Повесть о настоящем Шарике Валиуллин Ринат

В задумчивости он снова начал ковыряться башней в носу. Одно успокаивало – то, что башня была Эйфелева. Потом уткнулся носом в подмышку свою, прикрыл глаза и закемарил.

– А у тебя как?

– Да у меня всё по-старому. Ты хочешь знать, каким может быть воскресное утро? Собачимся.

– С кем?

– Со своим.

– А кто у тебя сейчас, в твоей мексиканской мелодраме?

– Да, есть один. Ты его не знаешь. А ты?

– Я? Чем дальше, тем меньше. Ты про утро хотела рассказать, – начал чесать себе за ухом от скуки Шарик.

– Без поцелуев, без слов, просто кофе и бутерброд или гречка. Таким оно и случилось, моё утро: встроенная в «Икею», я смотрю на экран телевизора, там целуются двое, там настоящее море любви, здесь одиночества океан, он спокоен, штиль, полный штиль, пока не проснулся муж и не хлынули дети.

– Если быть до конца откровенным, то жизнь, Муха, она везде собачья, если ты собака.

– Одиночество грызёт?

– Грызёт, ещё как грызёт, мы – кости, оно – нас. Тут много наших, все они устроились неплохо одно плохо – на родину тянет, аж жуть. Бессонница по ночам иной раз. А если уснёшь, то один и тот же сон: всё берёзки, берёзки. Подбегаю поближе, такие берёзки это, а башни Эйфелевы. А сам ты уже не пёс, а подберёзовик. И тебя кто-то отрезает от корней, и в корзинку. Проснёшься в холодном поту, выть хочется.

– Будто ты здесь мало ныл на Луну, – заскучала от мужских слёз Муха.

– Так здесь и Луна другая, французская, не Луна, а сыр рокфор. Даже выть на такую не хочется: закусишь лапу и сосёшь её, родимую. Понимаешь, тесно здесь, душе негде развернуться.

– А зачем тогда уехал?

– Хотелось перемен.

– Каких?

– Откуда я знаю? Глобальных, наверное. Мне всегда хотелось быть востребованным. Реализоваться и получать от этого удовольствие сейчас, а не пенсию потом.

– Ну, и… – пыталась вникнуть в суть проблемы Муха.

«Женщин надо любить и удовлетворять, для всего остального существуют мужчины, – задумался о нелёгкой судьбе Мухи Шарик.

– Я никогда не мог понять семейные пары, которые ложились и вставали по режиму или, хуже того, спали раздельно. Мне с женой всегда было чем заняться в постели, будто это была какая-то другая квартира, которую мы снимали для любовных утех. Правда, давно это было». – В жизни женщины всегда есть мужчина, который служит эталоном.

– В этом вся и беда: пока он служит, жить приходится с другими. Отличаются от наших?

– Да.

– А чем?

– Языком.

– Лижут по-другому?

– Нет, не вынюхивают, – намекал на обилие вопросов Шарик.

– Ты жене своей изменял? – не унималась Муха.

– Было, сам не знаю, хотелось какого-то блуда.

– А раньше её любил?

– Я и сейчас люблю.

– Как в постели с другими?

– Всё одинаково.

– Зачем же тогда?

– Всегда кажется, что близкие недолюбливают.

– Когда ты уже поумнеешь?

– А ты? Ведь если я поумнею, мне с тобой станет скучно.

– Если тебе станет скучно, просто наступи мне на хвост.

– Ты фигурально?

– Может, ты в Олимпиадах будешь участвовать?

– Не знаю, гражданство надо сначала получить.

– Дадут?

– Вряд ли, нужен я им здесь как собаке пятая нога. Своих бездомных как грязи. Да и французский надо знать.

– Учишь?

– Да, бонжур, абажур.

– А может, на лапу дать? Чтобы быстрее.

– Нет, здесь такое не прокатывает. Здесь все дорожат своим чувством собственного достоинства.

– А как будет по-французски «собака»?

– Лё шиен.

– А кот?

– Лё ша.

– Всех котов Лешами зовут?

– Нет, только бездомных.

– А «кошка»?

– Ла шат.

– Нежно.

– Кстати, это же слово обозначает…

– Серьёзно? Хотя у нас тоже используют нечто подобное, «киска».

– У нас используют, а здесь ласкают. Культура. Знаешь, как они меня зовут? Шарль, – вдруг неожиданно возвысился Шарик и даже стал выше башни. – Только здесь для этого надо стать своим сначала. А я не могу подстраиваться, льстить не могу, улыбаться не могу, когда не хочу.

– Может, тебе там нужно больше общаться с местными, чтобы стать своим.

– О чём ты говоришь… Когда у меня в башке берёзки зеленеют. Лучше быть настоящим чужим, чем посредственным своим?

– Фу! – как заправский кинолог, дала команду Муха. – Хватит плакаться, Шарик! Лучше скажи, почему ты до сих пор без бабы? Где твоя парижанка? – тявкнула она иронично, поняв, что весь предыдущий трёп о французской красоте – брехня собачья.

– На связи. Знаешь, где любовь с первого взгляда, там и ненависть затаилась с первого раза. Какой секс на голодный желудок?

– Ну-ка, подробнее.

– Пришёл я к ней, а она уже лежит, готова. А я-то голодный, с работы, набегался. «Может, пожрём?» – лизнул её. – «Грубый ты», – отвернулась она. Может, я и грубый, Муха, а жрать всё равно хочется. Какой секс на голодный желудок?

– Ну? Покормила в итоге?

– Да, после уже. Будто не обед, а дегустация в супермаркете.

– О, кстати у нас тут рядом открылся, – попыталась уйти от дальнейших рассуждений Шарика Муха.

– Еда стала ближе.

– Ага. Что ещё нужно для счастья: близость, да близость к еде.

– А я не люблю эти типовые сараи с типовыми продуктами, – вспомнил Шарик как пять охранников выгоняли его на прошлой неделе из магазина пинками, когда он пытался позаимствовать там сосиски. – Мне больше нравятся рынки, где мясо свежее и люди добрее. Заходишь туда – будто в лето попадаешь, кругом плоды и фрукты, а запахи – можно сойти с ума, – зевнул Шарик во всю глотку, чтобы прекратить слюноотделение.

– Так ты там лето проводишь? – пошутила Муха. – Я вот в Турцию съездила, – не дождавшись ответа, неожиданно расправила она крылья воображения.

– Как прошло путешествие? – согнал Шарик муху её воображения со своего уха.

– Я влюбилась в эту страну.

– Больше не в кого было? – попытался он поймать её лапой.

– Это оказалось самым достойным, из всего, что я видела.

– Как же люди, мужчины?

– Я могла бы тебе соврать, что они надоели мне здесь и хотелось бы отдохнуть, дозировать, только в сердце каждой из нас живёт модель иностранного рыцаря.

– Значит, не получилось? – выскользнула муха из лап Шарика и взмыла вверх.

– Десять дней на всё про всё, маловато. Мужчины, как и погода, капризны.

– Не успела акклиматизироваться?

– Ну ты же знаешь каково там: море, пляж, отель, бар, экскурсия, снова бар, где бармен взбалтывает всю эту программу в один алкогольный коктейль. Да так, что ты теряешь логическую цепочку своих желаний и возможностей, а в себя приходишь только дома, когда сползаешь по трапу бронзовым бюстом. Теперь ты памятник, который временно установлен при жизни на родине, которым будут любоваться люди в течение недели, восклицая: «Где ты была? Как ты загорела?», а через неделю те же самые люди будут удивляться: «Где ты пропадала? Почему не загорела?».

– Я в упряжке на Крайнем Севере.

– Какой ты непредсказуемый, Шарик! Я-то думала, ты во Франции, а ты уже на Северах километры мотаешь. Холодно тебе там, наверное.

– Ты что, Муха, хочешь приехать?

– Ага, как жена к декабристу.

– Хочешь послушать, как здесь воет? – подставил он телефон кондиционеру.

– Аж меня холод пробрал. Но меня это не пугает, я приеду, только скажи!

– Не торопись. Я пошутил. Во Франции я, просто роман пишу на эту тему.

– Фу ты, я подумала, о полюсе. Всегда мечтала там побывать. А что за роман?

– Я же тут начал печататься.

– Не может быть!

– Может. Здесь, как на Монмартр выходишь, так сразу творить хочется. Как и всякой твари. Как вечер, как бутылка вина, так поэма. В общем, отнёс всё в редакцию, знаешь, что сказал мне редактор: «Собака, как хорошо пишет!».

– Прочти что-нибудь, очень хочется настоящей литературы.

– Из последнего, – прочистил Шарик кашлем горло и сглотнул слюну: – Да, детка, да. Так было и так будет снова. Я брошу на койку тело твоё… Чуть позже – ты мою душу в мусорное ведро.

– Жизненно, – высказалась Муха, и Шарик услышал аплодисменты в трубку. – А эта твоя француженка, где она? Небось рядом с тобой или даже на коленях.

– Нет, мы расстались.

– Чёрт.

– Расстались и расстались, тебе-то что реветь? – услышал он в трубке влагу женских всхлипов.

– Да, не, ничего. Оказывается, мне так мало надо, чтобы быть счастливой.

– Для счастья много не надо, – хотелось Шарику протянуть ей платок.

– Мне много не надо, мне надо с тобой.

«Знать бы, где я есть сам? Многим, чтобы понять, где ты есть, не хватает кого-то рядом, но это не про меня», – подумал Шарик.

Здесь, за границей, жизнь его хоть и приобрела какой-то порядок и направленность, но абсолютно потеряла смысл. Ему уже не надо было рыскать по помойкам обстоятельств в надежде найти пропитание, корма было достаточно и без того, уже не нужно было искать крышу над головой для ночлега. Но сам вкус к нему, как и к жизни, был безнадёжно утрачен.

«Однако нечего поддаваться унынию», – на ходу почесал задней лапой своё хозяйство Шарик. И только сейчас обнаружил, что давно уже бежит за чьей то сеткой, из которой истошно разило краковской колбаской и сыром. Вдавив лицо в полиэтилен, сквозь прозрачность пакета на него пялился Наполеон с этикетки дорогого коньяка. Тот будто декламировал: «Велика твоя Родина. От неё не убежишь». Шарик встал как вкопанный: «Действительно, куда это я? Вот так бежишь за чужой красивой жизнью и забываешь о своей. А всё равно бежишь, потому что иначе она пройдёт, а ты так и не сможешь её догнать, другими словами – понять». И он вспомнил строчку из письма сына: «Папа, ты совсем иностранным стал, не догоняешь».