Дар волка Райс Энн

11

Мьюирский лес занимал площадь более двух квадратных километров, в нем росли одни из старейших секвой во всей Калифорнии, деревьев высотой больше полусотни метров, проживших более тысячи лет. В нем протекали две небольшие речки, прорезавшие в земле глубокие каньоны. Ройбен неоднократно гулял по здешним тропам.

Теперь он пронзал обволакивающую его темноту, жаждущий той тишины и одиночества, которые привели его в Мендосино, наслаждаясь силой, позволявшей ему взбираться на огромные деревья, перепрыгивать с ветки на ветку, будто у него выросли крылья. Повсюду он ощущал дразнящий запах животных.

Он углубился в парк, спустившись на мягкую, покрытую хвоей и листьями землю только тогда, когда человеческие голоса утихли вдали. Он слышал песню дождя и тихие звуки тысяч живых существ, гнездившихся среди папоротников и листьев, которым он даже не знал названия. В ветвях деревьев шуршали птицы.

Он рассмеялся, громко, выкрикивая нечленораздельные звуки, шел вперед, потом снова забрался на дерево, так высоко, как только мог. Дождь колол глаза будто иглами, он лез все выше, пока ствол не стал слишком тонким, чтобы выдерживать его вес, и ему пришлось спускаться. Он спрыгнул на другую ветку, потом на следующую, и так дальше, пока не спустился на землю и не принялся кружиться в танце, расставив руки.

Запрокинул голову и снова зарычал, а затем позволил рыку перейти в низкий вой. Ничто не ответило ему в ночи, лишь треск, порожденный другими живыми существами, бегущими от него.

Внезапно он опустился на четвереньки и побежал как волк, быстро пробираясь сквозь густой подлесок. Унюхал запах другого животного — кошки, — которая убегала от него, покинув логово. Он ринулся вперед, по запаху, пока не настиг ее. Протянул руку и схватил покрытое мехом создание, рычащее, вонзил клыки в его горло.

На этот раз ничто не могло отвлечь его от трапезы.

Он сдирал мышцы с костей, с хрустом грыз кости, пожирая зверя вместе с его ломкой желтоватой шерстью, хлебая его кровь, поедая мягкие внутренности, мякоть на животе, все сорок фунтов живого веса. Оставил лишь лапы и голову, с которой на него с горечью глядели желтые глаза.

Лег на ложе из листьев и хвои, шумно дыша, тихо плача, облизывая зубы, чтобы в последний раз почувствовать вкус плоти и крови. Рысь. Великолепная. Кошки никогда не просят пощады. Кошки огрызаются до последнего. Это еще приятнее.

Внезапно его охватило отвращение и ужас. Он бежал на четырех как животное. Ел как животное.

Ройбен встал и пошел по густому лесу, медленно, перешел через ручей по покрытому толстым мхом бревну, с легкостью цепляясь за него когтистыми лапами. Двинулся дальше по каньону, в те места, куда не заходил раньше, а потом еще дальше, вдоль склона горы Тамальпаис.

В конце концов он упал на землю, привалившись к покрытому шершавой корой дереву, глядя в темноту и ища взглядом зверей, о существовании которых в этом подлеске он даже и не подозревал. Он чувствовал запахи лис, белок, бурундуков — откуда он только знал, кому какой принадлежит?

Прошел час. Он шел на четырех, принюхиваясь.

Его снова охватил голод. Он встал на колени у ручья, с легкостью выследил взглядом быстро плывущего лосося и взмахнул рукой. Через мгновение у него в когтях была большая рыба, беспомощно бьющая хвостом. Он тут же принялся рвать ее зубами.

Наслаждался вкусом свежей плоти, совершенно иной, нежели у жилистой рыси.

Он ведь не голод удовлетворяет, так ведь? Что-то иное — удовольствие от возможностей того, кем он стал.

Он снова забрался на дерево, высоко, принялся искать птичьи гнезда, съел яичную скорлупу и все остальное, пока кричащая птица-мать тщетно кружила рядом и клевала его.

Спустившись к ручью, он вымыл лапы и лицо в ледяной воде. Потом залез в ручей целиком, плескаясь, обмывая голову и плечи. Нужно смыть всю кровь. Вода освежала. Став на колени, он принялся пить из ручья, так, будто всю жизнь страдал от жажды. Лакал, хлебал, глотал воду.

Капли дождя покрывали рябью искрящуюся поверхность ручья. А под поверхностью, не обращая на него внимания, быстро плыли рыбы.

Он снова забрался на деревья и двинулся дальше, высоко над поверхностью долины. Не бойтесь, пташки, я не буду вас мучить.

Не вари агнца в молоке матери его. Воистину.

Как и в прошлые превращения, он видел звезды сквозь плотное покрывало тумана. Как же они прекрасны, эти открытые взору небеса, над толстым одеялом тумана, окутавшего землю. Казалось, что падающие капли дождя блестят, как серебряные. Искрились и пели свою песню, падая на листья и хвою вокруг. Вода стекала с верхних веток на нижние, снова становясь дождем, потом с нижних веток на землю. Дождь, дождь и дождь, пока он не упадет, мягко, на листья папоротников и толстый слой опавших листьев и хвои, мягкий и ароматный.

На самом деле он не чувствовал дождя телом, разве что веками. Но ощущал его запах, меняющийся по мере того, как дождь падал на разные поверхности, омывая и насыщая их.

Он снова медленно спустился, пошел на двух ногах, выпрямив спину. Желание насыщаться покинуло его, и он почувствовал удивительное спокойствие и безопасность здесь, в темном лесу, с улыбкой осознав, что ему не встретить здесь того, кто его не испугается.

Но уничтожение тех троих злодеев все еще мучило его. Он чувствовал, как кружится голова, чувствовал, что готов заплакать. Может ли он плакать в этом обличье? Могут ли плакать дикие звери? Он тихо рассмеялся. Казалось, деревья внимают ему, но было бы в высшей степени самонадеянно представлять, что эти тысячелетние стражи земли обращают внимание на остальные живые существа. Как же чудовищны эти секвойи, насколько они выбиваются из ряда всей живой природы, как они божественно просты и величественны.

Никогда, за все время его существования, ночь не казалась ему такой приятной, такой понятной, что он мог бы жить так вечно, сильный, самодостаточный, чудовищный и совершенно бесстрашный. Вот что припас для него Дар Волка, если только он сможет это принять.

Однако его страшило, что он может принести свою мыслящую душу в жертву бьющемуся в его груди сердцу зверя. Пока что поэтическое чувство не оставило его, как и глубокие раздумья о морали.

Он вспомнил песню, старую песню. Даже не мог вспомнить, где он ее слышал. Он напевал ее про себя, стараясь сложить в правильном порядке полузабытые слова и напевая вслух лишь мелодию.

Вышел на поляну, серый свет небес стал чуть ярче, и после закрытого пространства леса было так приятно глядеть на траву, сверкающую под тихим дождем.

Он начал танцевать, медленно описывая большие круги и напевая песню. Его голос звучал мощно и чисто, это не был голос прежнего Ройбена, бедного, невинного и робкого Ройбена. Он стал голосом Ройбена нынешнего.

Он запел снова, танцуя быстрее, по большему кругу, закрыв глаза. Свет проникал сквозь веки, слабый, далекий свет, но он не обратил на него внимания. Танцевал и пел… и остановился.

Уловил сильный запах, неожиданный запах. Нечто сладкое, смешанное с чем-то искусственным, парфюмерным.

Кто-то был рядом, совсем рядом. И он открыл глаза, и увидел свет, озаряющий траву, капли дождя, сверкающие золотом в этом свете.

Но не уловил ни малейшей опасности. Этот человеческий запах был чист, невинен… и бесстрашен.

Он повернулся и поглядел вправо. Будь мягок настолько же, насколько и осторожен, сказал он себе. Ты можешь напугать, возможно, привести в ужас этого невольного свидетеля.

Невдалеке, на крыльце небольшого темного домика стояла женщина и смотрела на него. У нее в руке был светильник.

В полнейшей ночной темноте свет лампы расходился далеко, и при этом свете женщина его видела, это наверняка.

Она стояла совершенно неподвижно, глядя на него поверх мягких стеблей травы, женщина с длинными волосами, расчесанными на прямой пробор, с большими темными глазами. Ее волосы выглядели седыми, но наверняка это обман зрения. Какова бы ни была его нынешняя острота зрения, он не мог разглядеть все детально. На женщине была ночная рубашка с длинным рукавом, и она была здесь одна, совершенно. В темном доме позади нее никого не было.

Не пугайся!

Это было его первой и единственной мыслью. Какой хрупкой и маленькой она кажется, стоя на этом крыльце, будто ручной зверек, держащий светильник и глядящий на него.

Прошу, только не пугайся!

Он снова начал петь, ту же песню, только медленнее, тем же самым чистым и низким голосом.

Медленно двигался в ее сторону, и с изумлением, тщательно скрываемым, увидел, как она пошла по крыльцу к лестнице.

Она не боялась. Это было ясно. Она совсем не боялась.

Он приближался, все ближе и ближе, продолжая петь. Теперь его было хорошо видно в свете лампы. И она стояла, как и до этого.

На ее лице было любопытство и восхищение.

Он двигался дальше, пока не оказался у края ступеней.

Ее волосы действительно седые, преждевременно поседевшие, судя по тому, какое у нее гладкое лицо, будто китайская маска. Большие глаза, ледяного голубого цвета. Она восхищена, действительно, и вовсе не потрясена, будто совершенно забыла о себе, глядя на него.

Что же она видит? Видит ли она его глаза, смотрящие на нее с таким же любопытством и восхищением?

Где-то в глубине его вспыхнуло желание, поразив его своей силой. У него усиливалась эрекция. Видит ли она это? Может ли она увидеть это? То, что он обнажен и никак не может скрыть свое желание, возбудило его еще сильнее, придало сил и уверенности.

Он никогда в жизни не ощущал такое сильное желание, как это.

Он двинулся вверх по лестнице и вскоре стоял рядом с ней, возвышаясь. Она сделала шаг назад. Но не от страха. Нет, похоже, она приглашала его.

В чем был источник этого завидного бесстрашия, этой безмятежности, с которой она глядела в его глаза? Ей лет тридцать, может, чуть меньше, тонкокостная, с пухлым чувственным ртом правильной формы и узкими, но крепкими плечами.

Он нерешительно протянул руки, давая ей достаточное время на случай, если она решит бежать. Взял у нее светильник, обеими лапами, не обращая внимания на горячий металл и стекло, поставил на деревянную скамью у стены. Дверь была приоткрыта. Он увидел, что из-за двери исходит слабый свет.

Он желал ее, желал немедленно сорвать с нее эту фланелевую ночную рубашку.

Очень осторожно протянул к ней руки и обнял ее. Сердце колотилось. Желание было таким странным и не менее непреодолимым, как желание убивать, желание насыщаться. Животные подчиняются инстинктам.

В свете лампы ее плоть была белой и нежной, мягкой… ее губы открылись, и она тихо ахнула. Осторожно, с величайшей осторожностью, он коснулся ее губ краем лапы.

Подхватил ее, с легкостью подняв левой рукой, под колени. Она не весила ничего, абсолютно ничего. Обвила его шею руками, запустив пальцы в густые волосы.

Этими совершенно простыми движениями она заставила его перейти грань. Внутри его зародился тихий низкий рык.

Он должен обладать ею, если она это позволит. А она это уже позволила.

Он понес ее к двери, аккуратно открыл дверь и внес ее внутрь, в теплый и приятно пахнущий воздух дома.

Вокруг клубились домашние запахи — полированного дерева, бульона со специями, свечей, легкий запах благовоний, запах горящего огня. И ее запах, прекраснейший природный запах женского тела, к которому примешивался запах цитрусовой эссенции. Плоть, благословенная плоть. Он снова зарычал, тихо, с нежностью. Как она это воспринимает? Чувствует ли нежность в этом звуке?

В небольшом черном очаге мерцали угли. Крохотную капельку света добавляли горящие цифры на часах.

Он увидел, что очутился в небольшой спальне. Разглядел у стены старинную кровать, с высоким изголовьем из золотистого дуба и белыми покрывалами, выглядевшими мягкими, будто пена.

Она прижалась к нему, протянула руку и коснулась его лица. Он едва ощутил это прикосновение сквозь шерсть, но от этого его пробрало до самых корней волос. Она коснулась его рта, узкой полосы черной плоти, которой сейчас был его рот. Коснулась зубов и клыков. Понимала ли она, что он улыбается ей? Она крепко схватила его рукой за длинную гриву.

Он поцеловал ее в макушку, поцеловал в лоб, будто бархатный, поцеловал у глаз, поднятых кверху, и они закрылись.

Плоть ее век была будто шелк. Маленькое создание из шелка и бархата, не покрытое шерстью, благоухающее, мягкое, как лепесток.

Какой нагой и беззащитной она выглядит. Это сводило его с ума. Пожалуйста, дорогая, только не передумай!

Они опустились на кровать вместе, и он постарался не лечь на нее всем весом. Если он так сделает, то причинит ей боль. Он примостился рядом с ней, придерживая ее руками, гладя по волосам, убирая их назад. Светлые волосы, и седые, и много волос, еще седеющих.

Он наклонился, чтобы поцеловать ее, и она открыла губы. Он дышал с ней одним дыханием.

— Мягче, — прошептала она, пальцами убирая волосы с глаз.

— Прекрасная моя, я не причиню тебе боли, — сказал он. — Скорее умру, чем причиню тебе боль. Маленький, нежный росток. Даю тебе слово.

12

Небольшие часы на ее прикроватном столике показывали четыре часа утра. Яркие цифры давали освещение, вполне достаточное для его глаз.

Он лежал рядом с ней, глядя на темные доски потолка с перекрытыми стыками. Старая веранда, но доски были покрыты толстым слоем глянцевого лака, для красоты.

Когда-то эта часть дома была верандой во всю длину дома. В стенных панелях были прорезаны небольшие окна с трех сторон. Он живо представил себе, как красиво здесь, должно быть, когда светит солнце, и темный лес, видимый сейчас только его глазам, предстает во всей своей красе, с красно-коричневой корой и перистыми метелками хвои.

Он чувствовал запах леса и здесь, чувствовал хорошо, так, будто находился снаружи. Этот небольшой дом в лесу построил тот, кто любил лес и хотел жить в нем, не нарушая его гармонии.

Она спала, прижавшись к нему.

Да, ей лет тридцать, ее волосы, когда-то пепельно-русые, теперь были по большей части седеющими, длинные и нестриженые, совершенно естественные. Да, этой ночью он порвал на ней ночную сорочку, испортил, освобождая ее от одежды, не в силах устоять перед ее покорностью. Остатки сорочки лежали под ней, будто перья в гнезде.

Ему пришлось изо всех сил контролировать себя, чтобы не раздавить ее, когда они занимались любовью. Человек и зверь делали это вместе, упивались этим вместе, а ее горячее желание было, словно расплавленный воск. Она целиком отдалась ему, стонала вместе с ним, с силой двигалась навстречу, а потом замерла в экстазе.

В ее бесстрашии было что-то, находящееся за пределами понимания.

И она спала рядом с ним, спокойная, как ребенок.

Но он не мог позволить себе спать. Лежал, размышляя, обдумывая, используя свои способности человека и зверя. Но чувствовал блаженство, тихое блаженство здесь, в ее руках, блаженство зверя, которого она приняла к себе.

Он встал бы и огляделся, если бы не боялся разбудить ее. Посидел бы в большом кресле-качалке, пригляделся бы поближе к фотографиям в рамках, стоящим на прикроватном столике. Оттуда, где он лежал, он разглядел ее фотографию, в туристической одежде, с посохом и рюкзаком, улыбающуюся. Еще одна фотография, она и двое светловолосых мальчишек, совсем маленьких. Насколько иной выглядела она на этой фотографии, с уложенными волосами и жемчужным ожерельем на шее.

На столике лежали книги, старые и новые, посвященные лесу, дикой природе, растениям Мьюирского леса и здешних гор. Ничего удивительного.

Кто же еще станет жить в неохраняемом доме посреди леса, как не женщина, для которой лес стал всем ее миром. Какое же она кроткое дитя этого мира, подумал он. Доверчивая до глупости. Слишком доверчивая.

Он чувствовал, как его влечет к ней, влечет ее тайна, тайна того, почему она пустила его к себе таким, какой он есть сейчас. Это и есть самое главное. Он поглядел на нее, задумавшись, кто же она, что она такое, что ей снится.

Но ему надо было уходить, быстрее.

Он только что ощутил первые признаки усталости.

А это означало, что если он сейчас же не уйдет из леса, превращение может настигнуть его слишком далеко от машины, которую он спрятал у обрыва рядом с домом, где находились похищенные.

Он поцеловал ее своим ртом, лишенным губ, чувствуя, как его клыки коснулись ее зубов.

Ее глаза тут же открылись, большие, блестящие, живые.

— Примешь ли ты меня снова? — спросил он, тихим хриплым голосом, стараясь говорить как можно мягче.

— Да, — прошептала она.

Это было уже слишком. Он желал снова обладать ею. Но времени уже не было, совсем. Он хотел понять, кто она, хотел… да, хотел, чтобы она поняла, кто такой он. «Многого хочешь сразу», — сказал он себе. И его снова ошеломило понимание того, что она не убежала от него в страхе, что она лежала рядом с ним здесь, в благоуханном гнезде этой постели, не один час.

Подняв ее руку, он поцеловал ее. Потом поцеловал ее в губы.

— Тогда до свидания, скорого свидания, Прекрасная.

— Лаура, — сказала она. — Меня зовут Лаура.

— Будь у меня имя, я бы с радостью назвал его тебе, — ответил он.

Не сказав более ни слова, он встал и покинул дом.

Быстро помчался, перескакивая по верхушкам деревьев, через Мьюирский лес и на юго-восток, почти не спускаясь на землю, пока не миновал парк и не двинулся по рощам Милл Вэлли.

Нашел свой «Порше», даже не задумываясь об этом действии, там же, где оставил его, в небольшом перелеске из молодых дубов.

Дождь окончательно ослаб, превратившись в сыплющуюся сверху морось.

В предрассветных сумерках шептали и шуршали голоса.

Он услышал вдалеке голоса полицейских раций. Полиция все еще находилась на «месте преступления».

Сел рядом с машиной, ссутулился, замер, пытаясь вызвать обратное превращение.

И оно началось в считаные секунды. Волчья шерсть начала исчезать и опадать, по его телу начали прокатываться волны приятного онемения.

Светало.

Он был настолько слаб, что едва не терял сознание.

Оделся в мешковатую одежду, в которой приехал сюда. Но куда теперь ехать? В Нидек Пойнт ехать нельзя. Это точно. И домой тоже, хотя и ехать близко. Он не мог ехать домой сейчас.

Он заставил себя выехать на дорогу. Скорее всего, репортеры заняли все места в Милл Вэлли и любых других гостиницах и мотелях в радиусе нескольких миль. Он поехал на юг, к Голден Гейт, изо всех сил стараясь не уснуть. Солнце вставало, пробиваясь сквозь туман безжалостными лучами стального цвета.

Он въехал в город, снова пошел дождь.

Увидев большой типовой мотель на Ломбард-стрит, остановил машину. Зашел в мотель и снял комнату. Больше всего ему понравились небольшие балкончики на верхнем этаже, отдельные для каждого номера. Номер он снял выходящий во двор, «подальше от дорожного шума».

Закрыв жалюзи, он сдернул неудобную одежду, забрался на широкую кровать, будто на спасательный плотик, и мгновенно уснул, уронив голову на белые прохладные подушки.

13

Отец Джим закрыл церковь Святого Франциска Ассизского в Тендерлойн вскоре после наступления темноты. Если бы он этого не сделал, бродяги забрались бы внутрь и устроились спать на скамьях по всему храму. Как обычно, он обнаружил пару бродяг, уже устроившихся на ночлег. Разбудил и выпроводил.

— Идите в приют, — вежливо сказал он. — Там вас и покормят, идите.

До приюта было рукой подать, в квартале отсюда.

Грейс и Фил спонсировали приют на сорок коек и большую столовую имени Святого Франциска, в которой три раза в день кормили всех желающих.

Все это Ройбен хорошо знал.

А еще он знал, что к десяти вечера его брат уже будет спать в своей скромной, практически спартанской квартирке в дешевом доме напротив входа на церковный двор.

Первые пару лет Джим жил в старом священническом доме при церкви, но теперь там располагались склад и администрация храма. С благословения епископа Грейс и Фил купили ему квартиру, а потом и все здание, которое Джим принялся потихоньку превращать в своего рода гостиницу для наиболее благопристойных и заслуживающих доверия обитателей района.

Ройбен, в футболке с капюшоном и пальто, с босыми ногами и лапами с когтями, пробрался к храму по крышам, а потом спрыгнул в полутемный церковный двор.

Позвонил брату с мобильного, теперь у него это уже лучше получалось, после некоторой практики.

— Мне надо исповедаться, прямо сейчас, в храме, — сказал он низким гортанным голосом, который уже стал вполне привычен его собственному слуху. — Мне надо исповедаться. Я должен сделать это здесь.

— О, прямо сейчас? — переспросил брат, с трудом просыпаясь.

— Не могу ждать, отче. Вы мне нужны. Мне нужно обратиться к Богу. Когда меня услышите, то простите меня за беспокойство.

Ну, быть может.

Ройбен поправил шарф, прикрывающий рот, и надел очки. Стоял и ждал.

Джим, ревностный и неустанный в своем служении, вошел во врата и удивился, увидев, что кающийся уже здесь. Возможно, несколько с опаской поглядел на его размеры, но кивнул, открывая тяжелую деревянную дверь исповедальни.

«Как рискованно, — подумал Ройбен. — Я легко мог бы треснуть его по голове и ограбить храм. Вытащить золотые подсвечники, например. Интересно, как часто у Джима такое бывает, почему его жизнь стала непрекращающимся самопожертвованием и изнурительным трудом, как Джим мог каждый день наливать в тарелки бульон и хаш из говядины с бобами тем, кто так часто подводил его, каждое утро проводить службы у алтаря, будто действительно веруя в чудо претворения хлеба и вина, раздавая „Тело и Кровь Христову“ в виде вина и облаток?»

Храм Святого Франциска был одним из самых красивых и богато украшенных в городе, его построили задолго до того, как Тендерлойн стал самыми известными и главнейшими трущобами города. Большой, со старыми резными деревянными скамьями, со стенами, покрытыми красочными фресками, украшенными позолотой. От алтаря под тремя арками в романском стиле простирались огромнее фрески, переходя в боковые приделы, посвященные святому Иосифу и Богоматери. Вдоль боковых стен располагались деревянные исповедальни, каждая из которых представляла трехчастное помещение. В одном из них находился кающийся, коленопреклоненный, во втором сидел священник, которому надо было лишь отодвинуть деревянную ставню, прикрывающую решетку, через которую он выслушивал исповедь.

В принципе, совсем не обязательно было исповедаться в такой комнате. Исповедаться можно хоть на скамейке в парке, где угодно. Ройбен хорошо понимал это. Но нынешняя исповедь должна была быть исполнена по всем правилам, в полной тайне. Он хотел этого, поэтому и попросил.

Он вошел следом за Джимом в первую исповедальню, ту, которой Джим чаще всего пользовался. Терпеливо ждал, пока Джим достанет бархатную столу и обернет вокруг шеи, чтобы человек, стоящий позади, убедился, что Таинство Исповеди пройдет по всем правилам.

Ройбен молча размотал шарф и снял очки.

Джим едва оглянулся, жестом приглашая «человека» занять место в исповедальне. Но этого было достаточно.

Он увидел звериное лицо, возвышающееся над ним, ахнул и отшатнулся. Тут же вскинул правую руку и совершил крестное знамение. Закрыл глаза, открыл снова, но увидел то же самое.

— Исповедь, — сказал Ройбен, открывая дверку. И двинул лапой, призывая Джима занять свое место.

У Джима ушла добрая минута на то, чтобы прийти в себя.

Так странно было видеть Джима сейчас, не знающего, что чудовище, на которое он смотрит, — его родной брат Ройбен. Когда еще столкнешься с таким, что родной брат или сестра смотрят на тебя, как ни совершенно незнакомого?

Теперь он понял то, чего не понимал всю предыдущую жизнь, каждый день общаясь с братом. Понял, что его брат намного храбрее и преданнее, чем он мог себе представить. Что его брат сможет справиться со своим страхом и обрести спокойствие.

Ройбен вошел в исповедальню и закрыл дверь. Внутри было тесно, эта комнатка предназначалась для обычных мужчин и женщин, среднего роста. Но он преклонил колена к обитой бархатом скамеечке и повернул лицо к решетке. Джим открыл ставню. Ройбен увидел, как рука Джима сделала благословляющий жест.

— Прости меня, отче, ибо я согрешил, — сказал Ройбен. — Все, что я скажу тебе, отныне охранено тайной исповеди.