Ильгет. Три имени судьбы Григоренко Александр
Не то что вновь он упустил своего тщедушного и непонятного врага и не известие о старике, слегка уколовшее что-то внутри, занимали его ум. Демон за спиной нашептывал о другом, более важном.
Ябто собрал воинов и говорил с ними:
— На нас готовится войско десятеро сильнейшее нашего? С кем я выйду против него? С псами, не прижившимися у хозяев и собравших свою свору?
— Ты называл нас новым народом, а теперь мы свора?
Голос вождя обратился в крик.
— Что есть новый народ? — спрашивал он. — Ну? Кто скажет?
Ответа у войска не было. Наконец кто-то крикнул, что новый народ живет по справедливости, в нем нет обездоленных, и об этом Ябто не раз говорил сам.
— По справедливости? Можете ли вы по справедливости и без обездоленных поделить тех женщин, которые дрожат, что вы сожрете их?
Опять молчало войско.
— Если нечего сказать, говорить буду я, а вы изощряйте слух и не пропустите ни слова. Не вы меня нашли, а я собрал вас волею богов и духов, имена которых скоро узнаем.
Он заговорил тише, обращаясь к каждому.
— У тебя, Ивняковый, отец отобрал наследство, пустил нищим, и ты хочешь отомстить отцу. Ты, Тэндо, горбатился на родственника, а он так и не дал тебе невесту.
Он поднялся и шел меж рядами сидящих, тыча каждому в грудь.
— Тебя прогнали от очага, потому что вместо лба у тебя вырос камень. Тебя оскорбил дележ битой птицы… Так?
— Ты знаешь наши жизни Ябто.
— Можно убить того, кому досталось несправедливое стадо, — Ивняковый так уже сделал. Забрать всех дочерей у того, кто пожалел отдать одну? Разорить очаг родственников каменного лба…
Тут заговорили люди, поднялся гвалт, в котором слышалось одно: да, так и надо было сделать и делать впредь!
— Вот поэтому вы глупы, как охотник, преследующий зайца, когда рядом бежит лось.
— Говори нам, чего ты хочешь! — закричали люди.
— Я собрал вас волею богов, дал светлое железо вместо рваных малиц, дал победу над лучшими воинами тайги. Зачем? Чтобы гоняться по стойбищам и мстить обидчикам, которые мне самому нечего плохого не сделали? Нет. Я гоню другого зверя.
— Какого?
— Мой добрый демон за плечами называет его Миром. Моя добыча — мир на всем великом древе Йонесси. В нем лучшие не умирают вместо худших, нет обмана при дележе угодий, добычи или невест. Пусть мир будет, как стойбище хорошего хозяина, где всякая вещь лежит на месте, и можно перекочевать с одного края земли на другой и найти свою вещь нетронутой. Разве вам не нравится такой мир?
Спросил вожак сомату:
— А мы в этом мире получим те же замерзшие болота?
— Брат Сойму, топкие земли получит тот, кто их достоин. Я вижу, что это не ты и твои сородичи.
Сойму просиял.
— Тогда мне нравится твой мир. Говоришь, как мудрец, Ябто.
— Каждый делает то, что должен и получает то, чего достоин, — об этом непрестанно говорит мой демон между лопатками. Такой же есть у каждого из вас — иначе зачем бы вы пришли ко мне?
Тогда люди, очарованные словами Ябто Ненянга, спросили, как достичь этого мира. Широкий человек ответил:
— Нас много, но мы ничтожны.
Он смотрел на людей и видел, что его не понимают.
И Ябто продолжил свои слова.
— Однажды я шел по гребню скалы. Гребень был узок, а скала высока, ветер хлестал со всех сторон, хотел сбросить меня. Так вышло, что надо было идти по этому гребню, — другого пути по земле для меня тогда не нашлось. Внизу ждала смерть, если не от высоты, то от чужого оружия. И вот я шел и думал: вся моя жизнь зависит от того, чтобы не сделать ни одного движения в сторону. Временами гребень становился настолько узким, что даже взгляд в сторону грозил гибелью. Я понял, что дойду и выживу, если буду смотреть только вперед, пусть даже вокруг меня будут танцевать все небесные демоны.
— А если бы кто-то шел навстречу? — спросил Оленегонка.
— Я бы сбросил его — будь он мой брат… Либо он сбросил бы меня. По такому пути способен пройти только один человек, направляемый единой волей, не смотрящий по сторонам и вниз. Это так же верно, как и то, что ты умен задавать вопросы… Для великой охоты, на которую я призвал вас, нужна та же воля, что провела меня по гребню скалы.
Он помолчал немного и спросил тихо, но так, что услышал каждый:
— Скажите, кто я для вас?
— Вождь, — раздалось несколько голосов.
Тут вскочил Оленегонка — он сидел сбоку от Ябто Ненянга, но пронзительным рысьим умом чувствовал его повелевающий взгляд.
— Ты! — Он ткнул древком пальмы в грудь вожака сомату. — Ты назвал его мудрецом! Где ты видел таких мудрецов? В своем болоте?
Сойму потянулся к ножу, но Оленегонка закричал еще громче:
— Если Ябто Ненянг — вождь, который собирает всех, кто хочет поквитаться со своими обидчиками, то все мы не народ и даже не войско, а свора! Да, свора людей не своим очагом живущих, участь которых скитаться по тайге, нападать на стойбища и в конце концов сдохнуть от голода, холода или на оголённом дереве. Если Ябто — всего лишь вождь, то скоро кожа с наших ободранных лиц будет болтаться на деревьях у речных устьев и предостерегать других сбиваться в своры для грабежа.
Он закричал изо всех сил:
— Ябто Ненянг — наша воля! Та воля, которая проведет нас по гребню скалы. Другой воли у нас нет и не будет. Кто хочет так — встать!
Встали все, кроме широкого человека.
Искры большого костра, смешиваясь с паром из сотни ртов, пропадали в беззвучной ночной тайге.
Оленегонка припал на колено и посмотрел в лицо своей воле.
— Скажи, с чего нам начать?
Ябто не двигался: он промолвил, не меняясь в лице:
— Как сосна, уходящая под небо, начинается с крохотного орешка, так и наше дело начнется с одного короткого слова — «смерть». Смерть любому, кто отклонится от нашей воли даже в самом малом — возьмет без спроса чужую вещь, ударит товарища, утаит еду или вытащит из котла больше, чем положено. Вот, что я могу предложить вам в начале. Для войны будут другие правила, но похожие на те, о которых я сказал вам только что.
— Ябто! — закричал новый народ.
С того мгновения они перестали быть сотней вооруженных мужчин — их стало десять по десять. Никто не мог селиться, как раньше, — каждому десятку было определено три чума и начальник, которому, помимо власти, доставалась жена. Жены чинили одежду подначальным воинам своих мужей, готовили еду, и знали, что их честь защищает то же короткое слово, которым защищена всякая чужая вещь.
Так сбылась мечта молодых вдов великой семьи Хэно — каждая из них, даже мать двух мальчиков, получила мужа в светлом железе и сытую жизнь.
Ябто выбирал начальников и раздавал женщин сам — все остались довольны. Себе широкий человек взял вдову Передней Лапы, вопреки ожиданиям, что он выберет женщину посвежее, — а такие были. Подлинное имя этой вдовы мне так же осталось неизвестным.
Люди Нга и Ябто Ненянг стояли на одном — левом — берегу Йонесси. И хотя широкий человек покинул свою родовою реку, берега он не сменил. Весна переходила в лето, вспухали болота, разливались малые реки, защищая врагов друг от друга. С теплом приходит и много доброго труда, а из злых дел оставались только грабеж и мелкая месть. Враги не хотели ни того, ни другого. Враги ждали осени, когда месяц великого снега укрепит лед Йонесси настолько, что он выдержит бессчетное множество людей, оленей, железа и не растает от обилия крови.
Не забывая стад, люди Нга помнили о предстоящем. Их лазутчики неотрывно наблюдали жизнь стойбища и, возвращаясь, рассказывали удивительное: как в стойбище появились женщины, они ухаживают за мужчинами и, кажется, развязывают ремни для всей сотни, а сами мужчины, как повредившиеся умом, собираются в некие фигуры, напоминающие колоды для рубки мяса, и исполняют странные танцы с оружием. Сам широкий человек идолом сидит на возвышенности и время от времени поднимает то одну, то другую руку.
О чем говорят в стойбище врага, лазутчики слышать не могли. Старейшины требовали узнать, много ли у Ябто оленей и нарт, хотя понимали, что спрашивают глупое, — оленей было немного, ибо берег и густая тайга не могли дать места для большого стада. Но старейшины знали изощренный ум широкого человека и потому не стеснялись того, что казалось глупым. И еще спрашивали у лазутчиков — не пополняется ли войско обиженными судьбой. Лазутчики клялись, что смотрели до рези в глазах, но ни одного нового человека не насчитали, и тем более ни одного нового дыма в стойбище.
Старейшины семей Нга корили себя за потерю отряда лучших воинов, но прошло время, боль уходила, и злое удивление изощренной хитростью врага раздувало спокойное, уверенное желание вырезать гниль, попавшую в тело мира, стоящего на Йонесси. Гнев их был покоен и праведен.
Все изменилось в один день, когда человек, вернувшийся с разведки, рассказал, что над стойбищем врага, не умолкая, стучат топоры, и высокие деревья падают одно за другим. Еще через несколько дней старейшины узнали, что берег покрыт плотами, и чумов становится все меньше. «Он уходит на тот берег», — сказал один из старейших. Для чего Ябто Ненянг покидает удобное стойбище вместе со всеми воинами, женщинами, чумами, оружием, нартами и скарбом, при этом рискуя потерять часть оленей на переправе, — эта загадка поколебала спокойную уверенность старейших из Нга. Кто-то из них сказал, что никакой загадки нет — Ябто просто испугался войны и хочет уйти далеко-далеко.
— Он умен и, наконец, понял, чего стоит.
Некоторым понравились эти слова. Но тут подал голос другой старик:
— Седые волосы на пустой голове! Далеко ли он уплывет? До островов, где ревущая вода превратит его плоты в щепки?
И в молчании, какое оставляет неоспоримая правда, вдруг прозвучало еще одно слово:
— Молькон.
Этим словом закончился покой.
— Молькон — глава Кондогиров — тесть Ябто Ненянга, — продолжал тот же голос. — По родству он должен помочь ему. В устье Срединной Катанги лед появляется раньше, чем здесь. У лесистых островов ревущая вода к тому времени утихнет — там они и встретят нас, как тех наших людей, каждый из которых ловил стрелы на лету. Оленей у Кондогиров много. Так же, как и людей. Помимо своих тунгусов, они могут позвать сомату и тау — те всегда соглашаются на большую войну.
Десяток морщинистых рук ударили по седым головам, и жидкие бороды затряслись, будто в плаче. Как столь мудрые могли забыть об этом?
Еще не опустилось солнце, а четверо лучших разведчиков Нга бежали сквозь тайгу. По траве скользила легкая долбленая лодка. Ночью они вышли к Йонесси и, увидев на том берегу огни временного становища, пробежали еще дальше. В густых зарослях тальника они спустили лодки и пошли, орудуя веслами, что было сил. Каждый из четверых знал, что если не всем, то хотя бы одному из них надо вернуться. Им предстояло добраться до великого стойбища тунгуса Молькона и узнать его мысли о предстоящей войне.
Желтыми прядями покрылась тайга, когда вернулись разведчики. Слова их были, как праздник. Молькон, сказали они, не будет воевать на стороне Ябто, и более того, не хочет, чтобы гнусное дело, затеянное этим человеком, поддержал кто-либо другой. Он ничем не обязан Ябто Ненянгу, и если бы не два превосходных внука, которых родила ему дочь человека с Сытой реки, то вообще не желал бы иметь с ним никаких дел, даже знакомства. Если этот человек не отказался от своего безумного замысла, то он, Молькон, будет только рад, что люди Нга навсегда остановят его. Таков был ответ знатнейшего из Кондогиров. И еще, прибавили разведчики, их приняли не как простых воинов, но как посланцев великого рода, хотя времени для угощения и почестей было не так уж много.
Далее стало известно, что Ябто Ненянг разбил новое стойбище неподалеку от тех мест, где начинались пороги. Никто не знал, к чему готовился вождь нового народа. Кто-то говорил, что арины и ассаны, живущие на Верхней Катанге, которую иные народы называют Ангара-мурэн, готовы влиться в его войско, но таким словам верили мало.
Уже было назначено место сбора — вниз по течению Йонесси в нескольких днях пути от устья бывшей родовой реки Ябто. Туда стекались вереницы людей, покрытых блестящим железом. Стойбище на берегу день ото дня множилось новыми дымами. В месяц великого снега, когда уляжется первая злая пурга, было решено начать войну.
Туда же пришли и мы.
Кукла Человека знавший, не вставая с места, все, что творится в мире, указал мне путь. Он сказал: «Если уж хочешь быть ближе к своему врагу, то лучше идти к нему с большим войском, чем одному». И усмехнулся, зная, что на такую мудрость невозможно ответить дерзостью.
Лидянг был братом покойного Хэно, Нара — любимой внучкой, Йеха, хоть и наполовину тунгус, принадлежал к семье Нойнобы, так же погибшей. Все они были люди Нга. Единоплеменники.
Нас принимал человек, носивший волею судьбы то же имя, что и безвинно проливший кровь брат Нохо, — его звали Сэрхасава, или Белоголовый.
Но если тот Сэрхасава был светел от рождения, то нынешний — от старости, и было видно, что это его последнее имя.
Старик плакал, узнавая родичей, долго держал в ладонях мокрые щеки Нары, тянулся кончиками дрожащих пальцев к лицу великана, долго держал в объятиях Лидянга и безучастно посмотрел на Куклу Человека, сидящего на снегу. Он выслушал короткое слово Бобра о том, что старик — ненец неизвестного рода, и, видно по всему, что злые родичи бросили его.
Когда очередь дошла до меня, слезы Сэрхасавы пропали.
— Кто этот?
Нара встала рядом со мной и сказала:
— Мой муж.
— Разве для такой красавицы, которую берегли для князя, не могли найти мужа повиднее?
В голосе старика не было шутки.
— Он открыт воле бесплотных, — сказал Лидянг. — И стрелок хороший.
— Каждый человек открыт воле бесплотных. Так кто же ты?
— Я — Ильгет, сын Белегина, брат Бальны, остяк рода Большого Окуня, — проговорил я, глядя старику в глаза. И прибавил с той же твердостью: — Когда-то я был рабом Ябто, с которым вы собираетесь воевать.
— О… — протянул старик и, прежде чем я понял, что было в этом звуке, он сказал мне:
— Родился — живи до старости, кет. Кажется, так у вас говорят?
— Так.
Мы пришли без аргиша, как нищие, и нам дали на всех один чум. Там, в дальнем краю, на лежанке, похоронив меня под ворохом старых затертых шкур, Нара вынырнула из парки, и, прижавшись ко мне всем телом, пыталась развязать сросшиеся ремни. Ее пальцы превратились в когти — так она спешила. Она плакала: «Ну, рви их». Она отшвырнула мою руку со своего живота и заговорила мне в ухо влажными губами: «Во мне уже есть кто-то. Надо еще, я хочу, чтобы был кто-то еще, много еще». — «Так не бывает». — «А ты и твой брат? Вдруг ты не придешь, а от тебя у меня останется только один ребенок?» — «Я приду». — «Не слушай больше моего тела, будь мужчиной, как все мужчины… Вдруг ты не придешь». — «Приду». — «Я хочу много, таких же, как ты… а ты не придешь».
Беспрерывно кашлял Кукла Человека, Лидянг ворочался и стонал, Йеха спал беззвучно и, кажется, все трое слышали все слова и звуки, доносившиеся из-под шкур.
Сыну тунгуса, наверное, они были особенно тяжелы — на другой день он попросился в другой чум. Но и без Йехи все повторялось три ночи подряд. Нара хотела много и наверняка.
Четвертной ночи уже не было.
Битва
— Тоскует по тебе жена, хотя ты еще жив, — сказал мне Кукла Человека, — и зря тоскует….
— Найдет другого?
— Жив останешься.
— А ты все так же мечтаешь, чтобы кто-нибудь спалил твое сердце?
— Не-ет, — сетка на губах выдала улыбку, — теперь нет. Хочу увидеть, чем все кончится. Как его приведут сюда.
Я ничего не ответил — ушел на лед, по которому тянулся неоглядный железный аргиш. Лидянг вышагивал впереди меня: к пальме и луку он прибавил неизвестно где добытый панцирь из кожи, пропитанной клеем, плетеный селькупский щит и железную шапку с высоким шишаком. Он знал, что я иду рядом, но не хотел говорить со мной. Он — если останется в живых — твердо решил вернуться в угодья Хэно и жить там, пусть даже единственным человеком. Подумать по правде, он был таким же, как я, потому что жил одним желанием — занять опустевшее гнездо на древе.
Люди, ведавшие добром войска, отказались дать мне щит.
— В тебя и так трудно попасть, — сказали они, смеясь.
Из своего оружия были у меня лук и пальма.
Бессчетное множество раз бились люди на льду великой реки, но, наверное, не было еще битвы столь странной, краткой и страшной.
В ночь перед тем, как выйти на лед, в большом чуме собрались старейшины лучших семей рода Нга. Вождями войска они выбрали трёх мужчин, принявших на время битвы имена — Хэ, что значит Гром, Хэхсар — Гроза и Хэхту — Молния. Три ночи перед тем шаманы камлали в темных чумах, уходили в преисподнюю, пытаясь узнать волю и вымолить благосклонность владыки подземного мира. Они возвращались изможденные, из их путанной речи можно было понять, что воля его темна.
Тайной и общим мучением мудрейших была жертва для рода, знавшего, что нестоящие дары оскорбляют бесплотных. Пусть кровь тысячи черных оленей окропит закат, этого будет мало, к тому же каждый олень был нужен для похода. Ничтожно малым было и число рабов. И тогда один из стариков сказал:
— Ябто Ненянг не просто злодей, собравший и вооруживший сброд, не своим очагом живущий. То, что он говорит и делает, — не просто слова — это мор, расползающийся по миру. Пусть Кондогиры отказались воевать за него, но я уверен — новые люди идут к нему, ибо непочтение к родителям, старшим и границам угодий звучит радостно и делает из доброго человека негодяя. Эта война — больше, чем месть за семьи Хэно, Нойнобы и наших воинов в гибели которых, если говорить правду, виноваты мы, а не они сами. Если оставить все как есть, — убить, сколько сможем, а остальную свору рассеять по тайге, ничего не изменится. Мор восстанет и доберется и до нас. Поэтому нашей жертвой должно стать все, что стоит под знаменами Ябто Ненянга, — воины, его женщины, дети, олени, собаки и даже мыши, прячущиеся в снегу у его чумов. Сам Ябто хорошо бы остался в живых, ибо нам известна участь, которая не только восстановит нашу честь, оплачет наших родичей, но и будет приятна нашему великому покровителю. Это будет смерть, которой устрашится сама смерть.
Старейшины закивали, оглаживая бороды.
Но тут заговорил другой почтенный:
— Ты так уверен в победе. Мы все в ней уверены. Но ты знаешь — судьба изменчива…
— Твоя правда. Тогда жертвой станем мы — все, от первого до последнего. Наверняка Ябто укрепил свое стойбище стенами, как это делают селькупы. Мы не поступим так. Наши семьи — жены, дети, немощные — останутся в нынешнем стойбище на берегу. Если Нга отвернется от нас, то Ябто придет и сделает с ними то, что мы сделаем с ним, если победим. Разве это нестоящая жертва?
Старейшины вновь огладили бороды.
Путь был долог. Несколько раз гремящие ветры загоняли людей под шкуры и ровняли снег над железным аргишем. Волки шли за нами, разумно надеясь на лёгкую добычу. Мы миновали устье Верхней Катанги и подошли к островам — они возвышались снежными глыбами и редким лесом.
По пути мы ждали, что на берегу появится стойбище, но берега были пусты, лес редок, и можно было не опасаться засады.
Войско село в снег. Рухнула ночь. Начальники приказали разводить костры. Желтое зарево приподняло тьму. Мы ждали увидеть такое же свечение где-то поблизости, но небо над островами оставалось черным. Послали разведчиков — они не вернулись.
Гром — старший над старшими — вопреки разумному совету товарищей — дать войску отдохнуть хотя бы в полглаза, запретил спать. Но сидевшие у костров — спали.
Утром войско людей Нга выстроилось во всю ширину русла и ждало врага. Расстояние до островов превышало несколько полетов стрелы и оставалось пустым.
Первый человек показался перед восходом солнца. Знамени при нем не было. Он подъехал близко, не опасаясь попасть под выстрел, снял с оленьей спины перекидной мешок, изо всех сил раскрутив его, бросил к нашим рядам и повернул обратно.
В мешке были головы разведчиков.
Прошло немного времени, и появился верховой человек с красным флагом войны. С тем же флагом один из наших вождей — это был Молния — двинулся навстречу. Сколь не велика была ненависть противников, обычай велел обговорить правила войны, даже если цель ее невысока, — вроде добывания крепкогрудых женщин без калыма и прощения. Но вместо этого посланец Ябто сказал:
— Вы, люди Нга, победите, если проснется бог, спящий на последнем небе и совсем не знающий о существовании людей, как и самого мира на Йонесси.
— Где Ябто Ненянг? — спросил Молния.
— Увидите скоро. Скоро увидите всё.
Сказав это, всадник направился к своим.
Ябто появился вдалеке, и только стоявшие в передних рядах могли узнать, что это вождь. Ябто было этого достаточно, ибо впереди стояли начальники воинов — Гром, Гроза и Молния. Широкий человек сел на помост, который несли следом за ним.
Взорам людей Нга являлся враг.
Двумя тонкими ровными ручейками он выбегал с двух сторон, отделявших острова от берега (где Ябто прятал войско в столь холодную ночь, осталось загадкой для вожаков), но не растекался по открытому пространству, а становился прямыми фигурами — ровными, одинаковыми, будто вытесанными топором умелого мастера. Каждую фигуру обрамлял панцирь сомкнутых, одинаковых, таких же прямых щитов из проклеенной кожи и дерева. Верха фигур блистали начищенным железом.
Вместо ненужного разговора об условиях воины, вместо взаимных угроз и оскорблений, распаляющих дух воинов перед схваткой, Ябто решил поразить врага чем-то иным — тем чудом, которое он вылепил из таежного сброда.
Ябто поднял пальму — и бисером из опрокинутого туеса рассыпались ровные фигуры. Через мгновение они стояли четырьмя длинными шеренгами, и линия щитов не покосилась, не повредилась ни в едином месте. Еще взмах — рассыпались линии и превратились в ровные круглые камни, что видны посреди русел обмелевших рек. Эти камни щетинились пальмами.
Войско стояло, онемев. Люди Нга хорошо знали войну, но подобное видели впервые.
Немоту нарушил Гром. Он говорил так, чтобы слышали многие:
— Хватит этих танцев. Их сотня, как и было раньше. Ябто танцует перед нами, потому что знает — мы выдержим его удар. К тому же у нас хватит людей обойти острова и окружить его. Даже если он прячет там засаду, она невелика. Оленей, я вижу, у него нет — только пешие.
— Больше не ждем. Пускай стрелу!
Стрела, черноперая, с подобием свирели вместо наконечника, вышла откуда-то из глубины рядов, и еще недопела свою тягостную песню, как воины Нга сорвались с места. Задние ряды бежали вслепую под снежной пылью от бегущих впереди.
Пока не сшиблись сражающиеся, Ябто дал третий сигнал, и речные валуны распались, слившись в единый огромный наконечник копья. Остриём своим он глубоко вошел в грудь вражеского войска. Такого не ждали, и удар был настолько силен, что вожак по имени Гром, стоявший в самой середине, едва не погиб. Удар сшиб его со спины чернолобого быка, и бык хрипел под ногами людей, пытаясь подняться, но так и погиб.
Вожак выжил. Он рубил направо и налево, кричал воинам, чтобы держались плотнее. Голоса других вождей разносились над битвой, и каждый из людей Нга знал, что войско живо. Скоро удар невиданного железного клина начал слабеть и вязнуть. Воины Нга возвращались к привычному им бою сила на силу.
Где-то там был и я… Где же я был? Я рубил пальмой по сторонам и многих ли убил, не знаю. Сердце сонинга, явившегося когда-то мне в облике маленького раба и сотворившее чудо в стойбище Хэно, уже не говорило во мне — я был человек, как все люди. Но пока кругом меня гибли, я оставался жив.
Кто-то из старших воинов рванул меня за рукав и велел бежать к краю леса, где собирались стрелки.
— Толку от тебя здесь мало, — весело сказал он. — Бей по врагу, когда начнет отступать. Бей по своим, если побегут. Понял?
И я помчался, куда было сказано: древко моей пальмы обломилось, остался только широкий нож, но лук был цел и колчан полон.
Стрелки цепью вытягивались воль берега, со стороны я видел, как войско Нга с кровью и муками заглатывает железный шар, придуманный Ябто. Слышались голоса Грозы и Молнии — голоса старшего над старшими уже не было. Среди стрелков говорили, что задние ряды войска топчутся без дела и скоро вожди прикажут окружать острова.
Наверное, так и должно было случиться. Я видел, как в глубине войска началось движение. Всадники спешивались — воевать верхами на валунах смерти подобно — и собирались вместе. Что-то кричали начальники, и по всему было видно, что скоро они двинутся вперед…
Но случилось другое — такое, от чего замерла битва.
Пространства между островами и берегом почернели людьми.
И чей-то голос прокричал на все кровавое поле:
— Кондогиры!
Каждый, от старшего и сильнейшего до мальчишек и раненных, присматривающих за обозом, каждый знал, что тунгусы не поддержат войну, что Ябто противен своему тестю. Но Кондогиры — люди в ярких бисерных нагрудниках и в таких же затейливых узорах на лицах — пришли. И это известие ударило войско Нга сильнее, чем человеческий клин в начале боя.
Уже кто-то кричал проклятья Молькону.
В миг, когда остановилась битва, Ябто приказал своим воинам выстроиться ровным брусом. Он встал с возвышенности и закричал под слепящим ледяным солнцем:
— Вам уже говорили, люди Нга, «когда проснется бог последнего неба, не знающий о том, что есть люди и сама земля…»
Широкий человек обернулся и распахнул объятья, готовясь к встрече.
Тот, кого он ждал, был Алтаней. Он один из всех Кондогиров ехал верхом, его бык шел не спеша, безошибочно находя путь среди обледеневших валунов. Сын Молькона слез с оленя, обнял Ябто, кровного своего собрата. Потом, не глядя, протянул руку в сторону своего войска, и в руке оказалось знамя.
Красным полотнищем оно походило на все другие военные знамена. Это было красное знамя, с которым ходят на войну все. Но знамя Алтанея было таким, каким его не могли представить даже в самые жестокие времена.
Вершину древка венчала седая голова — голова Молькона.
Бой начался перед рассветом. Сейчас солнце блистало на ясном небе, и каждый, от стоящих первыми, до обозных людей, мог увидеть, — этот человек сделал своим знаменем голову отца.
Алтаней воткнул древко в снег, и они еще раз обнялись с широким человеком.
Среди даров, которые вместе с судьбой достаются всякому человеку, старший сын Молькона, помимо редкостной красоты лица и стати, получил удивительную понятливость. Он не слышал того, что говорил Ябто Ненянг своим воинам о воле, ведущей по гребню скалы, но разглядел эту мысль, только увидев широкого человека. Скрепляя ладони кровью, Алтаней уже знал, что пойдет дальше, чем сам Ябто. И широкий человек, столь же проницательный, понял это. Об одном молчал его верный демон между лопаток — наверное, он уже разучился видеть такие вещи.
Тайга жила убийством. Случалось, люди поднимали оружие на родителей и собственных детей. Но сделать голову отца знаменем войны — такого не возникало даже в самых беззаконных умах. Алтаней сделал это первым — сделал не со зла, но потому что отец встал на его пути, пролегающему по гребню скалы. Он сдержал слово и привел войско.
Но люди Нга — от первого до последнего — ничего не слышали о гребне скалы и сговоре двух высоких умов. Они знали то, что говорили им, — что войско Ябто не свора разбойников, не убийцы их родичей, но мор, который нужно вырезать, как вырезают язву раскаленным наконечником стрелы, иначе мор расползется по всей тайге, по всему миру, стоящему на священном Древе Йонесси. С этой верой они шли воевать.
И теперь, увидев голову на знамени, войско испытало не страх, какой возникает даже у сильных при виде смерти. Они увидели то, из чего рождается смерть, — что-то вроде липкого яйца гада, живущего в глубинах болот, то, что мерзко самому мерзкому духу. И страх вдруг обернулся гневом — будто сердце сонинга вселилось в целое войско людей Нга.
Не надо было командовать, строить в ряды — сотни глоток изошли ревом, от которого падали олени, и ноги воинов оторвались от земли. Гнев людей Нга обнял острова, и во мгновение пожрал все, что было на них.
И я летел в той гневной стае, и я выжил.
А в сумерках даль за островами вновь почернела — приближались верховые. Они держали луки, готовые к стрельбе.
То были Кондогиры из дальних кочевий. Они узнали о смерти Молькона и ехали мстить. Они поспели только к концу пиршества, но это не угасило гнева. При тусклой луне они ходили по телам, ища людей с расшитыми нагрудниками, темными от узоров лицами и разили железом и умерших, и еще живых.
Тем же занимались и остатки войска Нга. Усталость давила их, но сон еще не получил своей власти — спали только мертвые.
Наутро стало видно — из людей великого рода осталось меньше половины. Но среди них, отчего возрадовалось мое сердце, оказался Лидянг. Лицо его было белым, глаза ввалились в почерневшие глазницы, но рот держал подобие улыбки. Мы обнялись, и мне показалось, что грудь старика вздрогнула. Он что-то говорил мне об увиденном, но я ничего не запомнил.
Гром погиб в начале боя, но Гроза и Молния остались живы. К полудню они встали на возвышенность и криком собирали оставшихся.
Кондогиры, пришедшие под знаменем Алтанея, большей частью были перебиты на островах, остальные бежали по льду Йонесси в чужие края, зная, что в родных стойбищах их ждет расправа.
С особым тщанием искали отцеубийцу — среди живых и мертвецов, — но так и не нашли.
Бесследно исчез Яндо Оленегонка.
Новый народ Ябто Ненянга перестал существовать. За ночь добрались даже до тех, кто сумел выжить, спрятавшись под завалами тел.
Неизвестной оставалась лишь участь женщин, оставленных в укрепленном стойбище за островами. Рассказывали, что воины Нга ворвались туда утром и нашли пустые чумы и брошенную утварь. Сами ли вдовы семьи Хэно сбежали в тайгу, не надеясь на милость победителей, или ушли с возвращавшимися домой Кондогирами — никто уже не расскажет об этом. Поземка затирала следы, уходившие из стойбища, но воины не собирались идти по ним и вернулись к месту битвы.
Поглощенные переживанием победы, люди Нга не думали, да и не могли знать, что крови пролито сверх меры. Победа в битве при островах забрала жизнь такого множества сильнейших мужчин, что после нее великий род перестанет существовать, распадется на семьи и малые рода, каждый из которых возьмет новое имя.
А в тот миг разум войска занимало другое.
Выжил Ябто Ненянг.
В последние мгновения битвы он был страшен, как валун, обрушенный небом. Тела вокруг него составляли подобие солнечного узора нагрудника — так укладывала людей пальма широкого человека. Но, видно, сил его осталось немного, и стрела, попавшая между наколенной чашкой и поножью, отняла последние…
Ябто повалили, привязали к древней, оголенной у корней сосне.
Все, кто мог, сбежались к дереву, и старшие из воинов тратили последние силы на то, чтобы отогнать толпу и не сорвать праздник приношения своему покровителю.
Но пришли начальники войска и сказали, что праздник великой жертвы не любит спешки.
— Пусть ожидание станет для него первой мукой! — прокричал Гроза.
Эти слова переменили все: крик исчез, и в одно мгновение изможденное войско придавил сон.
Четверо молодых воинов вызвались охранять широкого человека, сказав, что они сильны и совсем не хотят спасть. Начальники войска легко согласились с ними и ушли в свой походный чум. Первое время воины держались твердо, но, когда стихло кругом, вмиг ослабли, и было видно, что не ноги, а древки пальм не дают им упасть.
Горели костры, но никто не сидел возле огня — живые сравнялись с мертвыми. Лишь трое среди этой тишины не знали сна — я, Лидянг и Ябто.
Вместе со стариком мы стояли в десятке шагов от сосны и наблюдали, как мучается охрана, как широкий человек застывшими глазами глядит на огонь.
Лидянг шепнул мне: «Пошли», — и, когда мы приблизились к дереву, сказал воинам:
— Поспите, ребята, мы постоим за вас.
Воины, не сказав ни слова, отошли на несколько шагов и рухнули.
Старик взглянул на меня.
— Сколько тебя помню, ты хотел видеть этого человека? Говори с ним, если хочешь.
Но Ябто заговорил первым:
— Жаль, гнуса нет… как тогда… помнишь?
— Назови место, откуда взял меня? Меня и брата?
— В Йонесси впадает много рек. Как назову?
— Сможешь узнать ее?
— Как не узнать то место, на котором сломалась моя жизнь? Все эти годы я вспоминал о нем. Иногда мне кажется, я помню, как пахнут камни того берега.
— Веди меня туда.
Он засмеялся.
— Завтра мною будут пугать смерть. Как отведу?
Ябто унял смех.
— Послушай, разве мало рек? Какая-нибудь сгодится для тебя.
Читать бесплатно другие книги:
