Югорские мотивы: Сборник рассказов, стихов, публицистических статей Цуприков Иван

Защебечет нежно, свежестью повеет.

От восторга сердце сладко занемеет,

За зиму назябнув, затрепещет томно,

И поверит чуду сердце, безусловно.

Казачка

Ах ты, долюшка, бабья доля!

От работы не сходят мозоли,

Посадить, прополоть, вновь посеять,

Урожай, как ребенка, взлелеять.

Целый день полон дел и забот,

Но не плачет казачка, поет:

«Я и лошадь, я и бык,

Я и баба, и мужик!»

От зари до зари не присядет,

На бегу ребятишек погладит.

Мужа встретит с работы, накормит,

Гости в дом – она стол накроет.

Чарку полную опрокинет —

И как будто годочки скинет.

Песни мамины заведет,

В них о том, что мужик часто пьет,

Про свекровь, что за косы таскает

Да невестку свою поучает.

Эх, казачка, ты гордая, сильная,

И душою и статью красивая.

Мужем битая, жизнью битая,

Как росою, слезами умытая,

Терпеливо удел свой несешь.

И откуда ты силы берешь?

Бабья доля, нелегкая доля…

Ты скажи мне, господь, доколе?..

Двадцать первый уж век идет,

А казачка, как прежде, поет:

«Я и лошадь, я и бык,

Я и баба, и мужик!»

Барыня

В старину муж супругу ласково

Называл не иначе – «барыней».

Жизнь свою проживая набело,

Дорожил ею, богом даренной.

Защищал от молвы неправедной,

Укрывал от нужды и холода,

Соблюдая негласные правила,

Честь ценил он дороже золота.

Замуж женщина шла уверенно,

Был опорой муж, стенкой каменной,

Безоглядно мужчине верила

И любила его пламенно.

Не боялась невзгод нечаянных,

Рядом он, и бояться нечего,

Сыновей рожала отчаянных.

Только нет ничего вечного…

Позабыли люди те правила,

Утеряли былые понятия,

Жизнь иные акценты расставила,

Заключив их в свои объятия.

Скрипка Страдивари

Из-под руки великого маэстро

Рождается пленительный изгиб,

За ним непредсказуемо, чудесно

Вдруг образ удивительный возник.

А мастер жизнь вдохнул в свое созданье,

Запела скрипка под его рукой.

И звезды отвечали ей мерцаньем,

Дубрава подпевала ей листвой.

Она была прекрасна, совершенна,

Как девушка в преддверии венца.

Рождаясь Афродитой в звуке пенном,

Она пришла, чтобы пленить сердца.

Она придет

Когда любовь уходит, не держи,

Покорно ее путы развяжи.

Ей пожелай счастливого пути,

А боль уйми и слезы осуши.

Смирись, надежду в сердце затая,

Та, что ушла, – чужая, не твоя.

Твоя придет и осчастливит вновь

Прекрасная волшебница любовь!

Евгений АБАКУМОВ

Стиль жизни

Вот уже несколько минут правый глаз упрямо не желал открываться. После нескольких поступательно-вращательных движений правой верхней конечностью Степану все же удалось восстановить оптическое равновесие, а заодно и мысли. И если первое еще могло Степу порадовать, то вот мысли почему-то вводили его в состояние космонавта после тренировки: все интеллектуальные изощрения сливались в тугую мозгоплавкую массу, а где-то в недрах подсознания околачивались фразы наподобие: «…пожелаем же нашему…», «…так пусть же…» и тэ пэ. Фразы крутились, как взвинченные детские волчки, причем самой взвинченно-волчковой дрыгалась: «…так выпьем же…» – и, сталкиваясь с остальными, приводила мозги, желудок и Степу ну в полную нирвану.

Сообразив, что до сих пор трет глаз и вспомнив, что «если долго глаз тереть, очень можно умереть», Степан прекратил тиранить око и начал неспортивно выползать к балкону – скоро должна была прийти Валентина, а состояние «витязь на распитье» среди послевчерашней квартиры плохо вписывалось в начинающиеся романтические отношения. Восстановленное оптическое равновесие позволило Степе пронаблюдать открывшийся окружающий мир. «Какое все зеленое, какое небо синее. Только наоборот», – заметил про себя наблюдатель. Пережевав несколько кусков свежего утреннего воздуха и тем самым поднявшись по эволюционной лестнице повыше к человеку, Степа «восторженно-уныло» побрел в ванную, где, глянув в зеркало и чертыхнувшись на тему «человек – это звучит гордо», начал осуществлять хэдендшолдерсно-жилеттные операции. Преодолев таким образом еще несколько эволюционных ступенек и одевшись, он глянул на себя в зеркало в прихожей. На Степу тут же уставился почти двухметровый и теперь уже двадцатипятилетний брюнетистый Ален Делон в легком весеннем плаще. «Еще сигару в зубы – и вперед, рекламировать чудесную силу алкозельцера», – подумал эволюционер.

Сбежав (пардон, спустившись, как и полагает человеку, пережившему столь большую нагрузку) по ступенькам и поздравив по пути соседа с новым фингалом (сосед, впрочем, безрадостно воспринял такую внимательность к обновке), Степа продефилировал к ближайшему киоску. Бегло глянув на табачно-винно-кондитерские изделия, Ален Делон почувствовал спазмоподобные обиды желудка. «Это ж надо было так вчера…» – раздосадовано подумал Степан и погрузился в детальное изучение продукции Pepsi.

Проходивший мимо старичок с сумкой, полной пустых бутылок, нечаянно споткнулся об уроненную каким-то балбесом скамеечку и громыхнул всей имевшейся в авоське стеклотарой. Звук соударяющегося бутылочного стекла вызвал у новоявленного поклонника пепси-колы ярко выраженный павловский рефлекс. Вздрогнув и вздохнув, Степан уединился на свободной скамейке с бутылочкой только что купленного «Спрайта». Глотнув несколько раз неалкоголя, он наконец-то расслабился, почувствовав, как на зубах приятно лопаются пузырьки газировки. Вышеупомянутое чувство лопанья смешалось с еще более приятным обдувающим ветерком и несколько взбодрило нашего страдальца, так что Степан уже перестал чувствовать себя, скажем так, не очень хорошо. Стало совсем легко и весело. И даже футболист на обертке антиимиджного напитка, советовавший-де встать на колени и ловить мячики, выглядел живым и почти родным.

Чуть расслабившись, Степа заметил, что на него не отрываясь смотрит какая-то девушка.

– Привет, Каменский! – это была Валя. Степа почувствовал, что близится расплата – он был уверен, что большинство из эндшпиля вчерашнего вечера она хорошо помнит, а вот Степан, в свою очередь, этим похвастаться ну никак не мог.

– Ну ты даешь! – Степа напрягся…

– Мало того что с соседом подрался, так еще и скамейки во дворе поопрокидывал. Тебе своей штанги не хватает, что ли? Ладно, поехали в – Фаворит, за билетами – там сегодня премьера, а мне как раз стипендию дали… Ты чего молчишь, Степа? – Валя вдруг тоже замолчала и посмотрела на Каменского, как врач на больного с осложнениями.

– Привет, Сибирцева, – сказал Степан и краешком рта улыбнулся. Жить стало гораздо легче.

Выгодная сделка

– Всего восемьсот штук за три планеты, чего тут думать, Курт?! – Джо энергично размахивал руками, возбужденный возможностью совершить потенциально прибыльную покупку.

Септурианин стоял тут же, в одном из темных углов космобара, и ждал окончательного решения. На его эмоциональном состоянии можно было смело ставить пометку «очень нервничает». Во что бы то ни стало ему нужно было избавиться от этих планеток, висевших на нем мертвым грузом последние полгода. На планетки уже набежало одиннадцать тысяч пространственного налогового долга – и это все, что септурианин успел поиметь от тетушкиного скоропостижного наследства.

– Эй ты, септ, топай сюда! – крикнул Курт торговцу. – Дай посмотреть свои брелоки.

– Да-да-да, сетяс-сетяс, – залебезил септурианин и подскочил к офицерам, держа в руках пластиковые карточки Информационного реестра планет. – Вот: Бливвей, Ээт – квафныи и Цимла – вофтая…

– Дай, сам прочитаю, жертва дантиста, – грубо прервал его Курт, брезгливо вырвав карточки из лап Септа. – Ни… не понятно из твоего бормотания.

В первую очередь Курт решил изучить планеты «красной» категории. Любую из таких можно будет толкнуть на торгах за миллион, а то и за полтора. А уж если заняться их разработкой… Да и «желтую», выкачанную, можно продать под военную базу-хранилище штук за пятьсот. Есть у Курта один офицер из комитета обеспечения, так он по старой дружбе…

Джо, выглядывая из-за плеча напарника, подогревал ситуацию:

– Смотри, Курт, – два красных брелока – берем!

Курт, однако, решил изучить «красные» детальнее. Наконец он решился:

– Та-а-к. Блиггер и Лэт, говоришь…

– И Цимла, фэр, – вставил Септ.

– Ладно, пойдет, слюнобрызг. Дикцию подработай, – Бливвей, Бливвей! – передразнил его Курт, Септ подхалимски захихикал.

– Джо, оформляй сделку – передай данные о планетах в Центр, – Курт несказанно радовался тому, что время общения с септурианином подходит к концу. – А ты, красавец, готовь электроподпись, – эти слова были обращены уже к Септу, который теперь вовсю улыбался, обнажая китовые зубы-пластины.

– О’кей, – Джо достал из кармана мини-компьютер. – Минуточку, сейчас соединюсь… Готово! Диктуй, дружище.

– Блиггер – шесть, семь, семь, три, ноль, пять, один, Лэт-четыре, ноль, восемь… И… – офицер наконец обратил внимание и на желтый брелок.

Прочитанное вызвало в его по-солдатски грубоватой голове некоторое ностальгическое помешательство. В памяти всплыли воспоминания многолетней давности: он, Курт, родился на этой планете, вырос. Там он, собственно, и попал в подразделение звездной пехоты. Неужели…

Пальцы офицера сами собой сжались в кулак, а кулак, в свою очередь, весьма нетактично сделал Септу аккуратный апперкот.

– Ты че, кореш, сдурел? – Джо очумело посмотрел на напарника, не в силах понять причину такой нежности.

Курт же, игнорируя вопрос, кинул на уроненного Септа кред-карту и процедил сквозь зубы:

– Там семьсот восемьдесят штук. Двадцать за твои просроченные налоги, И запомни… – офицер звездной пехоты смачно сплюнул в сторону. – Запомни, урод: эта планета называется Земля.

Новский писарь

Последние два с половиной часа известный новский писатель Серафим Федорович Туголуков пребывал в прогрессивно ухудшавшемся настроении. С утра он успел посетить уже две редакции, и в обеих его творение – рассказ «Расплата свыше» – не было оценено по достоинству. Не то чтобы сразу гнали, но ничем, кроме как советами типа: «…а вот это мы бы посоветовали вам вообще убрать…» – не помогали.

А зря. Серафим Федорович очень старался. Завершению трудов предшествовала титаническая работа, сочетавшая в себе как тонкое изучение психологии читателей, так и доскональнейшее исследование работ собратьев по перу – писателей-рассказ исто в. Серафим Федорович к своим сорока шести годам твердо усвоил: рассказ должен четко выражать какую-либо мысль, причем, подобно рождественскому подарку, завернутую в интересную сюжетную упаковку. Его работа «Расплата свыше» являлась, по всей вероятности, апогеем жизненных писательских мук – в ней Серафим сконцентрировал всю свою писательскую силу, а также неуемную мощь собственного интеллекта.

Рассказ (собственно говоря, это был не рассказ, а рассказище) представлял собой чистейшей воды детектив со следами глуповатой философии. «Детектив» состоял из четырех основных частей, в которых главный герой, соответственно, готовился, совершал преступление, мучился угрызениями совести и наконец получал вполне достоевское наказание в виде собственной смерти – естественно, от тех же душевных терзаний. В перерывах между частями, по гениальному замыслу автора, располагались ловко подобранные цитаты из Библии, нацеленные, по всей вероятности, на духовное воспитание читающего. Знающий арифметику да подсчитает, что таковых «вставок» было ровно три. Весь сей натюрморт был украшен не без труда подобранным, опять же библейским, эпиграфом. Серафим Федорович по праву считался талантливым писателем.

Как уже говорилось, в двух редакциях туголуковский шедевр отмели, причем в «Далеких обзорах» Серафиму посоветовали исключить ту часть, где героя раздирали совестливые муки – исключить по причине вышеуказанного Достоевского плагиата. В «Вестнике химии», главным редактором которого являлся человек с криминальным прошлым, Серафим получил еще один ценнейший совет по поводу сокращения «Расплаты…» на ту часть, где герою, собственно, и приходилось расплачиваться. Глядя на синие разводы на руках главреда (вероятно, результат неудавшихся химических реакций), Туголуков выслушал лекцию на тему непопулярности произведений со справедливым финалом.

Очередной раз выходя из редакции, Серафим Тимофеевич доставал рассказ из папочки и убирал запоротые редакторами части во внутренний карман пиджака, аккуратно складывая их перед этим вчетверо. В общем, авторский лист «Расплаты» таял на глазах, а расплаты как таковой, в рублях и копейках, все никак не намечалось. Ловко откинув рукой набриолиненные волосы, Серафим двинулся в «Спорт и металлургию» – недавно созданное прогрессивное издательство. По пути его посещали разнообразные мысли о его настоящей и будущей писательской судьбине.

Серафим Федорович не любил молодых – ни молодых писателей конкретно, ни молодежь вообще. Нет, конечно же. Серафим в свое время тоже был молод и залихватски горяч, но; во-первых, это мало помогло ему в дальнейшем, скорее даже помешало, а во-вторых, это было все-таки не то.

Туголуков определенно не поспевал за современной молодежью, и сей факт злил его до истерики. Он не мог понять, как они, одевающиеся непонятно во что, курящие всякую дурь, собирающиеся в какие-то непонятные компании, слушающие еще более непонятную музыку, могут творить лучше, чем он – человек с именем и многочисленными заслугами. Но больше всего Серафима злило то, что он просто не мог писать так, как они: безумно свободно, с искрометным юмором; он мог разве что уподобиться старой кухарке, которая пытается слепить что-то по старинным рецептам и не в силах придумать своими усохшими мозгами что-либо новое. И хотя в «Союзе…» Серафима ценили и очень уважали как писателя с именем (отметим, что его друзья по «Союзу…» были людьми весьма сановитыми и тоже не очень-то жаловали «этих незрелых графоманов»), все же чувствовалось, что эта зеленая поросль скоро сметет его вместе со всеми остальными – устаревшими и никому не нужными, как рано или поздно свежий воздух вытеснит спертый воздух закрытой комнаты – только открой окно.

Мрачно философствуя про себя, Туголуков тем временем подкрался к «Спорту…», где, кроме напутствия «убрать это ненужное вступление», не получил, опять же, ничего. Не будем утруждать вас рассказом еще об одном Серафимовском штурме, на этот раз «Уголовного отдыха», – читатель нынче пошел умный – он и без автора всегда знает, чем дело закончится. Одним словом, к концу дня от стараний Туголукова остался один библейский потоп. Бегло оценив останки произведения, Серафим весело зашагал в сторону юго-запада. В «Богослужителе» его эпопею оторвут с руками.

Фараон

Даниилу Хармсу

В окружении трех охранников в Зал быстрыми и уверенными шагами вошел Тумен. Это было неслыханно – так войти к самому Фараону! Но Тумен шел с хорошими вестями и знал, что будет прощен. Фараон восседал на троне, обвешанный по полной атрибутике того времени.

– Слушаю тебя, Тумен!

– Вести о большой победе, о Великий! Армия Хипеса сломлена. Его воины бегут, как пугливые крысы…

Фараон уже давно знал то, что Тумен пытался ему объяснить на своем полудиком сленге, благо связь работает бесперебойно. Так что он сейчас просто морально мучился, бесцельно протирая казенный атрибут. И уж тем более Фараону не хотелось пропустить полуфинал Бразилия – Уругвай. Пиво уже давно стынет в холодильнике, друзья греются в сауне. Футбол в Египте – это святое…

– Великая весть, Тумен. Фараон доволен твоими победами. Проси все, что хочешь, прославленный Воин!

– О мой Фараон! Мне ничего не нужно. Я хочу лишь счастья с несравненной Даурой. Дай лишь свое благословение – и она будет моей!

Тень неудовольствия на секунду пересекла лицо Фараона. Он медленно поднялся со своего трона, подошел к Тумену, взял за ножку стоявший рядом табурет (ручная работа – … лет до н. э.) и изо всех сил ударил Тумена по голове.

– На тебе! Не хрен на чужих баб засматриваться…

Вечером, сидя в оттянутых майках за кухонным столом и распивая водку, Тумен и Фараон решили: им срочно пора менять автора.

Bittersweet symphony [1]

О глубокоуважаемый Читатель! Позволь провести среди тебя небольшой социологический опрос. Что делаешь ты, чтобы утром не опоздать на свою работу, учебу, свидание или на другое не менее достойное мероприятие? Могу поспорить на десять баксов, что ставишь будильник. Вполне возможно, что это не так и твоим подсознательным часам может позавидовать сам Штирлиц (в любом случае, десять баксов я тебе все равно не отдам), но лично мне, например, приходится слушать трещание этого уродца цивилизации практически каждый день.

Если предположить, что такие же утренние пытки терпит хотя бы каждый сотый житель нашей страны, то получившимися полугорами миллионами будильников вполне можно замучить целое вражье войско. А если учесть то, что каждый из этой полуторамиллионной армии психотропных бойцов злобно включается в период где-то с шести ноль-ноль до девяти ноль-ноль, а также оценить всю часовую многопоясность нашей необъятной Расеи, то в результате получим с утра до ночи трещащую, пикающую, звенящую армаду, изо дня в день доводящую своих хозяев до белого каления.

Однако, господа и товарищи! С пониманием всей ситуации хочу обратиться к вам с призывом. Подобным издевательствам пора положить конец! Возьмем в руки молотки, кулаки, а также прочие гантели и штангенциркули, и ударим по всей этой оголтелой массе. С яростью вспомнив все эти «т-р-р-р-р», «дзи-и-и-нь» и «пи-пи-пи», разобьем врага, вложив в удар все перенесенные муки. Уверен – только сила и целеустремленность приведут нас к победе.

Пока же классовую борьбу я решаю отложить, потому что сегодня мой хитрый механический ублюдок, точно все рассчитав, не оставил мне на эту самую борьбу ни секунды времени: разбудив меня за полчаса до встречи и протащив сквозь стандартные ванную-кухню-коридор, он выпинывает меня на улицу – и вот уже я инерционно двигаюсь вдоль проспекта к месту назначения.

Сегодня уже воскресенье, четырнадцать тридцать утра. Наушники – в уши, диск Verve – в плейер, смело жмем треугольничек Play – и, что называется, let’s go! [2]

До чего же клево в моем возрасте перемещаться вот так вот – налегке и без особой цели, тем более если в моем полном распоряжении четверть часа и километр дороги. Проплывающие мимо люди в своей городской коме не обращают особого внимания ни на меня, ни на мой несколько неформальный стиль одежды. Наше народонаселение, кстати говоря, уже давно перестало ужасаться при виде всяческого нефоровского выпендрежа. Полусонное сознание наших сограждан сможет теперь эпатировать разве что материализация в храме Святой Троицы господина Жириновского в акваланге, на роликах и со щеткой на голове.

Ну а мне же в таком случае, со своей кожаной курткой и прической «0–3», хоть сейчас на прием к президенту.

Разрезай своими метр семьдесят пять людскую суету, медленно перемещаюсь по проспекту, от нечего делать изучая самых колоритных представителей этого суетливого потока.

Три гопника клоунской походкой прошмыгивают мимо меня, причем один из них не преминул задеть меня плечом, а другой, lamer, отравил землю своим плевком. Дебилоиды. Хотя мне, в принципе, пофиг – у меня в ушах Bittersweet Symphony.

Еще одна компания: девицы – «синие чулки», сегодня пораньше вышедшие на охоту. Проходя мимо, дамочки-переростки вцепляются в меня предвзято-презрительным взглядом, но, видимо, не выглядев ничего предосудительного, отпускают с миром.

Полупьяный (полутрезвый?) алкаш пытается атаковать асфальт, периодически кидаясь на него, аки боец на амбразуру. Асфальт по доброте душевной с ответной методичностью подставляет ему свою шершавую спину.

Обгоняю солидного дядечку, который до этого, двигаясь подобно пузатому пароходику, помогал мне раздвигать толпу своим не менее солидным животом.

У фонтана мамаша пытается насильно накормить малолетнего сына леденцом на палочке. Откуда ей знать, что е таком возрасте разглядывание дяди, балансирующего между небом и асфальтом, куда интересней и увлекательней леденцов…

Еще один аппендикс общества: стоящий возле мусорки наркоман, покачиваясь во все стороны, одновременно полуприседает, напоминая выскочившего из коробочки тролля.

Наконец, покорив свой километр проспекта, нахожу тусовку таких же, как я, кожано-стриженых. От нее тут же отпочковывается один из мне подобных и, приблизившись на расстояние, которое американцы почему-то называют tiny little bit close [3] , награждает меня поцелуем в щеку. Наушники – долой.

– Hi [4] , Анька! – говорит кожано-стриженый (это он мне то есть). – Че долго так? Проспала опять?

– Не, в пробку попала, – это уже я говорю.

Мы скучковываемся и двигаем дальше. Теперь мне пофиг уже вместе с ними. В моих ушах – все та же кисло-сладкая симфония.

С чего бы это?

И чего это я вдруг решился на такую прогулку? Вообще говоря, я человек, любящий время от времени менять свое местоположение, но вот в последнее время то ли от лени, то ли в целях экономии электроэнергии никуда не выбираюсь, а просто сижу в четырех стенах своей квартиры. После того как меня «в порядке внеочередного сокращения» выгнали с работы, времени в запасе хоть отбавляй, и я наслаждаюсь бездельем и одиночеством, абсолютно не расстраиваясь по поводу данного происшествия. Всех нас когда-нибудь выкидывали, а я, молодой, но уже достаточно квалифицированный специалист, смогу (очень надеюсь) найти себе заработок.

Так что, вернее всего, это приближающийся антициклон заставляет меня принять вид одетого человека и пойти прогуляться вокруг симпатичного многоквартирного домика, который стоит на морском побережье нашего южного городка и в котором, смею заметить, я, собственно, и живу.

После нескольких петлеобразных оборотов вокруг своего жилища я, к своей собственной радости, наконец-то решаю изменить намеченный мной же циклический маршрут и отправляюсь в поход по тесным городским улочкам в сторону парка, лежащего ближе к центру города.

Погода сегодня вроде бы ничего: солнышко время от времени поглядывает на землю сквозь медленно движущиеся сгустившиеся облачка, подгоняемые ветерком, еле дышащим запахом моря и весны. Городской воздух чуть подогрет землей, источающей теплый пар. Может быть, из-за всего этого, а может быть, потому, что просто так и должно быть, все пространство между городом и облаками кажется на удивление тихим и спокойным. То же можно сказать и об атмосфере, это пространство заполняющей. Паршивая, в общем, погода.

Незаметно для себя и, надеюсь, для окружающих я добираюсь до одной из двух многочисленных достопримечательностей нашего городка – центрального парка. Вторым (и, как вы догадались, последним) чудом света в нашем городе является еще один парк – прибрежный, путь до которого короче в три раза и во столько же раз неинтереснее.

Прогуливаясь по парку, по сторонам, как всегда, наблюдаю стандартный набор: подвыпившие отдыхающие и аборигены мрачно шатаются туда-сюда, местами располагаются тусовки в том же составе. Кое-кто, судя по разнотональным звукам, доносящимся из кустарников, пытается преодолеть амурную гору, причем, судя, опять же, по разнотональности, сделать это пытается явно не один. Одним словом, отдыхают люди.

Так вот, гуляя, я забредаю на одну из аллеек парка, где натыкаюсь на следующее действо: собралась на аллейке компания из молодежи лет тридцати-пятидесяти, и вещи какие-то серьезные эта молодежь меж собой не спеша обсуждает. Среди присутствующих юношей не без удивления замечаю и моего бывшего босса (принимавшего, кстати, непосредственное участие в моем «изгнании»). Вокруг всей этой группы лиц прилошадилось отнюдь не пустое множество автотранспорта различных инопланетных марок, а возле иномарок этих ребятишки какие-то сильно бритые шныряют. Но, поскольку ребятишки уже явно вышли из допризывного возраста, решаю я своего присутствия в данном квадрате не обнаруживать. Зачем, думаю, мешать молодым людям? Может, это у них комсомольский слет такой или еще что (вот уж не знал, что мой бывший шеф в душе сторонник комсомола).

И вот я уже мысленно прощаюсь с ребятами, но неожиданно замечаю, что не одинок в своем партизанском наблюдении. Неподалеку, метрах в десяти от меня, за той же компанией наблюдает какой-то бородатый дедулька. Он находится к святому братству гораздо ближе, чем я, и рискует в любой момент быть замеченным каким-нибудь бритомозговым элементом, что в его возрасте крайне не рекомендовалось бы.

Обычный, на первый взгляд, дед сразу удивляет меня своей непохожестью ни на представителя Большой Организации Местных Жителей (бомжа, проще говоря), ни на чистенького жалостливого ветерана с рекламного плаката a la «заплати налоги». Удивительно, но он больше похож на высохшего атлета, чем на простого пенсионера, что явно говорит о том, что в молодости этот дед был дюжим здоровяком. Одет мой коллега по партизанству весьма изысканно: серо-коричневый клетчатый пиджак и шляпа стиля «мы с вами из Тироля» изящно гармонируют с армейскими штанами колера хаки и видавшими всевозможные земли ботинками – самыми заурядными, причем неустановимого цвета. Да и взгляд старика выдает в нем неординарного человека, с иронией относящегося как к жизни, так и к своему внешнему виду. Орденские же планки, надетые на разлинованный пиджак, вероятнее всего – для взывания к совести сидящих в трамваях, ясно дают понять, что в сорок первом – сорок пятом старик в тылу не сидел. Картину дополняет палочка, на которую бородатый опирается. Подозреваю, что именно для этого она ему и нужна.

Отойдя чуть подальше, вглубь близрастущего кустарника, взглядом разведчика определяю, что меня никто из честной братии, включая деда, не видит. Я практически с первого взгляда понял, что мой напарник-партизан наблюдает за пресловутым собранием не просто из природного любопытства, и теперь последнее начинает вытаскивать уже из меня ранее не замечавшиеся шпионские замашки, Но только основательно закрепившись на отважной наблюдательной позиции где-то в кустах, я наконец понимаю, точнее сказать – вижу, к чему это так приковано внимание деда.

Господа комсомольцы решили использовать стоящие на аллее столики в качестве ресторанных. Столики заставлены разнообразной ликеро-водочно-закусочной продукцией, и среди всей этой кучи выпивки и закуски взгляд деда, словно клещами, выхватил рюмку водки.

Рюмка расположилась на самом-самом краешке одного из столиков, словно готовясь совершить самоубийство при первом же удобном случае. Обычная рюмка, немного, правда, великоватая для своего звания, за неимением граненых стаканов была использована в качестве водочного вместилища. К тому же «иномарщики» наверняка не смогли купить высококачественной «Русской» или «Столичной», и им приходится пить что-то вроде «Абсолюта». Ну, в лучшем случае – «Смирнофф» или «Финляндию». Так вот и стоит рюмка, маня деда своей полнотой и округлостью, лишний раз подтверждая мысль, что важна, мол, не форма, а содержание.

Зацепляет меня что-то в этой картине притяжения деда к рюмке. Неужели этот отнюдь не бичующий дедуля – такой алкоголик? С виду довольно интеллигентный молодой (кх-кхм) человек. Наверняка он за свою жизнь фронтовую таких стограммовок несчетное количество перепробовал. И ведь видно, что не пьет человек и выглядит вполне прилично (ну, почти), а смотри-ка, позарился на огненную.

Между тем дед, не обращая почему-то внимания на мои размышления, продолжает гипнотизировать рюмку. Кажется, он хочет притянуть ее к себе взглядом и жухнуть всю рюмочную сорокаградусную сущность в один залп – по-армейски, по-фронтовому. Он уже чуть ли не пьет ее глазами, ощущая, наверное, как нереальная жидкость нереально обжигает его изнутри. Наконец, словно сделав последний глоток, дед ненадолго закрывает глаза и встряхивает головой. Странный тип.

Можно подумать, бутылка водки для него – редкость неземная. Хотя, вполне вероятно, он просто не может позволить себе напиться. Не может, потому что всю свою пенсию, безусловно, гигантскую, отдает своей старухе (если есть еще она, эта старуха) или детям-внукам (если есть еще они, эти дети-внуки). И не купит себе бутылку не потому, что нет денег, а потому, что, еле сводя концы с концами, по-стариковски экономит каждую копейку. А тут, увидев давно позабытое изобилие, «маненечко расчувствовался» и решил предаться такой вот своеобразной ностальгии. Сам не знаю, почему так подумал. Черт! Мне даже стало немного жаль деда, хоть я и не из тех людей, которые особо расходуют это чувство.

Тем временем дедуля, не обращая, как всегда, на мои мысли ну никакого внимания, постояв еще немного и помявшись, неслышно вздыхает и снаряжается топать дальше. Но в самый, как это обычно бывает, последний момент на него обращает свое внимание один охранник с мордой как у бульдога. И, безусловно, усмотрев в ветеране потенциальную угрозу безопасности своих хозяев, верзила, крикнув деду нечто нечленораздельное, устремляется к нему с явным намерением деда с аллейки устранить. Дедульку такое стремление не радует – бестелескопным глазом видно, что он, хоть и не дрожит от страха, все же с волнением смотрит на приближающегося к нему охранника. На подмогу к товарищу подбегает второй «бульдог», видимо, для того, чтобы вдвоем было легче справиться с не на шутку разъяренным дедом.

В считаные секунды скрутив фронтовика (не зря обучены), бульдоги просто бросают его где-то на асфальтовой дорожке, предусмотрительно протащив перед этим несколько метров по траве. Один из верзил, вероятно, более сердечный, кидает старику его палочку, выпавшую из рук деда в процессе скручивания. Палочка приземляется неподалеку от хозяина, издав несколько звуков ударяющейся об асфальт деревяшки. Приземляется немного подальше от дедовского сомбреро, уже пережившего подобный полет.

Погрев с минуту и без того теплый асфальт, дед с трудом, как и положено в случае, если вас шлепнули обо что-то твердое, поднимается и начинает оценивать степень потрепанности своей одежды, получившей некоторые боевые ранения. Ранения, в принципе, небольшие, не считая порванного во время перетаскивания ботинка, названного мной выше заурядным, и штанины, вступившей в непосредственный контакт с грязевым пятном на дорожке.

Поправив первым делом сбившиеся планки, дед принимается изо всех сил оттирать штанину, словно стараясь протереть на ней еще одну дыру (первая – на ботинке, если вы забыли). Затем, покончив с химчисткой и подобрав валявшиеся палочку и шляпу, старик размещает их по местам и шагает дальше по указанной добрыми людьми дорожке, слегка пошатываясь – то ли из-за асфальтовой встряски, то ли из-за опьянения, полученного от «выпитой» рюмки. Так он, ковыляя, делает несколько шагов, как вдруг, неожиданно для меня и, наверное, для себя самого, оборачивается и показывает своим обидчикам кулак. И не трясет им (уточняю – кулаком), а просто стоит в угрожающей позе, изображая человека, которого вытащили из драки и обратно не пускают. Видали бы вы это – картина маслом: мироновский дискобол в полный рост.

Постояв так в течение времени, необходимого для того, чтоб я это описал, дед вдруг сразу сникает и, развернувшись обратно, двигается приобретенной два абзаца назад походкой в неизвестном ни для кого направлении.

Я же, покинув уже обжитую наблюдательную точку, иду искать выход из запутанных лабиринтов центрального парка. Думать ни о чем не хочу, особенно о только что увиденном – никогда не относил себя к разряду философов, делающих глубокомысленные умозаключения, любуясь природными катаклизмами.

Защищаясь от начинающегося дождя, поднимаю ворот плаща и медленно бреду к выходу парка, щелкая каблуками ботинок по намокающему асфальту. Всех нас когда-нибудь выкидывали.

Введение

Господин & товарищ! Интересно, ты когда-нибудь, оторвав свой бэксайт от того, на чем сидишь, задавался вопросом: почему мы так плохо живем? Лично мне, например, надоело то, что в этом заfuсkанном мире все не так, как мне обещали 27 лет назад. Мне не нравится гулять по заплеванным всякими придурками улицам. Меня выводит из себя всеобщее отупляющее пьянство. Меня бесят церкви и рестораны, казино и автостоянки. Я терпеть не могу хамства на улице и тем более в обществе. Меня унижает подчинение дебилам. Мне обидно, что женщина, которой я хочу добиться САМ, отдастся мне за деньги в куда более короткий срок. Меня убивает людская тупость и их же животная злость. Раздражает то, что люди, которые сейчас пытаются определять нашу судьбу, за пачку зеленых президентов сделают все, а тех, кто пойдет против, попросту раздавят.

Хотя… Плевать я хотел на все.

Конечно, ты скажешь, что ворчать и занудствовать проще всего. Но… Попробуй хоть раз купить банку Pepsi вместо банки пива. Не побойся осадить малолетнего отморозка – безнаказанность его еще больше отморозит. Вместо того чтобы дебилоидно пристать к проходящей мимо девушке, просто улыбнись ей. Надломи в себе инстинкт стада. Я знаю, что есть те люди, которые еще смогут это сделать. Я сам такой. Что толку злиться на остальных – сдвинь хоть на чуть-чуть жлобский стотонный камень с нашей страны. Удержись от соблазна лишний раз нагрубить контролеру в автобусе. Извинись, если задел кого-то плечом. Заступись за ЧЕЛОВЕКА хотя бы раз в жизни. Слабо?

The Beatles

Говорят, что любовь – это реакционное выделение какого-то там гормона. Причем это выделение может происходить несколько лет.

Когда-то в детстве (мне было лет 18–19) я был фанатом группы «Битлз». Нет, я, конечно, не носил всяких там пошлых футболок а ля I love Paul и т. п., не отращивал грибоподобные хайры, не заучивал методично «Mi-M-chelle, my belle…» под гитару. Но все же я был влюблен в эту четверку. Я завидовал их бесшабашной жизни и такой же дружбе. Я был очарован их талантом и индивидуальностями. Я узнавал все их песни по первым секундам проигрыша… А потом все это прошло. Наверное, гормон перестал выделяться.

<No Name>

По принципу открытой архитектуры, любая узловая часть персонального компьютера или сети может быть заменена. Вот бы и у человека так: отрезало руку – пришили другую. Короткие ноги? Заменим. Голова некрасивая? На тебе другую. Носи на здоровье. Мы для тебя старались. Клево!

Прихожу с работы. Отвечаю на несколько звонков. Наливаю себе полстакана водки. Очередной звонок.

– Женя!

– Слушаю.

– Завтра тюменцы приедут сервер ставить. Будь готов прийти.

– Хорошо.

Кладу трубку и подхожу к окну. Принцип открытой архитектуры, б…. Выпиваю все из стакана. Ложусь спать и больше не вспоминаю про этот день.

Shadows

Мир электрощелкнул моими губами от ее виска к ее же шее… Летающий гардероб… В отблесках пошлой советской лампы-абажура мы кажемся светло-бронзовыми… Водопад ее откинутых волос уравновешивает симметричность меня… Теплые глаза… Точка чувств на уровне осязания отпечатков пальцев… Тени нокаутируют пол… стены… пол… Обмороки эмоций и развлекающая глупых соседей сирена Счастья…

Like Gordon

Если принять то, что параллельные миры не пересекаются по определению, то возникает очевидный вопрос: а каким образом происходит переход из одного параллельного мира в другой? Вариант туннелирования смотрится натянутым – мы ищем путь перехода и тут же надумываем туннель, самовозникновение которого маловероятно (невероятно). Если же предположить то, что «пространства» между мирами – вещественные не-дыры, то возникает еще один вопрос: каким образом скоординировать ход по этой вещественности, – ведь, не зная чего-либо, дающего информацию о расположении мира, осуществить переход невозможно – вероятность случайного обнаружения тоже мала (невероятно) и, скорее всего, непросчитываема.

Рассматривая вариант наложения (вложенности) миров, можно, опять же, отметить натянутость этой гипотезы и невозможность рассчитать вероятность этого наложения.

Здесь можно сделать первичное предположение – физический переход в параллельный мир невозможен, как невозможна и оценка вероятности осуществления такого перехода.

Идет оно все… – я лучше пива напьюсь.

<Статья с моего сайта>

Вчера ходил на «Антикиллера». Г-н Кончаловский-junior со своей командой изрядно постарались. Ну что я скажу – «Мо-лод-цы!!!» Шутка.

На самом деле фильм – еще одно дорогостоящее мочилово. Кастинг чуть-чуть спасает работу (Сухоруков вообще бесподобен – как всегда), но ненамного. Пятнами проблескивающие пародии на «Крестного отца» (пародии ли?) тоже оригинальности картине не делают-дело, опять же, спасает только кастинг. Хотя замечу, что Белявский в роли преступного авторитета смотрится как Хакамада-снегурочка. Все остальные советские (именно советские) актеры, к слову говоря, смотрятся в ролях дядек-пальцы-веером ничуть не лучше Якубовича в рекламе «…и кузов с оцинковкой».

Краткое содержание фильма впечатляет: бывший мент выходит на свободу и начинает мстить обидчикам-злодеям, лишившим его вышеупомянутой волюшки. Злодеи, впрочем, не обращая внимания на ментовские замыслы, методично изничтожают друг (?) друга (??). Наш герой-милиционер спешит не опоздать на сию скотобойню, дабы лапу к вышеупомянутому изничтожению приложить. Да уж. Киностудия Уолта Диснея – «Микки-Маус на картошке».

Что еще? Шутки – местами. Съемки – с последующим приемом у офтальмолога. Спецэффекты (что, я написал «спецэффекты»? Пардон)… Трюки – лажа. Местами тупость и пошлость сценария даже бесит. Хотя… Если фильм смотрят, значит, это кому-нибудь… (ну, вы в курсе). Тупеем, молодые люди, тупеем…

Лично мне на 100 % понравился только один момент. На просмотре я сидел рядом с девушкой – 88-60-88, 25-175-58. Запах ее духов поддерживал во мне желание жить, начисто отбиваемое фильмом. Радовал и тот факт, что девушка была моя.

Под конец картины так и тянет сказать: «В общем, все умерли». И слава богу. Ах, да! Чуть не забыл – никто не объяснит мне, почему фильм называется «Антикиллер?»