Воды любви (сборник) Лорченков Владимир

Когда я стану ветром

– Ждите здесь, – велел охранник.

Очень мужественный, в черной кожаной куртке, и взглядом из-под бровей. Может, они у него просто были как у Брежнева? Я не всматривался, они не любят прямого взгляда. Так что мне пришлось наблюдать за ним исподтишка. Плечи надутые, но это, скорее, из-за трех свитеров. Они все одевают по три свитера, чтобы не казаться тщедушными. Ну, под кожаную куртку. Время от времени он бросал взгляды на дверь, откуда должна была выйти Она. Я без колебаний понял, что он влюблен. Они все влюблены в певиц, которых должны охранять, после того, как стал популярным фильм «Брат-2». Я понял, кого он мне напоминает. Охранника певицы Салтыковой из «Брата-2». Удивительно, подумал я, но больше ничего подумать не успел, потому что дверь распахнулась и в кабинет влетела певица Максим.

Странно, но я ничего не почувствовал.

Поразительно, понимаешь в один день, что есть где-то женщина твоей мечты, мечтаешь о ней, а потом она входит в комнату, где ждешь ты, а ты… ничего, совсем ничего не чувствуешь.

Должно быть, так же чувствовали узники концлагерей, когда их освобождали.

Слишком много надежд, слишком много времени за колючей проволокой. Ей для меня были дни моей жизни, серые, и не скрашенные ничем, кроме алкоголя и рассказов, которые я пописывал, чтобы хоть на время отвлечься от боли. Фантомной боли любви, которой я никогда не испытывал, и которая нагрянула ко мне, словно в плохом романе плохого писателя, коварным убийцей с ножом.

Как сейчас помню этот день.

Я стою на центральном рынке в длинной очереди, и слушаю, как из киоска с водкой, коньяком, вином и ликерами, кричат в динамики два молдавских юмориста. Фамилий я не помню, неважно. Важно лишь, что молдавские юмористы еще тупее и несмешнее даже, чем еврейские юмористы из России. И, почему-то, они все считают смешным разговаривать женскими голосами.

И один из них говорит другому:

– Знаешь, как называется девушка, – говорит он.

– Девушка, – говорит другой.

– Ха-ха! – ржет передо мной очередь, пришедшая покупать дешевый ненастоящий коньяк на свадьбы, крестины и похороны.

Я поежился. Наверное, я был единственный здесь, кто пришел купить всего ящик коньяку. Совсем маленькая партия. Но для меня огромная. Почему я приходил сюда? Мне просто никогда не нравилось бежать еще за одной. Так что я предпочитал закупить оптом, и закрыться в квартире еще на месяц. Иногда выходил, но лишь по ночам. Мне не нравились люди, совсем не нравились. Так что вы можете представить, как я чувствовал себя утром на многолюдном центральном рынке, буквально набитом этими самыми людьми. Асфальт, как сейчас помню, был серый, в трещинах и стоявший передо мной краснолицый молдаванин в костюме и с золотой цепью на шее, вот-вот должен был наступить на жевательную резинку. Он, не видя, все придвигался к ней, а я ждал. Мне было холодно, – ноябрь, – и я почему-то загадал, что не доживу до следующего года. Рождество еще ладно – я католик – а вот сама уже новогодняя ночь, нет, нет.

Не то, чтобы у меня были какие-то дурные предчувствия.

Мне просто больше не хотелось жить.

…меня толкнули, и я очнулся. Сделал шаг вперед. Глянул вниз. Так и есть, сосед с цепью наступил на жевательную резинку, и беззлобно матерился, шаркая ногой по асфальту.

– Нет, ты не дослушал, – крикнул из динамика юморист.

– Как называется девушка, которая, – кричал он.

– Не девушка?! – кричал другой.

– А-ха-ха!! – ржала очередь, которая, совершенно очевидно, очень весело проводила время.

– Нет, как называется девушка, которая приехала домой, – кричал первый юморист.

– В Молдавию, – кричал он.

– Из Италии, – кричал он.

– Не знаю, – кричал второй.

– Пирожок с итальянской начинкой, – кричал первый.

Очередь изнемогала от смеха. Я страдал и думал о том, что зря выучил румынский язык. Зачем я здесь, ради чего, думал я. Может, податься в Россию, думал я. Но разницы никакой, кроме, может быть, того, что там орать из динамиков будут не цыгане, а евреи, и шутить они будут не про девушек из Италии, а про провинциалок в Москве. Куда ни кинь, всюду клин, вспомнил я русскую поговорку. Интересно, кто кричит из динамиков у евреев и цыган, подумал я. Человек мыслящий всюду чужой, подумал я и почувствовал, как на глаза мне наворачиваются слезы. Как я жалел себя!

В это время крики в динамиках замолкли, и оттуда вдруг раздался чистый, нездешний, девичий голос.

– Когда я уйду, ты станешь ветром, – сказала она.

– Когда ты уйдешь, я стану песней, – сказала она.

– Только ты, когда тобой стану, – сказала она.

– Только я, когда ты мной станешь, – сказала она.

Это была простенькая безыскусная песенка про девушку из ПТУ, которая влюбляется в паренька из соседнего класса, и думает о нем, не решаясь признаться в своих чувствах. Они разъезжаются, и она на всю жизнь проносит любовь к нему, а он так ничего и не узнает. Но она смотрит и смотрит на него глазами, полными любви, даже когда его нет рядом. Слезы на моих глазах стали еще ощутимее. Я вдруг почувствовал, что эта простая – как пять копеек – песня цепляет меня за живое. Я понял, что плачу по любви, которую ко мне никто, никогда не испытывал. И я понял, что девушка, которая это поет, настоящая волшебница, раз она способна такими простенькими словами, такой простенькой музыкой и такой простенькой мелодией, так быстро и просто снять с вас все лишнее, оставив под холодным ноябрьским небом лишь вас самого. А кто вы? А кто я?

Все мы – испуганные уставшие дети.

Я поднял голову, поморгал, и увидел вдруг небо. И что оно очень красивое. И вспомнил, что я не смотрел в него вот уже несколько лет.

Когда подошла моя очередь, я купил еще и кассету.

* * *

Оказалось, что ее зовут Максим.

И она вовсе не дурочка, как постоянно писали о ней в этой отвратительной «Экспресс-газете» эти уроды, которым лишь бы обгадить человека. Журналисты сраные!

Да, мне пришлось пойти на кое-какие сдвиги в личной жизни, после того, как я познакомился с творчеством Максим. Конечно, первым новшеством был магнитофон, Нужно же мне было на чем-то слушать кассету с песнями моей любимой?! Дальше был небольшой и недорогой компьютер, ну, и к интернету пришлось подключиться, чтобы искать в Сети новые песни Любимой, и скачивать ее интервью, и записаться в кое-какие фан-клубы. Хотя, конечно, в этих клубах одни педерасты да клоуны, которые понятия не имеют, что такое настоящая любовь, и настоящее уважение, и настоящее внимание. Им кажется, что если они будут мастурбировать на своих тинейджерских кроватях под песни Любимой, то проявят этим максимум поклонения. На самом же деле, речь шла об элементарном желании познакомиться с другими такими же придурками, чтобы мастурбировать на песни Любимой уже вместе, а потом забыть творчество Любимой.

Проще говоря, это для них такой способ знакомства.

Я же в своей любви к Максим был величественен, одинок и всемогущ. Словно граф Монте-Кристо, который 20 лет в башне в замке над пропастью над океаном ковырял стену ложкой. Только, сдается мне, граф тоже был с Особенностями и ложка у него была дырявая. Я же не ковырял стену, но старательно, по крупицам, воссоздавал новый, чудесный мир, в котором моя Любимая обрела бы, наконец, покой.

Разумеется, она была несчастлива.

Послушали бы вы ее песни! «Когда я уйду». «Только ты никому ничего не скажешь». «Хватит об этом». «Не стой на краю». «Сколько можно». «Что я без тебя». «Камикадзе любви».

Однозначно, она не была счастлива в личной жизни, думал я, собирая песни Максим, и выискивая крупицы правды о ней в сраных статьях желтых газет на своем ноут-буке. Конечно, мне пришлось купить для него маленький столик. А потом и диван, чтобы мебель в комнате была подобрана. Ну, после пришлось и генеральную уборку затеять, ведь не могла же Она глядеть – пусть и с экрана монитора – на грязь и свинство. Так, постепенно, всего за пару месяцев, Любиая облагородила мой дом. Недаром говорят, что если в доме появляется женщина, то он, дом, становится живым. Да чего уж там.

Это я ожил.…

причем настолько, что даже снова начал писать.

И, хотя я вот уже лет 10 как пропал из виду всех этих журналов, премий, критиков, но, как оказалось, хватки не потерял. По крайней мере, все они отзывались обо мне восторженно. Ну, не совсем обо мне, если честно: дело в том, что я намеренно придумал себе псевдоним, и легенду, прекрасно понимая, что мне, с репутацией мизантропа, – совершенно заслуженной, отмечу, – трудно будет вернуться в литературу.

Как оказалось, я не ошибся.

Мистические и загадочные женские рассказы от имени «Анны Старобинец», которую я придумал, и которой я выдумал имидж социофобки и затворницы – весьма умеренный, на всякий случай, чтобы никто не заподозрил в ней настоящего скандалиста и бывшего писателя, Лоринкова, – якобы, вечно разъезжающей журналистки с Ироничным взглядом на жизнь и Сложными отношениями с Любимым, стали хитом! Они пользовались в глянцевых московских журналах большим спросом.

Честно говоря, с мистикой у меня всегда было не очень, потому что я много времени в молодости подрабатывал в криминальном отделе газеты и знал, что нет ничего скучнее и безопаснее мертвецов. Так что я, от имени Анны, особо не заморачиваясь, переписывал десятками страниц, Кинга. Но на это никто внимания не обращал.

В этом бизнесе на тексты вообще никто внимания не обращает.

Главное – хорошая легенда. И мне, признаю, она удалась, хотя выбрал я ее случайно.

Ведь у меня были, конечно, и другие идеи. Например, насчет «журналистки из Чечни которая написала роман о смертнице» или о «прапорщике ОМОНа, простом и безыскусном парне, который говорит „бля“ через слово, а дома пишет роман о русской жизни».

Но это был бы совсем уж фейк, согласитесь.

Конечно, рассказы – это все было ради денег.

Тех самых, на которые я обустроил наше с Максим гнездышко.

Главное для меня было вернуться к своему роману – конечно о любви, – заброшенному много, много лет назад. Помню, когда я его начал, он показался мне претенциозным и скучным, ненастоящим, одним словом. Да так оно и было. Так что я, когда ожил, и стал слушать песни своей Любимой, своего Солнышка, – как я позволял себе называть ее, – то переписал даже начало. И оно тоже ожило. Как и весь мой роман. Часто, глядя на Луну, повисшую над моим окном в те ночи, когда я торопливо печатал что-то о нашей с Максим любви, я представлял себе, что луна это корабль.

И что он причалит к моим окнам, и я ступлю на его палубу, посеребренную космической пылью.

И мы отплывем – уже к ее окнам.

И я протяну ей руку, и она ступит на палубу тоже, и заиграет музыка – «когда я уйду ты станешь ветром» – и мы обнимемся и корабль-Луна доставит нас снова к моим окнам. И что наши дома станут гаванями нашего корабля.

Гавани Луны.

Я так и назвал роман.

* * *

Единственное, что ужасно бесило меня в наших с любимой отношениях, была, как я уже упоминал, газета «Экспресс-газета» в которой Постоянно писали про Любимую какие-то гадости. Например, на целом развороте они пытались убедить всех, что Максим – дурочка. Хотя это не так, и Любимая производила впечатление интеллектуально развитой девушки.

Она даже в жюри литературной премии «Национальный бестселлер» как-то была!

И пускай писали, что это все ради проформы и рекламы, но я-то знал, что настоящая Максим это не певичка-однодневка, вроде какой телки из «Блестящих», и что она пришла к нам если не навсегда, то уж точно надолго.

Как Алла Борисовна Пугачева.

Жалко только, что эти уроды из «Экспресс-газеты» ни хера не понимали и продолжали поливать Любимую помоями. Хотя я совершенно Четко и Ясно дал понять им в анонимном электронном письме, что если они не прекратят, то это для них плохо кончится. Да, совсем забыл – одну из комнат своей квартиры я, после того, как вынырнул на поверхность с кассетой Максим, я переоборудовал в спортивный зал, установив там штангу, скамью, шведскую стенку и гири.

«Гребанный ваш рот козлы…» – начиналось мое письмо.

Я понимаю, что для писателя это звучит грубо, но журналисты, они привыкли ухватывать самую суть сразу, так что нечего писать продолжительное вступление. Они его все равно вычеркнут! Так что я был краток. После чего стал ждать следующего номера газеты. И он вышел. На первой полосе было фото Любимой, сзади, и броско огромными буквами:

«Я спал с Максим».

И пониже и помельче:

«Сзади она была похожа на кабачок» – говорит нам Иван Трохин, продюсер центра…

Статья была еще грязнее, чем обложка. Якобы этот самый продюсер был влиятельным человеком, а Любимая – еще когда пробивалась в Москве – пришла к нему и отдалась. «Я потрахал ее чуть сверху, чуть сзади, ничего особенного» – говорил он. После чего добавлял, что она безголосая…… красит волосы… что она по документам никакая не «Максим», а Фаня Абрамовна Шитман-Милославская, и что он имел ее и «по-кавказски» – честно говоря, я не очень понял, что он имеет в виду, видимо, они танцевали лезгинку?… в интернете данных на этот счет не оказалось, – и что она была не страстной и скучной… и что она помылась и ушла, а он забыл про нее. Наглый, тупой, лживый завистливый козел! Я так и написал это в редакцию, с подложного адреса, но они не реагировали. Только разместили маленькую заметочку в следующем номере.

«Маньяк певички Максим угрожает редакции»

После чего меня забанили и я не мог посещать страницу.

Но мне было уже все равно.

Ведь я знал, что она приезжает к нам, в Молдавию.

* * *

Сделать себе удостоверение было делом пяти минут. У всех журналистов удостоверения просрочены, это раз, и все они их вечно теряют, это два. Так что я сам кое-что напечатал и вырезал кусок бумаги, потер синей краской – вроде размазанной печати, – и заламинировал. После чего позвонил со специально купленной карточки в «Молдова-концерт» и договорился об интервью, представившись журналистом местного популярного издания. Я требовал эксклюзива, пообещав в ответ четыре полосы рекламы. Я мог бы пообещать и десять. Ведь я не был журналистом местного популярного издания.

– У вас будет пятнадцать минут, – сказали мне.

Я заверил, что мне и пяти хватит. Так оно и случилось. Когда в комнату вошла она, такая… простая, обыденная в этих своих потертых джинсах, почти без макияжа… я был в легкой прострации всего пару секунд. Я поразился тому, какая она… Естественная. После чего раскрыл дипломат, достал пистолет и пристрелил охранника. Мне было жаль его, но я не был уверен, что плечи это из-за свитера. Рисковать нельзя было.

Он неловко взмахнул руками и упал спиной на горшок с фикусом.

–… – молча посмотрела она на меня.

– Все это покажется вам недоразумением, – сказал я.

– Но потом вы поймете, что так надо было, – сказал я.

Молча встал, закрыл дверь, и, схватив ее за руку, вытащил через черный вход. Затолкал в машину, – к сожалению, в багажник, – и тронулся.

Только тогда до нее дошло и она стала кричать.

* * *

В квартире, первым делом, я ее связал и посадил на кровать. Вынул кляп изо рта. Обыскал. Почему-то, нашел паспорт.

– А зачем вам паспорт? – сказал я.

– А ты в Москве бывал, псих? – сказала она.

– Попробуй без паспорта пройтись, – сказала она.

– Первый мент твой, – сказала она.

– Учти, тебе за меня голову отре… – сказала она.

– М-м-м-м, – сказала она, потому что я сунул ей тряпку в рот.

– Вам нет нужды мне угрожать, – сказал я.

– Возможно, все это покажется вам смешным, – сказал я.

– Но постарайтесь хотя бы на секунду отнестись к моим словам серьезно, – сказал я.

– Я Люблю вас, – сказал я.

– Это возможно, сказал я.

Она в негодовании покачала головой, широко раскрыв глаза от ярости. Я кивнул. Любимая была такая… забавная в своем негодовании. Я улыбнулся.

– В старину люди влюблялись по портрету, – сказал я.

– Чем мы хуже, Любимая? – сказал я.

– Конечно, вы думаете, что попали к маньяку, – сказал я.

– Это совершенно типичная ситуация, – сказал я.

– Но это неправда, и вы убедитесь в этом, как бы… – сказал я.

–… неправдоподобно это выглядело, – сказал я.

Раскрыл паспорт.

– Фаня??? – сказал я.

– Вы и правда Фаня Аб… – сказал я.

Вытащил тряпку.

– Ты что, антисемит? – сказала она.

– Да нет конечно… – сказал я.

– Стоп, не хочу начинать с вранья, – сказал я.

– Да… – сказал я.

– Поймите правильно, это Молдавия, – сказал я.

– Быть антисемитом это для нас норма, – сказал я.

– Ты меня тоже пойми, – сказала она.

– Это Россия, – сказала она.

– Весь шоу-бизнес из людей с ненастоящей фамилией для нас тоже норма, – сказала она.

– Ничего, – сказал я.

– Мне все равно, – сказал я.

– Я люблю Вас, – сказал я.

Подумал. Она сидела, руки за спиной, вся такая негодующая, разгоряченная… Смотрела на меня волчонком. Как в клипе на песню «Ты обманул мои надежды, милый», где она, в роли школьницы, глядит на парня, разбившего ей сердце.

Я не удержался, и потянулся было поцеловать ее. Она отпрянула. Я вспомнил. Да, обстоятельства еще не те. Я сказал:

– Простите, – сказал я.

– А что еще из этого правда? – сказал я.

– Из чего? – сказала она.

– Из статьи в «Экспресс-газете» – сказал я.

– Я не читаю статей в «Экспресс-газете» – сказала она.

–… – молча ждал я, и смотрел на нее.

– Правда не читаю… меня забанили, – сказала она нехотя.

–… – ждал я.

–… ну, многое, – сказала она.

– Но на кабачок я НИКОГДА не была похожа, – сказала она.

– Козлы!!! – сказала она.

Я молча встал и вышел из комнаты. Вернулся с рюкзаком. Открыл. Вынул пакет, развернул. Если бы она могла, она бы отпрянула. Перед ней лежала голова.

– Ш-ш… – у нее дрожали губы.

– Спокойно, сказал я.

– Присмотритесь, – сказал я.

Она зажмурилась и отвернулась. Я подал плечами. Я сказал:

– Мне все равно, что вы спали с мужчинами как шлюха, – сказал я горько.

– Мне все равно, какое у вас прошлое, – сказал я.

– Для меня вы чисты, – сказал я.

– Я очень люблю вас, – сказал я.

– Это голова журналиста «Экспресс-газеты» – сказал я.

– Он приехал вчера, с вами, – сказал я.

– Освещать гастроли, – сказал я.

– Я выманил его, и убил, – сказал я.

– Я отрезал ему, живому, голову, – сказал я.

– Последнее, что он увидел, был ваш портрет, – сказал я.

– Последнее, что он услышал, были мои слова о том, за что он умирает, – сказал я.

– За Вас, – сказал я.

Молча разрезал веревки у нее на руках и ногах, вышел, закрыл дверь. Припал к замочной скважине. Стал наблюдать. Она повернула голову и медленно раскрыла глаза. Всмотрелась в голову.

Потом улыбнулась.

* * *

На восьмые сутки – ее уже разыскивал Интерпол, – мы ужинали спагетти с овощами по-сицилиански. Я все еще связывал ей ноги, хотя она перестала бояться и, кажется, все-таки оценила мой Поступок.

Ну, в смысле голову долбоеба из «Экспресс-газеты».

Мы ели, разговаривали, я попросил подать мне соль, и тут мы поругались впервые. Как сейчас помню, речь шла о содержании текстов. Ее и моих. Я говорил, что мне нравится нерочитая безыскусность ее песен, которую я нахожу восхитительной. Это настоящий постмодернистский изыск, сказал я. Изящный, очень… тонкий. Но что иногда мне бы, – как эстету, – может быть, хотелось, чтобы она проявляла больше сложности в своих текстах.

Тут она и сказала, что совершенно не понимает, что я говорю, и вовсе не конструирует свои песни искусственно.

– Я пишу от сердца, – сказала она.

– Когда пацан любит девчонку, – сказала она.

– А девчонка пацана, – сказала она.

– Слишком много слов не нужно, – сказала она.

– Они чувствуют сердцем, – сказала она.

Я посмотрел на нее молча и почувствовал, как у меня забилось сердце. А ведь она права, подумал я. Как же я привык все… усложнять, подумал я. Отложил нож, вилку, перегнулся через стол, взял ее лицо двумя руками, и поцеловал в губы. Она не сопротивлялась. Но и не отвечала. Я не осуждал ее за это. У нее были причины так делать.

– Я люблю тебя, – сказал я.

– У тебя есть причины мне не отвечать, – сказал я.

– Я просто все усложнял, – сказал я.

– Но один раз, – сказал я.

– Ты сняла все лишнее с моего сердца, – сказал я.

– И я тоже смог написать что-то простое… – сказал я.

– Потому что чувствовал сердцем, – сказал я.

– Что же, – сказала она, глядя мне в глаза.

– Я дам почитать, – сказал я.

Ночью над окнами повисла полная Луна, и я подумал, что, хоть это и было восхитительно, со всей этой историей пора кончать. Она не полюбила меня, а поиски становятся все активнее. К сожалению, убитый охранник и обезглавленный кретин из «Экспресс-газеты» не оставляли мне выбора.

Так что под утро я сунул за пояс сзади нож, и вошел к ней в комнату.

Мне было грустно, но я был преисполнен решимости. Раз уж я прожил два года с безответной любовью, значит, проживу и всю оставшуюся жизнь. Я зашел, прикрыл дверь, и повернулся.

…… она сидела в углу, дочитывая последнюю, 198—ю страницу. И даже не подняла головы.

– Почему 198, – сказала она.