Мессия, пророк, аватар Ницман Орест

«Мир дому твоему»

Скучно в доме Ровоама и Нехамы. Миновал год, как сбежал от родителей сыночек Рови. Вспоминают оба, как родился он на постоялом дворе и лежал, дрыгая ножками, в колыбельке – точно так же, как и тот младенец, что появился на свет в хлеву; вспоминают и как дали ему имя отца, чтобы продлить жизнь старика. А само это имя было в честь человека сильного и непреклонного, сына великолепного царя Соломона. Он, тот царь Ровоам, отпрыск мудрого Соломона, был продолжатель дела самого пророка Моше Рабейну. Таким же – сильным и твердым в стремлениях к поставленным целям – хотели видеть в дальнейшем своего сына наивные Нехама с Ровоамом. Напрасными, как видно, оказались их надежды. Покинул их сыночек Рови. Только одна весточка за все время разлуки пришла от него. Да разве это весточка? Просто однажды некий караванщик, прибывший из тех мест, где скитался Рови, передал, что жив, дескать, сын и здоров и шлет привет и поклон родителям, желает им здоровья, благополучия и что сам он их помнит и никогда не забудет. Вот и все.

И даже такому известию обрадовались Ровоам и Нехама. Они рассказывали всем и каждому в городке – о! тут едва ли не все друг друга знают, – что Рови жив и здоров и путешествует по далекой стране, где горы встают до самого неба, а ущелья так глубоки, что не услышишь, как брошенный вниз камень стукнется о дно. Об известии от Рови теперь знали все – и друзья Дебора и Рувим, и господин моэл, делавший новорожденному Рови обрезание, и даже местный резник, человек вообще-то не очень добрый и приветливый.

Потом Нехама отправилась к сестре Елишебе в Хеврон. Опять шла пешком. Ровоам, как и в прошлый раз, не позволил взять ослицу. Встречавшие Нехаму по дороге люди уже не спрашивали, нашелся ли ее сын. Они лишь здоровались и поскорее шли по своим делам. Некоторые ведь ничего еще не знали о переполнявшей Нехаму радости. И она окликала знакомых, останавливала, сообщала хорошую новость. Дескать, помнит родителей сыночек Рови, прислал-таки весточку. Правда, где он теперь, узнать невозможно, ведь передали известие купцы, а Рови да-а-вно покинул их караван…

Сообщив это, Нехама продолжала путь. Мысли ее были только о Рови. Вспоминала она при этом и укоры Ровоама. Не уставая терзал он ее упреками в неправильном воспитании сына. Потому-то, мол, сын и удрал из дому. Она же – как настоящая сердобольная мать – всегда защищала сына, защищаясь этим сама. Для нее он совсем не таков, каким казался отцу. Послушать Ровоама – так выходит, будто ее любимый, добрый, ласковый Рови и черствый, и неблагодарный, и даже злой. И бегство его из родного дома, когда он оставил родителей, все больше нуждающихся в помощи, есть прямой результат пагубного ее, Нехамы, воспитания сына.

«Ну какой же он неблагодарный? – рассуждала Нехама, ступая привычными босыми ногами по каменистой дороге. – Прислал же весточку о себе, значит, помнит. Мог бы вообще ничего не передавать. Вот тогда и был бы неблагодарным». Иногда, останавливаясь, она вздыхала: сообщил-то о себе Рови совсем мало – жив-здоров, помнит родителей, пока возвращаться не собирается. Но и такая малость – все же радостное известие. И Нехама, решив так, опять приободрилась и заторопилась скорее поделиться своей радостью с Елишебой. Сестрица поймет. Она сама – мать. Кстати, Нехама узнает, какие у них в семье отношения, ладят ли друг с другом Елишеба и ее муж, ладят ли они с сыном, этим странным юношей Иоанном. Кажется, он на год или два старше Рови. Значит, ему уже шестнадцать или семнадцать…

Добралась Нехама до Хеврона. Дело привычное. Много раз бывала она у сестры с тех пор, как Елишеба вышла замуж и уехала из родительского дома, а мужа ее не видела ни разу. А вот сегодня, когда ее переполняла радость, муж Елишебы – Шлёме – как раз был дома. В этом Нехама увидела добрый знак, сама не зная почему.

– Ах вот ты какая, – сказал Шлёме, потому что и он видел ее впервые, – сестра моей жены…

Он бесцеремонно и недобро разглядывал Нехаму. Ей даже стало неловко, будто он ее увидел раздетой, этот… она даже не знала, каким словом его назвать. Он сразу не понравился ей, особенно его бесстыжие глаза.

– Такой я тебя и представлял, – продолжал Шлёме между тем, – на вид скромной, но лгуньей внутри.

– Что ты такое болтаешь, бездельник! – возмутилась Елишеба.

– Оставь его, сестра, – смеясь, сказала Нехама. – Не будем ссориться. Я пришла с радостной вестью. У меня сегодня праздник.

– Уж не хочешь ли ты сказать, – не отставал Шлёме, – что я должен по случаю твоего праздника выложить две халы, по обычаю?

– Почему бы и нет? – задорно ответила Нехама. – Чем этот день хуже других праздников? Не помешают и твои халы.

– А чем же он не хуже? Выкладывай.

– Да, Нехама, что за радость у тебя? – спросила Елишеба. – С чем ты пришла?

Шлёме был явно недоволен, что последнее слово осталось не за ним. Что-то проворчав себе под нос, он ушел. Женщины остались вдвоем и теперь могли говорить сколько угодно.

– Он видел моего Рови, представляешь? – восторженно начала Нехама. – Они повстречались, когда те направлялись домой… сюда, в Иудею. И вот он пришел к нам…

– Подожди, – остановила ее сестра. – Не понимаю ничего. Кто это – он? Кто кого повстречал? Кто направлялся домой, в Иудею?

Шлёме подслушивал за стеной.

– Врет она все! – прокричал он. – Она – лгунья! Не слушай ее!

– А ну-ка прочь! – Голос Елишебы не предвещал ничего хорошего. – Уходи оттуда, где ты сейчас, и не попадайся на глаза.

Да, по всему видно, в этой семье верховодит Елишеба. Из-за стены донеслись шорох и шаркающие шаги боязливого и послушного супруга.

– Ну так что? – Елишеба вопросительно посмотрела на Нехаму. – Кто пришел к вам в дом? По порядку… Попей воды, успокойся.

– Я спокойна, Ели. Мне очень весело, я радуюсь, как не радовалась давно… Мы с Ровоамом получили весточку от Рови!

– Как? Когда?

– На днях… В наш город пришел купеческий караван. Оказывается, этот караван повстречал другой караван, тот, где был Рови. Представляешь?.. Еще там, в Индии…

– Так Рови в Индии?! – всплеснула руками Елишеба. – Он – там?

Нехама была горда за сына: вот, мол, какой у нее отважный и самостоятельный Рови. Но вдруг она низко склонила голову. На лицо набежала тень. Поняла она, наверное, что не очень уж радостную весть принес караванщик… Встреча была так давно, что и страшно подумать. Елишебе пришла в голову та же догадка. Она взяла руку сестры, погладила по голове свою младшенькую, прослезилась, полная искреннего сочувствия.

И Нехама заплакала:

– Как я завидую тебе, Ели. Твой сын при тебе.

– Нет, милая. И мой Иоанн не при мне… Хотя он и не покинул страну, но совсем мало бывает дома.

– Что он делает, твой Иоанн?

– Что делает? Окончил школу, стал проповедником. Нацепил власяницу и ходит по селам, предсказывает новое явление мешиаха – второго Спасителя… Вроде как предсказывал тот, другой Иоанн, ты ведь знаешь… А исхудал как! Ты бы видела, Нехама, – кожа да кости… Волосы не подрезает. Не моется, наверное… Приходит домой – дух от него, как от козла. Эта власяница его грязная-прегрязная.

– Что же он тебе-то говорит? – Нехама во все глаза глядела на сестру.

– Говорит, должен умерщвлять плоть свою. Только тогда, говорит, поверят ему люди, когда доведет он себя до крайнего истощения. Значит, ни о чем другом, как о проповедях, не помышляет – так будут думать люди… Он подражает тому Иоанну, который, как говорят, был перед тем… ну… который Спаситель.

– Вместо того чтобы жить как все, – вздохнула Нехама, – жениться, растить детей…

Обе женщины примолкли. Так, вдвоем, они просидели до сумерек. Елишеба засветила лампадку. Лица обеих выглядели таинственно. Наконец заговорила Нехама:

– Ели, а может быть, твоему Иоанну было видение? Всевышний и внушил ему предназначение… быть предтечей нового мешиаха… который вслед за первым явится народу и станет земным, а не вознесенным на небо… Может быть, так?

– И я так думала, – тихо сказала Елишеба. – Как и тебе… от ангела. И ты родила Рови.

– Ну нет. Со мной другое.

Совсем рядом раздался голос Шлёме:

– Не верь ей, Елишеба! Это обман, она придумала про ангела. Ее сын – обыкновенный мамзер, рожденный женщиной не от мужа.

– Подслушивал?! – гневно вскричала Елишеба. – Уходи прочь… Сидел бы лучше со своими дружками-пьяницами. – И обернулась к Нехаме: – Наградил меня Бог муженьком… А твой как?

– Мой хоть не кричит. Молчком больше… или начинает ворчать, изводить придирками. Говорит – не успокоится, пока не узнает правду… Уж лучше бы накричал. Я и ответила бы ему. Сразу стал бы шелковым… А на молчание как ответишь? Послушай, сестра, твой меня невзлюбил, на меня орет… А с тобой как?

– Со мной так же… Ну и мужья у нас.

– А у кого лучше?

– Уж и не знаю… Наверное, есть у кого-нибудь… Вон Иаков – какой муж был для Рахел… Семь лет, а потом еще семь трудился за нее у Лавана. И она ждала его, не соглашалась на другого мужа.

– Так это знаешь когда было? Да и было ли? Может, люди сочинили?

– Может, и сочинили… – Елишеба зевнула, прикрыв рот ладонью. – Думаю, и про того, кто будто бы от Святого Духа родился, тоже сочинили… Ну хватит нам… Пойдем-ка спать.

Они легли на крыше дома. Над ними простерся необъятный небосвод, усыпанный бисером звезд, – вечный и равнодушный ко всему сущему на земле… В эту ночь Нехама призналась сестре в своем давнем грехе. Увидела Нехама в это посещение и сына Елишебы и Шлёме – странного юношу Иоанна.

Из рассказа Елишебы она составила себе некоторое представление о нем. И Нехаме казалось, что она его уже знает. Но тот, кого она увидела, вызвал в ней безотчетный страх, пронизавший все ее существо. Иоанн был ужасен. Когда утром он появился во дворе дома, Нехама подумала, что какой-то старик бродяга пришел просить подаяние. Она так и сказала Елишебе: иди, мол, сестра, сюда, там пришел нищий, подай ему милостыню. Выйдя на зов сестры, Елишеба, ни слова не говоря, вернулась обратно в дом. Пришелец же приблизился к Нехаме. Она отпрянула и замахала на него руками: дескать, чур, отойди… А он сказал:

– Я Иоанн, сын Елишебы и Шлёме.

– Нет, нет! – Нехама не могла поверить. – Иоанн? Ты? Нет, не может быть… Как так?

Исхудавшее тело его, землистого цвета, едва прикрывали лохмотья. Грязные, спутанные волосы ложились на плечи. Лицо будто вымазано сажей, босые ноги – все в ссадинах и волдырях. Весь облик Иоанна – это тлен и гниение. И лишь большие темные глаза горели неистовым огнем какого-то тайного знания и веры.

Нехама сидела и не могла пошевелиться. А Иоанн все еще стоял рядом. От него шел смрад. Нехама немного отвернула голову в сторону. Иоанн поднял над ней правую руку и описал ею в воздухе крест.

– Он придет, новый мешиах, – сказал он, глядя перед собой. – Он снова ходит по земле. Скоро его час настанет. Он уже близок. Он заменит того, кто вознесся на небо…

Нехама сидела ни жива ни мертва. К сердцу подступил неведомый ужас, будто ощутила она дыхание смерти.

А Иоанн вдруг в один миг сделался обыкновенным человеком.

– Не можешь ли принести мне воды? – просто сказал он, присев рядом на камень.

Тут кстати появилась Елишеба. Наверное, она слышала его просьбу.

– Потерпи, – сказала она не очень-то ласково, – сейчас принесу… Или… хочешь вина?

О! Зачем только она упомянула вино!

– Чур! – вскричал Иоанн. – Бесовский напиток! Прочь искушение! – Он замахал руками, будто гриф-падальщик крыльями, и снова понес невесть что: – Прольется кровь праведных. Возрадуется хищник. Новый мешиах придет. Радуйтесь, люди… Новый мешиах грядет и несет мир вашему дому.

Елишеба вынесла воду в кувшине. Иоанн пил жадно, запрокинув голову, острый кадык двигался в такт глоткам, вода заливала бороду и лицо. Выпив все, Иоанн отдал кувшин матери, ничего не сказал и удалился так же внезапно, как и пришел.

Нехама тяжело вздохнула.

– Вот ты и видела моего сына, – сказала Елишеба. – Разве такой, но рядом, лучше, чем твой – далекий?

– Прости, сестра, но я думаю, твой Иоанн… не в себе. В него вселился злой дух, который лишает людей ума… Не знаю, что же лучше… А вдруг и в моего Рови вселился какой-нибудь дух? Как он там живет, мой сыночек?.. И где это – там?

– Нехама, плохо мы живем, – простонала Елишеба. – И мы с тобой, и многие, многие люди. Только и слышишь жалобы да причитания. У нас в Хевроне простые люди очень недовольны жизнью. Трудятся, трудятся, а облегчения нет…

– В нашем городе то же самое, – подхватила Нехама. – Придешь на базар – и слышишь со всех сторон: то плохо, это никуда не годится. Много бедняков… Их все больше и больше. Мы с Ровоамом тоже бедняки. Смотри-ка, скоро придется просить подаяние. Или… продадим домишко. Переселимся в хижину и будем жить как пастухи. А что?..

– Опять ждут мешиаха, – сказала Елишеба, убежденно так сказала, как о неизбежном. – Может, и правду говорят, видно, наступили такие времена, когда явится новый Спаситель… взамен распятого.

– Бедняки ждут его. Священники и богачи не ждут. Мы с Ровоамом знаем… Меня он научил так про это говорить… – Нехама смутилась. – Сама-то я не думаю о таких делах. Мне дороже всего наш Рови…. Сколько я молюсь о нем, чтоб вернулся. Не помогает ничего… Слушай, – и тут Нехама перешла на шепот, – а есть ли Бог, если он нас не слышит, наших молитв не слышит, нам не помогает? Не знаю никого, кого бы он услышал и помог. Если же он слышит, но не помогает, что же это за Бог такой? Зачем он создал людей, если позволяет им погибать, если никого не спасает?

– Вот он снова и посылает мешиаха, после распятого, чтобы спасти людей… Не знаю… Так говорят… Но я слышала, появились люди, которые верят, будто распятый воскрес и вознесся на небо. И что он был Бог. Они теперь верят в него, как мы – в нашего Бога.

– Значит, Бог сам не спасает, а посылает другого? – спросила Нехама, прижав ладонь ко рту.

– Ну да…

– Перестала я верить и надеяться, – заключила Нехама. Но тут вспомнила еще кое-что: – Знаешь, Ели, когда мы вчера легли спать и над нами было звездное небо, я подумала про Рови. Он видит те же самые звезды, правда? Или там другие?

– Нет, Нехама, небосвод везде один и тот же. Наверное, это и есть тот самый Бог, единый для всех.

Женщины замолчали. Медленно поворачивались в их головах жернова сомнений, мало-помалу перетирая, перемалывая привычное, давно устоявшееся и всеми принятое. И каждая пропускала через эти жернова свой собственный жизненный опыт и свои знания. Нелегко было сестрам. На лбах залегали складки, глаза уставились в одну точку, языки не могли произнести ни слова, слух не воспринимал звуков…

Уже давно стучался в запертую дверь непутевый муж Елишебы. Стучался и скулил.

– Отвори, жена, – умолял он, – я больше не буду… Отвори…

Все же он был услышан и впущен в дом. Входя, попросил «добрую, милую женушку» не гневаться на него. Ну наговорил он лишнего и жене, и свояченице. Пусть простит его, ибо не со зла были сказаны обидные слова, а как бы сами сорвались с уст.

Шлёме тихонько прошел на свою половину.

– Вот так всегда, – вздохнула Елишеба. – Просит прощения, унижается… – Она тихонько засмеялась. – А ты понимаешь, Нехама, почему он так?.. Дело-то к вечеру, а там и ночь… Так вот, чтобы я не отказала ему в его удовольствии…

– Ой, Ели, у тебя хоть есть способ, как управлять мужем. С моим Ровоамом такое не проходит. Он стар уже. Наши женские прелести ему неинтересны.

– Бедная ты моя, – сказала Елишеба и погладила сестру по голове. – Все-таки это иногда нужно нам, женщинам. Даже если мы уже не собираемся рожать.

– Твой Шлёме каждую ночь ложится с тобой?

– Почти…

– И как же ты выдерживаешь? Тебе это надо?

– Могу поделиться муженьком, – усмехнулась Елишеба.

– Что ты, сестра?! Грех какой предлагать мне… – На глазах Нехамы даже выступили слезы.

– Извини, сестренка. – Елишеба привлекла Нехаму к себе, поцеловала в щеку. – Пошутила я. Не такая уж я бессовестная. Не думай обо мне плохо. Я тебя очень люблю, сиротка моя…

Почти месяц пробыла Нехама у сестры. Дважды появлялся Иоанн. Опять говорил невразумительное. Ему мало верили. Очень уж невероятным казалось произошедшее с ним. Было ли это на самом деле? В первый раз, когда он после долгого отсутствия явился домой, изможденный, с запекшимися ссадинами и кровоподтеками, мать упросила его рассказать о том, что с ним случилось. Произошло вот что. Он пришел в Ершалаим и там, на улицах и многолюдных площадях, предсказывал скорый приход следующего Спасителя рода человеческого. Народ собрался вокруг него, слушал, кое-кто потешался, ерничал. А Иоанн возьми да и скажи как-то, что грядущий Спаситель этот будет не кто иной, как новый царь Иудейский.

– Знаем, такое уже было! – выкрикнул кто-то из толпы.

Да Иоанн и сам знал, что было. Почему такое пришло ему в голову, он и сам не понимал. Наверное, сказал он так для большей убедительности, потому что так уже говорилось много лет назад, когда явился тот, первый Спаситель. Но и на этот раз, точно так же, как и в случае с тем Иоанном, его тезкой, нашлись доносчики, сообщили римскому наместнику. Потом дошло и до царя. Иоанна схватили в тот момент, когда после проповеди он обрызгивал толпу из городского фонтана. Он уверял людей в святости той воды. Парня потащили во дворец царя, по пути избивая. Так уж было принято – избивать по дороге в тюрьму. Посадили Иоанна в смрадную глубокую яму – события точь-в-точь повторялись, – накрыли сверху решеткой. Царь велел поднести себя на носилках к яме, пожелал поговорить с узником. Умащенный благовониями, изнеженный царь разговаривал с Иоанном через советника. Получалось так: царь спрашивал советника, к примеру, кто такой этот оборванец в яме, советник задавал тот же вопрос, слово в слово, узнику; получив ответ, советник передавал его царю. Потому-то разговора и не получалось. Все более раздражаясь, царь спрашивал одно и то же: откуда ты, нечестивец, узнал о грядущем царе Иудейском? не надоело ли вам, оборванцам, твердить одно и то же о приходе Спасителя и царя Иудейского? разве не известна вам участь того, кто был распят на кресте много лет назад? и разве не известна участь того, кто уже предсказывал явление Спасителя – тогда же, много лет тому назад? Упрямец Иоанн знай твердил свое: он уже грядет, настоящий царь Иудейский, Спаситель – мешиах. Притом он, конечно, знал, что было в далекое время с его тезкой Иоанном при дворе царя Ирода Антипы.

А было вот что, и это еще не изгладилось из памяти людей. Рассказывали, да к тому же было и записано священниками в их книгах, что у царя Ирода Антипы была падчерица по имени Шаломе – совсем юная девушка неземной красоты. Развратный царь-сластолюбец с растущим вожделением наблюдал, как взрослеет она, ждал, когда созреет плод, чтобы сорвать его и насладиться. И навлек на себя гнев ревнивой царицы Иродиады. Шаломе была ее дочерью от одного из многочисленных предыдущих браков. Подобно невиданному райскому цветку расцветала девушка. Царь не мог отвести глаз от нее, готов был на любые уступки ее прихотям. Шаломе – этот с виду кроткий, прекрасный ангел – оказалась в душе капризной и коварной особой. Не было сил, способных поставить препятствия ее желаниям. И вот девочка… влюбилась в узника зловонной ямы, предвещавшего даже оттуда, снизу, из клоаки, пришествие Спасителя. Ну ладно бы просто влюбилась. Любовь-то ее оказалась не то что странной или не похожей на любовь, но глубоко порочной: Шаломе потребовала поднести ей на золотом блюде ни больше ни меньше, как голову Иоанна, чтобы она могла утолить свою страсть, поцеловав запекшиеся мертвые уста проповедника. «Хочу голову этого бродяги! – кричала Шаломе, рвала волосы, корчилась в судорогах, визжала, наконец. – Хочу целовать его в эти мертвые уста. Слышишь, царь Ирод?!» В такие минуты она была отвратительна и все же… прекрасна. И царь приказал обезглавить Иоанна. Капризная девчонка, Шаломе добилась своего, а потом в припадке безумия вонзила нож в свой нежный животик…

Вот что рассказывали в народе. Умелые находились рассказчики. Передавали дело так, будто происходили все эти страсти-мордасти только вчера…

А нынешний царь выпустил Иоанна, сына Шлёме и Елишебы. Он понял, что юноша-то не в себе. Какой прок держать сумасшедшего и допрашивать его…

Счастливо избежав участи своего давнего тезки, Иоанн направлялся домой. Но тут ему пришло в голову и другое: царь все-таки может приказать вновь схватить его, поразмыслив над его проповедями. Наверняка так оно и случится. И значит, ему, Иоанну, покоя не будет. Надо бежать и скрываться в пустыне. Вот только заглянуть бы все-таки домой. Предстоят долгие скитания, и хоть на первое время хорошо бы запастись кое-какой снедью.

Домой Иоанн явился под вечер. Пока мать укладывала в его котомку небольшой запас еды, он, подкрепляясь чечевичной кашей, рассказал о том, что же с ним произошло. Говорил скупо, но образно. И совсем как обычный человек, не лишенный, правда, дара рассказчика. Но вовсе не как фанатичный проповедник. Совсем нет…

После его ухода появился Шлёме.

– Чего вам наплел наш непутевый сынок? – спросил он без особого интереса.

Потрясенные рассказом Иоанна и его ужасным видом, Елишеба и Нехама не отвечали. Молча сидели они при тусклом свете лампадки. Шлёме, пожав плечами, взял несколько еще теплых лепешек и удалился на свою половину. Обычно он должен был спрашивать разрешения брать лепешки. Елишеба требовала. Но сейчас ей было не до лепешек…

И во второй раз Нехама увидела Иоанна уже перед самым своим уходом домой. Он опять заглянул в родительский дом – тайком, узнать, не разыскивают ли его слуги царя. «Очень ты им нужен», – ответила мать. И тогда Иоанн опять ушел прочь. В этот раз юноша показался Нехаме вовсе обычным человеком, не сумасшедшим. «Что с ним творится? – подумала Нехама. И сразу же: – Как там мой Рови?»

В пятницу утром, чтобы успеть к шаббату, Нехама собралась домой. Сестры обнялись на прощание. Подражая Иоанну, Елишеба рукой изобразила в воздухе знак креста… Да и не только подражая сыну, а потому еще, что некоторые люди уже крестились так, называя себя христианами. Елишеба тут же спохватилась, виновато улыбнулась.

– Мир дому твоему, – сказала Нехама и зашагала прочь.

На глаза навернулись слезы. То ли от солнца, то ли еще от чего.

Рови – Рови-Натха

Рови отвык от прежнего своего имени. Теперь он Рови-Натха. Уже три года зовется он так в народе, среди которого живет. И окликни его кто-нибудь так, как назвала его родная мать, он, пожалуй, не сразу поймет, что обращаются к нему. А может быть, он и вообще не обернется. И родной язык свой он понемногу забывает. Помнит же хорошо, что ему восемнадцать лет. В юных он еще летах, в очень юных. А отношение к нему в племени, где он принят, очень почтительное – не как к равному, а как к гуру, учителю. Такой молодой, а уже гуру. Даже старик уважал его как учителя. Теперь старика уж нет. Тихо скончался он как-то под утро, весной. По обычаю его сожгли на погребальном костре.

Люди не робеют перед молодым гуру, лучше сказать – не унижают себя робостью. Но и берегут его достоинство – и в глаза, и за глаза, – как истинно прилежные ученики. Учитель же, то есть Рови-Натха, им как отец, как советчик, руководитель жизни. Вот как дело-то обернулось, Ровоам бен Ровоам! И кто бы мог вообразить такое?

Как же Рови-Натха учил людей, сам будучи еще у порога истины? Да и сам себя он порою спрашивал: ты ли это, имеешь ли право быть гуру? И тут же себя предостерегал: не возгордись, останься в душе таким, каким всегда был, – жаждущим знаний, благожелательным и открытым для людей. Гнал он от себя малейшие признаки гордыни и тщеславия. Если вдруг они и зарождались в душе, брал себя в руки, умолкал на полуслове и уходил куда-нибудь, чтобы побыть одному. Время от времени он очень нуждался в уединении, чтобы после возвратиться к людям с прежней радостью. И, победив дурные мысли, возвращался, умудренный.

Бывало и так: кто-то из селян находил его, пребывавшего в одиноких размышлениях, где-нибудь на отдаленных холмах или у великой реки Инд. Он не сердился. Оставался приветливым, не по-юношески терпеливым и внимательным, почти всегда готовым к беседе. Видно, заложено было в нем учительство. Разговаривая с людьми, он приучил себя не рассуждать пространно и многословно. Да ведь болтливость и несвойственна юности. Притом мир-то раскрывался перед ним во всем богатстве и широте, и Рови-Натха мог бы рассказывать и рассказывать обо всем, что постигал. Мог бы, но не хотел. Он знал, что лишь краткие доводы или ответы, а никак не утомительные поучения оставляют след в душах и запоминаются надолго…

Вот сидит он на холмике в высокой траве и смотрит на неторопливо текущий великий Инд. Широкая долина расстилается впереди. Легкий ветерок шевелит длинные волосы юноши-проповедника. Худощавое лицо с впалыми щеками и выступающими скулами, глаза посажены глубоко, над ними нависают густые, совсем взрослые брови, на чистом лбу пролегла складка раздумья, и уже пробивается легкая бородка – вот таков портрет Рови-Натхи. Сидит он обычно опершись руками о колени. Одежда из хорошо отбеленной холстины покрывает фигуру живописными складками… Его, уединившегося на берегу, уже давно выследили люди. Несколько человек подбираются к нему, как охотники к зверю – осторожно, с подветренной стороны. Они хотят завести с ним разговор. Они робеют, но все же приближаются. Один подходит первым, а когда его замечает Рови-Натха, уважительно кланяется.

– Гуру, – начинает он, – можно ли спросить тебя?

Остальные теперь смело подошли ближе, встали рядом.

Рови-Натха чуть вздрогнул, но быстро сбросил оцепенение и ответил:

– Отчего ж нельзя? О чем хочешь спросить?

– Хочу узнать у тебя, что такое блаженная жизнь после смерти?

Рови-Натха улыбнулся. Оглядел всех по очереди, помолчал.

– Идите все ближе, – сказал, – садитесь в круг… И я хочу вас спросить.

Они подошли, опустились на корточки, ждут.

– Ты нас хочешь спросить, учитель? – удивляется тот, кто подошел первым.

– Да, вас… Откуда вы знаете про жизнь после смерти?

Они пожимают плечами, переглядываются.

– Так может ли быть жизнь после смерти? – повторил вопрос Рови-Натха.

– Так говорят брахманы, – отвечает кто-то нерешительно.

– Давайте рассуждать вместе, забудем брахманов, – предлагает Рови-Натха. – Умершего человека принято у вас сжигать. Пепел пускают по ветру… И я спрашиваю: кто-то из вас видел, как из пепла рождается что-то живое?

Все смотрят друг на друга и молчат.

– Не видели, – заключает Рови-Натха. – А из чего рождается жизнь?.. Ну, скажем, курица?

– Из яйца, это всякий знает, – таков единодушный ответ.

– Значит, не из пепла, так?

– Ты смеешься над нами, учитель, – говорит кто-то смелый. – Пепел есть пепел. Конец всякой жизни.

– Почему же вы спрашиваете о блаженной жизни после смерти? Никакой жизни после смерти нет… И блаженной тоже.

– Обманывают нас брахманы?

На такой вопрос прямо отвечать рискованно.

– Не то чтобы обманывают, – осторожно начал Рови-Натха. – Просто не говорят всей правды. Брахманы не объясняют, как нужно понимать блаженную жизнь. Сами же они знают.

– Расскажи нам, если можешь… Ты всегда краток, учитель. Расскажи поподробнее. А то мы в толк не возьмем.

– Мы с вами договорились: кончается жизнь, приходит смерть, и после смерти есть только тлен, пепел. Все ли согласны, что это так?

Никто прямо не отвечал, никто и не оспаривал.

«Согласны», – решил Рови-Натха и продолжал:

– Человек, приближаясь к концу жизни, хочет думать, что там, дальше, после смерти, что-то есть еще, какая-то жизнь. Пусть другая, не та, что здесь. Но все-таки жизнь. Очень хочет человек, чтобы так было. Если иначе, то зачем же он, человек, накапливал знания, развивал свой разум, любил близких, друзей, если все в один миг исчезнет вместе с ним? Так ведь? И хочется человеку иметь там блаженство, жить лучше. Здесь он страдал, а там надеется благоденствовать. А на каком основании он надеется? Вот что скажу вам: путники перед дальней дорогой запасаются едой и разными необходимыми предметами, чтобы им было хорошо и счастливо путешествовать. Так и люди, сделавшие в жизни добрые дела, да утешатся тем, что получат после смерти блаженную жизнь. Утешатся не потом, а сейчас, еще при жизни. Блаженная жизнь после смерти – это всего лишь утешение перед смертью… Утешение, что тебя не забудут, будут помнить твои праведные дела… Все ли поняли? – Рови-Натха посмотрел на каждого, убеждаясь, что ему еще не раз придется разъяснять им все заново. И он прибавил: – Знайте же, блаженная жизнь после смерти – это хорошая память о себе в других людях, пока живы и они. Только и всего.

Понемногу все разошлись. Не уходил только один. Юноша, не намного старше самого Рови-Натхи. И он спросил:

– Учитель, зачем ты говоришь им правду? Им нужен обман, утешение обманом. Они испугаются правды и отойдут от тебя. Правда хороша для разумных, а таких – мало.

– Доверие людей не приобретешь ложью, – отвечал Рови-Натха.

Юноша собрался было уходить.

Рови-Натха удержал его:

– Останься еще немного… Ты считаешь правдой то, что я объяснил им? Скажи не кривя душой – считаешь ли правдой мои слова?

– Да, учитель.

– Вот видишь, – сказал Рови-Натха, – одного я уже убедил.

– Я тоже размышляю о жизни, о мироздании, – признался юноша. – И так же, как и ты, понял, что нет никого выше человека. И это человек придумал себе каких-то высших существ, назвал их богами, дал им разные имена, сочинил сказки и притчи об их жизни.

– Как думаешь, почему люди выдумывают это?

– Потому выдумывают, что не знают природы и боятся ее.

– Да… И боятся себя.

– Им нужно утешение, будто выдуманные ими высшие силы защитят их…

– И даже дадут им… блаженную жизнь после смерти.

– Да, так, учитель. – Юноша с восторгом смотрел на Рови-Натху.

– Как зовут тебя? – спросил учитель.

– Иоканаан… Непростое имя, да?

– Можно мне звать тебя проще – Наан?

– Да, учитель.

– Я беру тебя в постоянные ученики, в помощники. Вместе мы будем ходить по селениям и говорить с людьми. Хочешь?

– Я пойду с тобой, учитель.

Рови-Натха и Наан покинули селение и отправились по долине Инда, вдоль его пути к морю. Им пришлось уходить поспешно, потому что местному князю, или радже, хозяину этих краев, донесли на Рови-Натху: дескать, вредный и опасный это человек, хотя и совсем еще молодой. Когда воины из касты кшатриев явились в селение и спрашивали у жителей про Рови-Натху, некоторые отмалчивались, но кое-кто охотно рассказывал, что проповедник учил людей не верить в богов и в лучшую жизнь после смерти. Такие настроения, посчитал раджа, расспросив воинов, нужно пресечь в зародыше, и он велел схватить Рови-Натху… Но теперь он и его товарищ были уже далеко, воины раджи не настигнут их. А во владениях других князей оба пока в безопасности.

И они шли себе и шли – то по дорогам, где по утрам гонят стада на пастбища, то вдоль реки, по берегу, иногда заходя в воду и шлепая по мягкому песку босыми ногами. Обоим было радостно и вольготно так путешествовать по стране. Заходили они и в селения, заговаривали с жителями. Сначала с одним-двумя. Потом народу прибавлялось. С некоторыми вступали в споры, иные в беседах и спорах не участвовали, а лишь слушали недоверчиво, а иногда, наоборот, будто понимая и соглашаясь, кивали.

В одном селении Рови-Натха и Наан приобрели еще ученика и товарища. Тот молча и во все глаза смотрел на Рови-Натху, беседовавшего с людьми о недоступности для понимания человеком всех тайн мироздания.

Рови-Натха развивал уже известную мысль о том, что, изучая природу, человек движется в сторону истины, но, приближаясь к ней, все-таки никогда не познает ее так, чтобы сказать: «Я достиг цели, я разузнал все до дна». А раз так, то человек, естественно, хочет думать, что все-таки есть кто-то, кому истина открыта, и этот кто-то и есть Бог, имени которого не принято называть. Просто Бог – и все. И даже лучше слово «Бог» не употреблять по всяким малым поводам, просто так, без особенной надобности.

Рови-Натха проводил мысль о том, что человек оттого хочет верить в кого-то, кто выше всех и все знает, все видит, что сам-то человек давно устал от попыток понять мироздание. Он хочет, наконец, положиться на Божественный авторитет. Поиск истины ведется людьми с незапамятных времен, и так же давно люди, опустив руки, склонны были вступить на самый легкий путь – придумать для себя, для семьи, для племени или для целого народа какую-нибудь высшую силу, то есть Бога или богов, насколько хватило фантазии. Теперь можно и свалить на них все свои заботы, поиски истины же самим прекратить. Вот и появилась тут удобная формула – «пути богов неисповедимы». Куда проще подчиниться правилам и выдумкам, чем ломать голову над непостижимым… Так ведь?

Рови-Натха не уставал повторять все это. «Капля камень точит, – уверенно полагал он. – И спешить не следует». Когда-нибудь люди поймут, о чем он им проповедует. И вот однажды, после очередной беседы, один очень внимательный юноша осмелился подойти и сказать:

– Учитель, я пойду с тобой, куда скажешь.

– Хорошенько подумай – нужно ли тебе это? – предложил Рови-Натха. – Не торопись сделаться моим адептом. Разберись в себе, оцени, чего ты лишаешься, идя с нами.

– Но мне нечего лишаться. Нет такого, о чем я мог бы пожалеть.

– Хорошо. Но ты ведь и не знаешь, что приобретешь, последовав за нами.

– Я ни на что не рассчитываю. Хочу лишь быть рядом с тобой, Рови-Натха… и с тобой, Наан. Вот и все. А мое имя Наль.

…Теперь их стало трое, и они отправились куда глаза глядят. Но нет, это лишь двоим из трех так казалось. Рови-Натха знал, куда и зачем идет. Он намеревался и дальше просвещать народ, опутанный заблуждениями, словно пойманная пауком муха – липкой паутиной, обучать народ, пребывавший в невежестве. Но – странно! – при этом он хотел и сам учиться у людей, понять мотивы их поведения и скрытые причины их взаимоотношений.

И легко, и нелегко было троим молодым людям. Их встречали настороженно, принимая за бродяг. А от таких – известно – лучше держаться подальше. Иное дело, если бы Рови-Натха странствовал один. Так уже было, и тогда его принимали безоговорочно, как учителя. Настоящий гуру и должен являться людям один. А откуда взялись остальные двое? Это и настораживало людей. Да и с какой стати их кормить, подавать им на дорогу? И что они-то делают? Только поддакивают учителю или помалкивают. Им самим-то, видать, нечего и сказать.

Рови-Натха однажды сказал ученикам:

– Вы сами видите, Наль и Наан, как непросто нам выступать перед людьми втроем, входить в дома, получать подаяние. Я решил так: буду разговаривать с ними один. Вы же оставайтесь где-нибудь в стороне и ожидайте моего возвращения. Положитесь на меня, пропитание буду получать и на вашу долю.

Наан усомнился:

– А вдруг недовольные тебя побьют? Кто придет на помощь, если не будет нас?

– Я не боюсь… Вы будете поблизости… и спасете меня.

Ученики согласились, безраздельно доверяя Рови-Натхе, не переча ему ни в чем. Да и опасались они, вдруг когда-нибудь он их прогонит, если увидит в них обузу и помеху себе.

Итак, Рови-Натха, облачась в длинную белую рубаху – а держал он ее в чистоте, стирал и полоскал, – подпоясавшись грубой веревкой, оставлял учеников в укромном месте и отправлялся в ближайшее селение, к людям. Шел босой. Черные как смоль волосы его, тщательно расчесанные, ниспадали до плеч. Он приближался, и будто сияние окружало его стройную фигуру. Кипенно-белая одежда его и в самом деле будто светилась, одухотворенным было и его лицо, взволнованно блестели темные глаза.

А люди давно поджидали его, ибо молва о проповеднике всегда опережала его появление во плоти.

– Идет! – восклицали люди. – Смотрите, он идет! Рови-Натха, гуру. Знаменитый и уважаемый учитель.

– Люди! – подняв руку, начинал Рови-Натха, и все тотчас умолкали. – Что вы хотите узнать у меня, прежде чем я спрошу вас о вашей жизни?

Вблизи учителя люди вдруг робели.

– Что же вы? – удивлялся Рови-Натха и улыбался. – Вы меня чураетесь? А я пришел помочь вам. Смелее же! Я – такой же, как и вы, как каждый из вас. – Он смеялся легко и непринужденно. – Я не прокаженный, не бойтесь.

И вот, прихрамывая, подошел старик, остановился в двух шагах, глянул учителю в лицо. Долго молчал, будто выдерживая взгляд учителя, испытывая его. Рови-Натхе сделалось скучно, он уж хотел было отвернуться или перевести взгляд на другого. «Немой он, что ли?» – подумал. Но старик вдруг спросил:

– Скажи нам, что есть добродетель?

Такого вопроса Рови-Натха никак не ожидал. Так, с ходу… Обычно вначале завязывалась беседа о том о сем. И уж после начинались вопросы и ответы. И все же придется ответить старику. Гуру чуть призадумался. И начал так:

– Спроси свое сердце… – И он замолчал, оглядывая людей. Они ждали, что же он еще скажет, и старик ждал. – А на чем успокаивается твое сердце, старик? – Не получив ответа, закончил сам: – Вот и добродетель – это то, на чем успокаивается душа человека.

Людям понравилось. Они зашептались, переглядываясь.

– Ну а… грех? – опять спросил старик.

На этот вопрос Рови-Натха не искал ответа, нашелся сразу.

– То, что возбуждает в тебе беспокойство, – сказал он уверенно, – что поднимает бурю в груди, подобно гневному ветру, поднимающему песок в пустыне, то и есть грех души… – И продолжал: – Положи руку на сердце и спроси его, что доставляет ему беспокойство, – того и не делай. – Рови-Натха поднял руку: – Скажу теперь важное. Слушайте же, люди, и передавайте другим. – И медленно опуская руку: – Не делайте того, что причинит беспокойство другим, что причинит вред другим, что доставит неудобство другим или от чего другие будут страдать.