Острые предметы Флинн Гиллиан
– Да, и не раз.
Гейла стояла у двери, как призрак на страже нашего дома на вершине холма. Потом она мгновенно исчезла, и, пока я ставила машину под навес, в столовой зажегся свет.
Ветчина. Я почувствовала ее запах еще из коридора. С листовой капустой и кукурузой. Все сидели за столом, как актеры на сцене театра. Сцена первая: ужин. Во главе стола восседает мама, по бокам от нее – Алан и Эмма, напротив приготовлен прибор для меня. Гейла выдвинула стул, тоже для меня, и ушла на кухню, шурша своим медицинским халатом. Мне стало не по себе – за последнее время я видела слишком много медсестер. Внизу, как всегда, шумела стиральная машина.
– Привет, моя дорогая, как прошел день? – слишком громко спросила меня мама, перекрикивая шум. – Садись, мы тебя ждем. Хотели поужинать всей семьей, ведь скоро ты уезжаешь.
– Скоро? Почему?
– Твоего дружка вот-вот арестуют, дорогая. Только не говори, что я знаю больше, чем репортер. – Она посмотрела на Алана, затем на Эмму, улыбаясь, как любезная хозяйка, подающая аперитив. Потом позвонила в колокольчик, и вошла Гейла, неся на серебряном подносе дрожащий, как студень, кусок ветчины, украшенный кусочком ананаса, сползающим набок.
– Порежь сама, Адора, – сказал Алан в ответ на ее удивленно поднятые брови.
Мамины светлые волосы заколыхались над столом, когда она склонилось с ножом над блюдом. Отрезав несколько ломтей толщиной с палец, она пустила блюдо по кругу. Когда Эмма предложила мне ветчины, я покачала головой и передала блюдо Алану.
– Значит, ветчину ты так и не ешь, – пробормотала мама. – Все никак не перерастешь это ребячество, Камилла.
– Если нелюбовь к ветчине считать ребячеством, значит нет.
– Как ты думаешь, казнят ли Джона? – спросила меня Эмма. – Отправят ли твоего голубка в камеру смертников?
Мама нарядила ее в белый сарафан с розовыми лентами и заплела ей волосы в две тугие косы. От нее исходила злость, точно зловоние.
– Смертная казнь в Миссури есть, и, конечно, за эти убийства должны казнить, если считать, что казнить человека вообще допустимо.
– А как казнят, на электрическом стуле? – поинтересовалась Эмма.
– Нет, – ответил Алан. – Давай-ка лучше ешь.
– Делают смертельную инъекцию, – прошептала мама. – Преступника усыпляют, как кошку.
Я представила, как мама лежит на каталке, пристегнутая ремнями, и любезничает с врачом, пока он не ввел ей иглу. Смерть от яда – это как раз для нее.
– Камилла, если бы ты могла стать любым сказочным персонажем, то кем бы ты стала?
– Спящей красавицей.
Вот было бы чудесно прожить всю жизнь в сладких снах.
– А я бы хотела быть Персефоной.
– Я не знаю, кто это, – призналась я.
Гейла положила мне в тарелку капусты и свежей кукурузы. Я стала есть через силу, по зернышку – каждое жевательное движение вызывало у меня рвотный спазм.
– Это владычица мертвых, – сияя, пояснила Эмма. – Она была очень красивой. Ее похитил Аид, он увел ее в подземное царство и сделал своей женой. Ее мать рассердилась и заставила Аида вернуть дочь. Но Персефона будет с ней только шесть месяцев в году. С тех пор она проводит половину жизни с мертвыми и половину с живыми.
– Эмма, и чем тебя привлекает этот жуткий персонаж? – спросил Алан. – Иногда ты меня пугаешь.
– Мне Персефону жаль. Когда она возвращается к живым, люди ее боятся, зная о том, откуда она пришла, – пояснила Эмма. – И даже с матерью она не может быть счастлива, потому что ей придется вернуться в подземное царство. – Эмма улыбнулась Адоре, затолкала в рот большой кусок ветчины и довольно захихикала.
– Гейла, мне нужен сахар! – закричала Эмма в сторону кухни.
– Эмма, позвони в колокольчик, – посоветовала мать. Она тоже не ела.
Гейла принесла сахар и щедро посыпала ветчину и лом тики помидоров на тарелке Эммы.
– Я хочу сама, – проныла Эмма.
– Пусть Гейла посыплет, – сказала мама. – Ты меры не знаешь.
– Камилла, а ты будешь грустить, когда Джон умрет? – спросила Эмма, обсасывая кусок ветчины. – Ты больше бы грустила по Джону или по мне, если бы я умерла?
– Я ничьей смерти не желаю, – ответила я. – По-моему, в Уинд-Гапе ее уже и так было предостаточно.
– Правильно-правильно! – поддержал меня Алан. Как-то слишком весело.
– Некоторые люди должны умереть. Например, Джон, – продолжила Эмма. – Даже если он не виновен, все равно пусть лучше умрет – и так убивается по сестре.
– Следуя твоей логике, я тоже должна умереть, потому что у меня умерла сестра и я по ней горюю, – сказала я и прожевала еще одно кукурузное зернышко. Эмма в задумчивости посмотрела на меня.
– Возможно. Но ты мне нравишься, поэтому надеюсь, что нет. А ты как думаешь? – обратилась она к Адоре.
Я заметила, что, обращаясь к ней, она никак ее не называла – ни мамой, ни даже Адорой. Как будто не знала, как ее зовут, но старалась не подавать вида.
– Мэриан умерла очень, очень давно, и я думаю, может, лучше бы и мы ушли вслед за ней, – устало сказала мама. Потом добавила бодро: – Но мы живы, и слава богу.
Она позвонила в колокольчик, пришла Гейла и стала собирать тарелки, обходя стол с усталым видом старой волчицы.
На десерт был кроваво-оранжевый шербет. Потом мама незаметно исчезла из-за стола, вернулась из буфетной с двумя узкими хрустальными бокалами и розовыми влажными глазами. У меня скрутило живот.
– Мы с Камиллой выпьем в моей спальне, – сказала она дочери и мужу, поправляя волосы перед зеркалом в серванте. Она к этому подготовилась – догадалась я, – уже надела ночную рубашку. И я пошла за ней, покорно, как когда-то в детстве.
Вот я вхожу в ее спальню, о чем так давно мечтала. На огромной кровати гора подушек, на стене большое встроенное зеркало. И знаменитый пол из слоновой кости, от которого вся комната сияет, как заснеженная поляна, залитая лунным светом. Мама сбросила подушки на пол, откинула одеяло и жестом пригласила меня в постель, потом села со мной рядом. После смерти Мэриан она столько месяцев жила в этой спальне взаперти, никогда не впуская меня, я и мечтать не смела, что когда-нибудь буду лежать здесь с мамой. Но вот я здесь, мечта сбылась, с опозданием на пятнадцать с лишним лет.
Она провела пальцами по моим волосам и дала бокал. Напиток пах печеным яблоком.
– Когда я была маленькой, мать однажды отвела меня в Северный лес и бросила там одну, – сказала Адора. – Она не казалась ни рассерженной, ни грустной. Скорее равнодушной. Похоже, просто скучала. Она ничего мне не объяснила. Вообще ни слова не сказала, только велела сесть в машину. Я была босой. Когда мы приехали в лес, она взяла меня за руку и очень уверенно повела сначала по тропинке, потом по траве, потом отпустила меня и сказала, чтобы дальше я за ней не шла. Мне было восемь лет, совсем еще кроха. Я вернулась домой, стерев себе ноги в кровь, а она только взглянула на меня, оторвавшись от вечерней газеты, и ушла к себе. В эту спальню.
– Почему ты мне об этом рассказываешь?
– Когда ребенок с малых лет узнает, что матери он безразличен, это приводит к беде.
– Поверь, знаю это по себе, – ответила я. Она все гладила мне волосы, теребя одним пальцем выстриженный кружок.
– Я хотела тебя любить, Камилла. Но ты была неподатливой. Вот с Мэриан мне было легко.
– Довольно, мама.
– Нет. Позволь мне позаботиться о тебе, Камилла. Хочу быть нужной, всего лишь разок.
«Пусть настанет конец. Пусть всему этому настанет конец».
– Ладно, давай, – сказала я и залпом осушила бокал. Потом сняла ее руки со своей головы и мысленно приказала себе успокоиться.
– Мама, ты всегда была мне нужна. По-настоящему. А ты делала так, чтобы я нуждалась в тебе моментами, когда тебе этого хотелось самой. И я не могу простить тебе того, что ты сделала с Мэриан. Она была маленькой.
– Она навсегда останется моей маленькой, – сказала мать.
Глава шестнадцатая
Я заснула в духоте, при выключенном вентиляторе. Проснулась мокрой от пота и мочи. Зубы отбивали дробь, сердце стучало в ушах. Меня сразу вырвало, едва я успела схватить мусорное ведро у кровати. Горячая жидкость, в которой плавали четыре зернышка кукурузы.
Не успела я лечь в кровать, как в комнате появилась мама. Наверное, сидела в кресле в коридоре рядом с фотографией Мэриан, штопая носки. Ждала, пока мне не станет плохо.
– Пойдем, моя маленькая, в ванную, – прошептала она.
Она сняла с меня пижаму, скользнула взглядом по шее, груди, бедрам и ногам.
Когда я с маминой помощью залезла в ванну, меня снова стошнило. Теперь горячая жидкость, окатив меня, полилась в ванну. Адора схватила с вешалки полотенце, налила на него спирта и протерла меня, быстро и деловито, словно мыла окно. Я сидела в ванне, и мама лила мне на голову холодную воду, чтобы сбить температуру. Дала мне две таблетки и стакан голубоватого молока. Я все это выпила с таким же горьким чувством мщения, которое бушевало во мне во время двухдневных запоев. «Я еще не слегла. Давай продолжай, что у тебя там еще есть?» Теперь я хотела быть ее жертвой. Вернуть Мэриан то, что я ей должна.
Меня снова рвет в ванну – мама сливает воду, наливает и сливает опять. Кладет пузырь со льдом мне на плечи, другой между ног, горячую грелку прикладывает мне ко лбу, другую – к коленям. Раскрывает пинцетом рану на лодыжке, льет на нее спирт. Вода мгновенно розовеет.
«Исчезни, исчезни, исчезни», – умоляюще стонет моя шея.
Все ресницы у Адоры выщипаны, из левого глаза текут слезы, она постоянно облизывает верхнюю губу. Прежде чем потерять сознание, я подумала: «Она лечит меня, хлопочет в поте лица. Приятно. Больше никто не стал бы так обо мне заботиться. Мэриан… Завидую Мэриан».
Я очнулась в ванне, наполовину наполненной чуть теплой водой, слыша крики. Покачиваясь от слабости, я вылезла из ванны – от меня шел пар, завернулась в тонкий хлопчатобумажный халат – в ушах звенели пронзительные крики мамы – и открыла дверь как раз в тот момент, когда в дом ворвался Ричард.
– Камилла, ты в порядке?
Воздух за его спиной рассек исступленный вопль Адоры.
И тут его рот открылся от изумления. Он повернул мне голову набок, посмотрел на испещренную шрамами шею. Раскрыл мой халат и вздрогнул.
– Господи боже… – Он нервно затрясся, от страха и смеха одновременно.
– Что это с мамой?
– Что это с тобой? Ты режешься?
– Я вырезаю слова, – пробормотала я, как будто это в корне меняло дело.
– Я вижу, что слова.
– Почему мама кричит? – Голова закружилась, и я резко села на пол.
– Камилла, ты нездорова?
Я кивнула.
– Нашли у нее что-нибудь?
Мимо моей комнаты пробежал Викери, за ним несколько офицеров. Через пару секунд, покачиваясь, прошла мама. Обхватив голову руками, она кричала, чтобы они убирались вон, чтобы имели уважение и что они очень пожалеют.
– Еще нет. Насколько ты больна?
Он потрогал мне лоб, завязал пояс моего халата, избегая смотреть мне в лицо.
Я пожала плечами, как обиженный ребенок.
– Все должны покинуть дом, Камилла. Одевайся, поедем к врачу.
– Да, тебе ведь нужно доказательство. Надеюсь, во мне еще осталось достаточно яда.
К вечеру из маминого ящика с нижним бельем были извлечены:
Восемь флаконов лекарства от малярии с заграничными этикетками – большие голубые таблетки, запрещенные к продаже, потому что часто вызывали такие побочные эффекты, как повышение температуры тела и затуманенное зрение. Токсикологический анализ показал наличие следов этого лекарства в моей крови.
Семьдесят две таблетки слабительного средства промышленной категории, которое главным образом давали скоту для опорожнения кишечника. Следы этого средства были обнаружены у меня в крови.
Три дюжины спазмолитических таблеток, злоупотребление которыми может вызывать головокружение и тошноту. Следы их также были обнаружены у меня в крови.
Три бутылки сиропа ипекакуаны, используемого как рвотное средство в случаях отравления. И ее следы были обнаружены у меня в крови.
Сто шестьдесят одна таблетка транквилизаторов для лошадей. Их следы тоже у меня обнаружили.
Аптечка с несколькими дюжинами разных таблеток, пузырьков и шприцев, которыми Адора никогда не пользовалась. В нормальных целях.
Из маминой шляпной коробки была извлечена тетрадь в цветочек – ее дневник (он-то и будет предъявлен в суд с исковым заявлением в качестве подтверждающего документа). В нем обнаружены следующие записи:
14 сентября 1982 г.
Сегодня я решила перестать печься о Камилле и все внимание уделить Мэриан. Камилла так и не стала хорошим пациентом: в больном состоянии она только раздражается, злится, даже не дает к себе прикоснуться. Это что-то неслыханное. Она такая же злобная, как Джойя. Ненавижу ее. Мэриан такая куколка, когда болеет, – просто обожает меня и все время хочет, чтобы я была с ней. Я люблю вытирать ее слезы.
emp1
23 марта 1985 г.
Снова пришлось отвезти Мэриан в Вудберри: «с утра рвота и затрудненное дыхание». Я была в желтом костюме от St. John, но все-таки мне в нем было некомфортно – боюсь, когда я в нем, мои волосы кажутся бесцветными. Или я вся желтая, как ходячий ананас! Доктор Джеймсон мне понравился: искусный, добрый, заботлив к Мэриан, но куда не надо, не суется. По-моему, он от меня в восторге. Сказал: «Вы ангел, каждому бы ребенку такую мать». Мы немного пофлиртовали, хотя оба носим обручальные кольца. Но медсестры докучливы. Вероятно, ревнуют. Жду не дождусь, когда поедем туда опять (возможно, предстоит операция!). Пожалуй, попрошу Гейлу испечь сладких пирожков. Медсестры любят, когда им приносят угощение к чаю. Может, перевязать банку зеленой лентой с большим бантом? Надо будет сходить в парикмахерскую, прежде чем снова возникнет необходимость ехать в Вудберри. Надеюсь, что доктор Джеймсон (Рик) будет в отделении…
emp1
10 мая 1988 г.
Мэриан умерла. Я не могла остановиться. Сбросила пять килограммов – исхудала до костей. Все невероятно добры. Люди бывают такими милыми.
Самая главная улика была найдена под подушкой парчового дивана в комнате Адоры: грязные клещи, маленькие и подходящие для женской руки. ДНК-экспертиза установила соответствие следов крови на инструменте и крови Энн и Натали.
Зубов в мамином доме не нашли. В последующие недели я представляла себе, как они могли исчезнуть: вот едет голубой кабриолет, как всегда с поднятым верхом, из окна высовывается женская рука – зубы россыпью падают в придорожные заросли, неподалеку от дороги, ведущей к Северному лесу. Вдоль реки Фолз шлепают по грязи ноги в изящных тапочках – зубы, как камешки, падают в воду. Среди розовых кустов в саду Адоры мелькает розовая ночная рубашка; руки разгребают землю – зубы похоронены, как маленькие косточки.
Но зубы не были найдены ни в одном из этих мест. Полиция их обыскала.
Глава семнадцатая
Двадцать восьмого мая Адора Креллин была арестована по подозрению в убийстве Энн Нэш, Натали Кин и Мэриан Креллин. Алан немедленно заплатил залог, чтобы она до суда жила дома, в привычных комфортных условиях. Учитывая сложившуюся ситуацию, суд предоставил опеку над Эммой мне. Через два дня я вместе с Эммой поехала на север, в Чикаго.
Эмма меня измучила. Ее то и дело охватывал страх, и ей постоянно чего-то не хватало. Она взяла в привычку метаться по квартире, как дикая кошка в клетке, расстреливая меня сердитыми вопросами: «Почему здесь так шумно?», «Как можно жить в такой маленькой квартире?», «Не опасно ли на улице?». Она также требовала от меня заверений в любви. Теперь, когда она больше не была прикована к постели по нескольку раз в месяц, ей нужно было сжечь лишнюю энергию.
В августе она страстно увлеклась женщинами-убийцами, такими как Лукреция Борджа, Лиззи Борден, а так же одна дама из Флориды, утопившая трех своих дочерей после нервного срыва. «Я думаю, это выдающиеся женщины», – с вызовом сказала Эмма. «Пытается оправдать свою мать», – пояснила мне врач. Я водила к ней Эмму два раза, а когда хотела показать ее доктору в третий раз, Эмма буквально легла на пол и завопила. Зато она целыми днями напролет занималась миниатюрным домом Адоры. «Так она по-своему справляется с теми ужасами, которые там творились», – сказала мне врач по телефону. «Тогда бы уж она, скорее всего, разломала его», – ответила я. Эмма дала мне пощечину, когда я ей принесла голубое покрывало для кровати Адоры не того оттенка. Она плюнула на пол, когда я отказалась ку пить игрушечный диван из орехового дерева за 60 долларов. Я пыталась применить абсурдную «обнимательную терапию», то есть прижимать Эмму к себе, повторяя: «Я люблю тебя», пока она пыталась вывернуться. Четыре раза ей это удавалось, она обозвала меня сукой и ушла к себе, хлопнув дверью. В пятый раз мы обе рассмеялись.
Алан выделил деньги на учебу дочери, и я записала Эмму в школу Белл, всего в девяти кварталах, – двадцать две тысячи долларов в год, не считая расходов на книги и школьные принадлежности. Она быстро завела себе подруг, небольшую компанию хорошеньких девочек, которых научила томиться по всему, что связано с Миссури. Одна из ее подружек, Лили Берк, мне очень понравилась. Лили была так же умна, как Эмма, но более жизнерадостна. У нее было лицо в веснушках, крупные передние зубы и шоколадные волосы – точно такого же оттенка, как ковер в бывшей моей комнате, заметила Эмма. В общем, симпатичная девочка.
Она стала нашим постоянным гостем: помогала мне готовить обед, задавала вопросы по домашнему заданию, рассказывала истории про мальчиков. Эмма с каждым разом встречала ее все спокойнее. В октябре, когда к нам приходила Лили, она закрывалась в своей комнате, демонстративно хлопнув дверью.
Однажды ночью я проснулась и увидела Эмму, которая стояла перед моей кроватью.
– Ты больше любишь Лили, чем меня, – прошептала она.
Эмма была горячей, мокрая от пота рубашка прилипла к телу, зубы стучали. Я отвела ее в ванную, посадила на унитаз, намочила махровую салфетку прохладной водой, пахнущей металлом, протерла ей лицо. Мы посмотрели друг на друга. Серовато-голубые глаза, в точности как у Адоры. Водянистые. Как зимний пруд.
Я высыпала в ладонь две таблетки аспирина, положила их обратно в пузырек, потом достала опять. Две или одну? Дать их так легко, но не захочу ли я потом поить и поить ее лекарствами? Лечить больного ребенка… Она смотрела на меня, дрожа, и я чувствовала незримое присутствие матери.
Я дала Эмме две таблетки аспирина. От их кислого запаха мой рот наполнился слюной. Я выбросила остальные в сливное отверстие раковины.
– Теперь ты должна положить меня в ванну и помыть, – ноющим голосом потребовала она.
Я сняла с нее ночную рубашку. Ее нагота меня ошеломила: тонкие, как у маленькой, ножки, на бедре круглый рваный шрам, как половина бутылочной крышки, легкий пушок между ног, полная, соблазнительная грудь. Тринадцать лет.
Она села в ванну, уперев колени в подбородок.
– Протри меня спиртом, – прохныкала она.
– Нет, Эмма, просто расслабься.
Эмма покраснела и заплакала.
– Она так делает, – прошептала она. Плач перерос в рыдание, потом в заунывный вой.
– Мы не будем делать как она, – сказала я.
Двенадцатого октября Лили Берк исчезла по дороге домой из школы. Через четыре часа ее тело нашли возле мусорного контейнера, прислоненным к стене, в трех кварталах от нашего дома. У нее не было шести зубов: двух крупных резцов и четырех нижних.
Я позвонила в полицейский участок Уинд-Гапа и двенадцать минут ждала на линии, пока мне не сказали, что мама дома.
Я нашла их первой. Полиция тоже их обнаружила, но после меня. Я лихорадочно металась по квартире, переворачивая диванные подушки, перерывая ящики в шкафах. Эмма бегала за мной, как злая собачонка. «Эмма, что ты наделала?!» Когда я дошла до ее комнаты, она успокоилась. Стояла с горделивым видом. Я перебрала ее трусики, вытряхнула «сундучок желаний», перевернула матрас. В столе я нашла только карандаши, наклейки и стаканчик с едким запахом отбеливателя. Я выкинула из кукольного домика всю мебель, просматривая комнату за комнатой: разломала свою миниатюрную кровать с пологом, тахту Эммы, лимонно-желтый диван. И когда я выкинула из маминой комнаты большой медный полог и сломала туалетный столик, раздался вопль. Кричала Эмма, либо я сама, а может, мы обе. Пол в маминой комнате. Красивая плитка из слоновой кости. В домике Эммы они были сделаны из человеческих зубов. Пятьдесят шесть маленьких зубов, вычищенных и добела отмытых отбеливателем, сияли на полу.
В Уинд-Гапе у Эммы были сообщницы. В обмен на более мягкое наказание, лечение в психиатрической больнице, три блондинки признались в том, что помогали Эмме убить Энн и Натали. Они подъехали к дому Энн на гольф-мобиле Адоры и уговорили ее поехать покататься. «Моя мама хочет с тобой поговорить», – сказала ей Эмма.
Девочки поехали в Северный лес, пообещав устроить что-то наподобие пикника. Они накрасили Энн, немного поиграли с ней и через несколько часов заскучали. Тогда они повели Энн к реке. Почуяв неладное, Энн бросилась бежать, но Эмма догнала ее, схватила и ударила камнем. Энн ее укусила. След от укуса в форме зубчатого полумесяца остался у Эммы на бедре – я его видела, но не поняла, откуда он взялся.
Пока подруги держали Энн, Эмма задушила ее бельевой веревкой, которую украла в сарае у соседей. Далее они час успокаивали плачущую Джоудс, и потом Эмма выдирала зубы, на что ушел еще один час. Джоудс все плакала и плакала. Потом они вчетвером отнесли тело к воде и утопили, поехали к Келси домой, помылись в фургоне и стали смотреть фильм. Они не помнили какой – все говорили разное. Но все вспомнили, что ели дыню и пили белое вино из бутылки из-под «спрайта» – на тот случай, если заглянет мама Келси.
История Джеймса Кэписи про страшную женщину была невыдуманной. Эмма тайком взяла у мамы чистую простыню, завязала ее наподобие греческого платья, убрала волосы наверх и напудрилась добела. Она была Артемидой, кровожадной богиней-охотницей. Увидев ее, Натали опешила, но Эмма ей шепнула: «Это игра. Пойдем поиграем вместе». Она привела Натали через лес к дому Келси, в тот же фургон во дворе, где подруги продержали ее полных сорок восемь часов. Там они ухаживали за ней, побрили ноги, нарядили и по очереди кормили. Между тем девочка возмущалась все громче, требуя отпустить ее домой. Четырнадцатого числа, когда было немного за полночь, Эмма задушила Натали, пока подруги ее держали. Как и в первый раз, Эмма выдрала зубы сама. Оказывается, вырвать детские зубы не так уж трудно, если хорошо нажимать на клещи. И если вам все равно, как они будут выглядеть потом. Мозаика на полу в домике Эммы была сложена из неровных, поломанных зубов, отчасти из осколков.
В четыре утра девочки поехали на гольф-мобиле Адоры на обратную сторону Главной улицы. Проем между скобяной лавкой и салоном красоты был узким, но Эмма и Келси смогли пронести через него тело Энн, за руки и ноги, и, оставив на другой стороне в сидячем положении, стали ждать, пока его найдут. Джоудс снова плакала. Позднее девочки задумались, не стоит ли ее убить, боясь, что она их выдаст. Они уже начали к этому готовиться, когда арестовали Адору.
Эмма сама убила Лили: ударила в затылок камнем, задушила голыми руками, выдрала шесть зубов и обрезала ей волосы. Все это она сделала в переулке за мусорным контейнером, возле которого оставила ее бездыханное тело. Камень, клещи и ножницы она принесла утром с собой в школу, в ярко-розовом рюкзаке, который я ей купила.
Шоколадные волосы Лили Берк Эмма вплела в ковер для моей комнаты кукольного дома.
Эпилог
Адора была признана виновной в убийстве первой степени за то, что она сделала с Мэриан. Ее адвокат готовит апелляцию, которую группа поддержки Адоры с энтузиазмом публикует на сайте freeadora.org. Алан запер дом в Уинд-Гапе и снял квартиру неподалеку от ее тюрьмы в Вандалии, штат Миссури. Он пишет ей письма в те дни, когда не может ее навестить.
Скоро было выпущено несколько дешевых книг о нашей семейке убийц; издательства завалили меня предложениями написать свою. Карри стал уговаривать меня принять одно предложение, но быстро отступил. Тем лучше для него. Джон написал мне доброе, исполненное боли письмо. Он подозревал Эмму с самого начала и переехал к Мередит отчасти для того, чтобы следить за Эммой. Что объясняло тот разговор у бассейна, который я подслушала. Эмма потешалась над его горем. Причиняла ему боль, заигрывая с ним. Через близость – как мама, когда вставляла мне в раны щипцы. Другого своего любовника из Уинд-Гапа, Ричарда, я больше никогда не видела и не слышала. Что неудивительно, если вспомнить, как он посмотрел на мое обезображенное тело.
Эмма будет сидеть в тюрьме до достижения восемнадцати лет; вполне вероятно, и дольше. Посетители к ней допускаются два раза в месяц. Один раз я к ней пришла. Мы сидели на веселой игровой площадке, обнесенной колючей проволокой. Малолетние преступницы в тюремной форме, брюках и футболках, висели на турниках и гимнастических кольцах под зорким оком толстых крикливых надзирательниц. Три девочки катались с горки. Горка была покоробленной, и они то и дело останавливались; чтобы продвинуться дальше, приходилось делать рывок. Но это, по всей видимости, не очень им мешало, потому что, скатившись, они опять поднимались по лестнице и съезжали вниз. И так все время – молча, пока я там была.
Эмме остригли волосы почти под самый корень. Вероятно, она хотела выглядеть суровее, но стрижка, напротив, придала ей загадочный вид, сделав похожей на эльфа. Я взяла ее за руку, влажную от пота, она ее тут же выдернула.
Перед нашей встречей я обещала себе не допрашивать ее об убийствах, чтобы беседа вышла как можно более непринужденной. Но вопросы посыпались из меня почти сразу. Зачем вырвала зубы? Почему именно эти девочки, такие умные и интересные? Чем они могли ей досадить? Как она вообще могла это сделать? Последний вопрос получился менторским, словно я отчитывала ее за то, что она устроила вечеринку, пока меня не было дома.
Эмма с горечью посмотрела на трех девочек на горке и сказала, что всех здесь ненавидит – все девчонки чокнутые или глупые. И что терпеть не может стирать, ей противно трогать чужую грязную одежду. Потом замолчала, и я подумала, что она проигнорирует мои вопросы.
«Я дружила с ними некоторое время, – наконец сказала она себе под нос, низко опустив голову. – Мы вместе веселились, носились по лесу как шальные. И вместе разбойничали. Как-то раз убили кошку. А потом она (как всегда, мать осталась безымянной) заинтересовалась ими. Для меня самой больше не оставалось ничего. Я больше не могла дружить с ними втайне. Они все время приходили к нам домой. И стали расспрашивать меня о моих болезнях. Они чуть было не загубили дело, а она этого даже не поняла. – Эмма с силой потерла остриженный затылок. – И почему Энн укусила… ее? Почему ей можно было ее кусать, а мне – нет?»
Больше она ничего не хотела говорить, в ответ на все вопросы только вздыхала или откашливалась. А зубы? Она их взяла только потому, что они были ей нужны. Все в кукольном доме должно было быть великолепным, как и все другое, что любила Эмма.
Я думаю, здесь кроется большее. Энн и Натали были уничтожены потому, что Адора уделяла им внимание. Эмма видела в этом нарушение их негласного договора. Ведь она так долго позволяла матери травить себя лекарствами. «Иногда, давая людям что-то делать с собой, ты на самом деле делаешь это с ними сама». Мать доводила ее до болезни, и Эмма считала, что имеет над ней власть. Взамен она требовала исключительной любви и преданности. Привязываться к другим девочкам было недопустимо. Поэтому она убила и Лили Берк, заподозрив, что она мне нравится больше.
Можно, конечно, бесконечно строить догадки, пытаясь понять, почему Эмма это сделала, но остается факт: она любила причинять боль. В этом она мне признавалась сама. Я виню в этом мать. Ребенок, вскормленный ядом, находит утешение во зле.
В день ареста Эммы, когда дело об убийствах было полностью раскрыто, Карри и Эйлин поселились у меня. Устроились на кушетке, как солонка и перечница. Я взяла нож, спрятала под рукавом, в ванной сняла рубашку и вонзила его поглубже в гладкий кружок на спине. Я принялась им скрести во все стороны, и скоро там не осталось живого места. Карри ворвался как раз в тот момент, когда я собиралась приступить к лицу.
Карри и Эйлин собрали мои вещи и увезли меня к себе домой, где дали мне постель и предоставили свободный угол в комнате на подвальном этаже. Все острые предметы спрятали под замок; впрочем, я и сама не очень-то старалась до них добраться.
Я учусь принимать заботу. Учусь наслаждаться родительским теплом. Я вернулась в детство – туда, где совершалось преступление. Эйлин и Карри будят меня по утрам, а вечером укладывают в постель, целуя (точнее, сам Карри дружески хлопает меня по подбородку). Я не пью ничего крепче виноградной газировки, которую любит Карри. Эйлин помогает мне купаться и иногда причесывает. Теперь меня при этом не бьет озноб, и мы считаем это хорошим признаком.
Скоро наступит двенадцатое мая – ровно год с тех пор, как я поехала в Уинд-Гап. В нынешнем году в этот день будет праздноваться День матери. Гениальное совпадение. Иногда вспоминаю ту ночь, когда я лечила Эмму, о том, как мне было приятно о ней заботиться и утешать ее. Мне снится, как я ее купаю, вытираю ей лицо. Просыпаюсь в поту, живот крутит. Мне понравилось заботиться об Эмме по собственной доброте? Или потому, что я страдаю той же болезнью, что и моя мать? Никак не могу в этом разобраться, особенно по ночам, когда просыпаются мои шрамы.
Но в последнее время склоняюсь к тому, что по доброте.
Читать бесплатно другие книги:
