Юг без признаков севера (сборник) Буковски Чарльз
– Как тебя зовут? – спросил я.
– Джини.
– Послушай, Джини, где ты хранишь свои бокалы?
Она показала на стенную полку, я подошел и снял два высоких стакана для воды.
Рядом была раковина. Я налил в каждый немного воды, подошел к ней, поставил, открыл виски и заболтал. Мы сидели на краешке ее постели и пили. Она была молода, привлекательна. Я глазам своим не верил. Я ждал невротического взрыва, какого-то психоза. Джини же выглядела нормальной, даже здоровой. Но виски ей нравился. Пила она его наравне со мной. Примчавшись сюда в порыве желанья, я больше этого порыва не ощущал. То есть, если в ней и был где-то поросенок, или нечто непристойное, или мерзкое (заячья губа, все, что угодно), мне бы больше хотелось сюда вселиться. Помню, прочел я как-то историю в Беговой Форме о породистом жеребце, которого никак не могли заставить покрыть кобылу. Ему приводили прекраснейших кобыл, что только могли достать, а жеребец от них только шарахался. Затем кто-то, который что-то понимал, высказал мысль. Прекрасную кобылу всю обмазали грязью, и жеребец немедленно на нее кинулся. Теория же заключалась в том, что в жеребце перед всякой красотой просыпался комплекс неполноценности, а стоило красоту испачкать, изгадить, он, по крайней мере, начинал чувствовать себя равным, а может и высшим. Ум жеребца и ум мужика могут сильно друг на друга походить.
Как бы то ни было, Джини нацедила следующую и спросила, как меня зовут и где я квартирую. Я ответил, что, мол, там, наверху, и мне просто захотелось с кем-нибудь выпить.
– Я тебя видела в “Залезае” как-то вечером, с неделю назад, – сказала она. – Ты такой смешной был, все с тебя смеялись, ты всем покупал выпить.
– Не помню.
– Зато я помню. Тебе нравится мое неглиже?
– Да.
– А что тогда штаны не снимаешь и поудобнее не устраиваешься?
Я так и сделал, и уселся с ней на постели. Двигался я очень медленно. Помню, как говорил, что у нее славные груди, потом сосал одну из них. Потом вдруг мы приступили. Я был сверху. Но что-то не срабатывало. Я скатился.
– Прости, – сказал я.
– Все в порядке, – ответила она. – Ты мне по-прежнему нравишься.
Мы сидели, смутно о чем-то беседовали и допивали виски.
Затем она встала и выключила свет. Мне стало очень грустно, я забрался в постель и привалился к ее спине. Джини была теплой, полной, и я слышал, как она дышит, и чувствовал ее волосы у себя на лице. Мой член начал подниматься, и я потыкал им в нее. Я почувствовал, как она протягивает руку и направляет его.
– Ну, – произнесла она, – ну, вот так…
Вот так было хорошо, долго и хорошо, а потом мы закончили, а потом уснули.
Когда я проснулся, она еще спала, и я встал, чтобы одеться. Я надел на себя все, когда она повернулась и посмотрела на меня:
– Еще разок, потом уйдешь.
– Ладно.
Я снова разделся и забрался к ней. Она повернулась ко мне спиной, и мы сделали еще раз так же, как и прежде. После того, как я кончил, она не повернулась.
– Ты еще ко мне придешь? – спросила она.
– Конечно.
– Ты живешь наверху?
– Да. В 309-й. Я могу к тебе, или ты ко мне можешь.
– Лучше ты ко мне, – ответила она.
– Хорошо, – сказал я. Я оделся, открыл дверь, закрыл дверь, поднялся по лестнице, зашел в лифт и нажал на кнопку 3.
Примерно неделю спустя, вечером, мы выпивали вина с Марти. Разговаривали о разном, неважном, а потом он сказал:
– Господи, как мне ужасно.
– Что, опять?
– Ага. Моя девушка, Джини. Я тебе о ней рассказывал.
– Да. Та, что живет в подвале. Ты в нее влюблен.
– Ага. Ее вышибли из подвала. Она даже за подвал платить не могла.
– Куда она пошла?
– Не знаю. Пропала. Я слышал, что ее вышибли. Никто не знает, что она делала, куда пошла. Я сходил на собрание Анонимных Алкоголиков. Ее там не было. Мне плохо, Хэнк, мне в самом деле очень плохо. Я любил ее. Я скоро рехнусь, наверное.
Я не ответил.
– Что же мне делать, мужик? Просто на части все рвется…
– Давай выпьем за ее удачу, Марти, чтоб ей повезло.
Хорошую и долгую мы за нее пропустили.
– Она нормальная была, Хэнк, ты должен мне поверить, она такая четкая.
– Я тебе верю, Марти.
Через неделю Марти выкинули на улицу за неуплату, а я устроился работать на мясокомбинат, а через дорогу там стояло два мексиканских бара. Нравились мне эти мексиканские бары. После работы от меня несло кровью, но всем это было до балды.
Только когда я садился в автобус ехать к себе в каморку, носы начинали морщиться, на меня гадко смотрели, и я начинал себя чувствовать мерзким снова.
Становилось легче.
Наемный убийца
Ронни должен был встретиться с теми двумя в немецком баре в Силверлэйке. Было 7.15 вечера. Он сидел за столиком один, пил темное пиво. Барменша – блондинка, приятная задница, а груди такие, что сейчас из блузки вывалятся.
Ронни любил блондинок. Это как разница между коньками и роликами. Блондинки катаются на коньках, а остальные – на роликах. Блондинки даже пахнут по-другому.
Но женщины – это всегда хлопоты, а для него хлопоты часто перевешивали радость.
Иными словами, цена была слишком велика.
Однако, мужику женщина время от времени необходима – хотя бы для того, чтобы доказать, что он ее может заполучить. Секс уже на втором месте. Этот мир – не для влюбленных и никогда не будет.
7.20. Он махнул ей, чтобы принесла еще пива. Она подошла с улыбкой, неся пиво перед грудью. Вот такой она не могла не нравиться.
– Вам нравится здесь работать? – спросил он.
– О, да, со многими мужчинами знакомлюсь.
– С хорошими мужчинами?
– И с хорошими, и с другими.
– А как вы их отличаете?
– По виду.
– А я какой?
– О, – рассмеялась она, – хороший, конечно.
– Вы заработали чаевые, – сказал Ронни.
7.25. Сказали, в семь. Он поднял голову. Курт. С Куртом – еще один парень.
Подошли к столику и сели. Курт махнул рукой, чтобы принесли графин.
– “Бараны” ни хера не годятся, – сказал Курт. – Потерял на них в этом сезоне 500 баксов, ни больше, ни меньше.
– Ты думаешь, Протро уже кранты?
– Да, с ним уже все, – ответил Курт. – Кстати, это Билл. Билл, это Ронни.
Они пожали друг другу руки. Подошла барменша с графином.
– Джентльмены, – сказал Ронни, – это Кэти.
– О, – сказал Билл.
– О да, – сказал Курт.
Барменша рассмеялась и отрулила, виляя задом.
– Хорошее пиво, – сказал Ронни. – Я уже здесь с 7 часов жду. Точно вам говорю.
– Тебе вовсе не надо напиваться, – заметил Курт.
– А он надежный? – спросил Билл.
– Самые лучшие отзывы, – ответил Курт.
– Слушайте, – сказал Билл, – мне не нужна комедия. Это мои деньги.
– А откуда я знаю, что ты не свинья? – спросил Ронни.
– А откуда я знаю, что ты не подорвешь с двумя с половиной кусками?
– Три куска.
– Курт сказал, два с половиной.
– Я только что поднял цену. Ты мне не нравишься.
– Меня твоя жопа тоже не волнует. Я ведь запросто могу все и отменить.
– Не отменишь. Такие, как ты, никогда не отменяют.
– Ты этим занимаешься регулярно?
– Да. А ты?
– Ладно, джентльмены, – сказал Курт, – мне наплевать, на чем вы сговоритесь. Я получаю свою штуку за контракт.
– Везунчик ты, Курт, – сказал Билл.
– Ага, – подтвердил Ронни.
– Каждый – специалист в своем деле, – сказал Курт, прикуривая.
– Курт, откуда мне знать, что этот тип не слиняет с тремя кусками?
– Не слиняет, иначе вылетит из бизнеса. Это единственное, что он умеет.
– Это ужасно, – заметил Билл.
– Что в этом ужасного? Он же тебе нужен, правда?
– Ну, да.
– И другим людям он нужен. Говорят, каждый человек в чем-то хорош. Вот он хорош в этом.
Кто-то сунул монетку в музыкальный автомат. Они сидели, слушали музыку и пили пиво.
– Хорошо бы этой блондинке засадить, – сказал Ронни. – И пежить ее так шесть часов кряду.
– Я б тоже не отказался, – поддакнул Курт, – если б мог.
– Давайте еще графин возьмем, – сказал Билл. – Что-то мне не по себе.
– А чего волноваться? – спросил Курт. Он махнул барменше: еще один. Те 500 баксов, что я профукал на “Баранах”, верну в Аните. Они открываются 26 декабря.
Я там буду.
– Башмак сядет в финале? – спросил Билл.
– Я еще не читал газет. Наверняка, да. Он не сможет просто так бросить. Это у него в крови.
– Лонгден же бросил, – сказал Ронни.
– Так ему пришлось: старика приходилось привязывать к седлу.
– А свой последний заезд выиграл.
– Кампус придержал вторую лошадь.
– Я думаю, лошадь не одурачишь, – сказал Билл.
– Умный человек может одурачить все, стоит только захотеть, – ответил Курт. – Я, например, никогда в жизни не работал.
– Ну да, – сказал Ронни, – а мне сегодня ночью придется.
– И сделай все, как надо, малыш, – сказал Курт.
– Я всегда все делаю, как надо.
Они замолчали и просто пили пиво. Затем Ронни произнес:
– Ладно, где эти чертовы деньги?
– Получишь, получишь, – заверил его Билл. – Хорошо, что я захватил лишних 500.
– Давай сейчас. Полностью.
– Дай ему деньги, Билл. И, пока не передумал, мои тоже давай.
Все было сотками. Билл пересчитал их под столом. Сначала свои получил Ронни, затем Курт. Проверили. Нормально.
– Где? – спросил Ронни.
– Вот, – ответил Билл, передавая ему конверт. – Адрес и ключ внутри.
– Далеко отсюда?
– Полчаса. По шоссе Вентура.
– Можно у тебя кое-что спросить?
– Конечно.
– Зачем?
– Зачем?
– Да, зачем?
– Тебе не все равно?
– Все равно.
– Тогда чего спрашиваешь?
– Пива перепил, наверное.
– Тебе уже пора, наверное, – сказал Курт.
– Еще один графин, – ответил Ронни.
– Нет, – сказал Курт, – вали давай.
– Ну, ладно, блядь.
Ронни проерзал вокруг стола, выбрался, пошел к выходу. Курт с Биллом сидели и смотрели ему вслед. Он вышел наружу. Ночь. Звезды. Луна. Дорога. Его машина. Он отпер дверь, влез, отъехал.
Ронни тщательно проверил название улицы, а адрес – еще тщательнее. Оставил машину в полутора кварталах и вернулся к дому пешком. Ключ подошел. Он открыл дверь и вошел. В гостиной работал телевизор. Он прошел по ковру.
– Билл? – спросил кто-то. Он прислушался к голосу. Она была в ванной. Билл? – Он распахнул дверь: вот она, в ванне, очень блондинка, очень белокожая, молодая.
Она закричала.
Он сомкнул руки вокруг ее горла и втолкнул ее под воду. Его рукава намокли. Она яростно дергалась и боролась. Так сильно, что ему пришлось залезть вместе с нею в ванну, прямо в одежде и со всеми делами. Ее нужно было придержать. Наконец, она затихла, и он ее отпустил.
Одежда Билла оказалась не очень-то впору, зато сухая. Бумажник вымок, но его он оставил. Потом вышел, прошел полтора квартала до машины и уехал.
Вот что убило Дилана Томаса
Вот что доконало Дилана Томаса.
Сажусь в самолет со своей подругой, звукорежиссером, оператором и продюсером.
Камера работает. Звукорежиссер пришпандорил маленькие микрофончики к подруге и ко мне. Лечу в Сан-Франциско на свой поэтический вечер. Я Генри Чинаски, поэт.
Я глубок, я великолепен. Хуйня. Впрочем, да, хуйня у меня действительно великолепная.
Канал 15 подумывает снять обо мне документальный фильм. На мне – чистая новая рубашка, а моя подруга экстазна, великолепна, ей чуть-чуть за тридцать. Она лепит, пишет, чудно занимается любовью. Камера тычется мне в лицо. Я делаю вид, что ее тут нет. Пассажиры наблюдают, стюардессы сияют, землю у индейцев украли, Том Микс помер, а я отлично позавтракал.
Но не могу не думать о тех годах, что я провел в одиноких комнатах, когда кроме домохозяек, требовавших вернуть долг за квартиру, да ФБР ко мне никто не заходил. Я жил с крысами, мышами и винищем, а кровь моя ползала по стенам мира, который я не мог постичь, да и сейчас не могу. Чем жить их жизнью, я голодал; я сбежал в собственный разум и спрятался там. Закрыл все ставни и лыбился в потолок. Если и выходил куда-то, то только в бар, где клянчил выпивку, был мальчиком на побегушках, меня били в переулках сытые и обеспеченные люди, скучные и приличные. Ладно, в нескольких драках я победил, но только потому, что был психом. Целые годы я жил без женщин, питался ореховым маслом, черствым хлебом и вареной картошкой. Я был придурком, олухом, идиотом. Я хотел писать, но машинка вечно сдавалась в ломбард. Тогда я бросал и пил…
Самолет взлетел, и камера заработала. Мы с подругой беседовали. Принесли выпивку. У меня были стихи и прекрасная женщина. Жизнь налаживалась. Но капканы, Чинаски, берегись капканов. Ты долго сражался за то, чтобы писать слова так, как хочется. Да не собьют тебя с толку подхалимаж и кинокамера. Помни, что сказал Джефферс – даже самый сильный может попасть в капкан, как Бог, прошедший однажды по земле.
Так вот, Чинаски, ты – не Бог, расслабься и выпей еще. Может, надо сказать что-то глубокое для звукорежиссера? Нет уж, пусть потеет. Пусть все они попотеют. Это у них фильм горит. Проверь размеры облаков. Ты летишь с директорами из ИБМ, из “Тексако”, из…
Ты летишь с врагом.
На эскалаторе из аэропорта мужик у меня спрашивает:
– Че за камеры? Что тут происходит?
– Я поэт, – отвечаю я.
– Поэт? – переспрашивает он. – Как вас зовут?
– Гарсиа Лорка, – отвечаю я….
Ну ладно, на Норт-Биче все по-другому. Они там все молодые, ходят в джинсах, тусуются. А я старый. Где та молодежь двадцатилетней давности? Где Джо-Рывок?
Где прочие? Так вот, я был в Сан-Франциско 30 лет назад, и Норт-Бича я избегал.
А теперь по нему иду. Вижу свою физиономию на плакатах. Осторожней, старик, присоску уже прицепили. Крови жаждут.
Мы с подругой идем с Марионетти. Вот они мы какие – гуляем вместе с Марионетти.
С Марионетти хорошо, у него очень нежные глаза, и молоденькие девчонки тормозят его на улице поговорить. Теперь, думаю я, в Сан-Франциско можно было бы и остаться… но я знаю лучше; мне надо только обратно в Лос-Анжелес, к своему пулемету, установленному на окне в передний двор. Может, Бога они и поймали, но Чинаски слушает советы дьявола.
Марионетти уходит, а тут битницкая кофейня. Я раньше никогда не бывал в битницких кофейнях. И вот теперь я – в битницкой кофейне. Нам с подругой дают самое лучшее – по 60 центов за чашку. Круто. Оно того не стоит. Ребятишки сидят, сербают кофе и ждут, чтоб оно произошло. Ничего не произойдет.
Мы переходим через дорогу в итальянское кафе. Марионетти возвращается с парнем из Сан-Франциско Кроникл, который в своей колонке написал, что я лучший мастер рассказа после Хемингуэя. Я объясняю ему, что он неправ: уж не знаю, кто лучше всех после Хемингуэя, но это не Г.Ч. Я слишком беззаботен. Недостаточно сил вкладываю. Устал.
Возникает вино. Паршивое. Дамочка приносит суп, салат, миску пельменей. Еще одна бутылка плохого вина. Мы не приступаем ко второму – слишком наелись. Базар бессвязен. Мы и не напрягаемся, чтобы блеснуть. А может, и не можем. Уходим.
Плетусь за ними в горку. Иду со своей прекрасной подругой. Меня начинает рвать.
Паршивое вино. Салат. Суп. Пельмени. Я всегда блюю перед чтениями. Хороший знак.
Край подкатывает. Пока я взбираюсь на горку, мне в брюхо уперт нож.
Нас сажают в комнату, оставляют несколько бутылок пива. Я просматриваю стихи. Я в ужасе. Рыгаю в раковину, рыгаю в сортир, рыгаю на пол. Готов.
Самая большая толпа после Евтушенко… Выхожу на сцену. Горячая срань. Горячая срань Чинаски. За мной стоит холодильник, в нем полно пива. Я открываю дверцу и достаю одно. Сажусь и начинаю читать. Они заплатили по 2 доллара с рыла.
Прекрасные люди, впрочем. Некоторые настроены довольно враждебно с самого начала. _ меня ненавидит, _ меня обожает, остальная треть не врубается, какого черта. У меня есть такие стихи, которые только усилят ненависть, я знаю. Хорошо, когда чувствуется вражда, от нее голова свободнее.
– Лора Дэй, встаньте, пожалуйста. Покажись, любовь моя.
Она встает, машет руками.
Меня больше начинает интересовать пиво, нежели поэзия. Между стихотворениями я разговариваю, сухое банальное дерьмо, скучно. Я Х.Богарт. Я – Хемингуэй. Я – срань горячая.
– Читай стихи, Чинаски! – орут они.
И они правы, знаете ли. Пытаюсь придерживаться стихов. Но большую часть времени я еще и у дверцы холодильника. Работа от этого только спорится, а они свое уже заплатили. Мне рассказывали, как Джон Кейдж однажды вышел на сцену, съел яблоко, ушел, получил тысячу долларов. Я прикинул, что надо выпить еще несколько.
Так, закончилось. Столпились вокруг. Автографы. Они приехали из Орегона, Лос-Анжелеса, Вашингтона. И хорошенькие славненькие девчонки тоже. Вот что доконало Дилана Томаса.
Снова наверху у нас, пьем пиво и разговариваем с Лорой и Джо Крысяком. Внизу ломятся в дверь.
– Чинаски! Чинаски! – Джо спускается их отфутболить. Я – рок-звезда. Наконец, я тоже иду вниз, некоторых впускаю. Некоторых я даже знаю. Голодающие поэты.
Редакторы малюсеньких журналов. Пролезают и те, кого я не знаю. Ладно, ладно – запирайте двери!
Выпиваем. Выпиваем. Выпиваем. Эл Масантик в ванной падает и раскраивает себе череп. Прекрасный поэт, этот Эл.
Ладно, все говорят одновременно. Просто еще одна неряшливая пивная пьянка. Потом редактор малюсенького журнальчика начинает колотить какого-то гомика. Мне это не нравится. Я пытаюсь их развести. Разбивают окно. Я сталкиваю их с лестницы. Я всех сталкиваю с лестницы, кроме Лоры. Вечеринка окончена. Ну, не совсем.
Начинаем мы с Лорой. Начинаем мы с моей любовью. Характерец у нее ого-го, у меня – ей под стать. Как обычно, из-за ерунды. Я говорю, чтоб она катилась к чертям.
Она катится.
Просыпаюсь через несколько часов, а она стоит посреди комнаты. Я подскакиваю с кровати и крою ее последними словами. Она на меня прыгает.
– Я тебя убью, сукин сын!
Я пьян. Она меня валит на пол в кухне. Рожа у меня разбита, идет кровь. Она прокусывает мне руку. Я не хочу умирать. Я не хочу умирать! Будь проклята страсть! Я забегаю в кухню и выливаю себе на руку полбутылки йода. Она выкидывает мои трусы и рубашки из своего чемодана, забирает свой билет на самолет. Снова в пути. У нас снова все кончено навсегда. Я ложусь обратно в постель и слушаю, как ее каблучки цокают под горку.
На обратном пути в самолете камера снова работает. Парни с Канала 15 сейчас все выяснят про жизнь. Камера останавливается на дырке у меня в руке. Я держу стакан с двойной порцией.
– Джентльмены, – говорю я, – с женщиной никогда ничего не выйдет. Абсолютно никак и никогда.
Все они кивают, соглашаясь. Звукорежиссер кивает, оператор кивает, продюсер кивает. Кивают и некоторые пассажиры. Всю дорогу я пью по-тяжелой, смакуя свою скорбь, как говорится. Что поэту делать без скорби? Она ему нужна так же, как пишущая машинка.
Конечно, бар в аэропорту тоже мой. В любом случае был бы моим. Камера идет в бар за мной. Парни в баре озираются, поднимают стаканы и говорят о том, как с женщиной ничего никогда не может выйти.
За чтения я хапнул 400 долларов.
– А зачем камера? – спрашивает сидящий рядом.
– Я поэт, – объясняю ему я.
– Поэт? – переспрашивает он. – Как вас зовут?
– Дилан Томас, – отвечаю я.
Поднимаю стакан, опустошаю его залпом, смотрю прямо перед собой. Поехали.
Без шеи и дурной как черт
У меня живот крутило, а она снимала меня, пока я потел и подыхал в очереди, наблюдая, как какая-то пышечка в коротком лиловом платьице и на высоких каблуках расстреливает из воздушки отряд пластмассовых уточек. Я сказал Вики, что сейчас вернусь, попросил у девчонки за стойкой одноразовый стаканчик и немного воды и заглотил свои алка-зельцеры. Откинулся на спинку и вспотел.
Вики была счастлива. Мы сваливали из города. Мне нравилось, когда Вики счастлива. Она заслужила свое счастье. Я встал, сходил в мужскую комнату и хорошенько просрался. Когда я вышел, пассажиров уже звали на посадку. Гидроплан был не очень большой. Два пропеллера. Мы зашли последними. Там помещалось всего шесть или семь.
Вики села в кресло второго пилота, а мне состряпали сиденье из той штуки, которая складывается над дверью. Вперед! СВОБОДА! Мой ремень безопасности не работал.
Читать бесплатно другие книги:
