Я поморгал спросонья, сев на кровати.
– Сынок, – сказала она, и протянула мне пакет.
– Набери ромашек, – сказала она.
…И я отправился бродить в поле ромашек.
Чей дядя Наполеон
– Анжела, – сказал я.
– Володя, – сказала она.
– Анжелушка, – сказал я.
– Володенька, – сказала она.
– Анжела Анатольевна, – сказал я.
– Владимир, – сказала она.
– Анжелаааааа, – сказал я.
– Влад, – сказала она.
– А вот это уже неправильно, – сказал я.
– Влад это от Владислава, – сказал я.
– Тот, кто славен, – сказал я.
– А я Владимир, – сказал я.
– Тот, кто владеет всем миром, – сказал я.
– Так владей мной, малыш – сказала она.
Я так и сделал.
…После этого оглянулся. Повсюду на столах, которыми был заставлен почти весь кабинет, кипели какие-то растворы, фи-зи-о-ло-ги-чес-ки-е жидкости, а из пробирки с пузырящимся раствором вырывались дым и пламя. Все здесь напоминало обстановку в научной лаборатории профессора Нимнула, главного злодея «бондианы» моего детства, мультипликационного фильма «Чип и Дейл спешат на помощь». Того самого, в котором два хомяка, сбежавших из зоопарка в Нью-Йорке, организуют Контору вроде ФБР и начинают спасать мир. И того, который я смотрел вплоть до восьмого класса, когда нам начали преподавать химию, и в моей жизни появилась Она. Анжела, Анжелушка, Анжела Анатольевна…
Невысокая, прекрасная, всегда ухоженная и в туго обтягивающей юбке, она заставляла вожделеть одним лишь видом себя.
Я так и написал в своем первом романе, который, конечно же, посвятил ей.
«Невысокая, прекрасная, всегда ухоженная и в туго обтягивающих юбках, она заставляла вожделеть себя одним лишь своим видом…»
Конечно, все персонажи в тексте были вымышлены, а совпадения и все такое – случайными. Анжелу звали в романе Анджелой, с ударением на «а» и английским прононсом, а главного героя – Энтони. Он учился в привелигированной школе для британской молодежи, по ночам выбирался из общежития колледжа, чтобы выполнить кое-какие секретные поручения МИ-6 за своего отца-алкоголика – спившийся Бонд, я был горд своим новшеством, – и был влюблен в Анджелу. Которую хотела вся школа, и которую на первом ряду просили помочь с примером, чтобы второй ряд мог насладиться видом ее бедер, после чего с примером не получалось у кого-то на втором ряду, и наступал черед блаженства первого ряда… Анджелу, носившую неизменно приличной длины, – но чуть более тесноватые, чем следовало бы, – юбки…
Помню, именно эта деталь вызвала наибольшее недоверие Андже… ну в смысле Анжелы Анатольевны.
– То есть как это узковатые?! – сказала она, прочитав конфискованную у меня рукопись.
– Да я, если бы ты знал, шью юбки у… – сказала она имя самого известного модельера нашего города.
А так как это Кишинев, то вам нет никакой необходимости знать это имя. Каким бы оно ни было, это всего-навсего модельер из Кишинева, что уже само по себе смешно и неважно, не так ли? Так что и я пропустил имя мимо ушей, и покраснел от волнения, глядя на колени Анжелы. Она слегка постучала пальцем по столу. Эхо отозвалось в кабинете, потому что он был пустым. Она оставила меня после уроков, когда заметила, как я смотрю тайком что-то в рюкзаке.
– Поначалу я решила, что это порножурнал, – призналась она позже.
– А потом, что там бутылка вина… ну или еще что в этом роде, – сказала она.
Но это было не вино и не журнал, а просто тетрадка, которую она конфисковала, чтобы прочесть, бросая на меня внимательные и смешливые взгляды… О, я чувствовал себя святым Себастьяном, а ее взгляды – раскаленными стрелами язычников, которыми расстреляли бедолагу… Одноклассники хихикали. Конечно, это были вовсе не респектабельные ученики Итона в пиджаках и галстучках, готовые перейти в Кембридж. Обычная молдавская школа в 1992 году: учителя, которые не получали зарплату по году, ученицы, мечтающие стать проститутками и, почему-то, экономистами, и ученики, которые уже начали практиковаться в вымогательстве, мелком грабеже, и которых ждал юридический факультет. Ну, тех, кто выжил. Так или иначе, а я был не такой как все. Тонкий, ранимый, чувствительный… Проще говоря, алкоголик. Ну, или как сказал учитель физики, «наш мальчик имеет непростую душевную организацию». Конечно, физик был еврей и его – конечно же – уволили во время подъема национального самосознания. Новый директор школы, пожилая молдаванка, которая не снимала меховой шапки даже в кабинете, так и сказала:
– Гребаный жид, – сказала она.
– Пусть сваливать, – сказала она.
– А железные яйца стукать и молнию пущать мы тут и сами сможем, – сказала она.
Гребаный жид свалил, железные яйца из кабинета опытов украли – ну как, два украли, а один поломали, – и физику мы продолжили изучать уже только в теории. Как и многие другие предметы, преподавать которые был некому: из Молдавии свалил не только проклятый жид-физик, но и несколько проклятых гребаных русских, пара поляков, и бывшая директор-немка. Но значения это не имело: как и все, кому за 14, единственное, чем мы интересовались, был трах. Так что все эти душные моменты с национальным самосознанием и тому подобной ерундой особо не зафиксировались у меня в памяти. Тем более, что новая директор оказалась вполне доступной для переговоров и мы поняли, откуда у нее берутся деньги на ондатровые шапки…
–… таешь, – сказала Анжела.
– А? – сказала я.
– Перестань пялиться на мои колени, – сказала она, не пряча, почему-то, колени.
– О чем ты мечтаешь? – сказала она.
Я сглотнул. Анжела сидела передо мной на столе, закинув ногу на ногу. Ее шикарные ляжки сводили меня с ума. Наш спортивный класс как раз расформировали – свалить пришлось и тренеру-эстонцу, и вообще, кажется, из Молдавии происходила эвакуация всего мало-мальски стоящего, – и сил и энергии во мне было хоть отбавляй. Я бы вполне мог сделать романтичное предположение, что мое тело скучало по спорту. Но оно, конечно, скучало не по нему. Тренер, сволочь, увез свою дочь, с которой у меня был роман и с которой мы начали трахаться. И которую я забыл, увидав колени Анжелы…
–… ять отключился, – сказала она.
Я встряхнул головой. Ноги Анжелы в колготках – а может… о, Боже… чулки?! – сводили меня с ума. И она, как нарочно, просто сунула мне свои колени под нос. Я приложил все усилия, чтобы перевести взгляд на окно. Потом на ее глаза. Она улыбалась.
– Ну, Энтони, – сказала она.
– Издевается, сучка, – подумал я.
– Да это вовсе не… – сказала я хрипло.
– А знаешь, мне понравилось, – сказала она.
– Даже удивительно, с виду обычный мальчишка, – сказала она.
– И на тебе, пишет книжки, – сказала она.
– Творческий! – сказала она.
– Для пацана четырнадцати лет… – сказала она.
– Хррпрпрпроп, – просипел я, подразумевая что-то вроде «мне почти пятнадцать».
– Типа настоящий мужчина, – сказала она.
– Уфссссссс, – просипел я утвердительно.
Она встала со стола, взяла меня за руку и приложила к груди. Я не почувствовал ее сердца, потому что мое билось так сильно, что отдавало и в руки. Анжела улыбнулась.
Обняла меня и поцеловала в губы.
…когда спустя несколько месяцев в кабинет случайно ворвался преподаватель физкультуры, скандал был дикий. Дело было, разумеется, не в приличиях и не в том, что я был ученик, а она – учительница. Просто долбанный физрук был влюблен в мою Анджелу, мою шикарную Анджелу с ударением на первую «а» и потрясающими, соблазнительнейшими, лоснящимися, тугими, нежнейшими, бархатистыми ляжками. Господи, да я даже не помнил потом, какая у нее грудь, потому что, – стоило мне подумать об Анжеле, – как передо мной возникали ее ляжки…
Как оказалось, не только передо мной.
– Ну что гаденыш, – сказал физрук.
– Звездануть тебе пару маваши, или обойдемся одним гири? – сказал он.
– А может долбануть тебе макияри-ваши, – сказал он.
– А, мурло? – сказал он.
Конечно же, наш учитель физкультуры – как и все учителя физкультуры в лихих девяностых, – преподавал карате по вечерам. В спортивном зале школы, где на покосившихся досках три десятка дураков, поверивших в чудодейственную силу нунчаков и прочего китайского говна, – ими был забит тогда телеэфир, – корячились джеки-чанами. Само собой, среди них был и я. Правда, потом забил и вернулся в секцию бокса, а к каратистам заглядывал только, чтобы принять участие в показательном спарринге и завалить кого-то из них нокаутом. Это бесило Учителя, как он просил себя называть, и он только и искал повода меня отмудохать. Тут-то и подвернулась Анжела. Шикарная Анжела с ляжками-обольстительницами и белоснежной задницей – о, эта белая полоса контрастирующая с загаром… – и с темным провалом посреди. Как раз туда уставился физрук, когда вошел в кабинет после уроков, где Анжела скакала на мне, выпятив задницу в направлении двери.
Глядя в шоколадную воронку ее задницы, влюбленный молодой физрук почувствовал, что значат пропасти отчаяния.
– Так что мурло, дать тебе люлей сейчас, – сказал он.
– Или придешь в зал и сразишься на татами? – сказал он.
– Мля… почему я должен? – заныл я, матерясь от испугу, чтобы он принял меня за крутого мужика и не прибил на месте.
– Ты, чмолота, пора показать тебе, что карате круче бокса, – сказал он.
– Еще бы, – сказал я.
– При разнице в весе в 40 килограммов, – сказал я.
– Ссышь, чмо, – сказал он.
– Значит, буду убивать тебя сейчас, – сказал он.
– Ну, вы особо-то не залупайтесь, – сказал я.
– А то я дяде пожалуюсь ои н приедет на разборку, – сказал я.
– А кто твой дядя, а? – сказал он все еще угрожающе, но я увидел в его глазах сомнение.
– Он что Наполеон? – сказал он.
– Конечно, – сказал я.
– Мой дядя Наполеон, – сказал он.
– Проверь, он тебе такой Аустерлиц организует, – сказал я.
Он снова посмотрел на меня с сомнением.
В то время любой задрот мог оказаться внучатым племянником Того Самого Васи Темного с Нижней Ботаники, Китайца с Верхней… Город кишел настоящими и мнимыми родственниками легендарных персонажей городского фольклора. Все эти Васи, Китайцы, Могилы и Кислые были городу вместо Бетменов и Суперменов. Никто их не видел, – а если кто и видел, то мельком, и Вроде, – но все о них говорили. «Вчера видели Кислого, поздоровкались», «Могила ему как хряснет по ряхе», «Вася с Нижней Ботаники приехал и перетер». Иногда казалось, что скоро про них всех выпустят комикс.
– Значит ссышь и прячешься за дядюшку?! – решил физрук сыграть на моем достоинстве.
Бедняга не понимал, что никакого достоинства у меня не было. В плане морали я был – и остаюсь – совершенно неразборчивым. У меня морали меньше, чем у дверной ручки. Словосочетание «Достоинство пацана» вызывало у меня только смех. Достоинство и Мужество… Я достаточно навидался этого говна в спорте, чтобы продолжать верить в него и теперь.
– А самому слабо постоять за себя, – сказал он.
– За свою девушку если уж ты ее так любишь?! – сказал он.
– Слабо, чмо? – сказал он.
Мы стояли на школьном стадионе, через который я как раз пытался сбежать с урока физики – теория, теория, одна теория, – и мне приходилось действовать в обстановке форс-мажора. А в таких случаях, знал я, всегда надо дать человеку то, чего он хочет. Ситуация была нервная. Анжелу таскали к директору и в РОНО, нам запретили видеться, вся школа была, как сказала директор-молдаванка, – плохо знавшая русский язык, – скандалитизирована. Только побоев от физрука-каратиста мне не хватало.
– Ладно, – сказал я.
– Я приду, – сказал я.
– Пять раундов, гаденыш, – сказал он.
– Можешь даже надеть облегченные перчатки и взять нунчаки, – сказал он.
– И напиши завещание, – сказал он.
Я, оборачиваясь, побежал в пивную. Там уже стоял у столика второй учитель физкультуры, пожилой карлик-альбинос, которого в нашу школу перевели из колонии для несовершеннолетних. Он там щупал девок и его за это наказали. Перевели в нашу старую добрую школу. «Легенда русского среднего образования Кишинева». Почему это тронутое на всю голову заведение называли легендарным, лично мне было непонятно. Может быть, все дело в плохоньком любительском театре, который они открыли лет 30 назад и все молились на него да молились? Или в чрезмерно большом количестве евреев, которые учились здесь физике, чтобы стать учителями физики и учить других евреев физике, чтобы они пошли в учителя физики и…? Не знаю… Из театрального класса меня исключили быстрее даже, чем из спортивного. А физика мне не давалась, потому что учитель не был красивой женщиной.
А я в ту пору не интересовался ничем, кроме женщин.
Карлик кивнул мне и сделал вид, что мы незнакомы. Я взял себе два пива сразу, и постарался выпить их как можно быстрее. Ведь впереди был урок русского языка и литературы, а это было невыносимо. Карлик-физкультурник выпил свое пиво, и ушел.
Я огляделся. Низкие потолки, потресканная штукатурка, три столика и захарканный пол. Настроение испортилось. Но не из-за вечернего спарринга, о, нет. Разумеется, я вовсе не собирался идти – как тогда говорили – «на стрелку». Как и всех чересчур крутых мужиков, физрука – кстати, действительно хорошего каратиста, – подвела вера во все Настоящее и Мужское. Он вел себя так, как должен вести себя мужчина в представлении мужчины, которому важно выглядеть мужчиной. И думал, что я отвечу взаимностью. Но мне не хотелось выглядеть мужчиной и сохранять достоинство.
Мне просто хотелось трахаться, пить алкоголь и держать свою задницу в целости и сохранности.
Так что вечером я купил две бутылки белого и подкрался к спортзалу, подсмотреть в светящиеся окна. Физрук бегал по доскам в долбанутом белом халате, которое они называют кимоно, и психовал. Он действительно ждал меня тем вечером! Вот кретин! Это было так смешно, что я давился от хохота и чуть не упал с дерева, на которое залез посмотреть, что там происходит в зале.
– Осторожнее, малыш, – сказала она снизу.
И вот тогда-то я, в самом деле, упал. Правда, небольно, потому что пьяным всегда везет. Анжела помогла мне встать, отряхнуться от листьев – был февраль, но в том году снег так и не выпал, – и посмотрела в глаза, улыбаясь.
– Пьяяяяный малыш, – сказала она, улыбаясь.
Конечно, только сейчас я понимаю, что и она была пьяна. Но тогда я был 14—летним мальчишкой, который прилично косел от литра сухого, и понятия не имел, как выглядит пьяная женщина, если речь, конечно, не шла о стадии полной «отключки». Анжела взяла мою голову обеими руками и поцеловала в губы. Это было так… сладко. Мы как будто давили двумя языками одну винную ягоду и из нее в наши рты все лилось да лилось да лилось да лилось… белое, холодное, ослепительно свежее и ослепительно белое – словно кости павшего животного, обглоданные Солнцем, – вино.
– О, если любишь ты меня, – сказала она.
– Женись на мне без промедленья, – сказала она.
– Любовь не может ждать ни дня, – сказала она.
– Она не терпит промедления, – сказала она.
– Видишь, малыш, – сказала она.
– Даже твоя развратная наставница, – сказала она.
– Не лишена любви к прекрасному слогу, – сказала она.
– Ну, то есть, высокому, – сказала она.
Покачнулась, – я по неопытности списал это на каблуки и землю, – взяла меня за руку и повела к себе домой. Странно, мы трахались уже почти полгода, а я все еще чувствовал, как сердце молотом выбивает мне в уши кровь, стоило ей взять меня за руку.
– Слушай… – сказал я.
– Ну то есть слушайте… – сказал я.
– Давайте… ну давай… в смысле… – сказал я.
– Поженимся? – сказал я, удачно избежав обращения на «ты» или «вы».
Она, вместо ответа, остановилась, обняла меня сверху, со ступеньки подъезда, и снова поцеловала. В темноте – света в городе почти не было – мы ввалились в ее квартиру, и она защелкнула дверь. Так я впервые попал к ней домой.
–… кто там?! – каркнул старческий голос откуда-то из других дверей.
– Это я, мама, – сказала Анжела, смеясь беззвучно и держа у моих губ палец.
Много позже я посчитал, сколько ей лет должно было быть тогда. Не больше двадцати двух. Господи Иисусе, думаю я иногда, лежа на диване – пьяный, усталый, промотавшийся, с бутылкой на груди, – да я уже почти два раза по столько прожил, мать вашу, да я же… Анжела втащила меня в свою комнату рывком, и, не включая свет, продолжила целовать и толкать к кровати. А может, дивану? Я не знаю. Комнату при свете я так и не увидел, потому что она вытолкала меня под утро, когда еще было темно.
– Нет, правда, – шептал я.
– Давай поженим… – шептал я.
Она хихикала, тоже что-то шептала, и мы возились под одеялом, – топить в городе еще не начали, – а потом нам стало жарко и мы его сбросили.
– У нас нет пре… – сказал я.
Она деликатно постучала меня пальцем по плечу, и я понял, что это не проблема. Конечно, понял неправильно – она всего лишь имела в виду, чтобы я сделал это не в нее. Но после первого раза было уже все равно. Так что она и заморачиваться не стала. Сказала просто, – когда мы лежали и шепотом обсуждали грандиозные планы на будущее – знаю ли я какие-нибудь стихи.
– Конечно! – сказал я.
– Скажи еще, что ты сам пишешь, – сказала она.
– Конечно, пишу! – сказал я.
– Давай, – сказала она.
Я стал импровизировать.
– До свидания, друг мой, до свидания, – сказал я.
– Милый мой ты у меня в груди, – сказал я.
– Предназначенные расставания, – сказал я.
– Сил нам не оставят впереди, – сказал я.
– Это я сам написал, – сказал я.
– Ну, как? – сказал я.
Ей понравилось и она меня вознаградила. А потом еще. И еще. А в пять утра, – не рассвело, потому что еще не пошел дождь, – она вытолкала меня на лестничную клетку. Правда, перед этим еще поцеловала. Велела пойти учиться.
…в тот же день я узнал, что скандал замяли. Конечно, это потребует от всех сторон конфликта – объяснила мне директор, – определенных жертв.
– Мы твоя не исключать Лоринков, – сказала она.
– По крайней мере этот раза, – сказала она.
– А так доиграться, – сказала она.
– Но вернемся к баранам, – сказала она.
– Анжела Анатольевна переходит в другой школу, – сказала она.
– Обязаться твой не видеть не звонить не совокуплять, – сказала она.
– Твой учиться хорошо, не хулиганить не прийти пьяный урок, задолбать уже, – сказала она.
– Тоже Анжела не искать, – сказала она.
– Другая школа другой район, – сказала она.
Другой район в те годы – и мира, 90—ее, и в мои, 14 лет, – был чем-то вроде другой планеты.
– Твоя искать Анжела, неприятности она получать, – сказала директор.
– Анжела искать твоя, получать ты проблема, – сказала она.
– Круговой порука как большевик сраный, – сказала она.
– Их всех разоблачать и свобода дуть, – сказала она.
– А? – сказал я.
– Свобода на улица – сказала она.
– А? – сказал я.
– Какой планеты твой жить? – сказала она.
– 1992 год, война Приднестровье, независимость, митинг, свобода гласность перестройка дефицит Сахаров павлов рубли приставил к горлу ножик мешок постриженный под ежик оккупант русский домой-домой новай валюта лей толчки и рынки Огонек прожектор на ха перестройка маршрутка как транспорт граница появляться жвачка Сникерс пива в банка..? – сказала она.
– А? – сказал я.
– Животный, только трах думать, – сказала она.
– Уйти с глаз моих, – сказала она.
Я подчинился.
Читать бесплатно другие книги:
