Юг без признаков севера (сборник) Буковски Чарльз

Все задницы на свете и моя

”ничьи страдания не больше того, что суждено природой.”

– из разговора, подслушанного за игрой в кости

1.

Шел девятый заезд, и лошадь звали Зеленый Сыр. Он опередил на 6, и я вернул 52 за 5, а поскольку все равно ушел далеко вперед, за это надо было выпить.

– Плесни-ка мне зеленого сыру, – сказал я бармену. Его это не смутило. Он знал, что я пью. Я облокачивался на его стойку весь день. Я был под сильной мухой всю ночь до этого, а когда вернулся домой, то, разумеется, надо было усугубить. Я был полон решимости. Во мне плескались скотч, водка, вино и пиво. Около 8 вечера позвонил какой-то гробовщик и сказал, что хотел бы меня видеть.

– Прекрасно, – ответил я, – притащи выпить.

– Ты не возражаешь, если я прихвачу друзей?

– У меня нет друзей.

– Я имею в виду, моих друзей.

– Мне плевать, – ответил ему я.

Я зашел на кухню и налил в стакан на 3/4 скотча. Выпил залпом, как в старые добрые дни. Я, бывало, выхлестывал квинту за полтора-два часа.

– Зеленый сыр, – сказал я кухонным стенам. И открыл высокую банку ледяного пива.

2.

Гробовщик приехал, сел на телефон, и довольно скоро в квартиру входило множество странных людей, и все с собой несли выпивку. Женщин среди них было много, и мне хотелось изнасиловать всех. Я сидел на ковре, ощущал электрический свет, чувствовал, как напитки маршируют сквозь меня, будто на параде, будто идут в атаку на тоску, будто идут в атаку на безумие.

– Мне никогда не придется больше работать! – сказал я им. – Лошадки обо мне позаботятся так, как ни одна блядь НИКОГДА не сможет!

– О, мы это знаем, мистер Чинаски! Мы знаем, что вы – ВЕЛИКИЙ человек!

Это говорил маленький седой ебучка – сидел на кушетке, потирал ладошки и ухмылялся мне мокрыми губешками. Он не шутил. Меня от него тошнило. Я допил то, что оставалось в стакане, нашел где-то еще один и его тоже выпил. Я начал разговаривать с женщинами. Обещал им все мыслимые чары своего могучего хуя. Они смеялись. Я тоже не шутил. Прямо тут. Сейчас же. Я двинулся в направлении женщин. Мужики меня оттащили. Для светского человека я был чересчур щеглом. Если б я не был великим мистером Чинаски, кто-нибудь бы меня точно убил. Как выяснилось впоследствии, я содрал с себя рубаху и предложил выйти со мной на газон любому. Мне повезло. Никому не хотелось толкать меня, когда я стоял на собственных шнурках.

Когда мозги мои прояснились, на часах было 4 утра. Свет горел, а все люди ушли.

Я по-прежнему сидел. Нашел теплое пиво и выпил. Затем лег спать с чувством, знакомым всем пьяницам: что я свалял дурака, ну и черт с ним.

3.

Геморрой меня беспокоил лет 15-20; а помимо него – прободение язвы, плохая печень, чирьи, невроз беспокойства, различные виды умопомешательств, но жизнь продолжалась, и я надеялся только на то, что все не развалится одновременно.

Казалось, что кир почти этого добился. Я чувствовал слабость и у меня кружилась голова, но это обычное дело. Дело было в геморрое. Он ни на что не реагировал:

горячие ванны, мази – ничего не помогало. Внутренности чуть ли не свисали у меня из задницы наподобие собачьего хвоста. Я пошел к врачу. Он просто скользнул по нему взглядом.

– Операция, – сказал он.

– Ладно, – ответил я, – дело только в том, что я трус.

– Я-я, от этоко бутет слошнее.

Вот паршивец фашистский, подумал я.

– Я хочу, штоп фы принимайт этот слапительный фо фторник фечером, а ф 7 утра фставайт, я? и телайт сепе клисма, протолшайт стафит клисма, пока фота не пойтет чистый, я? потом я посмотрет на фас еще рас, ф 10 утра. Ф срету утром.

– Яволь, майн хер, – ответил я.

4.

Дуло клизмы все время выскакивало, вся ванная была мокрой, холодно, у меня болел живот, и я тонул в слизи и дерьме. Вот как наступает конец света – не от атомной бомбы, а в говне говне говне. В том клизменном наборе, что я купил, не было груши, чтобы регулировать поток воды, а пальцы у меня не сгибались, поэтому вода хлестала и внутрь, и наружу полным напором. У меня процедура заняла полтора часа, и к тому времени геморрой принял командование миром на себя. Несколько раз я подумывал о том, чтобы просто все бросить, лечь и умереть. У себя в чулане я обнаружил банку спиртовой настойки скипидара. Очень красивая красно-зеленая банка. “ОСТРОЖНО!” – гласила она, – “при попадании внутрь опасен или смертелен.”

Я действительно был трусом: банку я поставил на место.

5.

Врач положил меня на стол.

– Теперь расслапьте фаш спина, я? расслапьте, расслапьте….

Неожиданно мне в задницу он всадил какую-то клинообразную коробку и стал разматывать свою змею, которая вползала мне в кишки, ища преграды, рака ища.

– Ха! Тепер немноко больн, найн? Тышите клупше, как сопака, ну, хахахахахаааа!

– Еб твою мать, ублюдок!

– Што?

– Блядь, блядь, блядь! Говночист! Ты, свинья, садюга… Ты Жанну на костре сжег, ты гвозди в ладони Христу забивал, ты голосовал за войну, ты голосовал за Голдуотера, ты голосовал за Никсона… Срать твою мать! Что ты со мной ДЕЛАЕШЬ?

– Скоро фсе сакончится. Фы хорошо переносийт осмотр. Скоро фы станет дас пациент.

Он вкатал змею обратно, и тут я увидел, как он всматривается во что-то вроде перископа. В мою окровавленную жопу он воткнул клочок марли, я встал и оделся.

– А что вы мне оперировать будете?

Он понял, что я имею в виду.

– Только кеморрой.

Выходя, я заглянул под юбку медсестре. Та мило улыбнулась.

6.

В приемном покое больницы маленькая девчушка рассматривала наши серые лица, наши белые лица, наши желтые лица…

– Все умирают! – провозгласила она. Никто ей не ответил. Я перевернул страницу старого номера Тайма.

После процедуры заполнения бумаг… анализа мочи… крови меня провели в палату на четыре койки на восьмом этаже. Когда встал вопрос о вероисповедании, я ответил:

– Католик, – в основном, чтобы уберечься от взглядов и вопросов, обычно следующих за объявлением отсутствия вероисповедания. Я устал от всяких споров и волокиты. Больница была католической – может, меня обслужат лучше или получу папское благословение.

Заперли меня, значит, с тремя остальными. Меня – отшельника, одиночку, игрока, повесу, идиота. Все кончено. Любимое мое одиночество, холодильник, полный пива, сигары на комоде, номера телефонов большеногих, большезадых теток.

Там лежал один с желтым лицом. Чем-то походил на большую жирную птицу, обмакнутую в мочу и высушенную на солнце. Он все время давил на кнопку своего звонка. Голос у него был нудный, плаксивый, мяукающий.

– Сестра, сестра, где доктор Томас? Доктор Томас вчера давал мне кодеин. Где доктор Томас?

– Я не знаю, где доктор Томас.

– Можно мне микстуру от кашля?

– Она у вас на тумбочке.

– От них кашель не прекращается, и это лекарство тоже не помогает.

– Сестра! – завопил седой парняга с северовосточной кровати. – Можно мне еще кофе? Я бы хотел еще чашечку.

– Сейчас посмотрю, – ответила та и ушла.

Мое окно показывало холмы, их склоны уходили вверх. Я смотрел на склоны холмов.

Темнело. На холмах одни дома. Старые дома. У меня возникло странное чувство, что в них никто не живет, что все уже умерли, все сдались и всч бросили. Я слушал, как трое моих соседей жалуются на пищу, на стоимость палаты, на врачей и медсестер. Когда говорил один, остальные двое, казалось, не слушали, ничего не отвечали. Затем начинал следующий. Они гундели по очереди. Больше ничего не оставалось. Тележили они смутно, перескакивая с темы на тему. Меня заперли с оклахомцем, кинооператором и желтой мочептицей. За моим окном в небе нарисовался крест – сначала голубой, затем покраснел. Наступила ночь, и вокруг наших коек немного задернули шторы – мне стало лучше, но странным образом я осознал что ни боль, ни возможная смерть не сближают меня с человечеством. Начали подваливать посетители. У меня посетителей не было. Я чувствовал себя святым. Выглянул в свое окно и увидел вывеску рядом с мигавшим красно-голубым крестом. МОТЕЛЬ написано. Уж там-то тела – в более нежном созвучии. Ебутся.

7.

Зашел бедный чертяка в зеленом и выбрил мне задницу. Какие ужасные профессии в мире есть! Хоть одну я промухал.

Мне на голову натянули купальную шапочку и столкнули на каталку. Все, приехали.

Хирургия. Трус плывет по коридорам мимо умирающих. Рядом были мужчина и женщина.

Они толкали меня и улыбались, казалось, они очень спокойны. Они вкатили меня в лифт. В кабине было еще четыре женщины.

– Я еду в операционную. Никому из вас, дамы, не хотелось бы поменяться со мной местами?

Те лишь вжались в стенки и отказались отвечать.

В операционной мы стали дожидаться пришествия Бога. Бог, в конце концов, пришествовал:

– Такс, такс, такс, кте тут майн друк?

Я даже не почесался ответить на такую ложь.

– Пофернитес на шифот, пошалста.

– Что ж, – ответил я, – полагаю, передумывать уже поздно.

– Я, – ответил Бог, – тепер фы ф нашей фласти!

Я почувствовал, как спину мне перетягивают ремнем. Мне раздвинули ноги. Вкололи первую спинномозговую. Похоже, будто спину и жопу мне окутывают полотенцами. Еще один укол. Третий. Я продолжал чесать с ними языком. Трус, актер гаерный насвистывает в темноте.

– Усыпитте ефо, я? – сказал врач. Я почувствовал укол в локоть, вонючка. Ни фига. За спиной слишком много выпито.

– У кого-нибудь найдется сигара? – спросил я.

Кто-то хохотнул. Я начинал отдавать похабством. Потерял форму. Я решил попритихнуть.

Я чувствовал, как мне в задницу тычется нож. Боли никакой не было.

– Теперь это, – слышал я его голос, – это – оснофной препятстфий, фитите? и фот тут…

8.

В послеоперационной было скучно. Вокруг расхаживало несколько прекрасных на вид женщин, но они меня игнорировали. Я приподнялся на локте и огляделся. Везде тела. Очень-очень белые и неподвижные. Настоящие операции. Легкие. Сердце. Все.

Я отчасти чувствовал себя любителем, а отчасти мне было стыдно. Я обрадовался, когда меня оттуда выкатили. Три моих соседа просто вытаращились, когда меня привезли. Форму совсем потерял. Я скатился с этой штуки на койку. Обнаружил, что ноги у меня по-прежнему немые, и контролировать их я не могу. Я решил поспать.

Все это место меня угнетало. Когда я проснулся, жопа у меня разламывалась от боли. А ног все так же не чувствовал. Я протянул руку и схватил себя за член – такое чувство, что его вообще там нет. То есть, чувства никакого. Если не считать того, что мне хотелось поссать, а поссать я не мог. Это было ужасно, и я попробовал выкинуть эту мысль из головы.

Пришла одна их моих бывших любовниц и села, уставившись на меня. Я ей говорил, что ложусь в больницу. А от чего именно – мол, не знаю.

– Привет! Как дела?

– Прекрасно, только поссать не могу.

Она улыбнулась.

Мы о чем-то немного поговорили, и она ушла.

9.

Все как в кино: все медбратья казались гомосексуалистами. Один, правда, выглядел несколько мужественнее остальных.

– Эй, приятель!

Тот подошел.

– Я не могу поссать. Хочу, но не могу.

– Сейчас вернусь. Я вам помогу.

Прождал я довольно долго. Затем он вернулся, задернул шторки вокруг кровати и сел.

Господи, подумал я, что он собирается делать? Отсасывать?

Но я присмотрелся – у него с собой была какая-то машинка. Я смотрел, а он взял полую иглу и вогнал ее в мочеиспускательное отверстие моего члена. Чувство, которое я считал давно ушедшим, неожиданно вернулось ко мне.

– Блядь же бэби! – прошипел я.

– Не самая приятная штука на свете, а?

– В самом деле, в самом деле. Я склонен согласиться. Уииоуиии! Господа бога в душу мать!

– Скоро закончится.

Он надавил мне на мочевой пузырь. Я видел, как маленький квадратный аквариум наполняется мочой. Это та часть, которую из фильмов обычно выпускают.

– Господи всемогущий, приятель, помилосердуй! Давай распрощаемся на ночь, ты хорошо поработал.

– Минуточку. Ну вот.

Он вытащил иглу. За окном мой красно-голубой крест все вращался, вращался.

Христос висел на стенке, а к ногам его приткнули сухой пальмовый листик.

Немудрено, что люди превращаются в богов. Довольно трудно принимать все таким, как есть.

– Спасибо, – сказал я брату.

– В любое время, в любое время. – Он задернул за собой шторки и ушел вместе со своей машинкой.

Моя желтая мочептица надавила на кнопку.

– Где эта медсестра? О почему о почему не приходит сестра?

Он снова нажал на звонок.

– А у меня кнопка работает? Что-то случилось с моей кнопкой?

Вошла медсестра.

– У меня спина болит! О, спина у меня болит ужасно! Никто не пришел меня навестить! Я надеюсь, вы, друзья, это заметили! Никто не пришел меня навестить!

Даже моя жена! Где моя жена? Сестра, поднимите мне постель, у меня спина болит!

ВОТ ТАК! Выше! Нет, нет, боже мой, вы слишком высоко ее подняли! Ниже, ниже! Вот так. Стоп! Где мой ужин? Я еще не ужинал! Послушайте…

Медсестра вышла.

Я все время думал о маленькой мочевой машинке. Возможно, придется такую купить, носить с собой всю жизнь. Нырять в переулки, за деревья, оправляться на заднем сиденье машины.

Оклахомец с кровати номер один был не слишком разговорчивым.

– У меня нога, – неожиданно сообщил он стенам, – ничего не понимаю, нога у меня за ночь вдруг вся распухла, и опухоль не спадает. Больно, больно.

Седой парень в углу нажал на кнопку.

– Сестренка, – сказал он, – сестренка, как насчет притабанить мне целый кофейник?

В самом деле, подумал я, у меня основная проблема – как не сойти тут с ума.

10.

На следующий день седой (который кинооператор) уселся со своим кофе на стул рядом с моей кроватью.

– Не перевариваю этого сукина сына. – Он говорил о желтой мочептице. Ладно, ничего не оставалось – только разговаривать с седым. Я рассказал ему, что до моего нынешнего состояния жизни меня, в общем и целом, довело пьянство. Прикола ради я поведал ему и о некоторых своих дичайших запоях и кое-что о тех безумствах, что имели место. У него самого тоже крутые бывали.

– В старину, – сказал он мне, – между Глендэйлом и Лонг-Бичем, кажется, ходили большие красные поезда. Ходили они весь день и почти всю ночь, только часа полтора их не было, наверное, между 3.30 и 5.50 утра. Так вот, поехал я однажды и надрался, и встретил кореша в баре, а после того, как бар закрылся, мы поехали к нему и допили то, что у него оставалось. Я от него свалил и как бы потерялся.

Свернул в тупик, только я не знал, что это тупик. Ехал дальше, причем ехал довольно быстро. Так я гнал, пока не наткнулся на рельсы. Стукнулся о них я так, что баранка подскочила и шарахнула меня по подбородку – так, что меня вырубило.

И вот сижу я в машине прямо на рельсах в отрубе. Только мне повезло, поскольку это как раз были те полтора часа, когда поезда не ходят. Уж и не знаю, сколько я там просидел. Меня разбудил паровозный гудок. Я пришел в себя, вижу – на меня поезд мчится. Времени хватило ровно на то, чтоб машину завести и сдать назад.

Поезд пронесся мимо. Я отогнал машину домой – передние колеса все погнутые и ходят ходуном.

– Это круто.

– А в другой раз сижу я в баре. В аккурат через дорогу – столовка для железнодорожников. Поезд останавливается, и работники выходят поесть. А я сижу в этом баре рядом с каким-то парнем. Он поворачивается ко мне и говорит: “Я раньше такую штуку водил, хоть сейчас повести смогу. Пошли, посмотришь, как я ее заведу.” Я с ним выхожу, залезаем мы на паровоз. Еще бы, конечно он его раскочегарил. Хорошую мы скорость набрали. Тут я начал прикидывать: а я-то какого беса здесь делаю? Говорю парню: “Не знаю, как насчет тебя, а я выхожу!” Я достаточно о паровозах знал, чтоб сообразить, где у него тормоз. Дергаю за ручку, и не успел поезд остановиться, я сигаю с борта. Он сигает с другого, и больше я его никогда не видел. Довольно скоро вокруг паровоза собирается здоровенная толпа: полиция, инспекторы с железной дороги, мудаки из депо, репортеры, просто зеваки. Я стою сбоку, наблюдаю. “Пошли поближе подойдем, позырим, че там такое!” – говорит кто-то рядом. “Ну на хуй,” – отвечаю я, – “паровоз как паровоз.” Я испугался: может, кто-то меня засек. На следующий день репортажи в газетах. Заголовки: ПОЕЗД ИДЕТ В ПАКОИМУ САМ. Я заметочку вырезал и сберег. Десять лет эту вырезку хранил. Жена, бывало, наткнется на нее: “Какого хрена ты эту писульку держишь? ПОЕЗД ИДЕТ В ПАКОИМУ САМ?” Я ей так и не сказал.

До сих пор боюсь. Ты – первый, кому рассказываю.

– Не волнуйся, – сказал я ему, – ни единая живая душа больше эту историю не услышит.

Тут жопа моя стала брыкаться по-настоящему, и седой предложил, чтоб я потребовал себе укол. Я потребовал. Сестра уколола меня в бедро. Уходя, она оставила шторку задернутой, но седой по-прежнему сидел рядом. На самом деле, к нему пришел посетитель. У посетителя был голос, отдававшийся у меня во всем перекосодрюченном нутре. Ну и орал же он.

– Я соберу все суда вокруг входа в бухту. Снимать будем прямо там. Мы платим капитану одного из этих судов 890 долларов в месяц, а у него под началом еще два парня. Весь флот уже готов. Я думаю, надо его использовать. Публика готова к хорошой морской истории. Ей со времен Эррола Флинна морских историй не давали.

– Ага, – отвечал седой, – такие штуки по кругу ходят. Сейчас публика готова. Ей нужна хорошая морская история.

– Конечно, множество ребятишек не видело никогда морской истории. Кстати, о ребятишках, я только их и буду использовать. На все суда их запущу. Старики только в главных ролях будут. Подтянем эти суда к бухте и будем снимать прямо там. Двум кораблям мачты нужны, а так с ними все в порядке. Поставим мачты и начнем.

– Публика точно готова к хорошей морской истории. Это по кругу ходит, сейчас круг замкнулся.

– Их бюджет волнует. Да черт возьми, это ни гроша стоить не будет. Чего ради…

Я отодвинул шторку и обратился к седому:

– Слушай, можешь считать меня сволочью, но вы, парни, сидите прямо у моей кровати. Ты бы не мог отвести своего друга к себе на кровать?

– Конечно, конечно!

Продюсер вскочил:

– Черт, простите. Я не знал…

Он был жирен и омерзителен; самодовольный, счастливый, тошнотворный.

– Ладно, – сказал я.

Они перешли на кровать к седому и продолжали трепаться насчет морской истории.

Все умирающие восьмого этажа Госпиталя Царицы Ангелов могли слышать их морскую историю. В конце концов, продюсер ушел.

Седой посмотрел на меня.