Здесь мертвецы под сводом спят Брэдли Алан

«THE DEAD IN THEIR VAULTED ARCHES» by Alan Bradley

Издание публикуется с разрешения The Bukowski Agency Ltd и The Van Lear Agency LLC.

Copyright © 2014 by Alan Bradley.

© Измайлова Е., перевод, 2014

© ООО «Издательство АСТ»

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (www.litres.ru)

Пролог

– Обнаружили вашу мать.

Прошла почти неделя с тех пор, как отец сделал это заявление, и его слова до сих пор звенели у меня в ушах.

Харриет! Харриет нашлась! Кто мог в это поверить?

Харриет, пропавшая во время экспедиции в горах, когда мне едва исполнился год; Харриет, которую я не помню.

Как я отреагировала?

Оцепенение. Впала в полнейшее тупое безмолвное оцепенение.

Ни счастья, ни облегчения, ни даже благодарности к тем, кто нашел ее спустя десять лет после исчезновения в Гималаях.

Нет, я ощущала лишь ледяное оцепенение: позорное чувство, заставившее меня отчаянно мечтать об одиночестве.

1

Начиналось все прекрасным английским утром. В такой потрясающий апрельский день, когда появляется солнце, внезапно кажется, будто лето в самом разгаре.

Солнечный свет пронзил пухлые белые облачка, и по зеленым полям игриво запрыгали тени, охотясь одна за другой на покатых холмиках. Где-то в лесах по ту сторону железной дороги пел соловей.

– Пейзаж напоминает цветную иллюстрацию из Вордсворта, – сказала моя сестрица Даффи, обращаясь преимущественно к самой себе. – Чересчур живописно.

Офелия, моя старшая сестра, изображала собою бледную молчаливую тень, предавшуюся размышлениям.

В назначенное время, то бишь в десять часов утра, мы все собрались не то вместе, не то порознь на маленькой платформе полустанка Букшоу. По-моему, впервые в жизни я видела Даффи без книги в руках.

Отец, находившийся немного в стороне от нас, то и дело нервно посматривал на наручные часы, а потом переводил взгляд на рельсы, щурясь и высматривая вдалеке дым.

Прямо за ним стоял Доггер. Как странно видеть их двоих на железнодорожной платформе посреди сельской глуши – джентльмена и слугу, вместе переживших ужасные времена и одетых в свои лучшие воскресные одежды.

Хотя когда-то полустанок Букшоу использовался для доставки в большой дом товаров и гостей и хотя рельсы сохранились, обветшавшее кирпичное здание вокзала уже целую вечность было заколочено.

Правда, за последние несколько дней его торопливо подготовили к возвращению Харриет: вокзал подмели, вычистили, заменили разбитые окна, на маленькой клумбе посадили много цветов.

Отцу предложили отправиться в Лондон и вернуться в Букшоу вместе с ней, но он захотел встретить поезд на полустанке. В конце концов, как он объяснил викарию, именно здесь и так он впервые ее встретил много лет назад, когда они были молоды.

Пока мы ждали, я обратила внимание, что отцовские сапоги отполированы до блеска, из чего заключила, что сейчас Доггеру намного лучше. Бывали времена, когда Доггер кричал и всхлипывал по ночам, забивался в угол своей крошечной спальни, одолеваемый видениями далеких тюрем, мучимый призраками прошлого. Все остальное время он настолько разумен, насколько может быть разумен человек, и я поблагодарила небо, что сегодняшнее утро – один из таких периодов.

Сейчас мы нуждались в нем как никогда.

Там и сям на платформе, в отдалении от нас, стояли тесные маленькие группки деревенских жителей; они тихо переговаривались, оберегая наше уединение. Группа побольше собралась вокруг миссис Мюллет, нашей поварихи, и ее мужа Альфа, словно их должности автоматически делали их членами нашей семьи.

Когда пробило десять часов, все внезапно умолкли, словно по сигналу, и в окрестностях воцарилась сверхъ-естественная тишина. Как будто землю накрыли огромным стеклянным колпаком, и весь мир затаил дыхание. Даже соловьи в лесах внезапно прекратили свои песни.

Воздух на платформе наэлектризовался, и наше общее дыхание создавало ветерок.

И наконец, спустя бесконечно долгие минуты тишины, вдалеке мы увидели дым поезда.

Он приближался и приближался, везя Харриет – мою мать – домой.

Воздух будто исчез из моих легких, когда сверкающий поезд въехал на станцию и со скрежетом остановился у платформы.

Состав не был длинным: паровоз да с полдюжины вагонов, торжественно окутанный дымом после остановки. Наступило временное затишье.

Потом из последнего вагона вышел проводник и трижды резко свистнул в свисток. Двери открылись, и на платформу высыпали мужчины в форме: усатые военные с впечатляющим разнообразием медалей.

Они быстро образовали две колонны и замерли.

Высокий загорелый человек, которого я приняла за их начальника и чья грудь вся была покрыта орденами и лентами, промаршировал к моему отцу и вскинул руку в салюте так резко, что она завибрировала, словно камертон.

Хотя отец, по-видимому, пришел в замешательство, он кивнул в ответ.

Из остальных вагонов высыпала толпа мужчин в черных костюмах и котелках, в руках они держали трости и сложенные зонтики. Среди них была кучка женщин в строгих костюмах, шляпках и перчатках; некоторые даже были облачены в форму. Одна из них, спортивная, но непривлекательная женщина в цветах Королевских военно-воздушных сил, производила впечатление такой мегеры и имела на рукаве столько полосок, что вполне могла оказаться вице-маршалом авиации. Я подумала, что этот маленький полустанок в Букшоу-холл никогда за всю свою длинную историю не принимал такое разнообразие человеческих типов.

К моему удивлению, одна из одетых в форму женщин оказалась сестрой отца, тетушкой Фелисити. Она обняла Фели, обняла Даффи, обняла меня и потом, не говоря ни слова, заняла позицию позади отца.

По приказу две колонны ловко промаршировали к голове поезда, и большая дверь грузового вагона отъехала в сторону.

При ярком солнечном свете было очень трудно что-то различить в сумрачных глубинах вагона. Я разглядела только что-то вроде дюжины белых перчаток, танцующих в темноте.

И потом аккуратно, почти нежно выплыл деревянный ящик, который приняли на плечи две колонны ждущих мужчин; секунду они стояли неподвижно, будто оловянные солдатики, уставившись прямо на солнце.

Я не могла отвести взгляд от этой штуки.

Это был гроб; явившись на свет из сумрака грузового вагона, он ярко сверкал под безжалостным солнцем.

Это Харриет. Харриет…

Моя мать.

2

О чем я подумала? Что я почувствовала?

Я так и не поняла.

Вероятно, печаль от того, что наши надежды окончательно рухнули? Облегчение, что Харриет наконец вернулась домой?

Ей следовало бы лежать в гробу скучного черного цвета. С ледяными серебряными ручками и потупившими взгляд херувимами.

Но нет. Он сделан из роскошного дуба и отполирован до такого сверкающего блеска, что мне резало глаза. Я поймала себя на том, что не могу смотреть на него.

Довольно странно, но в этот момент мне вспомнилась сцена из концовки романа миссис Несбит «Дети железной дороги», когда на вокзале Бобби бросается в объятия несправедливо приговоренного к заключению отца.

Но для нас не будет трогательного финала, ни для меня, ни для отца, Фели или Даффи – ни для кого. Нет никакой счастливой развязки.

Я бросила взгляд на отца, как будто он мог подать мне знак, но он тоже застыл в своем персональном леднике за пределами скорби и проявления чувств.

Гроб был накрыт «Юнион Джеком».

Альф Мюллет резко вскинул руку в салюте и стоял так очень долго.

Даффи ткнула меня локтем в бок и сделала еле заметное движение подбородком.

В южном конце платформы в стороне от остальных стоял довольно полный пожилой джентльмен в темном костюме. Я сразу же узнала его.

Когда носильщики медленно двинулись в сторону от поезда, сгибаясь под печальной ношей, он уважительно снял черную шляпу.

Это был Уинстон Черчилль.

Что в этом мире могло привести бывшего премьер-министра в Бишоп-Лейси?

Он стоял в одиночестве, наблюдая в леденящем молчании, как мою мать несут к открытым дверям катафалка, возникшего словно ниоткуда.

Черчилль наблюдал, как гроб, сопровождаемый офицером с обнаженной саблей, аккуратно пронесли мимо отца, Фели, Даффи и меня, и затем встал плечом к плечу с отцом.

– Она была Англией, – проворчал он.

Словно пробудившись ото сна, отец поднял глаза и сосредоточил взгляд на лице Черчилля.

После очень долгой паузы он сказал:

– Она была большим, премьер-министр.

Черчилль кивнул и сдавил отцовский локоть.

– Мы не можем себе позволить терять де Люса, Хэвиленд, – тихо произнес он.

Что он имел в виду?

Краткий миг они стояли бок о бок в лучах солнца, двое мужчин, выглядевших так, будто они потерпели поражение, двое братьев по чему-то далеко выходившему за пределы моего понимания, чему-то, что я даже не могла вообразить.

Потом, обменявшись рукопожатиями с отцом, Фели, Даффи и даже тетушкой Фелисити, мистер Черчилль подошел к тому месту, где стояла я – чуть в стороне от остальных.

– А вы, юная леди, тоже пристрастились к сэндвичам с фазаном?

Эти слова! Именно эти слова!

Я слышала их раньше! Нет, не слышала – видела.

У меня внезапно волосы встали дыбом.

Голубые глаза Черчилля пронзительно смотрели на меня, как будто заглядывали в самую душу.

Что он имел в виду? На что, во имя всех святых, он намекает? Что, по его мнению, я должна ответить?

Боюсь, я покраснела. Это все, на что я была способна.

Внимательно вглядываясь в мое лицо, мистер Черчилль взял меня за руку и слегка сжал своими удивительно длинными пальцами.

– Да, – наконец пробормотал он себе под нос, – да, я уверен, что ты тоже.

И с этими словами он отвернулся и медленно зашагал по платформе, торжественно кивая головой направо и налево и приветствуя жителей по пути к ожидающей его машине.

Хотя он уже целую вечность не занимал эту должность, его пухлое тельце, бульдожье лицо и пристальный взгляд больших голубых глаз продолжали источать осязаемую ауру величия.

Даффи придвинулась к моему уху.

– Что он тебе сказал? – прошептала она.

– Что соболезнует, – соврала я. Не знаю почему, но я знала, что следует поступить именно так. – Только то, что он соболезнует.

Даффи бросила на меня косой злобный взгляд.

Как это возможно, подумала я, что сейчас, когда наша мать лежит мертвая прямо перед нами, мы, две сестры, на грани того, чтоб вцепиться друг другу в глотки из-за пустякового повода? Абсурд, но так обстоят дела. Могу предполагать только, что такова жизнь.

И смерть.

Что я знала наверняка, так это то, что мне надо домой – запереться в тишине своей комнаты.

Отец был занят, обмениваясь рукопожатиями с людьми, желавшими выразить ему свои соболезнования. В воздухе повисло змеиное шипение повторявшихся «ссс»:

– Соболезную, полковник де Люс… мои соболезнования… соболезнования, – ему повторяли это снова и снова, каждый по очереди. Чудо, что отец не сошел с ума на этом самом месте.

Неужели никто не может придумать что-то пооригинальнее?

Однажды Даффи сказала мне, что в английском языке примерно полмиллиона слов. Имея такое разнообразие в своем распоряжении, можно предполагать, что хотя бы один человек может найти более оригинальные слова, чем глупое «мои соболезнования».

Вот о чем я раздумывала, когда от толпы отделился высокий человек в слишком толстом и тяжелом для такого чудесного дня пальто и приблизился ко мне.

– Мисс де Люс? – поинтересовался он удивительно приятным голосом.

Я не привыкла, чтобы ко мне обращались «мисс де Люс». Так обычно обращались к Даффи, или Фели, или к тетушке Фелисити.

– Я Флавия де Люс, – ответила я. – А вы кто?

Доггер научил меня давать такой ответ автоматически, когда со мной заговаривают незнакомцы. Я глянула вбок и увидела, что Доггер с внимательным видом стоит рядом с отцом.

– Я друг, – продолжил незнакомец. – Просто друг семьи. Мне надо поговорить с тобой.

– Извините, – сказала я, делая шаг назад. – Я…

– Пожалуйста. Это жизненно важно.

Жизненно? Человек, использующий слово «жизненно» в повседневной речи, вряд ли может быть негодяем.

– Что ж… – Я заколебалась.

– Скажи отцу, что Егерь в смертельной опасности. Он поймет. Я должен с ним поговорить. Скажи ему, что Гнездо в…

Внезапно глаза мужчины расширились от удивления – или это был ужас? – когда он бросил взгляд за мое плечо. Что – или кого? – он увидел?

– Пойдем, Флавия. Ты заставляешь всех ждать.

Фели. Моя сестра одарила незнакомца сдержанной вежливой улыбкой, кладя руку мне на плечо и сильно сжимая без особой на то необходимости.

– Погоди, – сказала я, ныряя в сторону и выскальзывая из ее хватки. – Я буду через минуту.

Доггер уже открыл дверь старого «роллс-ройса» «Фантом II» Харриет, который он припарковал максимально близко к платформе. Отец был на полпути к машине, он шел, тревожно шаркая и понурив голову.

Только в этот момент я осознала, какой же это ошеломляющий удар для него – все происходящее.

Он утратил Харриет не один раз, а дважды.

– Флавия!

Опять Фели, в ее голубых глазах светилось холодное нетерпение.

– Почему, – зашипела она, – ты всегда ведешь себя как…

Резкий гудок поезда заглушил ее слова, но я с легкостью прочитала по ее губам гадости, которые она мне говорила.

Состав медленно тронулся с места. Во время короткой встречи с похоронной службой нам сказали, что, когда мы покинем полустанок, поезд отгонят в неиспользуемый отстойник где-то к северу от Ист-Финчинга, а потом развернут и отправят обратно в Лондон. Потому что отправлять похоронный поезд задом наперед – это нарушение похоронного этикета, а также «ужасное невезение», по словам мистера Сауэрби из «Сауэрби и сыновей».

Фели схватила меня и поволокла – в буквальном смысле слова – к ждущему «роллс-ройсу».

Я попыталась вырваться, но напрасно. Ее пальцы глубоко вонзились мне в плечо, и, волочась за ней, я спотыкалась и хватала воздух ртом.

Внезапно кто-то из отставших дико закричал. Сначала я решила было, что причина – жестокое обращение Фели со мной, но потом увидела, что люди бросились к краю платформы.

Проводник отчаянно свистел в свисток, кто-то кричал, и поезд резко и со скрежетом остановился, испуская клубы пара из-под колес. Я вырвалась из хватки Фели и протолкалась обратно к вагонам, протиснувшись мимо предполагаемого вице-маршала авиации, которая, казалось, приросла к месту.

Ошеломленные жители деревни стояли, прижимая руки ко ртам.

– Кто-то столкнул его, – произнес женский голос откуда-то сзади.

У моих ног, как будто стремясь дотянуться до туфель, торчала человеческая ладонь, она с ужасающей неподвижностью высовывалась из-под колес последнего вагона. Я встала на колени, чтобы присмотреться. Свежеиспачканные пальцы были широко растопырены, словно умоляя о помощи. На запястье, которое было почти непристойно оголено, были заметны крошечные золотистые волоски, и их ласково шевелил поток воздуха из-под поезда.

Мои ноздри наполнились запахом горячего масляного пара и кое-чем еще: острым медным запахом, который, раз унюхав, невозможно забыть. Я сразу же узнала его.

Запах крови.

Почти до самого мертвого локтя съехал рукав пальто – слишком длинного и слишком толстого для такого приятного дня.

3

«Роллс-ройс» медленно ехал следом за катафалком.

Хотя полустанок Букшоу находится примерно в миле от дома, я уже знала, что это печальное путешествие будет длиться целую вечность.

Аналитическая часть моего мозга стремилась сделать выводы из того, что я только что наблюдала на железнодорожной платформе: насильственной смерти незнакомца под колесами поезда.

Но более дикая, примитивная, первобытная сила не позволяла мне этого, подбрасывая оправдания, каждое из которых казалось довольно разумным.

Эти драгоценные часы принадлежат Харриет, твердила она. Ты не должна обкрадывть ее. Ты обязана посвятить это время памяти матери.

Харриет… Думай только о Харриет, Флавия. Это ее право.

Я позволила себе расслабиться на уютной коже сиденья и мысленно погрузилась в тот день на прошлой неделе в моей лаборатории…

Их утонувшие лица совсем не напоминали белые рыбьи брюшки, как можно было бы ожидать. Едва скрытые поверхностью воды, в кроваво-красном свете они на самом деле скорее напоминали цветом сгнившую розу.

Она до сих пор улыбается, несмотря на то, что случилось. У него поразительно мальчишеское выражение лица.

Под ними извиваются и глубоко погружаются в жидкость переплетенные, словно водоросли, черные ленты.

Я касаюсь поверхности – указательным пальцем пишу на воде их инициалы:

ХДЛ

Этот мужчина и эта женщина так тесно связаны, что эти три буквы подходят каждому из них: Харриет де Люс и Хэвиленду де Люсу.

Мои мать и отец.

Удивительно, что я наткнулась на эти изображения.

Чердак в Букшоу – это обширный надземный потусторонний мир, где хранятся ненужные вещи, мусор, отходы – печальные пыльные останки всех тех людей, которые веками жили и дышали в этом доме.

Например, на покрытом плесенью молитвенном стуле, на который когда-то водружалась преисполненная благочестия и напудренная Джорджина де Люс, дабы слушать робкие признания своих напуганных детей, лежали обломки импровизированного планера, на котором ее злосчастный внук Леопольд бросился с парапета в восточном крыле – и через несколько секунд разбился о твердую, как сталь, заледеневшую поверхность Висто, тем самым положив конец этой ветви семьи. Если внимательно присмотреться, на ветхих обтянутых льном крыльях планера можно заметить пятна окислившейся крови Леопольда.

В углу составлены один на другой, словно позвонки, фарфоровые ночные горшки, от которых до сих пор исходит едва заметная, но безошибочно угадываемая вонь, наполняя спертый воздух.

Столы, стулья и каминные полки заставлены позолоченными часами, покрытыми глазурью греческими вазами поразительного оранжевого и черного цветов и ненужными черными подставками под зонтики, и чучело газельей головы смотрит печальными глазами.

Именно на это сумрачное кладбище ненужной ерунды я инстинктивно убежала после шокирующего отцовского объявления на прошлой неделе.

Я унеслась на чердак и там, чтобы избавиться от мыслей, забилась в угол, твердя дурацкие детские стихи, которые мы время от времени вспоминаем в периоды сильного стресса, когда не знаем, что еще делать:

Черт возьми, я не собираюсь плакать! Совершенно точно нет!

Вместо аспидов и воров отвлекусь-ка я, повторяя яды:

Я было собралась переходить к В – винилхлориду, когда краем глаза заметила какое-то движение: будто что-то пробежало и тут же исчезло за украшенным гербом сервантом.

Мышь? Крыса?

Не стоило удивляться. Чердаки Букшоу, как я уже говорила, – это заброшенная свалка, где крыса будет чувствовать себя точно так же дома, как и я.

Медленно поднявшись на ноги, осторожно заглянула за сервант, но что бы это ни было, оно исчезло.

Я открыла одну из дверей этого чудовища и увидела их: два аккуратных черных чемоданчика, задвинутых в дальний угол шкафа, как будто кто-то не хотел, чтобы их нашли.

Я извлекла чемоданчики из мрака на скудный свет чердака.

Шагреневая кожа, сверкающие никелированные замки, у каждого чемоданчика свой ключ, который, к счастью, был привязан к ручкам обрывком обычной суровой нитки.

Я открыла первый чемоданчик и откинула крышку.

Металлическая поверхность и щупальца механического осьминога, сложенные в подходящие по размеру плюшевые отделения, сразу же дали мне понять, что передо мной кинопроектор.

Мистер Митчелл, владелец фотостудии в Букшоу, обладал похожим устройством, с помощью которого он иногда показывал в приходском зале Святого Танкреда одни и те же старые фильмы.

Его аппарат по размерам, конечно же, превосходил этот и был оборудован репродуктором.

Однажды во время особенно ужасного повторного просмотра фильма «Осы и их гнезда» я коротала время, сочиняя загадки, и одна из них показалась мне весьма остроумной:

«Почему палата общин похожа на кинопроектор? Потому что у них обоих есть спикер[3]!»

Я никак не могла дождаться завтрака, чтобы поделиться ею со всеми.

Но тогда были другие, более счастливые времена.

Я повозилась с замком и открыла второй чемоданчик.

Здесь хранился аналогичный аппарат меньших размеров, с рукояткой на боку и несколькими линзами, установленными во вращающемся выступе спереди.

Камера.

Я подняла эту штуку поближе к лицу и уставилась в видоискатель, медленно двигая камерой справа налево, как будто снимала кино.

– Букшоу, – вещала я, изображая из себя журналиста, – родовое поместье семьи де Люсов с незапамятных времен… дом разделенный… расколотый дом.

Внезапно я опустила камеру – и довольно быстро. Мне не понравилась моя выходка.

И тогда я впервые обратила внимание на измерительную шкалу на теле устройства. Игла индикатора показывала в диапазоне от нуля до пятидесяти футов, и она стояла почти, но не совсем, в конце шкалы.

В камере до сих пор сохранилась пленка – спустя все эти годы.

И если я хоть каплю в этом разбираюсь, примерно сорок пять футов пленки отснято.

Отснято, но не проявлено!

Мое сердце внезапно прыгнуло прямо в горло, пытаясь убежать.

Я чуть не подавилась.

Если моя догадка верна, эта пленка, эта камера вполне могут хранить скрытые изображения моей покойной матери, Харриет.

Через час, совершив необходимые приготовления, я находилась в химической лаборатории в покинутом восточном крыле Букшоу. Лаборатория была сооружена и оборудована на исходе викторианской эпохи отцом дяди Харриет Тарквином де Люсом для его сына, чье впечатляющее изгнание из Оксфорда даже сейчас, спустя полвека, обсуждается под этой дремлющей крышей лишь шепотом.

Это здесь, в этой солнечной комнате на втором этаже дядюшка Тар жил, работал и, в конце концов, умер, а его исследования декомпозиции пентоксида водорода первого порядка в итоге привели (по крайней мере, были такие намеки) к разрушениям шестилетней давности в Японии – в Хиросиме и Нагасаки.

Я набрела на это королевство покинутого роскошного стекла несколько лет назад, исследуя Букшоу в какой-то дождливый день, и сразу же объявила его своим. Изучая его записные книжки и повторяя опыты, описанные в шикарной библиотеке моего покойного дяди, я сумела вырасти в более чем компетентного химика.

Однако моей специальностью был не пентоксид водорода, а более традиционная штука – яды.

Я вытащила камеру из-под свитера, куда спрятала ее на всякий случай, если по дороге с чердака меня застигнет кто-то из моих сестриц. Фели в январе исполнилось восемнадцать, и короткое время она будет старше меня на семь лет. Даффи, с которой мы родились в один день, скоро стукнет четырнадцать, а мне уже почти двенадцать.

Хотя мы и сестры, нельзя сказать, что мы близкие подруги, поэтому до сих пор изобретаем различные способы помучить друг друга.

В маленькой темной комнате в дальнем конце лаборатории я взяла с полки коричневый флакончик. «Метол» – было написано на нем безошибочно узнаваемым паучьим почерком дядюшки Тара.

Метол, разумеется, – это просто красивое название старого доброго монометил-п-аминофенола сульфата.

Я пролистала испачканные пятнами страницы справочника по фотографии и обнаружила, что действия для проявления пленки довольно просты.

Для начала нужен проявитель.

Я застонала, вытаскивая затычку из бутылочки и вытряхивая небольшое количество в мензурку. Двадцать лет, проведенные на полке, сыграли свою роль. Метол окислился и превратился в дурнопахнущий коричневый осадок оттенка кофе вчерашнего помола.

Медленно мой стон превратился в улыбку.

– У нас есть кофе? – спросила я, входя на кухню с притворно скучающим видом.

– Кофе? – переспросила миссис Мюллет. – Зачем вам кофе? Кофе нехорош для маленьких девочек. От него урчит в животе и всякое такое.

– Я подумала, что если кто-то нанесет нам визит, неплохо бы предложить чашечку.

Можно подумать, я попросила шампанского.

– И кого же вы ждете, мисс?

– Дитера, – соврала я.