Царь Грозный Павлищева Наталья
Микола смущенно переминался с ноги на ногу. Степан снова вздохнул:
– Если вокруг Москвы такое творится, то по всей Руси пойдет… Ой, лихо…
А Варвара все расспрашивала об Анее:
– Как она будет без Антипа-то?
Марфа в ответ только рукой махнула:
– Да что с ним, что без него…
Долго еще судачили и сами хозяева, и их соседи по улице. Вывод был один – лучше жить подальше от столицы и от государя… Они далеко, может, пронесет Господь беду, не докатится до Пскова?
А по московским землям и впрямь катился опричный вал, сметая все на своем пути. Сотни погибших валялись на дорогах, сотни замученных были растащены бродячими псами, сотни сирот бродили, выпрашивая хоть малюсенький кусочек хлебца, чтобы не помереть с голоду.
Государь делил страну на свою и земскую…
Царь перебрался в Александровскую слободу, где спешно устроил огромный двор.
Двор обнесли глубоким рвом, за которым возвышался земляной вал с бревенчатыми стенами и шестью кирпичными двухъярусными башнями. Въезд в Слободу через одни ворота с подъемным мостом. Есть еще, но они только для самого государя с его сыновьями, остальным туда хода нет. Посреди двора большая каменная церковь Богородицы с пятью позолоченными куполами. Царские хоромы с виду нарядны, раскрашены в разные цвета, крыша в виде чешуи, с вышками, резными крыльцами, затейливыми наличниками над окнами. Но, несмотря на всю красу, над дворцом какая-то тяжесть. Может, из-за глубоких узких окон, которые точно бойницы у замков?
За хоромами сад, а за ним вотчина Малюты Скуратова – мрачное низкое каменное здание тюрьмы. Хотя пыточная у Григория Лукьяновича не только там, но и под самим дворцом, чтоб далеко государю не ходить.
Дома опричников жались друг к дружке почти вплотную на остальном пространстве. За валом большой пруд, ходили слухи, что туда Скуратов сбрасывает казненных, чтоб рыба, которую ловят к столу, была вкуснее. И раки тоже. Жители близлежащих сел проезжали мимо пруда, затаив дыхание и мелко крестясь, точно кто из утопших мог вдруг появиться из воды и утащить за собой. Но ездило мимо не так много народа, государевы слуги быстро разогнали прочь всех ненужных, а те, кто остался, сами были опричниками либо их родные служили в опричном войске у Ивана Васильевича.
Афанасий Вяземский торопился к государю, надо было обсудить внешний вид его опричной гвардии и клятву, которую те будут давать завтра. В руках слуги боярина был ворох черной одежды. В покоях Вяземского встретил Малюта Скуратов.
Опричные – его особая забота. Иваном Васильевичем велено отбирать в его войско самых решительных, не смотреть на знатность, даже лучше, если из простых, крепче за государя держаться станут, не будут свою родовитость то и дело поминать. Афанасий Вяземский, глядя на тех, кого приводил к Ивану Васильевичу Малюта, морщил нос: все хорошо в меру, а у Скуратова не войско, а шайка татей. А ну как начнут сами людей грабить, прикрываясь царским именем?
Не зря опасался Вяземский, так и вышло. Опричники только поначалу действовали по воле государя, пока не получили невиданные привилегии и не поняли, что царь смотрит на все их деяния сквозь пальцы. А уж тогда развернулись во всю ширь Руси, грабя и убивая ничуть не лучше татарского войска времен Батыева нашествия! Зачастую государь и не знал, где находится тот или иной отряд и кого грабит. Ему было ни к чему, Иван Васильевич воевал идейно…
Скуратов остановил Вяземского:
– Кафтаны новые несешь, Афанасий? Ну-ка, дай глянуть…
Придирчиво осмотрев одежду опричников, Малюта кивнул:
– Согласен…
Вяземский раздраженно подумал, что его согласия никто и не спрашивал, но благоразумно промолчал. Скуратов нынче в такую силу вошел, что впору Григорием Лукьяновичем с поклоном величать! Рядом с государем ходит, так близко, что лучше лишний раз поклониться да свое уважение высказать…
Иван Васильевич одежду тоже одобрил, но потребовал:
– Это сверху, а внизу чтоб было все крепко и богато!
– Это как? – осторожно поинтересовался Вяземский.
Похоже, Иван Васильевич и сам, видно, не знал как, но выручил верный Малюта, мгновенно заметив легкое замешательство своего хозяина, насмешливо заявил:
– Да как? Вестимо, чтобы кафтаны на беличьем али собольем меху и чтоб золотом шиты были!
Боярин едва сдержался, чтобы не пожать плечами. Иван Васильевич тоже глянул сбоку на помощника чуть недоуменно, но промолчал. Опричники получили вниз кафтаны, расшитые золотом и подбитые беличьим или собольим мехом! А сверху те самые черные монашеские одеяния с овчиной, которые принес Вяземский. На головах шапки, отороченные волчьим мехом. Шапки почти у всех чуть сдвинуты набок, лихо заломлены, отчего вид у стоявших получался залихватский.
На всех первых кафтанов не хватило, но три сотни, облаченные в новые одежды, стояли перед крыльцом государева дворца в Александровской слободе. Скуратов снова и снова окидывал беспокойным взглядом ряды опричников: все ли ладно, все ли опрятны и готовы? Придраться было не к чему, черные ряды образовывали черные квадраты. Чем не гвардия?! Почему-то подумалось о царском шурине, куда тут этому Мишке Черкасскому, смог бы он без Малюты Скуратова такую силищу собрать и вышколить за малое время? Только и знает, что зверствовать да ногайкой по спинам своих лупить. Не-ет, Григорий Лукьянович действует осторожней, но так, что, попав в его капкан, уже не вырвешься. Сейчас клятву дадут государю, и пропала их волюшка вольная! И ведь не силком Малюта их заставляет, никто пожаловаться не может, что не своей волей хомут надел, все добровольно, да еще и отбор нешуточный выдержали…
Размышления Скуратова прервало появление на крыльце государя. Иван Васильевич вышел в такой же опричной одежде, как остальные. Если это и вызвало недоумение у стоявших навытяжку новых опричников, то никто благоразумно не посмел даже глазом повести. Царица Мария стояла на крыльце вместе с царевичами, бесстрастно разглядывая опричные ряды. Точно кукла бездушная, почему-то подумалось Вяземскому. Чужая царица в Московии, всем чужая… Даже собственному брату Михаилу, что вытянулся, как остальные, в ожидании государя.
По знаку Басманова вперед выступил все тот же громкоголосый Путила Михайлов и зычным басом принялся читать клятву опричника. Стоявшие в черном парни повторяли вслед за ним:
– Я клянусь быть верным государю и великому князю и его государству, молодым князьям и великой княгине и не буду молчать обо всем дурном, что я знаю, слыхал или услышу, что замышляется тем или другим против царя и его государства, молодых князей и царицы. Я клянусь также не есть и не пить вместе с земщиной и не иметь с ними ничего общего. На этом я целую крест.
Нестройный гомон голосов заставил Вяземского поморщиться, надо было бы заставить выучить клятву, чтоб говорили единым духом. А Малюта не раздумывал, он произносил клятву вместе с остальными, даже чуть опережая дьяка Михайлова, потому как знает текст наизусть, сам придумывал. Иван Васильевич скосил глаза на верного слугу и едва заметно усмехнулся в усы. Григорий Лукьянович словно забыл о присутствии самого государя, так увлекся клятвой, клялся от души, очи горели. Да, более верного слугу трудно сыскать – решил для себя Иван Васильевич.
Понимал ли Иван Васильевич, какую власть дает этим вот непросвещенным головорезам? Во что они могут превратить все Московское царство, получив такую власть? Неизвестно. Для государя в то время не было ничего важнее организации жизни в Александровской слободе как примера для остальных.
В Александровской слободе не одни взрослые, Иван Васильевич постарался забрать с собой и дорогих ему детей. И не одних своих. Государь детей любил и старался о подрастающем поколении заботиться, особо если видел, что ребенок смышлен и хорош собой. Очень Ивану нравился сын Дмитрия Годунова Борис. Отрок на два года старше царевича Ивана, давно овладел грамотой и счетом, знал Священное Писание, крепок телом и недурен собой. Не отстает и сестра Ирина. Девочка развита не по годам, а в учебе всегда рядом с братцем, потому грамоту разумеет не хуже, а в чем и лучше. На Годуновых положили глаз одновременно и Иван Васильевич, и Григорий Лукьянович, каждый по-своему.
Государь углядел, что смышленая, добрая Ирина нравится младшему царевичу Федору, и она от Федора носа не воротит, а ведь немногие выносят его занудство и блаженную улыбку. Есть такие, кто в глаза хвалит, а чуть отвернется, так насмехаются. Царевич доброты несказанной, умен, но каким-то своим умом, точно просветленный какой, жить с таким рядом – труда душевного много надобно. Маленькая Ирина не чуралась странного царского сына, подолгу о чем-то с ним беседовала, смеялась. Глядя, как заливаются смехом от своих детских радостей Федор и дочь Годунова, царь решил, что лучшей невесты для царевича не сыскать, а потому привечал детей Годуновых больше других.
Государь однажды пообещал:
– Благословлю сей брак!
Знать бы Ивану Васильевичу, кем станет совсем молодой тогда еще Борис Годунов! Дочь боярина Дмитрия Годунова Ирина станет женой младшего сына государя Федора. Сам Борис и впрямь женится на дочери всесильного к тому времени Григория Лукьяновича Скуратова.
После смерти Ивана Васильевича недолго царствовать будет его младший сын Федор Иванович, а править за него будет Борис Годунов. После смерти Федора Ирину по воле ее брата венчают на царство, а она, уйдя в монастырь, передаст шапку Мономаха самому Борису Годунову. Царствование Бориса продлится недолго, он умрет то ли по болезни, то ли будучи отравленным… Москва изберет нового царя – боярина Василия из рода Шуйских. Но и ему недолго править. На Руси наступали Смутные времена… Затем были поляки в Кремле, Минин и Пожарский и выборы государя из новой династии – Романовых.
Как государь пестовал Ирину Годунову для собственного сына, так Малюта пестовал царских отроков и Бориса Годунова для самого себя. Ненавязчиво старался стать полезным: то посоветует что с лошадиной упряжью, то покажет, как стремя подтянуть, чтобы нога в нем ладно себя чувствовала, то какому приему хитрому обучит Ивана-младшего, то устроит веселье с Васькой Грязным, чтобы и царевичи посмеялись, и маленькие Годуновы вместе с ними. Жена Григория Лукьяновича только ахала, поняв, куда метит супруг. Если Борис Годунов станет зятем Скуратова, а его сестра Ирина снохой самого государя, то и Малюта вроде родственником Ивану Васильевичу будет… Ох и сладкие то были мысли!..
Но Скуратов и без родства до гробовой доски верен будет государю, даже если тот велит в кипятке свариться, чтобы повеселить. Малюта из кожи вареной вылезет, а царя повеселит. Такой уж он человек, если верен, то до конца!
Митрополит Афанасий долго не выдержал, безо всякого позволения вдруг снял с себя митрополичьи знаки и вернулся в монастырь. Царь негодовал, но поделать ничего не мог. В оба уха ему подпевали верные слуги – Басмановы, Вяземский, Грязные и, конечно, Скуратов, куда ж без него?
Святители быстро избрали на место сбежавшего Афанасия архиепископа Казанского Германа. Выбрали небывало – жребием. Никто не хотел на митрополичье место, попросту боялись.
Но и Герман оказался не таким, каким его хотел бы видеть Иван Васильевич. Избранный невиданным прежде образом, Герман завел речь… о милости и понимании. В первое мгновение Иван Васильевич недоуменно пялился на нового митрополита: этот-то куда лезет?! Поняв, что Герман искренне, разозлился, и уже через день опальный святитель отъезжал в дальний монастырь.
Малюта поддакивал:
– Ишь ты какой! Страшным судом государю грозить… Да разве тем должен митрополит заниматься? Он должен поддерживать правителя во всех его благих начинаниях…
Москва снова без митрополита. Государь злился:
– Что же, на Руси честного святителя нет, что ли?!
И вдруг вспомнил рассказы еще Макария о боярском сыне Федоре Колычеве, принявшим постриг в Соловецкой обители под именем Филиппа и ставшим ее игуменом. Сам он Колычева не помнил, слишком мал был, когда тот при матери служил. Когда приезжал игумен на Соборы, не до него государю… Но о делах Соловецкой обители Иван Васильевич наслышан, помогал и после пожара, и потом, когда уже Филипп во главе нее встал. Переписку государь вел с новым игуменом, благоволил деятельным монахам и их главе, дивился разумности Филиппа. Вот про кого никто дурного сказать не может! И в святости усомниться повода никогда не давал, и хозяин хороший… Что еще нужно?
– Филипп, Соловецкий игумен, вот кто нам нужен!
От этого имени вздрогнули и Вяземский, и Басманов. Если оно не очень испугало Малюту Скуратова, то потому, что ему все равно, кто будет митрополитом, для того важнее государя никого нет и быть не может. На земле нет. Хотя если бы Малюту спросили, верит ли он в Бога, Скуратов ответил бы, что верит в государя, а потому кто против государя, тот против Бога, и все на этом. А вот Вяземский и Басманов ужаснулись, кажется, лучше было бы вовремя приструнить Германа. Если честно, то Афанасий Вяземский рассчитывал, что Иван позовет в митрополиты архиепископа Новгородского Пимена, с которым у боярина особые отношения. Кого же, как не его? А вот безукоризненный Филипп Колычев совершенно не устраивал и Басманова тоже. Такого враз не приструнишь и не сковырнешь, как Германа. Но Филипп ярый противник опричнины, об этом даже заочно известно, а что будет, когда этот святой отец своими глазами увидит опричные деяния?! Неужели государь не понимает, что получит вместе с Филиппом сильное противление своей власти?
Вдруг Басманова осенило: неужто Иван Васильевич на это и рассчитывает? Конечно, подчинив себе такого митрополита, государь станет в десяток раз сильнее. А если не удастся? О таком думать не хотелось, тем более что государь схватился за такую мысль. Вяземский хорошо знал, что если что-то западет в голову Ивана Васильевича, то лучше выполнять, не то пожалеешь. И все равно он не понимал, для чего государю такая головная боль?
От следующей тени государь просто шарахнулся, даже не смогли удержать, едва не упал навзничь. Горло перехватило:
– Уйди! Сгинь! Исчезни!
Руки Ивана Васильевича пытались оттолкнуть видение, губы посинели от хрипа. Так отмахиваются от чего-то очень страшного.
Что же так испугало царя?
Он увидел митрополита Филиппа, с которым, хотя и отправил в дальний монастырь, справиться так и не смог!
За 18 лет до конца. Митрополит Филипп
В Деревском имении бояр Колычевых 11 февраля 1507 года была радость – у Степана Ивановича по прозванию Стенстура родился сын, нареченный Федором. Мальчик крепенький, голосистый. Подняв младенца над головой, счастливый отец изрек:
– Славен будешь!
Отец оказался прав, но он и не подозревал, какая необычная судьба ждет его сына, и уж, конечно, не думал, что тот станет митрополитом Московским и будет причислен к лику святых!
У всех Колычевых прозвища, но не обидные, а очень даже приметные. Отец Степана Ивановича Иван Андреевич прозван Лобаном за большущую голову и выпуклый лоб. Самого Степана прозвали в честь шведского правителя Стен Стура, славного своей разумностью. Видно, и Колычев был таким, недаром его позже определили дядькой-воспитателем Юрия – младшего сына великого князя Василия Ивановича и Елены Глинской. Слабоумный Юрий души не чаял в своем дядьке Степане.
Все Колычевы честно служили московским князьям еще со времен Ивана Калиты. Вот и Иван Андреевич Лобан-Колычев погиб, защищая Ивангород от нежданного нападения ливонцев. Был он наместником новгородским, а потому владения имел в новгородских землях и женился там же.
Сыновья его служили в Москве, потом у князя Андрея Старицкого, Иван Иванович Умной-Колычев даже думу у того ведал, за что потом и поплатился жизнью вместе со своим князем.
Но тогда, в 1507 году, о страшных днях и не думалось. Степан Стенстура Колычев вместе с братьями верно служил великому князю Василию III Ивановичу и его первой жене княгине Соломонии. Никто не ждал беды изнутри, власть виделась крепкой и надежной. А что до ливонцев или татарских набегов, так на то и воеводы. Все казалось: вот с Казанью справятся, потом ливонцев побьют, чтоб не налезали всякий год на псковские земли, и заживут лучше некуда. Но вышло не так…
Маленький Федя – мальчик очень серьезный. В боярском доме детей полно, у Семена Ивановича родичей немало, но Федя выделялся среди всех своим внимательным взглядом и постоянным старанием все обустроить. Если остальные могли разбросать игрушки, то мальчик их собирал, складывал, в играх всем распределял роли. Взрослые дивились – даже старшие дети маленького Федю слушались.
А еще в храме не по сторонам глазел, а внимательно слушал все, что говорил священник. Это тоже изумляло родителей, особенно когда Федя принялся расспрашивать о Деве Марии и младенце Иисусе. Заставил пересказать историю его рождения и смерти на кресте несколько раз и после того долго молчал. А потом вдруг спросил у матери, отдала бы она его вот так же? Боярыня Варвара широко распахнула глаза и в ужасе замахала на сынишку руками:
– Что ты, Федя, господь с тобой!
Не отдала бы, решил для себя мальчик и не понял, рад он этому или нет.
Повзрослев, Федор стал еще более серьезным, он рано принялся учиться буквицам и счету, потом помогать отцу распоряжаться холопами и хозяйством. Также рано пошел на службу, но вынужден был ее оставить. Не потому, что был бестолков или ленив, а потому, что пришло правление Елены Глинской с родичами и опала легла на семью князей Старицких, которым служили Колычевы. Дядя Иван Умной-Колычев был в думе у князя Андрея Ивановича Старицкого, за что попал в тюрьму. Троюродные братья Андрей Иванович и Гаврила Владимирович в Москве были биты кнутом и после казнены.
Не было внуков у Степана Стенстуры Колычева, те сыновья, что женились, все бездетны, а Федор и не мыслил семью заводить. Может, потому Степан Иванович так холил-лелеял маленького княжича Юрия? Позже будут племянники у Федора Степановича, которые вместе с остальными его родственниками горько поплатятся за родство с опальным митрополитом Филиппом Колычевым.
Федор служил правителям честно, но с тяжелой душой переносил нововведения молодой княгини Елены. А уж когда после смерти князя Василия на Русь пришла беда, точно замкнулся, все больше в церкви да за книгами, ему не по нутру с ряжеными прихвостнями новой правительницы прыгать. Отец беспокоился, на Федора отчего-то косо поглядывал Телепнев, как бы бедой не обернулось. Потому, когда однажды сын невзначай завел разговор об иночестве, не сказал ни да, ни нет. А тот, видно, все чаще о таком задумывался.
Однажды пришел из храма сам не свой, задумчивый, но будто просветленный. Отцу бы спросить, но не до того, другим занят. Маленького княжича Юрия на коня бы сажать пора, а тот едва сам ногами двигает, вот и измышлял Степан Иванович, как ему исхитриться, чтоб глупые болтуны лишнего не заметили…
А Федор услышал в проповеди слова, которые сколько раз уж сам читал, но вот не задевало же! О том, что нельзя служить двум господам. Видно, время пришло, понял, что либо Господу служить, либо жестокой правительнице с ее полюбовником. А тут вдруг весть о гибели дяди и троюродных братьев!
Когда Степану Ивановичу сказали, что сын Федор исчез неведомо куда, никого не предупредив, он только рукой махнул:
– Пусть по себе жизнь выбирает…
Домашних подивило спокойствие, с которым отец отнесся к пропаже сына, заподозрили, что знает что-то, но тот молчал, молчали и остальные. Да и боярыня Варвара не суетилась и не ахала, а ведь времена страшные, мало ли что…
Федор действительно бежал куда глаза глядят, хотелось уйти от мирской мерзости в дальнюю обитель, чтоб не вспоминать о разгульной Москве и ее правительнице, не уберегшей вдовью честь. Только куда идти? Поддался своему движению души, ушел в чем стоял, а о том, как и куда пойдет, и не думал, полагался на волю Божью.
Конечно, не просто так мерил версты Федор Колычев, он шел к Студеному морю, где, точно знал, есть Соловецкая обитель. Слышал, что и мала она, и худа, да только дальше ее тогда на Руси, почитай, и не было. Федора не пугали ни скудность будущего пристанища, ни его удаленность, напротив, радовали.
Но сразу добраться до обители не удалось, слишком велики русские просторы, от Москвы до Студеного моря шагом быстро не дойдешь. К тому же Федору не хотелось выдавать, кто он таков, а потому ни злата не взял, ни серебра, за подвоз платить нечем, топал ногами… Пришлось трудом подрабатывать. Вот когда пригодились молодому Колычеву его наблюдательность и отсутствие кичливости! Кроме того, надо было что-то есть. И тогда бежавший как можно дальше Федор Степанович напросился к крестьянину в Хижах на Онежском озере… пасти скот!
Суббота хороший хозяин, стадо у него немалое, самому не справиться. Потому, когда вдруг объявился новый человек и спросил, не приютит ли его за какую работу, даже долго не раздумывал. Только подивился, как человек попал в Хижи.
Оказалось, привез на лодке местный крестьянин Михей Гнутый, плававший на берег за кой-каким товаром. Перед самым отплытием обратно на остров к нему вдруг подошел этот странный человек, по виду вроде и русский, но уж слишком чистый и опрятный. Спросил, откуда лодочник, попросил отвезти подальше от людей.
– С чего бы? – усмехнулся Михей, внимательно оглядывая незнакомца. Нет, вроде на беглого не похож, на татя тоже. Но Гнутый тотчас осадил сам себя – откуда ему знать, как выглядит тать? Любой татем может оказаться.
– Не могу среди людей жить, – мотнул головой незнакомец.
Михей хотел было сказать, что тогда ему прямая дорога в монастырь, а то и совсем в скит, но передумал и почему-то предложил:
– Давай к нам!
– Это куда? – поосторожничал незнакомец. Эта осторожность не слишком понравилась Гнутому, но ответил:
– На остров! Людей у нас мало, но каждый на виду…
Цепкие глаза крестьянина в упор разглядывали человека. Тот кивнул:
– Поплыву, коли возьмешь с собой. А чужих глаз я не боюсь, если только меня самого не продадите…
– Кому? – снова сощурился Михей.
Незнакомец совсем помрачнел, но, видно, выхода у него не было, уже тише проговорил:
– От княжеской немилости…
– Эк ты!.. – ахнул владелец лодки. – Какому это князю тебе не угодить пришлось?
Говоря это, он уже освобождал место в лодке для просителя. Тот все понял без слов, забрался на свое место, протянул руку за веслом:
– Давай, грести помогу.
Михей осторожно отстранился:
– Я сам!
– Зря боишься, – усмехнулся незнакомец. – Я боярский сын Федор Колычев, был на службе у князя Старицкого… Сам ведаешь, как не любят нынче в Москве этого князя и всех его людей.
Гнутый сокрушенно помотал головой:
– Что-то слышал, да не до Москвы нам, со своими делами в Хижах управиться бы…
Помолчали, когда до берега уже было далеко, Федор снова предложил:
– Давай погребу. Устал же…
– Не, – упрямо мотнул головой крестьянин. – А куда ж ты теперь-то? Ты, чай, боярин, к простой жизни не привык.
Колычев довольно долго смотрел вдаль на плывущие и в небе, и в воде облака, на ставшую почти невидной полосу леса на берегу, потом вздохнул:
– Не привык, ты прав. Да только жизнь так поломалась, что придется привыкать. А работы я не боюсь… Если можно, поживу в вашей деревне, покуда все не уляжется, а потом подумаю.
Гнутый хмыкнул:
– Мы гостям всегда рады, но вот только гость ли ты? А ну как за тобой царская стража наедет, нас всех порубит?
– Никто меня не видел и, верно, пока не выслеживал, не то давно бы взяли. Опалы на меня пока нет, только на мою дальнюю родню. А ежели ты сам не расскажешь, кто я таков, то и знать не будут.
– Ага! – обрадовался Михей. – Я в деревне расскажу, что, мол, встретил нежданно богатого родственника, какого у меня никогда не было и быть не могло, и вот всем на радость привез!
– Да я и сам понимаю, что белыми нитками шито. Но где-то же жить надо? Ежели не пригреете меня хоть на время, то придется дальше топать.
Русский народ жалостлив, кому помощь нужна, тем всегда поможет. Только кивнул Михей:
– Ладно, поживешь у нас, а там видно будет.
Помолчав еще немного, вдруг объявил:
– Только трудиться придется вместе со всеми! У нас даром хлебушек не едят!
Колычев улыбнулся:
– Не объем, не бойся.
– Деньги есть, что ли? – сощурил глаза Михей.
Федор помотал головой:
– С собой нет. Работать стану вместе со всеми, как скажут. А потом отблагодарю.
Гнутый что-то пробормотал невнятное, но по его недовольному взгляду было ясно, что не одобряет отсутствие звонких монет у своего нечаянного гостя.
Они долго плыли молча, потом Михей, видно, все же устал и предложил Колычеву:
– Погреби ты, я править стану.
Тот не стал выговаривать, кивнул и пересел на середину лодки. В его руках силы было немало, размашистые гребки погнали суденышко гораздо быстрее, чем у хозяина. Глаза Михея снова превратились в щелочки, откуда подозрительно заблестели маленькие глазки.
– Говоришь, сын боярский? А гребешь вон как!
Федор от души расхохотался:
– Я же сказал: много что умею! Мой отец Степан Иванович Колычев боярин небогатый, даром, что родичей вон каких имеет да княжича Юрия воспитывает! Наши владения в Деревской пятине не только людскими руками подняты, но и нашими с батюшкой. Я не только грести приучен, но и косить, топором работать, не очень умело, правда, но острие от обуха отличу…
Гнутый вытаращился на своего попутчика во все глаза:
– Да неужто бояре такими бывают?!
– Бояре всякими бывают, – вздохнул Колычев, усиленно работая веслами. Дело близилось к вечеру, а плыть в ночи ему совсем не хотелось.
Видя, что Колычев действительно не боится труда, Михей постепенно успокоился. Он уже представлял, как станет рассказывать в деревне о такой неожиданной встрече. Только подумать – боярский сын гребет в его лодке, а он сам сидит как боярин! Ну дела…
Но похвастаться не удалось, когда Хижи уже были видны, Колычев вдруг попросил:
– Ты лишнего-то не говори, ни к чему всем знать, кто я и откуда…
Михей чуть помолчал и все же возмутился:
– А чего ты боишься? Люди у нас хорошие, ежели ты к ним с добром, то и они не обидят.
– Боюсь, – откровенно признался Колычев. – Не тать и не бежал, но княжеской немилости пока хоронюсь. Моих братьев кнутом на Москве били и казнили, почем зря! И дядю Федора Михайловича в узилище гноят.
– Родных?! – ахнул Гнутый.
– Троюродных, – мотнул головой Федор, – только от того не легче. Меня, может, и не тронули бы, да лучше быть нагим, да живым, чем в шубе и повешенным.
– Это да, – согласился Михей. Чуть поразмышляв, он добавил: – Ты вот что, ты не говори, что Колычев да боярский сын. Скажи купецкий там, или дьяка какого поплоше. У нас ни тех, ни других никто в глаза не видывал, кроме меня, мало кто на берег плавает. Или того лучше, скажи, мол, ливонцы семью сгубили, а ты себя не помнишь… Вот и поживешь у нас. Только придется тебе, мил друг, поработать, даром никто кормить не станет, нет у нас лишнего-то…
Когда лодка почти доплыла до берега и стали видны не только дома, но и люди, вышедшие встретить Михея, тот поинтересовался:
– Скотину боишься?
– Какую скотину? – удивился Федор.
– А коров с бычками! – усмехнулся Гнутый. – Какая же еще бывает скотина.
– Не боюсь! – буркнул Колычев.
– Вот и ладно. Пристрою тебя к своему шурину, ему пастух нужен, сам не справляется. Пойдешь ли?
– Пойду, – согласился Федор. Ему выбирать не приходилось.
– Вот и лады, скажем, что ты из ливонских земель, Юрьева или какого другого города. Родичей твоих побили, а тебе по башке шарахнуло так, что про себя ничего не помнишь. Пожалел я тебя, взял к нам жить, понял?
Колычева приняли на острове дружелюбно, но осторожно. Про житье-бытье в Юрьеве расспрашивать не стали, Михей сразу рявкнул:
– Сказано же, что не помнит человек ничего!
Кто-то из баб усомнился:
– А откуда тогда известно, что он юрьевский?
– Знакомый один сказал, он его там видел!
Суббота Михея на берег встречать не вышел, не до него, дел полно. Потому истории Колычева не знал. Когда Гнутый подвел Федора ко двору шурина, беглец подивился ладности построек. Все сделано с умом, чисто, заботливо, видно, хороший хозяин крестьянин Суббота, не в пример самому Михею, у того слишком много времени уходило на болтовню, двор зарос травой, в которой терялись нужные вещи. Даже косу найти удалось не сразу, с трудом разыскал, чтобы выкосить хоть проход к сараюшке с довольно тощей коровенкой. Но такое нестроение, видно, мало беспокоило хозяина, едва махнув пару раз косой, он заторопился:
– Пойдем, шурин уж вернулся с пастьбы, поди.
Беременная жена Михея, с трудом передвигавшая опухшие ноги, ругнулась:
– Куда?! Снова всю ночь шляться станешь? А дома дел невпроворот!
Гнутый отмахнулся от нее, как от назойливой мухи:
– Вишь, завела себе…
Выходя за ворота, они слышали вслед:
– Вот ирод навязался на мою голову! Чтоб тебе пусто было, бездельнику! Чтоб тебя покорежило, проклятого!..
Гнутый, который и без жениных проклятий был кособок, возмущенно кивнул назад:
– Во! Вишь, как костерит? Проклинает, а ее проклятия верные. Однажды вот крикнула, и меня через день лесиной по хребту так огрело, что и поныне перекошенным хожу.
– Так это у тебя прозвище? – ахнул Колычев.
– А то! – продолжал возмущаться его спаситель. – Дернул черт жениться! Плодовитая зараза оказалась. Стоит только к ее юбке подойти, так сразу и дите несет в подоле! Шестерых за семь лет наклепали и еще одного носит. И все живучие, все жрать требуют. А мне опосля той лесины на хребте много ли унесешь? И че делать – не знаю…
Федору хотелось смеяться, но этого было нельзя, обиделся бы Гнутый до конца жизни. Выручило то, что Хижи деревня невелика, да и дом шурина Субботы оказался не в другом конце.
Только входить даже в ворота Михей почему-то не стал. Остановился возле крепкого забора и мотнул головой:
– Во, иди! Скажешь, как договорились, мол, Юрьевский, по башке треснули, себя не помнишь. Что Федором зовут, в ладанке писано было. Ты читать умеешь?
Колычев усмехнулся, но Михей уже и сам понял глупость вопроса: каково боярскому сыну и не уметь?
– А чего же сам не идешь?
Гнутый поморщился:
– Да не любит он меня. Говорит, мол, болтун и бездельник. А того не поймет, что душа у меня разговора требует, как у другого молчания, так у меня слов! – Такая досада слышалась в голосе Михея, что Федор даже улыбнулся.
– Ладно, если в дом не пустит, к тебе вернусь, – усмехнулся он. – Пустишь ли переночевать?
– Пущу, – махнул рукой спаситель и споро зашагал прочь. Вовремя, потому как привлеченный голосами из калитки показался, видно, хозяин двора.
Суббота был крепок и ладен, как и его двор, и забор, и дом за ним. Невысокий, коренастый мужик, рубаха на котором только что не трещала по швам от упитанности, остановился, внимательно разглядывая незнакомца. Федор сразу понял, что толщина у крестьянина не квелая, жирная, как бывает у толстых людей, а крепкая, наработанная ежедневным трудом.
– Ну, чего встал? Ты кто? – особой приветливости в голосе хозяина крепкого двора не слышалось.
– Я – Федор. Возьмешь ли к себе в работники хоть ненадолго? – Глаза Колычева не прячась смотрели в глаза крестьянина.
Тому, видно, понравилось, что гость не отводит глаз, постоял, помолчал и махнул рукой:
– Пойдем поговорим.
Федор заметил, что от внимательного взгляда не укрылось несоответствие его немудреного наряда и ухоженных рук. Он решил ничего не скрывать от этого человека, негоже начинать с обмана, что бы там Михей ни говорил.
Суббота провел Колычева в дом, кивнул на лавку у окна:
– Садись.
Хозяйка тут же забегала, выставляя на стол еду. С утра не евший Федор, конечно, был голоден, Гнутый не догадался предложить даже кусок хлеба, сразу принялся браниться со своей женой, но хвататься за ложку не спешил. А щаной дух манил неимоверно! И хлеб лежал, нарезанный ровными толстыми ломтями. И от печи пахло томленой кашей.
Хозяин кивнул на поставленный перед гостем горшок:
– Ешь, потом говорить будем.
Пока Федор ел, Суббота не сводил с него глаз. Нет, он не считал, сколько ложек пронес в рот гость, не смотрел, как кусает хлеб, он разглядывал самого Федора. Самое удивительное, что Колычева это никак не беспокоило, ел – и все тут!
Когда ложка была облизана и отложена в сторону, Суббота вдруг крякнул:
– Вот не пойму, кто ты! Ложку лижешь, точно всю жизнь за крестьянским столом сиживал. А руки у тебя не наши, не работные. Вижу, что не бездельные, но не работные. Про Юрьев я уже слышал, жена порассказала. Это ты Гнутому заливай, его обмануть нетрудно. Не верю, чтоб тебя шарахнуло, взгляд у тебя не дурной.
Вроде и не заставлял о себе рассказывать, но так рассуждал, что Колычев почел за лучшее добровольно все выложить:
– Верно заметил, не крестьянского я роду, и не из Юрьева. Я – боярский сын Федор Колычев, у отца моего владения в Деревской пятине. Бежать пришлось, потому как родня в немилость нынешней царице и ее родне попала. Дядю и троюродных братьев сгубили, я дожидаться не стал. Пока и до нас не добрались, утек, теперь вот скитаюсь. А Михея я не обманывал, про Юрьев и голову он сам придумал, чтобы вопросов не задавали.
На лице хозяина дома ничего не изменилось, не было понятно, как он относится к беглому боярину. Федор замолчал. Что он мог еще сказать?
– А теперь куда же?
– Не знаю, – честно признался Колычев. И это была чистейшая правда.
Суббота со вздохом поднялся со своего места. Встал и Федор, негоже гостю сидеть, если хозяин стоит.
– Ладно, у меня поживешь. Потом подумаем. Делать-то что можешь?
У Колычева отлегло от сердца, рядом с таким крепким и уверенным мужиком было очень покойно и надежно. Развел руками:
– Да нарочно ничем не занимался, но руки к делу приучены. Работы не боюсь.
– Лады, – кивнул Суббота. – Иди ложись на сеновале, завтра рано поутру разбужу, со мной пойдешь, пастьбой заниматься станешь. – Вдруг его голос стал насмешливым: – Али тебе сеновал не подходит? Тогда прости, боярин, другого места нет.
– Я ни сеновала, ни работы не боюсь. И боярином меня не зови. Какой я боярин, ежели к тебе в работники прошусь?
Они стояли друг против друга почти лицо в лицо. Коренастый Суббота был ниже Колычева, но точно кряжистый дуб – с места не сдвинешь. Только и Федор, пусть в теле тонок, а тоже крепок, глаза не опустил, не заерзал. Хозяин дома снова усмехнулся, но уже добрее:
– Завтра и поглядим.