Девочка-ворона Сунд Эрик
– Ну вот, теперь я могу разговаривать спокойно.
– Позднее совещание в пятницу?
– Да… Оно носит… скажем так, административный характер. – Иногда ложь просто лилась сама собой, и София восхитилась собственной находчивости.
– Я звоню по поводу одного из ваших пациентов, Карла Лундстрёма. У нас есть основания полагать, что он может быть замешан в деле, которое я расследую, и Ларе Миккельсен посоветовал мне поговорить с вами, поскольку вы беседовали с Лундстрёмом. Меня интересует, не рассказал ли вам Карл Лундстрём чего-нибудь, что могло бы нам помочь.
– Вопрос, естественно, в том, о чем именно идет речь. Как вам наверняка известно, я обязана соблюдать конфиденциальность, и, если не ошибаюсь, для того чтобы иметь право высказываться о проходящем обследовании, мне требуется санкция прокурора.
– Санкция уже запрошена.
София уселась на стульчак и принялась рассматривать каракули на кафельной стенке.
– Я расследую дела двух мальчиков, которых, перед тем как убить, подвергали пыткам. Полагаю, вы читаете газеты или смотрите новости и едва ли могли это пропустить. Я была бы очень признательна, если бы вы сообщили что-нибудь о Лундстрёме, каким бы незначительным это ни казалось.
Тон женщины Софии не понравился – заискивающий и снисходительный одновременно. Казалось, женщина пытается на свой страх и риск выманить у нее информацию, выдавать которую она не имеет права.
София почувствовала себя оскорбленной. За кого они ее принимают?
– Как я уже говорила, я не могу высказываться, пока вы не предъявите мне постановление прокурора, и к тому же в данный момент у меня нет под рукой материалов о Карле Лундстрёме.
Она услышала в голосе женщины разочарование:
– Понимаю, но если вы передумаете, пожалуйста, позвоните. Я буду признательна за любую информацию.
В дверь туалета постучали, и София сказала, что должна заканчивать разговор.
Монумент
Вечером София с Микаэлем непринужденно беседовали перед телевизором. Микаэль, как обычно, углубился в рассказы о своих успехах на работе. София знала, что он эгоцентричен, и чаще всего не без удовольствия просто слушала его голос. Но в этот вечер она испытывала потребность обсудить с ним то, что ей довелось пережить. Она поправила шарфик, дабы убедиться, что Микаэлю не видны следы удушения.
– Меня сегодня побил пациент.
– Что? – Микаэль посмотрел на нее с удивлением.
– Ничего серьезного, просто пощечина, но… я собираюсь от него отказаться.
София рассказала, как неверно оценила ментальное состояние Самуэля, что раньше никогда не боялась во время их бесед, чувствовала себя с ним уверенно. А на этот раз испугалась. По-настоящему.
Она сказала, что огорчена необходимостью прервать терапию, поскольку питала надежды на успех, да и работать с этим парнем было интересно.
– Но ведь подобное приключается регулярно? – произнес Микаэль, поглаживая ее по руке. – Конечно, нельзя продолжать работу с пациентом, который тебе угрожает.
София попросила обнять ее.
Позже, лежа на плече Микаэля, она в полумраке спальни различала рядом тень от его профиля.
– Несколько недель назад ты спрашивал, не хочу ли я поехать с тобой в Нью-Йорк. Помнишь? – Она погладила его по щеке, и он повернулся к ней.
– Разумеется. Но ты сказала, что не хочешь. Ты передумала? Если хочешь, я прямо завтра раздобуду билеты.
Она слышала, как он оживился, и на мгновение пожалела о своих словах. С другой стороны, возможно, пришло время рассказать ему.
– Мы с Лассе были там в прошлом году и…
– О’кей, понятно. Но мы можем поехать куда-нибудь в другое место. В Лондон или почему бы не в Рим? Я никогда…
– Дорогой, не перебивай меня, – осторожно попросила она. Почему он не понимает, как ей трудно?
– Прости, я просто очень обрадовался. Что ты хотела мне рассказать?
– Ну, в той поездке мы с Лассе всерьез сблизились. Не знаю, как сказать, но казалось, будто мы впервые по-настоящему увидели друг друга. А потом меня кое-что очень напугало. Не то, что произошло тогда, а то, что произошло потом.
– Ты уверена, что мне это будет интересно?
– Не знаю. Но для меня случившееся очень важно. Я хотела иметь от него ребенка, и…
– Вот в чем дело… И это должно меня интересовать? – Микаэль вздохнул.
София рассердилась, скатилась с его плеча и потянулась к прикроватной лампе. Зажгла свет и села, а Микаэль, скорчив гримасу, прикрыл лицо рукой.
– Очень слепит, ты не можешь погасить?
Она обиделась на его безразличие, но погасила лампу и заползла ему за спину.
– А ты хочешь ребенка, Микаэль? – спросила она чуть позже.
Он взял ее руку и положил себе на грудь.
– Мм… пожалуй, только не сейчас.
Ей вспомнились слова Лассе. В течение десяти лет он всегда говорил: “Только не сейчас”. А в Нью-Йорке вдруг решился.
В серьезности его намерений на тот момент она не сомневалась, несмотря на то что по возвращении домой все изменилось.
О произошедшем потом ей думать не хотелось. Как люди меняются, и иногда кажется, будто в каждом человеке присутствует несколько версий той же личности. Лассе был ей близок, он сам ее выбрал. Вместе с тем существовал другой Лассе, оттолкнувший ее от себя. Фундаментальная психология в чистом виде, думала она. Однако ее это все равно пугало.
– Микаэль, есть ли что-нибудь, чего ты боишься? – тихо спросила она. – Что-нибудь, что тебя особенно пугает?
Он не ответил, и она поняла, что он уснул.
Она немного полежала, размышляя о Микаэле.
Что она в нем нашла? Красивый.
Похож на Лассе.
Он заинтересовал ее, несмотря на то что производил впечатление человека заурядного. Или как раз благодаря этому.
Классическая мещанская среда. Вырос в Сальтшёбадене[47], в окружении папы, мамы и младшей сестры. Надежно и уютно. Никаких проблем с деньгами. Школа и футбол, а затем вперед, по папиным стопам. Сказано – сделано.
Незадолго до того, как они встретились, папа покончил с собой, и Микаэль ни за что не хотел говорить на эту тему. Каждый раз, когда она пыталась завести об этом речь, он выходил из комнаты.
Смерть папы оставалась открытой раной. Они явно были очень близки. С мамой и сестрой она встречалась лишь однажды.
Она уснула у него за спиной.
В половине четвертого утра она проснулась, обливаясь потом. Третью ночь подряд ей снилась Сьерра-Леоне, и снова заснуть после этого было невозможно. Микаэль спал рядом крепким сном, и она осторожно встала, стараясь его не разбудить.
Он не любил, когда она курила в квартире, но она включила на кухне вытяжку, села и зажгла сигарету.
Думая о Сьерра-Леоне, она взвешивала, правильно ли поступила, отказавшись проверять факты для издательства.
Это могло бы стать более умным и осторожным шагом на пути к преодолению пережитого, чем встреча с глазу на глаз с ребенком-солдатом, таким как Самуэль Баи.
Сьерра-Леоне стала для нее разочарованием во многих отношениях. Она так и не сумела сблизиться с детьми, которым предполагала помочь начать лучшую жизнь. Ей запомнились их пустые лица и отвращение к сотрудникам миссий. Она быстро осознала, что являлась для них одной из “других”. Взрослая белая чужестранка, которая, вероятно, больше пугала, чем помогала. Дети кидали ей вслед камни. Они полностью утратили доверие к взрослым. Никогда еще она не чувствовала себя настолько бессильной.
А теперь она потерпела неудачу с Самуэлем Баи.
Разочарование, подумала она. Если Сьерра-Леоне стала для нее разочарованием, то ее жизнь в данный момент, семь лет спустя, представлялась ей не менее крупным разочарованием.
Она сделала несколько бутербродов и, запивая их соком, размышляла о Лассе и Микаэле.
Лассе ее предал.
А Микаэль, он тоже стал разочарованием? Ведь у них все начиналось так хорошо.
Неужели их разносит в разные стороны еще до того, как они успели сблизиться по-настоящему?
По сути дела, нет никакой разницы между ее работой и личной жизнью. Лица стали сливаться. Лассе. Самуэль Баи. Микаэль. Тюра Мякеля, Карл Лундстрём.
Все вокруг нее чужаки.
Ускользают от нее, выходят из-под контроля.
Она опять подсела к плите и закурила новую сигарету, глядя, как дым исчезает в вытяжке. Маленький магнитофон лежал на столе, и она потянулась за ним.
Час был уже очень поздний, и следовало бы попробовать поспать, но она не смогла устоять перед искушением и включила магнитофон.
…всегда боялся высоты, но ему так хотелось прокатиться на колесе обозрения. Если бы не он, ничего бы не случилось, а он к тому времени уже говорил на сконском диалекте, повзрослел и научился хорошо зашнуровывать ботинки. Черт, как трудно вспоминать. Но он был чертовски избалован, ему вечно требовалось добиваться своего.
София почувствовала, что расслабляется.
Когда начинаешь засыпать, мысли обретают полную свободу.
Дверь
открылась, и к нему вошла светлая женщина. Она была тоже голой, и он впервые увидел женщину без одежды. Даже мать не показывалась ему в таком виде.
Он прикрыл глаза.
Она скользнула к нему и молча лежала рядом, нюхая его волосы и бережно гладя по груди. Настоящей матерью она ему не приходилась, но она его выбрала. Просто посмотрела на него и, улыбнувшись, взяла за руку.
Прежде его никто так не ласкал, и прежде он никогда не чувствовал себя так уверенно.
Остальные всегда сомневались. Не прикасались, а щупали его. Проверяли, годится ли он.
А светлая женщина не сомневалась.
Он снова прикрыл глаза, предоставив ей делать с ним все что угодно.
матрас
после их упражнений намок. Несколько дней они не занимались ничем другим, только лежали в постели, упражнялись и спали попеременно.
Когда он не совсем понимал, чего именно она от него хочет, она заботливо показывала ему, что имела в виду. Хоть все для него было в новинку, он оказался легкообучаемым адептом, и со временем у него получалось все более ловко.
Труднее всего ему было научиться управляться с предметом, напоминающим коготь.
Часто он тянул слишком слабо, и тогда ей приходилось показывать ему, как следует ее царапать, чтобы раны начинали кровоточить.
Если он тянул слишком сильно, она стонала, но не предпринимала попыток его наказать, и он решил, что чем сильнее тянуть, тем лучше, хотя толком не понимал почему.
Возможно, потому, что она ангел и не способна чувствовать боль.
потолок
и стены, пол и матрас, скрипящий пластик под ногами и маленькая комнатка с душем и туалетом – все это принадлежало ему.
Дни заполнялись поднятием тяжестей, мучительными упражнениями для живота и бесконечным кручением педалей на велотренажере, который она установила в углу комнаты.
В туалете имелся маленький шкафчик. Там стояло множество масел и кремов, которыми она каждый вечер его натирала. Некоторые из них сильно пахли, но они снимали боль в мышцах после тренировок. Другие пахли чудесно, и от них его кожа становилась гладкой и эластичной.
Глядя на себя в зеркало, он напрягал мышцы и улыбался.
комната
походила на страну, из которой он приехал. Тихая, надежная и чистая.
Он помнил, что говорил великий китайский философ о способности человека обретать знания.
Я слышу и забываю, я вижу и запоминаю, я делаю и понимаю.
Слова излишни.
Надо только смотреть на нее и запоминать, каких действий она от него хочет. Потом он будет делать и понимать.
Комната была тихой.
Каждый раз, когда он собирался что-нибудь сказать, женщина прикладывала ему ко рту руку и шикала, а сама общалась с ним, что-то глухо буркая в нужный момент или используя язык глухонемых. Вскоре он уже не произносил ни единого слова.
Он видел по ее глазам, как она им довольна. Когда он клал голову ей на колени и она гладила его по коротеньким волосам, он ощущал спокойствие, кратким хмыканьем показывая ей, как ему приятно.
Комната была надежной.
Он наблюдал за женщиной и учился, задалбливал, чего именно она от него ждет, и со временем, перестав мыслить словами и предложениями, стал соотносить приобретенный опыт с собственным телом. Счастье выражалось теплом в животе, беспокойство – напряжением мускулов затылка.
Комната была чистой.
Он только делал и понимал. Чистые ощущения.
Он не произносил ни слова. Думал образами.
Ему предстояло стать телом, и только.
Слова бессмысленны. Они не должны присутствовать в мыслях.
Однако они оттуда не уходили, и он ничего не мог с этим поделать.
Гао, думал он. Меня зовут Гао Лянь.
Квартал Крунуберг
Закончив разговор с Софией Цеттерлунд, Жанетт Чильберг пребывала в подавленном настроении. Она знала, что получить санкцию прокурора будет нелегко. Фон Квист обязательно упрется – в этом она не сомневалась.
И еще эта София Цеттерлунд.
Ее холодность Жанетт не понравилась. Слишком рациональна и бессердечна. Ведь речь идет о двух убитых молодых людях, и раз у нее есть возможность помочь, почему же она не хочет? Неужели все дело в профессиональной гордости и обязанности соблюдать конфиденциальность?
Жанетт чувствовала, что все застопорилось.
Утром они с Хуртигом тщетно пытались связаться с Ульрикой Вендин – девушкой, которая семь лет назад заявила на Карла Лундстрёма, обвинив его в побоях и изнасиловании. Полученный в справочной номер телефона больше не функционировал, а когда они поехали по ее адресу в Хаммарбюхёйден, им никто не открыл. Жанетт надеялась, что, увидев оставленную в почтовом ящике записку, девушка позвонит им, как только придет домой. Но пока телефон молчал.
Не расследование, а мучительное преодоление препятствий.
Она чувствовала, что ей необходимы перемены. Новые задачи.
Если ей хочется продвинуться в полицейской иерархии, это будет означать сидение в офисе и административные обязанности.
Но разве этого ей хочется?
Пока она изучала служебную записку с информацией о трехнедельных курсах повышения квалификации в допросах детей, в дверь постучали.
Вошел Хуртиг в сопровождении Олунда.
– Мы собираемся выпить пива. Пойдешь с нами?
Она посмотрела на часы. Половина пятого. Оке готовит ужин. Тушеные макароны с фрикадельками перед телевизором. Молчание, отдающее тем, что общей у них теперь осталась только скука.
Перемены, подумала Жанетт.
Скомкав служебную записку, она бросила ее в корзину для бумаг. Три недели за партой.
– Нет, не могу. Как-нибудь в другой раз, – ответила она, вспомнив, что обещала себе согласиться.
– Конечно, увидимся завтра, – с улыбкой кивнул Хуртиг. – Смотри не уработайся вконец. – Он закрыл за собой дверь.
Перед тем как собрать вещи, чтобы идти домой, Жанетт приняла решение.
Первым делом она наскоро пообщалась с Юханом, и они договорились, что тот узнает, нельзя ли ему переночевать у Давида, затем позвонила в кинотеатр и забронировала два билета на ранний сеанс. Перемена, конечно, не кардинальная, но все-таки маленькая попытка встряхнуть их серые будни. Сперва кино, потом ужин. Возможно, бокал пива.
Оке ответил на звонок раздраженно.
– Чем ты занимаешься? – спросила она.
– Тем, чем обычно занимаюсь в это время. А что делаешь ты?
– Собираюсь домой, но мне подумалось, что мы могли бы вместо этого встретиться в городе.
– Вот как, есть важный повод?
– Нет, просто я подумала, что мы с тобой давно не делали ничего приятного.
– Юхан идет домой, и я стою…
– Юхан переночует у Давида, – перебила она.
– Ну тогда ладно. Где встретимся?
– Перед “Сёдерхалларна”[48]. В четверть седьмого.
Закончив разговор, Жанетт сунула телефон в карман куртки. Она надеялась, что муж обрадуется, но он откликнулся скорее холодно. С другой стороны, это ведь только поход в кино. Впрочем, он мог бы проявить хоть немного энтузиазма, думала она, выключая компьютер.
Пройдя мимо памятника Анне Линд[49], Жанетт увидела Оке. Он стоял с мрачным видом, она остановилась и стала его разглядывать. Двадцать лет вместе. Два десятилетия.
Она подошла к нему.
– Примерно семь тысяч, – улыбаясь, сказала она.
– Что? – удивился Оке.
– Вероятно, немного дольше. У меня ведь неважно с математикой.
– Ты о чем?
– Мы провели вместе около семи тысяч дней. Представляешь? Двадцать лет.
– Мм…
“Индира”
“Уникальное исследование человеческого унижения” – первый в мире полнометражный фильм, снятый мобильным телефоном, был, возможно, не лучшим из виденных Жанетт фильмов, но уж точно не таким плохим, как считал Оке.
– Лучше бы ты послушалась меня, – прошептал Оке ей на ухо, – и мы сходили бы на “Индиану Джонса”. А так просто выбросили двести крон.
Жанетт отстранилась и встала с кресла.
Они молча вышли из кинотеатра и через площадь Медборгарплатсен двинулись к Гётгатан.
– Ты голоден? – спросила Жанетт, повернувшись к Оке. – Или просто зайдем куда-нибудь выпить пива?
– Пожалуй, немного голоден, – ответил Оке, глядя прямо перед собой. – Чего тебе хочется?
Жанетт чувствовала, что начинает раздражаться.
Она приглашает его в кино, предлагает пиво или где-нибудь перекусить, а он только все отвергает и не проявляет никакого интереса.
– Не знаю. Может, лучше поехать домой, ты ведь наверняка вымотан после тяжелого дня, – язвительно сказала она.
– Да, так и есть, – отозвался он. – Я действительно безумно устал.
Жанетт остановилась и взяла его за куртку.
– Прекрати. Я просто пошутила. Конечно, пойдем есть. Давай дойдем до “Индиры” на Бундегатан.
– Ладно, ладно. – Он посмотрел на нее. – Небольшой перекус, конечно, не повредит.
Жанетт показалось, что это прозвучало так, словно он приносит жертву. Будто необходимость провести в ее обществе еще пару часов вынуждала его делать над собой усилие.
Индийский ресторан был переполнен, и им пришлось десять минут подождать, пока освободится столик, что, похоже, еще больше рассердило Оке. Когда они наконец уселись за доставшийся им столик в глубине подвального этажа, Оке заметно помрачнел.
Жанетт попыталась вспомнить, когда они в последний раз ели индийскую еду. Пять лет назад? А вообще ходили в ресторан? Пожалуй, года два назад. В годы до рождения Юхана, в середине девяностых, когда в центре города один за другим открывались индийские рестораны, они с Оке какое-то время посещали их минимум раз в неделю.
Они заказали каждый по бокалу “Кингфишера”, и вскоре им подали еду. Жанетт не мудрствуя взяла палак панир, а Оке выбрал блюдо из цыпленка, сильно приправленное перцем чили. Быстрое обслуживание, похоже, подняло ему настроение. Или так подействовало пиво. Он уже приступил ко второму бокалу.
– Вкусно, – проглотив очередную порцию шпината, заметила Жанетт. – Правда, я трусиха…
– Да, ты вечно выбираешь то же самое.
Вечно то же самое? Жанетт знала, что он не менее предсказуем. Всегда выбирает самые острые блюда, объясняя ей, почему следует есть острую пищу, а к концу трапезы ему делается плохо, и он требует немедленно ехать домой.
– Ты и раньше всегда ела это же, – продолжил он. – Почему ты не пробуешь ничего нового?
– Наверное, я трусиха. А как тебе твое блюдо?
– Острое, – ухмыльнулся Оке. – Хочешь попробовать?
– С удовольствием.
Жанетт взяла пол-ложки, и этого оказалось более чем достаточно. Ей пришлось заливать съеденное не только пивом, но и водой.
– Как ты можешь это есть? – засмеялась она. – Кроме остроты, ничего не чувствуется. – Из глаз у нее потекли слезы, и ей пришлось вытираться салфеткой.
Его последующие слова вызвали у нее ощущение дежавю.
– Во-первых, это полезно. Острота убивает желудочные бактерии и вызывает потоотделение. Включается охладительная система тела. Поэтому в жарких странах всегда едят острое. Во-вторых, от этого ловишь чертовский кайф. В мозгу начинают носиться эндорфины, и ты просто балдеешь.
– А в-третьих, это чертовски круто, – добавила она, зная, что он ухмыльнется и согласится.
– Полезно и круто, – улыбнулся он.
Она посмотрела на тарелку. Он уже почти доел. Скоро ему станет плохо. Он называл это сскомой чили”.
Они заказали еще по бокалу пива, и она заметила, что он начинает пьянеть. От острой еды у него раскраснелось лицо и выступил пот. Но он не успокоится, пока тарелка не опустеет.
Оке позаботился о том, чтобы довести до сведения персонала, что блюдо ему понравилось, но он предпочел бы, чтобы оно было еще острее. Потом повторил им то, что уже говорил жене по поводу острой пищи. Официант согласно кивал.
Жанетт почувствовала, что муж ей надоел. Она попыталась сменить тему, но он не проявил никакого интереса, и она поняла, что, вероятно, тоже ему надоела.
Через час Жанетт констатировала, что разговаривали они только о еде, причем это было не более чем повтором разговора, который они вели уже раз десять, пятнадцать лет тому назад.
Застой, подумала она, глядя на Оке.
Перед ним уже стоял новый бокал пива, и последние пятнадцать минут он был поглощен мобильным телефоном. Каждую вторую минуту он отпивал несколько больших глотков, а каждую пятую смотрел на часы. Его телефон периодически вибрировал.
– Кому ты пишешь?
– Ну… тут есть один новый художественный проект. Новый контакт.
Жанетт заинтересовалась. Неужели дело наконец сдвинулось с мертвой точки?
– Что? Расскажи.
– Подожди… – Он отпил еще глоток пива. – Я только отправлю сообщение.
Снова молчание. Она заметила, что Оке бледнеет на глазах. Он отложил телефон на стол, прикрыл рот рукой и рыгнул. Глаза у него блестели.
– У тебя нет самарина?[50]
– Изжога?
– Ну, после чили требуется что-нибудь основное. – Он попробовал улыбнуться, но у него не получилось.
– К сожалению, нет, – сказала Жанетт. – Но можно спросить у персонала. В крайнем случае тебе, наверное, могут принести ложку соды.
Она намеревалась пошутить, но он явно этого не уловил.
– Наплевать, я пойду в туалет. Ты пока расплатись, чтобы мы смогли сразу уйти.