Царь Грозный Павлищева Наталья

И от этого признания почему-то сразу стал ближе и даже роднее, совсем не хотелось хвастать перед ним дальше, напротив, Белый чуть смущенно обнадежил:

– Научим, у нас от хороших людей секретов нет.

На время затихли, старательно работая челюстями. Стал слышен разговор за соседним столом. Там тоже сидели трое, но все были русские. Оглянувшись, Харитон едва заметно поморщился – кромешники. Здешние особо не баловали, никто бы им не позволил, все же от Москвы и государя далеко, нашли бы свой конец за первым же кустом, и никто не узнал бы, по какой такой надобности в болото вдруг угодили. Но все же не любили их в Вологде.

Кроме иностранцев да вот этих опричников, в кабак ходил мало кто, потому хозяин их особо и привечал, без таких гостей дохода не будет.

Один из сидевших пробасил:

– Ты, Василий, зря женку дома оставил, надо было с собой брать.

– А куда? – вскинулся тот. – Жить негде же.

– Как в Москве надо было – какой дом приглянется, тот в опричнину брать, всех вон, а самому селиться…

Кромешники засмеялись. Харитона передернуло от этих слов, но что он мог возразить? Не его спрашивают. Только понял для себя, что вот этим можно все, захотят – и дом заберут. А семье, что в нем жила, куда? Невольно обернулся.

Длинный нескладный опричник, видно, тот самый Василий, заметил его взгляд, недобро усмехнулся:

– Чего зыришь?

Белый не выдержал:

– А людям куда идти?

– А хоть куда! – с видимым удовольствием захохотал второй. Знали свою безнаказанность, им и убийство не грех! – А вот захотим, и твой дом отберем для Васьки!

Харитону бы испугаться, но он в ответ только усмехнулся, верил, что не дадут свои в обиду:

– Кишка тонка!

Кромешник встал в полный рост, и без того красное лицо его медленно наливалось багрянцем, глаза становились белыми:

– Кишка?!

Василий тоже подскочил, вцепился в рукав товарища, запричитал-зауговаривал:

– Да ладно, Федор, ладно. На что мне его дом?

Был Василий длинным, каким-то тощим и нескладным, опричный черный балахон висел на нем, глаза испуганно перебегали с лица Федора на Харитона и на всех вокруг, словно призывая помочь удержать товарища от расправы над купцом. Видно, недавно в опричнине, не привык еще к расправам. Харитон тоже встал. Они были с опричником одного роста и стати, и тому и другому хватало силушки уложить нескольких, не поморщившись.

Неизвестно, чем бы все кончилось, но перед Белым вдруг выскочил англичанин, стараясь закрыть его собой:

– Это мой челофек! Мой! Я мастер Англия! Нельзя трогат!

Опричники хорошо знали наказ Скуратова: англичан не трогать! С сожалением попыхтев, Федор мрачно пообещал Харитону:

– Я с тобой еще встречусь без этих…

А Василий уже тащил его вон из кабака. Но Федор оставлять поле стычки не собирался, дернул плечом, отчего его хилый товарищ чуть не отлетел в сторону, и громко объявил:

– Мы тут хозяева, а эти вот, – он кивнул на англичан, – только гости!

И вдруг в его башке, видно, что-то щелкнуло и родилась злорадная мысль, вылившаяся в угрозу для Белого:

– А ты не изменник ли, с англичанами якшаться? На дыбу не желаешь?

Сидевшие еще за одним столом кромешники напряглись сразу, как разгорелась ссора, а теперь, видно, предчувствуя забаву, бросили еду и подтянулись ближе. Их глаза горели любопытным злорадством. Понимая, что может и не уйти отсюда добром, Харитон все же выпрямился и с вызовом глянул на кромешников:

– Я не изменник! К аглицким мастерам приставлен государем, когда он здесь бывал. А тебе не след государевых людей задевать…

Федор фыркнул:

– Мы сами государевы люди!

Но сказано это было уже тише. Он, видно, что-то про Харитона понял, связываться не стал. И Василий тоже принялся уговаривать:

– Да плюнь ты на него, Федь, пусть себе…

А вот третий опричник, до того сидевший молча, вдруг вошел в раж:

– Ишь какой! У нас и не такие важные на дыбе висели!

Англичанин потянул своего товарища и Белого вон из кабака:

– Нам лучше пойти отсюда…

– Твоя правда, – тяжело вздохнул Харитон, понимая, что добром такая перепалка не кончится.

На улице он поинтересовался у своего спасителя:

– Джон, а как же ты не испугался?

– Я? – подивился тот. – Почему я должен бояться этих дудней?

– Дурней? – поправил его Белый.

– Глупцов, – согласился тот. – Нет, не боюсь, если всех бояться, то к чему ехать так далеко? Мы у вашего государя на работе, дело делаем, он нас щитить будет…

– Защищать?

– Наверное.

«Ой ли?» – почему-то подумалось купцу, но он постарался отбросить ненужные мысли вон, прав англичанин, кромешники оттого и не боятся, что все боятся их. Не может быть, чтоб на них управы не было, не может государь вот так просто, как рассказывают, посылать на дыбу своих верных слуг!

Шел Белый домой, уговаривал сам себя не верить рассказам тех, кто в Москве недавно бывал. Очень хотелось справедливости, хотелось верить в то, что государь попросту не ведает, что творят его слуги, но мысль сверлила неотступно: может, все может быть на Руси.

Вологда гуляла Масленую. В праздники бог весть куда деваются бедность и беда, казалось, что остаются одни богатые и развеселые люди. На Масленую каждый веселится запоем, если бы гуляли не неделю, а месяц, то потом многие не знали бы, на что прожить остальные одиннадцать! Заздравным чашам теряли счет, но не только из-за их количества, а еще и потому, что к концу дня мало кто был в состоянии попросту считать…

Перед Великим постом все старались наесться блинков со всякой всячиной, точно можно было набить брюхо и напиться про запас. Шурин Харитона Степка Сивый вздыхал:

– Эх, кабы мне живот с бочку, я бы на весь пост запасся жирком…

Его жена Марфа, толстая, оплывшая, с трудом передвигавшая тяжелые ноги, сокрушенно качала головой:

– Да тебя сколь ни корми, все не впрок!

Сивый и впрямь был тощ, жилист и желт, но не от старости, а от большого количества пития. В него еда проваливалась в огромных количествах, исчезая непонятно куда. Блинами, которые поглотил на Масленую Степка, можно было бы накормить целое село, а у него пупок все так же к хребту прилипший. Марфа ворчала: добро переводит…

Харитон, жена и двое детишек которого померли прошлой зимой, жил у своей сестры Марфы и зятя Степана, потому как дома бывал нечасто, ни к чему свой держать. Дом Сивого на одном конце села, а у Харитона на другом. У купца ежели семьи нет, то одному в нетопленом дому скучновато…

На дворе взвился кобель, посаженный на цепь. Вологда, хотя село и большое, никогда собак не знала, только для охоты держали, а как корабли да царский дворец строить вдруг взялись, понаехало кого ни попадя, так и пришлось завести злого стража. Марфа выглянула на крыльцо, тут же кинулась обратно, прижимая руки к груди:

– Ахти!

– Чего? – оглянулся на жену сидевший с очередным куском пирога в руке Степан.

– Там… там… – вымолвить Марфа не могла ничего.

Сивый выскочил на крыльцо сам. Стоило пугаться. Кобель, коротко взвизгнув, покатился, порубленный кромешниками, а они сами заполняли двор черной массой. Было всего десяток, но черное одеяние заставляло думать, что слишком много. Один из опричников взялся прилаживать отрубленную голову собаки к своему седлу. Степан даже поежился: кони у большинства черные или просто темные, одежда черная, к седлам приторочены собачьи головы и метлы – все как в страшном сне.

Посреди двора гарцевал на своем коне Федор. Не забыл вчерашний разговор с Харитоном в кабаке, нашел-таки, где тот живет, вот и приехал со своими, чувствуя безнаказанность. Самого Белого на дворе не было, он рано поутру снова отправился с англичанами теперь уже в сторону волоков на Холмогоры. Еще один обоз со снедью надо было доставить туда. Но опричники и спрашивать о купце не стали. На дворе стал твориться кошмар, выволокли всех, тех, кто сопротивлялся, казнили на месте. Толстую Марфу насиловать не стали, не глянулась, а вот дочь Сивого раздели прямо посреди двора донага и обесчестили. Самого Степана изрубили тут же.

Привлеченные шумом, ко двору со всех сторон уже спешили соседи, ахали, принялись выдергивать из забора колья, хвататься за свое оружие. Немного погодя десяток кромешников оказался окружен тремя десятками местных. Чуя, что с собравшимся народом не справиться, Федор закричал вологжанам, чтобы уходили, потому как государевы люди изменника и его семью казнят! В ответ раздались возмущенные окрики:

– Это кто изменник, Степан-то?! Или Марфа?!

Впервые столкнувшиеся с отпором опричники попросту не знали, как быть. Федор догадался крикнуть:

– Купец Харитон Белый изменник!

– Да то не его дом!

– Знаю, что его сестры. У нее живет!

– Нету тут Харитона, вот те крест нету! – забожилась Марфа, пытаясь помочь встать дочери. Та смотрела безумными глазами, отбивалась даже от матери. – Дочушка моя, дочушка!

Двор сжечь не удалось, потому как вокруг уже собралась чуть не вся Вологда, опричники убрались вон в недостроенный дворец. А перед крыльцом остался лежать порубленный Степан, сидеть прямо на земле его дочь, а меж ними металась обезумевшая от ужаса и горя Марфа. Тела трех их работников валялись у ворот и крыльца, заливая снег на дворе алой кровью, начавшей уже чернеть. У соседей страшно выла собака.

Сивого сердобольные соседи похоронили на следующий день, его дочка утопилась, а Марфа исчезла неведомо куда. Купец Харитон Белый тоже пропал, как и кромешник Федор, который неизвестно зачем вдруг отправился догонять обоз с мукой и крупой, ушедший в Холмогоры.

Опричники притихли и дворы больше не громили. Но не потому, что испугались вологжан, а потому что вокруг было слишком много английских мастеров, могущих всему миру поведать про этот ужас, а государем велено, чтобы иностранцы ни о чем не знали.

Рос в затерянной в непроходимых лесах Вологде огромный опричный дворец для Ивана Васильевича, строились многие суда непонятно для чего, а кромешники ждали своего часа. Ничего, вот достроят, уедут отсюда англичане, тогда и ответят вологжане своей кровью и жизнью за невозможность расправиться с ними сейчас…

Вологду от больших опричных погромов спасало только большое количество английских мастеров, помогавших ладить корабли с морской посадкой. Хотя они быстро убедились, что русские могли бы справиться и сами, но московский государь хорошо платил, почему бы не заработать? Вот и жили в далекой холодной Вологде англичане, спасая тем самым русские жизни от их же русских кромешников.

Кроме писем, Иван Козлов должен передать боярам многое на словах. Но ему не суждено было вернуться в Литву и вообще остаться живым тоже.

В 70 верстах от Полоцка на острове посреди озера Суша князь Юрий Токмаков, посланный все тем же воеводой Федоровым, спешно строил новую крепостицу. До конца лета следовало управиться. Место уж больно хорошее – отсюда прямой путь на литовскую столицу. И название крепости придумали подходящее – Копие.

Пока строили, с запада подходы охранял князь Петр Серебряный, да вот проявил редкую беспечность, проморгал литовцев. Был ими бит наголову, и строительство на том закончилось. Все ждали, что полетит с плеч голова Серебряного, ан нет, простил его государь. Даже воеводы не понимали почему, ведь виновен был Петр Серебряный, по всему виновен.

А вот Ивана Козлова отправлять обратно в Литву царь не стал, наоборот – посадил на кол! Закончились игры с Польшей и Литвой. Не желают добром, заставим железом, решил Иван Васильевич, помнивший свой победный поход на Полоцк.

По Москве поползли нехорошие слухи, мол, государь, будучи в Кирилло-Белозерском монастыре близь Вологды, дал целых 200 рублей на отдельную келью для него и семьи! И в самой Вологде растет невиданный дворец, не меньше московского. Не решил ли государь снова отречься от престола?

Одними из первых забеспокоились опричники: что будет с ними, если государь удалится от дел?! У них руки по локоть в крови. Самих ждет плаха и дыба…

У земских на сей раз страха перед отречением не было, напротив, нашлось много тех, кто принялся обсуждать, кому достанется трон. Царевичу Ивану всего тринадцать, но ведь нынешний государь остался на престоле и того меньше. Но Иван Иванович как государь совсем не устраивал ту же земщину, это означало, что Иван Грозный мог в любую минуту вернуться обратно. Нет, земщина сразу заговорила о Старицком. Конечно, князь Владимир не Иван, но это и к лучшему. Тих, безволен, послушен… Чем не государь для исстрадавшейся от нынешнего Москвы?

В земщине пошли упорные разговоры о том, что да как. Эта русская привычка сначала долго запрягать и говорить разговоры впустую многим стоила жизни.

А Иван Грозный вдруг решил показать свою воинскую удаль, в сентябре сам отправился в поход на Ливонию! Конец сентября был теплым и сухим. Деревья в Москве еще стояли зелеными, а ближе к Пскову уже пожелтели, радуя глаз багрецом листьев. Синее небо с редкими белыми облачками, красные клены и желтые березы вперемежку со всегда зелеными елями, янтарные стволы сосен… Так не хотелось даже думать о войне и разоре! Но приходилось.

В ноябре опричное и земское войска объединились близ ливонской границы. Замысел был вдруг повернуть на Вильну, столицу Литовского княжества. У государя руки чесались наказать Литву за все сразу.

Но дальше произошло что-то непонятное, Иван Васильевич вдруг повелел собрать к себе в Красный городок земских бояр и принялся убеждать их в… необходимости отмены похода! Мол, артиллерия сильно отстала, а без нее перед замками Ливонии делать нечего. Без артиллерии и впрямь туго, у Ливонии и тем паче Литвы замки крепкие. Если честно, то пушкари не так уж отстали и могли быстро догнать основные силы. Бояре недоумевали, ведь поход усиленно готовился!

Государь промолчал о другом – ему только что донесли о все же существующем заговоре бояр во главе с Федоровым. И кто проговорился? Князь Владимир Старицкий! Владимир Андреевич никогда не умел смотреть прямо в глаза своему двоюродному брату. Стоило Ивану не мигая уставиться в лицо Старицкого, как тот начинал моргать и безо всяких вопросов выдавать все, что знал. Так и в этот раз. Князь повинился в существовании боярского сговора поставить его государем после отречения Ивана Васильевича.

Сначала Иван и сам был в ужасе, ведь только что Федоров переслал ему письма от Сигизмунда и Ходкевича, и вот опять?! Немного поразмыслив, он решил, что надо срочно возвращаться в Москву, иначе и ехать будет некуда. То есть сам он мог бы и сразу в Вологду, но ведь в Слободе осталась казна и все ценности. Нет, назад, немедля назад!

Никто ничего не понял, но бояре послушно согласились поход прекратить и вернуться. Государь с сыном бросились в Москву на перекладных, не дожидаясь остальных.

Но не только русские войска вдруг ушли из Ршанского яма, литовцы, изготовившиеся к войне с Москвой, тоже ушли! Это могло означать одно – кто-то, очень осведомленный в царских делах и решениях, исправно доносил Сигизмунду о каждом шаге государя! Выкорчевать измену можно было только находясь дома.

В Москве Иван Васильевич сразу принялся лютовать, нужно было срочно найти виновных, но не в заговоре, о нем пока стоило помолчать, а в бестолковом прекращении похода. Не мог же он во всеуслышание объявить, что вернулся потому, что испугался заговора! Требовался козел отпущения. Василий Грязной, помощник Скуратова, быстро подсказал такого – кто же, как не дьяк Казенного приказа Казарин Дубровский? Малюта изумленно смотрел на Ваську Грязного. Надо же, дурень дурнем, а как иногда соображает! Дубровский известный взяточник, посошные от него волками воют.

Царь предложение одобрил, велел спешно подобрать доносы против дьяка и казнить его остальным в назидание. Поручение взялся выполнять брат царицы Михаил Темрюкович, которого государь ценил за жестокосердие. Он, правда, собирался убить одного Казарина, но тому на помощь пришла вся дворня, справедливо полагающая, что без хозяина и им не жить.

На дворе стоял крик – голосили женщины, видевшие, что творится перед крыльцом. Кромешники уже перебили челядь и теперь вывели всю семью дьяка на двор. Михаил Темрюкович в черном одеянии молодцевато гарцевал перед избитым опричниками Казарином и его сыновьями. Чуть дальше стояла жена дьяка, плат ее был сорван с головы, волосы растрепаны, платье порвано, сквозь прорехи виднелось тело. Но прикрыть его женщина не могла – руки скрутили за спиной. Брат царицы снизошел, спустился с коня, бросив поводья ближнему опричнику, хищным шагом подошел к Дубровскому. Тот смотрел с ненавистью, хорошо понимая, что пощады не будет. Михаил оглядел всех Дубровских и поманил к себе жену дьяка. Анна Дубровская с перепугу замотала головой, уперлась. Опричник с хохотом толкнул ее вперед, не удержавшись, женщина упала, распласталась в осенней стылой грязи под ногами кромешников. Дьяк было метнулся поднять жену, но был сбит с ног и повалился рядом сам. Их сыновей с трудом удерживали по двое кромешников каждого.

Брат царицы усмехнулся:

– Все здесь?

Откуда-то сбоку ловко подскочил служка Казенного приказа, который подбирал жалобы на дьяка, что-то зашептал почти на ухо опричнику, тот зло сощурился, крикнул:

– Еще девка есть! Искать!

Кромешники бросились по терему, по постройкам. Отовсюду раздались крики, кудахтанье кур и визг убиваемых по ходу людей и животных. Но ни в тереме, ни даже на всем дворе дочери Дубровского не нашли, видно, успела скрыться. Михаил Темрюкович поманил к себе опричника, стал что-то тихо выговаривать, указывая на служку. Оба кивали, видно, обещая выполнить. Сразу же несколько опричников метнулись вон, было понятно, что искать бежавшую девушку.

Сам Казарин выл и катался по земле, его жена только тихо стонала.

– Рубить головы! – коротко махнул рукой брат царицы.

Жизнь Дубровских оборвалась. Вместе с ними погибли и десять слуг, посмевших заступиться за дьяка. Его дочь все же нашли, хотя искать пришлось долго. Поплатились те, кто ее прятал, а девушку Михаил Темрюкович разрубил пополам лично.

Государю доложили о казни дьяка Казарина Дубровского и его семьи. Иван Васильевич поморщился:

– Семью-то к чему? Снова митрополит добросердию учить станет…

Наступало время новых казней…

Когда о страшной казни сказали митрополиту, Филипп не просто ужаснулся, он встал неподвижным столбом. Стоял, правда, недолго. Понимая, в какую кабалу попал со своим обещанием не влезать в дела опричнины, молчать, Колычев больше все равно не мог, метнулся к государю. Пока ехал, вдруг вспомнил рассказ Сильвестра о том, как тот вмиг усмирил молодого царя. Священник тогда твердил, что Иван не так стоек в своей дури, что на него иногда и прикрикнуть можно. Правда, прошло много времени, и государь теперь много более жесток, лютые казни не чета юношеским шалостям, но у Филиппа попросту не было выхода. Он не мог сидеть и молча слушать о зверствах опричнины. Пусть так! Пусть лучше нарушение своей клятвы, чем казни многих и многих безвинных…

Иван Васильевич не ожидал Филиппа так скоро, потому даже подивился.

– Доколе ты будешь кровь людскую лить безмерно?! На что же и законы, коли правды на Руси не стало?! Остынь в ярости своей ненасытной! – Митрополит даже приветствовать государя не стал, сразу обрушил на него свой праведный гнев.

От неожиданности Иван Васильевич остолбенел, но быстро взял себя в руки. Его голос в ответ тоже был гневен:

– Тебе ли, чернецу, меня, государя, судить?! В делах моих разбираться?!

И вдруг замер. Филипп стоял в двери против света, в покоях у царя, как всегда темно, и фигура митрополита была освещена сзади. На мгновение Ивану показалось, что вокруг Филиппа… сияние. Это тут же смирило государя, забормотал:

– Молчи, святой отец, молчи, молю тебя… Христом Богом молю…

Но не для того пришел Филипп, чтобы молчать, он продолжил корить царя:

– Многие до тебя лютовали, многие кровь невинную проливали на Руси, да только таких зверств Земля Русская еще не видывала…

Дольше Иван Васильевич слушать не стал, попросту повернулся уйти. И вдруг услышал вслед тихий голос:

– Прокляну…

Царь замер, словно громом пораженный, потом вдруг бросился вон, уже не останавливаясь. Его посох громыхал по каменному полу.

Никто не слышал, как государь бормотал себе под нос:

– Я докажу… докажу… Увидишь… все увидят…

Иван Васильевич велел больше митрополита к себе не допускать, ради этого даже бежал в свой дворец у Ризположенских ворот и заперся там от всех. Зато казни прекратились, правда, начались попойки. Сначала во дворце, а потом в Александровской слободе не утихало пьяное веселье.

Жизнь в Александровской слободе не была похожа ни на что. Побывавшие там пересказывали друг дружке всякие страсти шепотом.

Иван Васильевич точно делился пополам, в нем постоянно жили два человека. Один искренне хотел стать настоящим государем для Руси, единым представителем всех ее народов перед Господом. И совсем не понимал, почему люди слепы к такой красоте построения жизни: единая страна, сплоченная и полностью послушная воле единого государя. И ради этой мечты он мог перешагнуть через многое.

Второй, жестокий и нетерпимый к любым возражениям, все чаще брал верх над первым, искажая мысли, чувства, заставляя делать то, что по зрелом размышлении и вспоминать-то не хотелось…

Он пытался рассказать о своей мечте митрополиту Филиппу, но тот не понял. Грозился даже проклясть за гибель презренных изменников… Сколько раз Иван Васильевич молил митрополита:

– Молчи, святой отец! Только молчи!

Точно заговаривал его от того непроизнесенного проклятия. Но они с Филиппом говорили словно слепой с глухим, даже люди разных языков больше понимали друг друга. Снова и снова пытался государь объяснить, что ради той большой его мечты о сильном государстве и сильной, пусть даже тиранической власти, можно пожертвовать попавшими под горячую руку людишками. Даже если эти людишки знатного роду-племени. Ну и что? Будто боярин не может быть изменником! Сам Иван Васильевич все меньше и меньше верил людям, особенно окружавшим его, тем, кто мог воспользоваться близостью, чтобы навредить.

А Филипп требовал прекратить казни, перестать лить кровь! И намерение создать в Москве орден вроде иезуитского митрополиту совсем не понравилась. К чему, ведь на Москве нет такой ереси, какой полна Европа. Словно только ради борьбы с ересью нужен орден… Нет, он нужен, чтобы показать, как должно жить – в молитвах и постах…

Иван позвал на митрополию Филиппа, потому что у того был порядок в Соловецкой обители, ждал, что с помощью умного митрополита устроит такой же порядок и в государстве. Устроит по своему высшему замыслу. Ради этого замысла не стоило жалеть изменников и сопротивлявшихся! Афанасий однажды спросил, загоняют ли в рай силой? Государю эта мысль почему-то понравилась. Если люди не хотят в придуманный им рай добровольно или просто потому, что не понимают, то он загонит силой!

А сопротивлявшихся почему-то с каждым днем становилось все больше. Это злило Ивана Васильевича до потери разума, он бесился, на губах выступала пена, принимался колотить посохом дурней. Метался по своим покоям, скрипя зубами.

– Огнем выжгу! Каленым железом! Господь простит прегрешения, поймет, что не для себя стараюсь, для них же!..

Малюта Скуратов, ставший просто необходимым, подхватил государево начинание, того хлебом не корми, дай показать Ивану Васильевичу свою преданность и готовность услужить. В Александровской слободе появились пыточные и узилища, каким могла бы позавидовать жестокая Европа.

С митрополитом полный разлад, Филипп окончательно отказался помогать загонять в придуманный рай русский народ, прежде всего бояр и своих же святителей. Это обидело Ивана Васильевича до глубины души. Нет чтобы попробовать понять красоту замысла, как торговка на рынке, повторяет одно и то же:

– Пошто кровь людскую льешь?!

Государь лукавил сам с собой. Когда он пытался на трезвую голову поразмыслить над своими делами и оценить сделанное, то понимал, что Филипп прав. От этого становилось еще тошнее, но виниться перед умным старцем совсем не хотелось, напротив, все больше хотелось доказать, что прав, прав, несмотря на все ужасы казней и творимой жестокости. А доказательства снова выливались в кровопролития, в безумные оргии, чтобы заглушить приступы проявления совести, все большую и большую жестокость.

Наступил день, когда Иван Васильевич без вида чужой крови уже просто не мог, как не могут люди жить без еды и питья! Хотелось пытать, ломать кости, жечь огнем, видеть боль и муку человеческую, слышать предсмертные крики. Второй окончательно взял верх над первым, зверь пересилил в царе человеческое.Дальше он уже сам с интересом наблюдал, как превращается в закоренелого убийцу, мучителя, как гаснет во мраке его душа. Больше не уговаривал Филиппа, он больше вообще никого не уговаривал, только уничтожал всех несогласных, всех, кого хоть чуть подозревал в этом несогласии… А иногда и просто так, потому что хотелось уничтожить…

Александровская слобода точно монастырь, только очень странный… И порядки в ней как в строгой обители, все под присмотром самого государя.

Очень рано, еще до первых петухов, Иван Васильевич со своими сыновьями взбирался на колокольню и дергал веревку большого колокола. На его густой низкий голос тут же отзывались меньшие колокола, в которые звонили царевичи. Причем если Иван делал это только из-за веления отца, то младший Федор увлекался, его перезвоном заслушивались. Когда маленький колокол под руками Федора начинал выводить уж слишком красиво, государь хмурился и заставлял прекращать перезвон.

– Батюшка, ну еще немного…

– В храм пора, не на праздничное веселье собрались…

Только заслышав голос большого колокола, опричники торопились в церковь, в четыре утра начиналась заутренняя. Опоздавшим грозило наказание.

– Восемь дней епитимьи и стол постный, а еще стоять столбом в углу трапезной, – определял кару сам государь.

И никуда не денешься, если жить хочешь. Иван Васильевич проследит, чтобы стоял и глотал слюнки, пока другие есть будут.

До десяти утра распевали в церкви, не во всяком монастыре такое услышишь, кто из святителей нечаянно оказывался рядом, те заслушивались. Петь государь любил.

А еще любил читать с аналоя поучительные беседы, пока его братия в обед поглощала огромное количество еды. Каждый приходил со своим блюдом, кувшином и кружкой, ели и пили долго и со вкусом. Поварня у царя работала исправно, всего было слишком много, остатки забирали с собой для семей. Конечно, государь братию не торопил, но те сами не забывали, что Иван Васильевич с утра не евши. Поначалу спешили насытиться, чтобы оставить больше времени государю, тот заметил, избил посохом двоих-троих, остальные спешить перестали, только ревниво выглядывали, чтоб не опоздать и не вылезти вперед других. Огромная трапезная, вмещавшая сотни три опричников, чавкала, хрустела, хлюпала, стучала…

После застолья опричников кушал сам царь. Он от желудка не страдал, ел очень много и почти жадно. Если переедал, то в дело вступал лекарь, умевший очищать желудок. Царские объедки почиталось за честь отнести домой, хотя на костях оставалось мало мяса, а начинка из пирогов выгрызена вся…

Потом наступало время Малюты Скуратова. Нет, Григорий Лукьянович не приходил государю на доклад, напротив, Иван Васильевич сам шел во владения Скуратова – в пыточную. Чтоб далеко не ходить, лестница прямо из трапезной уводила вниз в подвалы.

Слобода построена с умом, снаружи высокая стена с валом и глубоким рвом, внутри приподнятые на низких сваях мостки связывают три дома для жилья, церкви и башни-повалуши с пристройкой для охраны. В центре – лобное место с лесенками в виде креста. Везде чисто и пусто, опричники не ходят без дела. Почти все слуги живут в слободке за крепостной стеной у речки Серой и в Слободу тоже без надобности туда-сюда не ходят.

Опричники позавтракали и убрались вон. Теперь очередь государя с самыми близкими. Иван Васильевич вздохнул: нутро не принимало еду, после вчерашнего застолья мутило, хотелось исторгнуть из себя все застоявшееся. Махнул рукой, чтобы подошел лекарь. Тот уже спешил со снадобьем – очистить царский желудок.

Малюта Скуратов выглядел не лучше, но у него своя причина – Григорию Лукьяновичу нельзя пить, больны почки. А Малюта пьет! Пьет, потому что готов ради царя даже ядом себя отравить. Его лицо одутловато, местами попросту обвисло, под глазами набрякшие мешки, вид уродлив. И все же государь к нему благоволит, хотя очень не любит недужных. Болезни близких вызывали у Ивана Васильевича вместо жалости едва ли ни ужас, пугая самой возможностью болезни. А вот Малюту государю жаль, понимает царь, что Лукьянович ему в угоду свое здоровье гробит, травится.

Скуратов всегда готов идти с государем в пыточную, даже если сам едва ноги волочит. Дождался, пока Ивану Васильевичу полегчает, подобрался бочком, присел на краешек лавки рядом, сидел, ожидая приказания. Царь, желудок которого был готов принять новую пищу, уже жевал, складывая объедки обратно на блюдо. Малюта понимал, что это будет продолжаться долго, в опустошенное нутро государя войдет много. Его самого мутило от одного вида еды, но терпел.

Через час мучения Григория Лукьяновича закончились, Иван Васильевич вздохнул и поднялся, вытирая засаленные руки о скатерть на столе. Вскочил и верный слуга.

– Ну пойдем, что ли, посмотрим, кто там у тебя в подвале…

В пыточной у Скуратова порядок: щипцы, клещи, крючья, железные штыри – все на своих местах. Уголек для огня аккуратными горками, перья у дьяка-писца хорошо заточены… И все же государь ругнулся, поскользнувшись на плохо смытой после вчерашних пыток крови. Малюта успел подхватить Ивана Васильевича под локоток, но невелик супротив царя, если б тот не удержался сам, то упали бы оба.

Это почему-то развеселило царя, его смех разнесся по коридорам:

– Экой ты!.. Сам едва держится, а за меня хватается!

Чуть отсмеявшись, все же поморщился:

– Вели убирать чище, не то скоро по колено в крови ходить будем!

Скуратов уже суетился, посох заходил по спинам палача и его подручного. Те и сами поняли оплошность, едва не упал государь по их недосмотру, решили, что наступил последний час. Но настроение у Ивана Васильевича почему-то было хорошим, даром что все утро животом маялся, махнул рукой Скуратову:

– Этих не тронь, злее будут!

Дьяку с палачом полегчало, закивали, бормоча уверения в своей преданности и готовности служить до смертных дней…

Государь, не обращая внимания, уселся, опираясь на посох, покряхтел, оглядываясь, и велел:

– Давай!

Скуратов вдвое шустрей, чем обычно, метнулся к двери, кому-то махнул рукой, зашипел, чтоб поторопились.

В пыточную ввели двух опричников, которых заподозрили в желании бежать. Государь отбирал в опричнину лично, считал это большим доверием, не оправдать которое равносильно измене, потому кара виноватых ожидала страшная. Измены среди доверенных Иван Васильевич не выносил совсем.

Бедолаг принялись подвешивать на крюки. Один из них, предвидя страшную боль, завыл, забился, моля о пощаде и обещая выдать всех! Второй смотрел на него с презрением, как, собственно, и Малюта. Григорий Лукьянович очень не любил тех, кто начинал каяться еще до пыток, как и тех, кто умирал не покаявшись. И в том, и в другом случае получалось, что работа проделана зря.

Но государь нынче вел себя странновато, он не проявлял должного интереса к виновным и на их мучения почти не смотрел. Сидел, задумчиво глядя на огонь, разведенный под крюками. Малюта в отношении государя всегда отличался большим пониманием его состояния, так верный пес не станет лаять, если видит, что хозяин спит, махнул рукой палачу, чтоб тот прекратил пытку. Вопли несдержанного опричника сразу смолкли, теперь лишь стонал, хотя всерьез за него еще и не брались.

Наступившая тишина заставила государя очнуться, он вздрогнул:

– А? Что?

Скуратов склонился поясно:

– Приказаний ждем, государь.

Иван Васильевич почти недоуменно оглядел пыточную, потом самого Малюту, задержал взгляд на его белой, похожей на тесто проплешине на макушке, и вдруг спросил:

– Григорий Лукьянович, ты власти хочешь?

– К-какой? – осторожно промямлил Скуратов, почти не выпрямляясь.

– Царствовать!

– Не-е! – усердно замотал головой Малюта. – Не-е!

– Врешь! Кто же не хочет царствовать? – Голос государя был насмешлив, глаза впились в лицо поднявшего наконец голову Скуратова.

– Многие не хотят, государь. Да и не могут! Не всем такой груз нести под силу. – Глаза верного пса смотрели прямо и честно. Он выдержал тяжелый взгляд царя, почти не моргая своими светлыми, едва видными в полутьме ресницами.

Иван Васильевич согласно кивнул:

– Ты не желаешь, верю. А за других не ручайся. Не хотят, пока я их до власти не допускаю, а стоит руку ослабить, как меня в могилу и сведут!

Пальцы царя сжали посох, показывая хватку, которую он ослаблять не собирается. Тяжело поднялся, сегодня было как-то не до пыток, махнул рукой:

– Пущай висят до завтра, умней будут. Пойдем на двор, воздухом подышим.

Скуратов только глазом повел на палача с дьяком, убедился, что те все поняли и без разъяснений, бросился вслед за государем. Потом они долго стояли на крыльце, разглядывая звезды, появившиеся на небе. Государю накинули на плечи шубу, а вот Скуратов мерз в одном кафтане. Но он не замечал ни холода, ни моросившего дождика, весь превратился в слух, потому как Иван Васильевич рассуждал. Впервые за многие дни не в тайной комнате с тем же Вяземским или в палате с Басмановым, а вот так запросто на крыльце с ним одним, Григорием Лукьяновичем Скуратовым, не слишком богатым и родовитым своим верным слугой. И за это доверие Малюта готов был перегрызть горло любому, вытянуть жилы или замучить пытками даже собственную жену…

Он, как и сам царь, совершенно не понимал непокорных, того, что они не видят красоты царской власти. Казалось бы, чего проще – будь покорен воле Богом данного государя, подчинись его приказу, не раздумывай, не перечь, служи верно. Но находились такие, кто хотел своей воли и власти. Скуратов не хотел…

На наблюдательной башне ударил в доску страж, отбивая первые ночные часы. Где-то в посаде залаяла собака. Скуратов подивился, казалось, опричники переловили уже всех, чтобы подвесить головы себе у седел, а вот поди ж ты, какая-то осталась. Почему-то невольно подумалось, что завтра и эту выловят. Собачий лай, особенно далекий, в ночи вызывает тоску одиночества. Видно, и государь подумал о том же, повернулся уходить.

И то верно, пора почивать, вставать рано, чтобы снова разбудить до света всю слободу колокольным набатом…

Царь больше не желал видеть митрополита, но Филипп решил не сдаваться. Он брался за перо и писал государю то, что думал, взывая опомниться и перестать лить кровь человеческую, губить пусть и виновные в чем, но ведь живые души. Зная, что Иван Васильевич любит письменное слово, митрополит старался как можно сильнее задеть чувства государя, напирал на милосердие, какое престало разумному правителю, вспоминал милостивицу покойную царицу Анастасию, делал все, что только мог. Одного не знал, находят ли его послания отклик в мрачной душе Ивана Васильевича.

В Александровскую слободу государю принесли очередные послания. Были среди них разные, в том числе от митрополита. Пробежав глазами очередное воззвание к его душе и разуму, Иван отбросил лист в сторону, тот упал на пол, не удержавшись на краю стола. Вяземский шагнул поднять, но царь вдруг махнул рукой:

– Пущай валяется. То митрополит снова учит. Надоела мне эта Филькина грамота! Чего чернила и бумагу даром изводит?

С тех пор зряшные бумаги получили прозвище «филькиной грамоты».

Это было страшное время терзаний для митрополита Филиппа. Хотелось одного: вернуться в свою родную обитель хотя бы простым старцем, хоть иноком… Забыть Москву, как ночной кошмар поутру. Филипп написал тоскливое письмо в Соловецкую обитель, полное дурных предчувствий.

Недаром мучился Филипп, Иван Васильевич уже понял, что просто приручить или сломить митрополита, которого сам же уговорил принять сан, не удастся. Оставалось одно: убрать его с митрополичьей кафедры. Но как? Подсказал Вяземский:

– Да не может быть непорочным игумен! Всегда найдутся старые грешки…

– Ну и что же?

– В обитель следствие послать надо, чтобы с пристрастием монахов расспросили.

– Филиппа в Соловецкой обители любили, могут худого не сказать, – усомнился государь.

– Недовольные найдутся даже в раю, – хмыкнул Афанасий.

В Соловецкую обитель отправилась следственная комиссия по главе с князем Василием Темкиным. В помощниках у него оказались епископ опричного Суздаля Пафнутий и архимандрит Андроньевского монастыря Феодосий Вятка. Обитель числилась в земщине, а ее главе уж очень хотелось в опричнину, потому как царь ласкал и одаривал свои опричные монастыри большими подарками… Сам князь Василий совсем недавно вернулся из литовского плена, вся его родня была казнена опричниками, а потому он хорошо понимал, как и в чем может угодить государю. Вяземский не сомневался, что Темкин нароет слухи о порочном житие Филиппа во время игуменства, даже если такого не было в помине.

Зимняя дорога и к соседу не слишком легка, а уж на далекие острова в Белом море тем паче. Хотя и укрывались от жгучих ветров и кусачих морозов спешившие выполнить царский наказ, но пообморозились. Князь Темкин, которому повезло больше других, лишь слегка прихватило щеку, мысленно усмехнулся: ничего, злее будут!

Однажды чуть не провалились под лед в невесть откуда взявшуюся полынью, едва не заплутали в пургу, но все же добрались…

Следствие прибыло на Соловки в самом конце зимы, страшно удивив всех старцев. Иона даже перекрестился:

– Да неужто с Филиппом что?!

– Не, чего с вашим Филиппом станется? – протянул, прижимаясь к теплому печному боку уставший от тяжелой дороги князь. – Мы о нем все разузнать приехали.