Конверт из Шанхая Кузьмин Владимир

4

Спалось мне на редкость хорошо и приятно. Может, это поезд своим покачиванием и постукиванием о рельсы меня баюкал, может, от усталости. Во всяком случае, проснулась я от того, что поезд остановился. Проснулась выспавшаяся, отдохнувшая, сон покинул меня в один момент. Я тихонько соскользнула вниз, сходила умыться, узнала у проводника, долго ли нам еще стоять, и вышла из вагона.

Станция была невелика, вывески с ее названием на крохотном павильоне, служившем здесь вокзалом, было не разглядеть. От того, что до нее было далеко, и от того, что мешал утренний туман.

Я оказалась не единственной ранней птахой. Невдалеке прогуливалась с собачкой служанка Софьи Яковлевны. Собачка бегала, непрестанно задирая лапу на все под нее подвернувшееся. Служанка стояла у входа в свой вагон, зябко обняв себя за плечи.

– Good morning, miss![24] – поприветствовал ее пробегающий мимо мистер Фрейзер.

Он повторил свое приветствие и в мой адрес, добежал до паровоза, вернулся немного назад и принялся припрыгивать на месте и изображать боксерские удары.

Я вздохнула: мне захотелось вот так же размяться, побегать и попрыгать. Но в платье это было невозможно, а переодеться в шаровары и фуфайку и появиться в таком виде перед глазами пассажиров я все же не рискнула бы. Не хотелось мне эпатировать публику и после слышать упреки в спину.

Колокол ударил дважды, звук, смягченный туманом, показался донесшимся из самого дальнего далека. Я поднялась в вагон и застала в коридоре Ивана Порфирьевича. Мы едва успели поздороваться, как выглянул дедушка.

– Доброе утро! – обрадовался он нам. – Я видел, как ты прогуливаешься, но присоединиться не успел. Ну да ничего, станций впереди еще много. Иван Порфирьевич, как вы полагаете, уже подходящее время испить чаю? А то из этой корзины такие ароматы доносятся, что невольно аппетит пробуждается.

Господин Еренев высказался в том духе, что для пития чая в отличие от пития иных напитков любое время подходяще и что ему на службе нередко приходится и по ночам чаевничать.

– Так присоединяйтесь к нам, – сказал дедушка и пошире распахнул дверь.

Мальчик принес чай, но притронуться к нему мы не успели, потому что вслед за мальчиком появились проводник и тот служащий (надо будет узнать, что у него за должность, заметила я себе, наверное, местное начальство), что накануне пытался уговорить есаула покинуть незаконно занятое тем место.

– Вот, – сказал проводник. – Вот этот господин, он вчера был в мундире.

И указал на Еренева. Вежливость и приличия в этом поезде были законом для персонала, а тут этакая бесцеремонность! Мы сразу насторожились.

– Ваше превосходительство, – обратился к Ивану Порфирьевичу поездной начальник.

– Высокоблагородие[25], – мягко поправил его товарищ прокурора.

– Ваше высокоблагородие, уделите минуту для сообщения. Очень важно!

– Говорите смело. Этим людям я доверяю, и если есть в вашем сообщении что-то не для всех и каждого, то уверяю – дальше этого купе никакая новость не распространится.

Железнодорожник все ж таки не стал говорить громко, а шагнул в купе и, наклонившись к голове господина Еренева, тихо, но не скрываясь уже от нас, сказал трагическим голосом:

– Земляка вашего убили! Ну банкира… – он оглянулся за помощью к проводнику.

– Господина Соболева, стало быть, – подсказал тот и перекрестился.

Такие слова доходят до ума не сразу и не вдруг, а потому и мы их осознали спустя несколько мгновений. И тоже осенили себя крестным знамением.

– О господи! – вырвалось у дедушки. – Неужто до смерти?[26]

– Не могу знать.

– То есть как не могу знать? – возмутился товарищ прокурора.

– Так мы за тем к вам и обращаемся, что до конца-то не знаем.

– Эх, да что ж такое творится? Ведите уже к месту происшествия.

Мы все трое поднялись со своих мест, Иван Порфирьевич взглянул на меня и дедушку, секунду поразмышлял, нужно ли нам идти вместе с ним, после кивнул в знак согласия.

– Погодите, – обратился он к проводнику. – Коротко и ясно скажите, что произошло такого, что вы решили про убийство?

– Так я открыл двери-то, а он с ножом в груди! – сообщил проводник и снова перекрестился.

– Зачем же вы открывали?

– Так господин Соболев еще с вечера велел ему на это время ванну приготовить – еще сокрушался, что только в такую рань возможность имеется, а на позже все занято, – и предупредил, что спит он крепко, но разбудить его нужно неукоснительно и обязательно.

– Все ясно! – перебил его Иван Порфирьевич, потому что все действительно было ясно настолько, что продолжать не стоило. – Пройдемте, господа.

И мы пошли по пустому коридору в вагон первого класса. У нужной двери проводник чуть замешкался, отыскивая в кармане ключи, а господин Еренев его подбодрил:

– Это вы очень правильно поступили, что дверь сызнова заперли.

Проводник чуть приободрился, быстро извлек найденные ключи и открыл дверь. Получилось так, что дверь, будучи открывающейся в сторону коридора, отрезала меня от самого входа, и мне ничего не было видно. Еренев это заметил и сказал:

– Даша, давайте так поступим, я первым гляну, что да как, и уж потом решу, стоит ли вам это видеть?

– Конечно, – согласилась я.

И в самом деле, зачем я сюда отправилась? Что за зрелище предстанет за этой дверью? Возможно, такое, что я и сама его увидеть не пожелаю.

– Дарья Владимировна! – позвал Иван Порфирьевич. – Идите сюда.

Дедушка и проводники посторонились, давая мне место, потому как Иван Порфирьевич звал меня не в само купе, а лишь к его дверям.

– Раз уж пришли сюда, так взгляните. Вдруг ваш острый взгляд да способности ваши и здесь пригодятся.

Купе, в сравнении с нашим, казалось чуть просторнее. Возможно, оттого, что в нем не было верхней полки. Ею, видимо, могла послужить откидная спинка нижнего дивана, поднимаемая на специальном устройстве. Зато диван этот уж точно был шире наших. В остальном, если отвлечься от цвета деревянных рам и прочих предметов из дерева, от расцветки ковра на полу и обивки дивана, все было в точности таким же. Стул, передвижной столик, лампа с зеленым абажуром, даже пепельница. Вернее, пепельницы, потому что их было две, как и во всех других купе. Обе пусты. Занавески, сшитые на французский манер, которые можно подтянуть за веревочку, опущены.

На столе дорожный несессер[27]. Очень и очень дорогой. Почти все предметы – ножницы, кисточка для бритья, сама бритва и все прочее – с вызолоченными ручками. Стаканчик серебряный, с позолотой. Несессер лежал ближе к окну и был раскрыт, ближе к краю стола лежала папка для бумаг, тоже дорогая и солидная, как и сам ее хозяин. У самого окна, правее несессера, небольшой кожаный футляр. Закрытый. Рядом пустой стакан.

Я подавила вздох и перевела взгляд на тело Михаила Наумовича. Он лежал на диване в пижаме, босые ноги чуть свешивались за край ложа, голова несколько сползла с подушки, правая рука также свисает вниз, левая под одеялом. Одеяло прикрывает живот и часть ног. Из груди, с левой стороны, торчит рукоять ножа. Но, может, это был и не нож, нечто другое. Если я скажу, что смотрела на все это хладнокровно и спокойно, то это будет неправдой. Какое уж тут хладнокровие, когда речь идет о смерти человека, пусть едва вам знакомого, но все ж таки не чужого. Так что мысли, как я ни старалась привести их в порядок, скакали, и я никак не могла сосредоточиться на них. К примеру, отчего я решила, что это может быть рукоятью не ножа, а чего-то другого? И что еще меня смущает? То есть ясное дело, смущало меня многое. Заострившийся нос покойного, седина на висках, которую я вчера вроде не замечала. А может, ее не было вчера, может, она вот только что проявилась от испытанного этим милым человеком ужаса смерти?

Нет, в самом деле, очень похоже, что в последнюю свою минуту он что-то почувствовал и проснулся. Попытался встать и не смог, не успел. Не дали ему встать. Тело вновь откинулось на кровать, но ноги все же оказались в таком положении, что находились за пределами постели. И голова упала не в середину, а на нижний край подушки.

Впрочем, все это видит и Иван Порфирьевич, это увидят и поймут те, кому предстоит вести следствие. А вот то, что я сама не поняла до конца и что вертится у меня в голове, может, никто и не увидит, не почувствует, не заметит. Надо сосредоточиться и наконец начать соображать. Нож… Нож! И ни капли крови! Странно? Еще как!

Я присела и взглянула снизу. Рукоять орудия убийства не соприкасалась с телом, и оказалось возможным разглядеть крохотный фрагмент его железной части. Он был круглым. Как толстая игла. Где-то я видела похожее и даже название этому есть. Шило! Где видела? У скорняка, когда мне шили шубку. У сапожника видела. Но у сапожника шило было квадратным в сечении. И оба этих инструмента выглядели, как и положено выглядеть рабочим инструментам. Здесь же все, прежде всего рукоять, никак не вязалось с таким понятием, как работа. Конечно, шило возможно использовать где-нибудь в канцелярии, для подшивания документов, и рукоятка в этом случае может быть красивой и даже изящной. Но эта слишком уж хваткая, удобная для руки, как у оружия. Ладно, ничего умнее по этому поводу уже не сообразить.

Что еще меня смущало? Папка? Да! Она закрыта, но выглядит пустой. Зачем брать в дорогу пустую папку? Незачем! Значит, в ней что-то было. Может, этого «что-то» было совсем немного и оно так и лежит там, внутри папки? Но может быть и наоборот.

Было еще что-то неуловимое, но я так и не поняла. Глянула на костюм, висящий на вешалке. Дорогой костюм солидного мужчины с солидным капиталом. Насколько это было возможно с порога, заглянула на багажную полку – чемоданы вроде на месте. Попробовала вспомнить, были ли у Михаила Наумовича перстни или другие украшения, но не вспомнила ничего, кроме часов с цепочкой. Кажется, и заколка для галстука была у него без всяких камней, хотя сделана была изящно, в форме пера.

Да, еще одно! Под столиком лежит абака. То есть счеты. Небольшие, с костяшками из светлого и темного янтаря. Тоже не бог весть какая ценность, но и не копеечная безделица. Впрочем, несессер на ее фоне – настоящее сокровище.

Все. Если бы не ощущение еще чего-то недопонятого, недоосознанного, то было бы уж точно все. Но глазеть дальше смысла не было, и я сделала полшага назад.

– Врач в поезде есть? – спросил Иван Порфирьевич.

– Никак нет, – уверенно ответил проводник, но покосился на начальство, мол, не влез ли поперед батьки. Начальство махнуло рукой и подтвердило:

– Нету докторов. Среди пассажиров тоже.

– Придется смерть подтверждать мне. Вы входили?

– Как можно? Я хоть и перепугался, но сообразил, что входить будет самым последним делом.

– Тогда дайте мне полотенце. Можно несвежее, мне под ноги постелить, чтобы, не дай бог, не затоптать что-то.

Полотенце объявилось в мгновение ока и было постелено на пол. Господин товарищ прокурора аккуратно шагнул на него. Склонился к покойному, коснулся пальцами руки, затем шеи.

– Прошло часа два, не меньше, – сказал он нам, не оборачиваясь. – Но вполне возможно, что больше.

Иван Порфирьевич присел на корточки, чтобы тоже, как и я за минуту до него, глянуть на орудие убийства снизу. Покачал головой, перевел взгляд на абаку, но трогать не стал. Поднялся, достал из кармана карандаш с серебряным колпачком, приоткрыл этим карандашом папку. Было ли в ней что-то или нет, видно мне не было, но Иван Порфирьевич вновь покачал головой, и я поняла – пусто. Тем же карандашом он откинул крышку футляра, заглянул внутрь и в третий уж раз покачал головой. Несессер его мало заинтересовал, а может, ему хватило простого взгляда, чтобы его оценить.

Поезд чуть качнуло, звякнула ложечка в стакане, чуть качнулась на столе лампа под зеленым абажуром.

Прокурор в роли сыщика повернулся в сторону двери. Похлопал руками по карманам костюма покойного и в этот раз вместо покачивания головой удовлетворенно хмыкнул. Бросив беглый взгляд на полку с чемоданами, господин Еренев шагнул в коридор.

– Мертв? – даже с какой-то надеждой в голосе спросил проводник.

– Мертв.

– Беда-то какая! Что ж делать-то?

– Закрыть дверь, поставить кого присматривать со стороны. Кому по службе знать о том не положено, пусть и не знают. По прибытии состава на станцию сообщить дорожной жандармерии, при отсутствии оной телеграфировать далее по маршруту следования. Да что я вам про это говорю? Вы ж и сами должны знать.

– Так точно, должны. Есть такая инструкция. Подрастерялись мы малость, вы уж простите.

– Да прощения тут просить не за что, любой может растеряться. Не частое ведь дело?

– Сколько лет при поездах – этакое впервой.

– Вот видите. А что меня позвали, так это правильно. И моя прямая обязанность была сюда прийти. Вы уж дальше сами. Станем нужны – зовите. Станция скоро?

– Чулым через час с четвертью.

5

Мы, как-то не сговариваясь, зашли на обратном пути вымыть руки и вернулись к нашему остывшему чаю и пирожкам. Дедушка был хмур, Иван Порфирьевич пребывал в глубокой задумчивости. Оба машинально взяли в руки по пирожку и принялись их есть, одновременно поднося ко рту и откусывая. Получилось комично. Это чуть отвлекло меня от печальных раздумий, заставило внутренне встряхнуться.

Так мы сидели молча и ели пироги, запивая их холодным чаем. Удивительно, но я не смогла вспомнить, в какой момент сама взяла в руки пирожок.

– Ну и что вы об этом думаете? – спросил Иван Порфирьевич.

– Не нравится мне это. Уж начинает казаться, что смерти к нам сами тянутся, – рассерженно сказал дед.

– Афанасий Николаевич, уж простите, но тут вы не правы. Ежели бы не мое присутствие, так об этой смерти вы бы узнали, как и все другие. Этакое шило… – тут он задумался и еще раз покачал головой в некотором недоумении. – Так вот, шило в мешке не утаишь, так что все в поезде про это страшное преступление узнали бы. Поохали, поахали да и забыли бы. И вы также. Кабы не случился здесь я. Но у меня должность такая, и тут уж ничего не поделаешь.

– Вы ведь не про это спрашивали, Иван Порфирьевич? – сказала я.

– Ну да, не про это. Событие для железной дороги не частое, но и такие порой происходят. А я спрашивал о том, что вы думаете о причинах столь трагического происшествия. Впрочем, если такие разговоры вам неприятны…

– Приятного в них мало, но и повода от них отказываться не вижу, – вздохнул дедушка. – Так или иначе Даша да и я, грешный, обсуждать все это станем. Так отчего не поговорить с вами. А то, что я перед этим сказал, сказано было от жалости к покойному и от того, что его смерть другие смерти заставила вспомнить. И проказы вот этой особы, едва ей головы не стоившие. Ну да от нашего с вами присмотра здесь ей никуда не деться, так что можно быть относительно спокойными.

Еренев заулыбался, потом даже рассмеялся.

– Умеете вы сформулировать, Афанасий Николаевич! Право слово, вам пьесы писать нужно. И все ж таки, что вы думаете об этом?

– Это вот Даша пусть скажет, я ничего особого углядеть не смог, и соображений у меня никаких. Ровным счетом никаких.

– Очень похоже на ограбление, – сказала я. – Бумажника же в кармане нет?

Иван Порфирьевич кивнул и даже не стал спрашивать, как я об этом догадалась.

– Преступник открыл дверь ключом…

– А это вы отчего решили?

– Что ключом, а не отмычкой? Ну, дверь, то есть то место на двери, где замок, без царапин, они вроде должны быть, когда открывают отмычками?

– Вовсе не обязательно. Вопрос, так сказать, в мастерстве преступника.

– Ну да это не главное. Михаил Наумович был разбужен, когда преступник проник в купе. А от отмычки шуму было бы больше, чем от ключа, мог покойный проснуться уже от этого шума.

– Довод чуть более убедительный, но не слишком. Опытный взломщик с хорошим инструментом… Да дверь вообще могла быть не заперта.

– Вряд ли, – не согласилась я. – Не похож был Михаил Наумович на человека, не запирающего двери. Опять же вчера, когда у нас здесь было чаепитие с его участием, он разрешил нам с Машей пойти в его купе, но перед этим сам туда заглянул на минуту и вышел, убирая что-то в карман. Значит, ему было за что опасаться. Думаю, опасался он не нас, а посторонних, так что купе на ночь запер бы обязательно.

– Тоже не факт, но уже очень убедительно, – кивнул Иван Порфирьевич. – Продолжайте, пожалуйста.

– Преступник открыл дверь, не важно чем, и вошел в купе со спящей жертвой. Жертва проснулась, скорее всего, когда преступник уронил на пол счеты. Преступник ударил жертву прямо в сердце. Схватил бумажник, бросил все остальное и ретировался.

– Дарья Владимировна, не стоит мне устраивать экзамен, – Иван Порфирьевич даже пальцем мне погрозил. – Вы прекрасно видели, что счеты сброшены покойным, а не преступником. Лежали они сбоку, прямо под рукой покойного.

Все позволили себе заулыбаться, даже дедушка, ради чего и была затеяна моя ловушка для опытного полицейского чина.

– Не буду больше! Не велите казнить! – принялась я оправдываться.

– Не помилую, – пообещал Иван Порфирьевич и нажал кнопку звонка, вызывая официанта из ресторана. – Ну-с, слушаю вас далее.

– Далее у меня одни вопросы. Потому что не важно, от чего проснулся покойный, а все остальное вроде именно так и выглядит.

– Так! Вы сказали «выглядит». Что вам не нравится, что вас смущает?

– Папка. Вернее, то, что она пуста. Преступник взял какие-то бумаги, но не взял такую дорогую вещь, как несессер.

– Ну, преступник мог попросту не осознать ценность этого предмета. А вот что было в папке – вопрос весьма важный.

– И что интересного для грабителя могло в ней быть? – спросила я.

– Ценные бумаги, облигации, чеки, – наконец принял участие в разговоре и дедушка.

– А счеты?

– Что счеты?

– Счеты обычно используют, чтобы считать, – пояснила я свой вопрос.

– Может, Михаил Наумович подбивал общую стоимость бумаг, хотя ее он, уж наверное, должен был знать заранее. Но мог, к примеру, пересчитывать стоимость бумаг по курсу ассигнаций к золотому рублю. Или к какой иностранной валюте.

– Иван Порфирьевич, а что было в том футляре? – спросила я призадумавшегося господина Еренева.

– Арифмометр[28], – ответил тот.

– И что вам показалось странным в этом счетном приспособлении?

– А разве мне показалось?

– Показалось, а то с чего бы вам вот этак головой качать?

– Странным мне показалось то, что у покойного была столь новомодная вещица, как арифмометр Однера, а он пользовался счетами.

– Да тут ничего удивительного нет, – отмел все сомнения дедушка. – Я и сам во времена, когда приходилось постоянно заниматься бухгалтерскими делами, всегда держал на столе и счеты, и арифмометр. На счетах привычнее, а оттого быстрее складывать и вычитать. На арифмометре много быстрее и точнее получается умножать и делить, особенно большие числа. И такая особенность, чтобы одновременно пользоваться и счетами, и арифмометром, водится за очень многими.

Прибежал официант, Иван Порфирьевич сделал заказ.

– Хорошо, – вернулся он к прежней теме. – Подведем итог. Совершено ограбление с убийством. Вероятнее всего, преступник ночью, когда все спали, незамеченным прокрался к двери купе жертвы, вскрыл ее либо ключом, либо отмычкой и вошел. Но неосторожное движение или иная причина разбудили жертву, преступник схватил орудие убийства – либо принесенное с собой, либо находившееся в купе – и нанес жертве смертельный удар. Были похищены бумажник с деньгами и некие бумаги из папки на столике. Чемоданы, одежда и прочие вещи остались нетронутыми. Чемоданы и одежда понятно. Убийство – это вам не кража, господа присяжные поверенные, так что преступник был испуган, желал побыстрее покинуть место преступления, а чемоданы и одежда ему бы мешали, могли выдать его при встрече с кем бы то ни было, привлекли ненужное внимание, мог возникнуть переполох. А вот несессер… То ли он не был оценен по достоинству, то ли?.. Непонятный, пока необъяснимый момент. Как бы то ни было, преступление можно квалифицировать как ограбление со взломом и непреднамеренное убийство. Десять лет каторги! Но для этого нужно преступника установить.

Иван Порфирьевич вновь задумался и умолк, пришлось отвлечь его.

– Постойте, пожалуйста, – обратилась я к нему. – Я про орудие убийства хотела спросить. То есть что вы о нем думаете?

– Да, разумеется. Необычное орудие. Никогда прежде такого не видел. Оно в равной мере может оказаться… ну чем-то вроде ножа для бумаг, если принадлежало убитому, или настоящим оружием, если было принесено преступником.

– От входа было плохо видно, но мне показалось, что на рукояти был рисунок?

– Был. Орнамент вдоль ее верхнего и нижнего краев. Но он мне ничего и ни о чем не говорит. Могу нарисовать?

Рисунок и нам с дедушкой ничего не напомнил.

– Ох, что вы там про личность преступника собирались сказать, Иван Порфирьевич? – спросил дедушка.

– Я, Афанасий Николаевич, хотел сказать, что наши рассуждения были нужны лишь для того, чтобы помочь эту личность установить. Так что мы с вами свою миссию исполнили, приготовились дать показания самым тщательным образом. А дальше уж не наше дело.

От этих слов дедушка повеселел.

– Дедушка, давай я тебя стану называть по имени? – спросила я.

– С чего вдруг?

– Ну ты слишком молодой, чтобы быть дедушкой такой взрослой внучки. На тебя вон дамы вчера заглядывались.

– Не смеши меня, Даша! Грешно это, смеяться рядом с покойным.

– А что! Дарья Владимировна права, – поддержал мою мысль господин Еренев. – Вот сейчас будет станция, вы прогуляйтесь по перрону, сами увидите.

– Заговор! Вы меня отправляете гулять по перрону, а сами станете со следствием общаться! Не допущу! Я тоже любопытный! И не старый еще, как вы же любезно отметили. Может, от меня следствию тоже польза выйдет?

– Да не будет никакого следствия, – вздохнул товарищ прокурора.

– То есть как?

– Позже все растолкую. Мы на станцию прибыли, предлагаю пройти на перрон ко входу в первый класс. Все произойдет весьма быстро, так что нам лучше быть под рукой.

6

Мы спустились на перрон, вернее, на невысокий дощатый настил, служивший здесь в качестве перрона. Я не успела еще ступить на землю, когда мимо пробежал проводник из первого класса. Добежал до жандарма, что-то тому сказал. Настала очередь пробежаться жандарму. Он бросился в сторону крохотного домика чуть в стороне от станционного здания.

Вся эта суета имела итогом приход к поезду двух жандармов, того, кто бегал, и другого, за которым бегали. Второй был старше чином, простодушен лицом и имел дурную привычку часто трогать свои усы. Оба взобрались по ступенькам в вагон. Чем они там занялись, мы не видели, но я вполне точно могла себе это представить.

Минуту спустя выпрыгнул из вагона давешний старший железнодорожный служащий.

– Господа! И дамы! – закричал он. – Покорнейше просим всех пассажиров через вагон первого класса пока не ходить. Тех, кто сам едет первым классом, просим покамест прогуливаться. Или в ресторацию, что ли, пройти. Вот такая у нас просьба.

Естественно, что все, кто слышал эту речь, кинулись к оратору с вопросами, но тот очень быстро удалился со сцены.

Еще через минуту младший чином жандарм затрусил, стуча подковками по доскам, в сторону станционных зданий. Почти вслед за этим в вагон позвали нас. Вернее, позвали Ивана Порфирьевича, а я уж увязалась за ним самостоятельно. Дедушка сделал было движение пойти следом за нами, но раздумал.

– Сюда извольте пройти, ваше высокоблагородие, в салон, – вел нас проводник.

В салоне за одним из столов сидел тот самый жандарм с усами и что-то выспрашивал у… да назову его старшим проводником, а то все время сбиваюсь, решила я.

– Была игра или нет, я спрашиваю? – чуть повысил голос жандарм.

– Была, – согласился старший проводник.

– Убитый играл?

– Играл.

– А посторонних не было? – тут жандарм для напускания страха на допрашиваемого поправил кобуру, из которой виднелась рукоятка пистолета Браунинга. Но допрашиваемый не хуже моего понял, что это все для острастки, и не испугался.

– В точности ответить не могу, но не должно было быть.

– Все. Ступай, ничем тебя не пробьешь.

Жандарм стал доставать из кармана кителя платок, но сначала ему пришлось вытащить какие-то бумажки и пакетики, а после убрать их обратно в карман. Утерев лоб, вахмистр (хоть про этого вспомнила, какой чин ему выходил из всех этих эполетов и гарнитурок[29]!) черкнул в блокноте на столе пару слов. Наш проводник деликатно кашлянул.

– Простите ради бога, – вскинулся вахмистр, вскакивая из-за стола, – не заметил, что вы ждете. Нашенских покуда расспросишь, семь потов с тебя сойдет. Присаживайтесь, ваше высокоблагородие.

Иван Порфирьевич прошел к столу, я за ним. Он сел против жандарма, я села на стул за другим столом. Вахмистр все это заметил, но смолчал: раз товарищ прокурора молчит, так и он не стал возражать. Жандармы прокуратуре не подчиняются, но и для них она не пустой звук.

– Иван Порфирьевич Еренев, – представился товарищ прокурора, – можно без чинов.

– Раз разрешаете, то почему бы и нет, – не стал спорить вахмистр. – Мне тут сказали, что вы, Иван Порфирьевич, первым осмотр места преступления делали. Расскажите по возможности подробно.

Иван Порфирьевич рассказал. Вахмистр непрестанно трогал свои усы, а временами делал заметки в блокноте.

– Вот что значит правильный доклад. Мне и переспрашивать ничего не нужно.

– Простите за любопытство, а что вас в показаниях служащих не устраивало?

– Да все очень просто. Покойный накануне играл в карты. Вот я и пытался установить, с кем именно он играл, и не было ли среди игроков посторонних людей, то есть не из числа пассажиров или обслуги.

Прибежал второй жандарм:

– Прикажете выносить?

– Да, разумеется. Выносите. Вот, собственно, и все. Сейчас опломбирую дверь, и вы сможете продолжить путь.

– Как же так? – удивилась я. – А отпечатки пальцев и все остальное?

Вопрос получился глупым, но слова сорвались, и повторять что-то по-иному было поздно, а то стала бы выглядеть еще глупее.

– Виноват, сударыня. Но все остальное не мое дело, – ответил жандарм. – Вам, если интересно, их высокоблагородие все в подробностях объяснит. Мое же дело состоит в том, чтобы сделать то, чего не сделать нельзя. Нельзя тело в поезде оставлять. Нельзя поезд задерживать без особой необходимости.

– Пока мы не расстались, доскажите про ваш интерес к карточной игре, – попросил господин Еренев.

– Да все очень просто. Во время игры покойный доставал бумажник – должен был доставать! – так все видели, что он не пуст.

– Это вы заключили исходя из личности убитого? – перебил Иван Порфирьевич.

– Верно. Банкир как-никак. И едет очень недавно, не мог потратиться. Опять же и всем иным должно было стать известно, что он банкир. Представиться должен был? Стало быть, все знали, что он банкир и человек небедный. Предположим, что за столом был шулер, но много выиграть не сумел. Вот и попытался обокрасть, но разбудил жертву.

– И что? Шулера в вагонах в порядке вещей? – Иван Порфирьевич этот вопрос задал самым деловым тоном и ответ получил такой же.

– Нет, но и не редкость. Самое гадкое, что сами железнодорожники их порой пускают, а те с ними после выигрышем делятся. Но эти уперлись, что не было никого чужого помимо пассажиров. А я не верю.

– Может, зря не верите? – это уже я спросила.

– Может, и зря, – легко согласился вахмистр и потер красные, невыспавшиеся глаза. – Не сочтите за невоспитанность, но барышням вроде вас от преступлений и преступников нужно держаться подальше.

– Ну порой и от барышень следствию бывает подмога, – сказал, пряча усмешку, Еренев.

– Это вряд ли! Тут на днях газету мне приносили. Нарочно, чтобы прочел одну статью. Из газеты получается, вроде как в Томске некая молодая особа содействие полиции оказала в поимке опасного преступника. Это по словам писавшего, а между слов и вовсе получается, что та сама его схватила. Так я не поверил и вам верить не советую. Вы уж лучше книжки какие читайте, а не такие неумные выдумки.

К этому моменту мы все переместились к дверям купе, из которых только что вынесли тело несчастного Михаила Наумовича, вахмистр успел просунуть через замочную скважину и накладку на дверном косяке неким хитроумным манером бечевку, как бы связав створку двери с косяком. Второй жандарм подложил под концы бечевки дощечку и стал капать сургучом, который растапливал свечой. Вахмистр приложил к сургучу медную печать и решительно направился к выходу.

– Виноват, – резко повернулся он. – Попрощаться забыл.

И отчего-то замер на месте.

– Так вы из Томска? – спросил он подозрительно. – Господин Еренев, говорите? Вот удивительно, но аккурат вашу фамилию я в той газете читал.

– Очень может быть, – усмехнулся Еренев.