Инферно Браун Дэн

Глава 49

Стоя в тайном кабинете герцогини Бьянки Каппелло, агент Брюдер услышал тошнотворный звук падения чего-то тяжелого и вслед за тем нарастающий гул голосов в Зале Пятисот. Он кинулся к зарешеченному окошку и выглянул в него. На нарядном каменном полу лежало… Брюдеру понадобилось несколько секунд, чтобы осознать увиденное.

Беременная администраторша музея присоединилась к нему около окна и тут же зажала рот рукой — скорченная фигурка в окружении испуганных туристов повергла ее в немой ужас. Потом взгляд женщины медленно переместился на потолок Зала Пятисот, и у нее невольно вырвался мучительный стон. Вслед за ней Брюдер тоже поднял глаза на центральную потолочную панель. В центре занимающей ее картины зияла большая дыра.

Он повернулся к администраторше.

— Как попасть наверх?

В другом конце здания запыхавшиеся Лэнгдон и Сиена сбежали с чердака и выскочили в дверь. За считанные секунды Лэнгдон отыскал маленькую нишу, хитро спрятанную за малиновой шторой. Он хорошо запомнил ее во время экскурсии по тайным ходам.

Лестница герцога Афинского.

Казалось, что крики и топот доносятся отовсюду. Они приближались, и Лэнгдон понимал, что времени у них в обрез. Он отдернул штору, и они с Сиеной проскользнули на маленькую лестничную площадку.

Не обменявшись ни словом, они начали спускаться по каменной лесенке. Она состояла из пугающе узких ступеней с головокружительно крутыми поворотами. Чем дальше они шли, тем тесней становился проход. Лэнгдону уже стало чудиться, что стены вот-вот его раздавят, но тут лестница кончилась.

Слава Богу!

Беглецы очутились в крошечной каморке, и хотя выходом из нее служила одна из самых маленьких дверей на свете, увидеть ее было счастьем. Деревянная с железными клепками, высотой всего в метр с небольшим, она была заперта на тяжелый железный засов, чтобы никто не мог проникнуть во дворец с другой стороны.

— Я слышу уличный шум, — сказала Сиена. Она еще не оправилась от потрясения. — Что там снаружи?

— Улица Нинна, — ответил Лэнгдон, вспомнив запруженную людьми пешеходную улочку. — Но там может быть полиция.

— Они нас не узнают. Они ищут блондинку и темноволосого мужчину.

Лэнгдон удивленно посмотрел на нее.

— Но это как раз мы и…

Сиена покачала головой, и на ее лице отразилась печальная решимость.

— Я не хотела, чтобы вы увидели меня такой, Роберт, но, к сожалению, в настоящее время я выгляжу именно так. — Вскинув руку, она запустила ее себе в волосы. Один рывок — и все они разом соскользнули.

Лэнгдон отпрянул, пораженный не столько тем, что Сиена носит парик, сколько ее изменившимся обликом. Сиена Брукс оказалась совершенно лысой — ее голова была бледной и гладкой, точно у ракового пациента после химиотерапии. Вдобавок ко всему она еще и больна?

— Знаю, знаю, — сказала она. — Долго рассказывать. Ну-ка, нагнитесь. — Она подняла парик с явным намерением надеть его на Лэнгдона.

Она это серьезно? Лэнгдон нерешительно наклонился, и Сиена нахлобучила на него свой белокурый парик. Он еле налез на Лэнгдона, но Сиена поправила его, как могла, а потом отступила назад и окинула свою работу критическим взглядом. Не слишком удовлетворенная, она снова подошла к профессору, распустила ему галстук и повязала им его голову вместо платка, заодно укрепив и плохо сидящий парик.

Затем Сиена принялась за себя: закатала штаны до колен и спустила носки до лодыжек. Когда она распрямилась, на ее губах играла ухмылка. Миловидная Сиена Брукс превратилась в скинхеда, поклонника панк-рока. Метаморфоза, которая произошла с бывшей участницей шекспировских постановок, была поразительна.

— Помните, — сказала она, — человека на девяносто процентов узнают по языку тела, так что двигайтесь, как стареющий рокер.

Стареющий — это пожалуйста, подумал Лэнгдон. А вот насчет рокера не уверен.

Не успел он ничего возразить, как Сиена отодвинула засов на крошечной двери и распахнула ее настежь. Потом пригнулась и выскочила на полную народу булыжную мостовую. Лэнгдон последовал за ней и выбрался на свет божий почти что на четвереньках.

Если не считать пары удивленных взглядов, которыми случайные прохожие наградили странную парочку, вынырнувшую из крохотной дверцы в основании палаццо Веккьо, их появление не вызвало ровно никакого ажиотажа. Через несколько секунд Лэнгдон и Сиена уже шагали на восток, смешавшись с толпой.

Продолжая расчесывать свои кровоточащие болячки, человек в очках «Плюм Пари» проталкивался сквозь толпу следом за Робертом Лэнгдоном и Сиеной Брукс, но на безопасном расстоянии от них. Несмотря на их ловкую маскировку, он заметил беглецов, как только те выскочили из крошечной двери на улицу Нинна, и сразу же понял, кто они на самом деле.

Всего через несколько кварталов он совсем запыхался — в груди вспыхивала острая боль, мешая ему вдохнуть поглубже. Он чувствовал себя так, будто его ударили кулаком под ложечку.

Скрипя зубами от боли, он вновь сосредоточил внимание на Лэнгдоне с Сиеной, стараясь не потерять их на людных улицах Флоренции.

Глава 50

Утреннее солнце полностью поднялось над горизонтом и отбрасывало длинные тени в узкие ущелья, вьющиеся меж зданий Старого города. Торговцы уже начали отпирать металлические решетки лавок и баров, и в воздухе разлился аромат утреннего эспрессо и свежевыпеченных корнетти — итальянских рогаликов.

Несмотря на сосущий голод, Лэнгдон заставлял себя шагать дальше. Я должен найти маску… и посмотреть, что у нее на обороте.

Ведя Сиену на север по улице Леони, Лэнгдон старался привыкнуть к ее новому облику, но пока у него это плохо получалось. Радикально изменившаяся внешность его спутницы напомнила ему о том, что он едва ее знает. Они направлялись к Соборной площади — той самой, где умер Иньяцио Бузони, успев в последний раз позвонить по телефону.

Роберт, сумел выговорить Иньяцио, едва дыша. То, что ты ищешь, надежно спрятано. Ворота открыты для тебя, но ты поторопись. «Рай», Двадцать пятая. Удачи.

«Рай», Двадцать пятая, повторял про себя Лэнгдон, не переставая удивляться тому, что Иньяцио так хорошо помнил текст Данте, — ведь в критический момент он уверенно сослался на конкретную песнь. Очевидно, директору музея Опера-дель-Дуомо крепко запомнился какой-то эпизод из этой песни. Лэнгдон знал: скоро он выяснит, какой именно. Для этого надо всего лишь раздобыть саму книгу, а это сделать несложно.

Голова его под париком с волосами до плеч уже начинала чесаться, и хотя ему было очень неловко в этом камуфляже, он не мог не признать, что импровизированная маскировка Сиены оказалась очень эффективной. Никто не обращал на них внимания — даже полицейские, которые только что промчались мимо них к палаццо Веккьо, торопясь на подмогу к своим товарищам.

Некоторое время Сиена шла рядом с Лэнгдоном в полном молчании, и он покосился на нее, желая убедиться, что с ней все в порядке. Судя по лицу Сиены, ее мысли витали где-то далеко — наверное, она никак не могла свыкнуться с тем, что несколько минут назад убила их преследовательницу.

— О чем замечтались? — отважился обронить он в надежде отвлечь ее от образа мертвой женщины с шипами, распростертой на каменном полу дворца.

Сиена с трудом вынырнула из своих размышлений.

— Я думала о Зобристе, — медленно сказала она. — Пыталась вспомнить, что я еще могу о нем знать.

— И?

Она пожала плечами:

— Почти все, что я знаю, извлечено из той скандальной статьи, которую он написал несколько лет назад. Она произвела на меня сильное впечатление. В медицинских кругах она распространилась мгновенно, как вирус. — Сиена вздрогнула. — Простите, я неудачно подбираю слова.

Лэнгдон мрачно усмехнулся:

— Продолжайте.

— Суть этой статьи сводилась к тому, что человечество стоит на грани вымирания и если не разразится катастрофа, которая резко понизит рост численности земного населения, наш вид не просуществует и ста лет.

Лэнгдон изумленно обернулся к ней.

— Он отвел нам только один век?

— Утверждение, конечно, смелое. Его оценка оставшегося нам времени сильно отличалась от предыдущих, но была подкреплена очень вескими научными данными. Он нажил себе уйму врагов, заявив, что все врачи должны прекратить лечить, поскольку продление людям жизни лишь усугубляет проблему перенаселенности.

Теперь Лэнгдон понимал, почему эта статья заслужила такую громкую известность в медицинском сообществе.

— Неудивительно, что на Зобриста сразу накинулись со всех сторон, — продолжала Сиена. — Политики, священники, Всемирная организация здравоохранения — все высмеяли его как безумца, который предвещает конец света просто ради того, чтобы сеять панику. Особенно их взбесило его утверждение, что дети сегодняшней молодежи, если она пожелает их произвести, в буквальном смысле станут свидетелями гибели человечества. Зобрист проиллюстрировал свои мысли «Часами Судного дня» — они показывают, что если всю историю человечества на планете спрессовать в один-единственный час… то мы сейчас доживаем его последние секунды.

— Я видел эти часы в Интернете, — признался Лэнгдон.

— Ну вот, это его выдумка, и она вызвала страшное возмущение. Но настоящая травля Зобриста началась, когда он заявил, что его открытия в генной инженерии принесут человечеству гораздо больше пользы, если будут использованы не для лечения болезней, а для их создания.

— Что?!

— Да-да, он считал, что открытые им методы следует направить на ограничение роста населения путем создания гибридных возбудителей болезней, которые современная медицина будет не в силах излечить.

У Лэнгдона мурашки поползли по коже, когда в его мозгу замелькали образы странных «дизайнерских» вирусов — таких, что стоит им раз вырваться на свободу, и их уже не остановишь.

— Всего за несколько коротких лет, — сказала Сиена, — Зобрист превратился из светила науки в абсолютного изгоя. Врачи предали его анафеме. — Она помолчала, и по лицу ее проскользнуло сочувствие. — В общем-то совсем неудивительно, что он надломился и покончил с собой. И это еще печальнее оттого, что его воззрения, возможно, справедливы.

Лэнгдон чуть не упал.

— Простите… вы считаете, что он прав?!

Сиена выразительно пожала плечами.

— Знаете, Роберт, если подходить к делу с чисто научной точки зрения — голая логика и никаких эмоций, — то я говорю вам без тени сомнения, что гибель нашего вида может быть предотвращена только какой-нибудь радикальной переменой. И если ее не будет, эта гибель не заставит себя ждать. И я имею в виду не пламя, серу, апокалипсис и ядерную войну… а катастрофу, связанную с перенаселенностью планеты. С математикой спорить бессмысленно.

У Лэнгдона похолодело в животе.

— Я неплохо знакома с биологией, — продолжала она, — и мы будем не первым видом, погибшим из-за того, что численность его представителей превысила критический рубеж. Представьте себе ряску на поверхности крошечного озерца в лесу — это колония водорослей, которые наслаждаются прекрасным набором питательных веществ в толще воды. Если их не контролировать, они станут размножаться так бурно, что вскоре затянут все озерцо, перекрыв дорогу солнечному свету и тем самым препятствуя выработке питательных веществ. После этого водоросли быстро высосут из своей среды обитания то, что там осталось, умрут и исчезнут без всякого следа. — Она тяжело вздохнула. — Подобное может запросто произойти и с человечеством. Причем гораздо раньше и стремительнее, чем представляется любому из нас.

Лэнгдон был совсем выбит из колеи.

— Но… это кажется невозможным.

— Не невозможным, Роберт, а лишь немыслимым. У человека есть примитивный защитный механизм, который отвергает всякую реальность, подвергающую его мозг чересчур сильному стрессу. Это называется отрицание.

— Я слышал об отрицании, — беспечно заметил Лэнгдон, — но думаю, что его не существует.

Сиена закатила глаза.

— Вы все шутите, но поверьте мне, оно вполне реально. Отрицание — важнейший элемент механизма человеческой адаптации. Без него мы каждый день просыпались бы в ужасе от того, что нам грозит смерть в самых разнообразных формах. Однако наше сознание блокирует эти экзистенциальные страхи, заставляя нас сосредоточиться на тех проблемах, которые мы можем решить, — скажем, вовремя прийти на работу или заплатить налоги. А если у нас все же появляются эти более расплывчатые экзистенциальные страхи, мы очень быстро избавляемся от них, снова фокусируя свое внимание на простых задачах и будничных хлопотах.

Лэнгдон вспомнил об одном недавнем интернет-исследовании — роль подопытных играли студенты нескольких университетов из Лиги плюща. Оно показало, что даже пользователи Сети с достаточно высоким интеллектом проявляют инстинктивную склонность к отрицанию. Согласно результатам этого исследования, огромное большинство студентов, наткнувшихся в новостях на угнетающую статью о таянии арктических льдов или вымирании видов животных, быстро уходят с этой страницы, переключаясь на что-нибудь пустячное и таким образом очищая свое сознание от страха; чаще всего такими транквилизаторами служат спортивные обзоры, забавные видеозаписи с кошками и светские сплетни.

— В мифологии древних, — заметил Лэнгдон, — герой в состоянии отрицания воплощает собой высшую степень высокомерия и гордыни. Нет человека более гордого, чем тот, кто считает себя неуязвимым перед лицом опасностей этого мира. Данте явно был с этим согласен, поскольку называл гордыню худшим из семи смертных грехов… и поместил гордецов в первый круг чистилища.

Сиена ненадолго задумалась, а потом заговорила снова:

— В своей статье Зобрист обвинял многих мировых лидеров в том, что они отвергают реальность… прячут голову в песок. И особенно резко он критиковал Всемирную организацию здравоохранения.

— Полагаю, они в долгу не остались.

— В ответ они сравнили его с религиозным фанатиком, который стоит на перекрестке с плакатом: «Конец света близок!»

— Парочку таких всегда можно увидеть на Гарвард-сквер.

— Да, и мы не обращаем на них внимания, потому что никто из нас не в силах представить себе, что это может случиться. Но поверьте мне: если люди не могут представить какое-то событие… это отнюдь не значит, что оно не произойдет.

— Вы говорите прямо как поклонница Зобриста.

— Я поклонница правды, — с ударением ответила она, — даже если эту правду трудно принять.

Лэнгдон умолк — между ним и его спутницей снова пролегло какое-то странное отчуждение, и он шел, стараясь понять, как уживаются в ней пылкие эмоции и научная отстраненность.

Сиена взглянула на него, и черты ее лица смягчились.

— Послушайте, Роберт, я же не говорю вслед за Зобристом, что ответ на проблему перенаселения — это чума, которая убьет половину обитателей земного шара. Я не говорю, что мы должны перестать лечить больных. Я говорю только, что наш теперешний путь — это путь саморазрушения. Население растет по экспоненте на ограниченной площади и при ограниченных ресурсах. Конец наступит очень быстро. Не думайте, что у нас потихоньку иссякнет бензин… скорее наш автомобиль как бы сорвется в пропасть.

Лэнгдон прикусил губу, осмысливая все услышанное.

— Кстати, насчет последнего, — хмуро добавила Сиена, указывая куда-то вверх и направо, — вон оттуда, по-моему, Зобрист и спрыгнул.

Подняв взгляд, Лэнгдон увидел, что они идут как раз мимо сурового каменного фасада музея Барджелло. За ним, возвышаясь над всеми окрестными домами, торчала гигантская свеча башни Бадия. Лэнгдон смотрел на ее верхушку, гадая, почему Зобрист с нее бросился. Надеюсь, не потому, что он натворил что-то ужасное и у него не хватило духу дождаться последствий?

— Критики Зобриста, — сказала Сиена, — любят подчеркивать тот парадокс, что разработанные им методы генной инженерии позволяют резко повысить среднюю продолжительность жизни.

— А это лишь усугубляет проблему перенаселения.

— Вот именно. Однажды Зобрист публично заявил, что рад был бы загнать джинна обратно в бутылку и уничтожить свой вклад в борьбу за человеческое долголетие. Мне кажется, с идеологической точки зрения это разумно. Чем дольше мы живем, тем больше наших ресурсов уходит на обеспечение стариков и больных.

Лэнгдон кивнул.

— Я читал, что в США примерно шестьдесят процентов всех затрат на здравоохранение уходит на пациентов, доживающих последние полгода своей жизни.

— Верно, и хотя наш разум говорит: «Это безумие», сердце требует: «Не дайте бабушке умереть — пусть живет подольше».

Лэнгдон снова кивнул.

— Это конфликт между Аполлоном и Дионисом — знаменитая мифологическая дилемма. Старая как мир война между сердцем и разумом, которые редко хотят одного и того же.

Кто-то рассказывал Лэнгдону, что сейчас к этой мифологической метафоре прибегают на встречах членов Общества анонимных алкоголиков, обсуждая положение пьяницы, сидящего перед стаканом с выпивкой: его мозг говорит, что спиртное повредит ему, но сердце жаждет утешения, которое оно может подарить. Мораль при этом, очевидно, такова: не думай, что тебе одному так туго приходится, — даже боги не могли поладить друг с другом.

— Агатусия заставит возликовать, — вдруг прошептала Сиена.

— Что?

Сиена подняла глаза.

— Я наконец-то вспомнила название статьи Зобриста. Она называлась «Агатусия заставит возликовать».

Лэнгдон никогда не слышал слова «агатусия», но догадался, что оно происходит от греческих «агатос» и «тусия».

— Агатусия… это значит «добрая жертва»?

— Примерно. На самом деле это означает «самопожертвование ради общего блага». — Она помедлила. — Иначе говоря, благотворительное самоубийство.

Этот термин Лэнгдону доводилось слышать и раньше. Один раз это было в связи с банкротом, который наложил на себя руки, чтобы его семья получила страховку, а в другой — когда раскаявшийся серийный убийца по своей воле расстался с жизнью, боясь, что не сможет подавить в себе желание убивать.

Однако самый жуткий пример, вспомнившийся Лэнгдону, был связан с романом 1967 года «Бегство Логана». Там изображалось общество будущего, где каждый соглашался добровольно уйти из жизни по достижении двадцати одного года — благодаря этому все могли спокойно наслаждаться юностью, не перегружая планету стариками и избытком населения. Если Лэнгдон ничего не путал, создатели экранизации романа увеличили «терминальный возраст» с двадцати одного до тридцати лет — по всей видимости, ради того, чтобы не раздражать свою основную целевую аудиторию, состоящую из молодежи в возрасте от восемнадцати до двадцати пяти.

— Насчет статьи Зобриста… — начал Лэнгдон. — Мне не совсем понятно ее название. «Агатусия заставит возликовать» — это что, сарказм? Кто должен пойти на агатусию — мы все?

— Вообще-то нет — это каламбур, и Зобрист имел в виду конкретного человека.

— То есть?

— Название можно прочесть как «Агатусия заставит ВОЗ ликовать». В своей статье Зобрист нападал на директора Всемирной организации здравоохранения, доктора Элизабет Сински, которая занимает этот пост уже давным-давно и, по мнению Зобриста, относится к регулированию численности населения недостаточно серьезно. В статье говорилось, что от ВОЗ будет больше толку, если директор Сински покончит с собой.

— Добрый малый этот Зобрист!

— Издержки гениальности, я полагаю. Люди с особым устройством мозгов умеют концентрироваться лучше других, но это зачастую компенсируется у них эмоциональной незрелостью.

Лэнгдону вспомнились газетные вырезки с рассказами о девочке-вундеркинде с ай-кью, равным 208, и необычно функционирующим мозгом. Интересно, подумал он. Может быть, говоря о Зобристе, Сиена на каком-то подсознательном уровне говорит и о себе? Он снова задал себе вопрос, долго ли еще она собирается хранить свою тайну.

Впереди показался ориентир, который давно высматривал Лэнгдон. По его знаку они пересекли мостовую, и Лэнгдон подвел Сиену к повороту на очень узкую улицу — даже не улицу, а переулочек. Табличка на ближайшем доме гласила: «УЛИЦА ДАНТЕ АЛИГЬЕРИ».

— Похоже, вы многое знаете о человеческом мозге, — сказал Лэнгдон. — Это было вашей специальностью в медицинском колледже?

— Нет, но я много читала в детстве. Интересовалась наукой о мозге, потому что у меня были некоторые… медицинские причины.

Лэнгдон бросил на нее любопытный взгляд, надеясь, что она продолжит.

— Мой мозг… — тихо сказала Сиена. — Он развивался иначе, чем у большинства детей, и это привело… к определенным трудностям. Я долго старалась понять, что со мной не так, и по ходу дела неплохо изучила нейробиологию. — Она поймала взгляд Лэнгдона. — Вы правы — то, что я лысая, тоже связано с состоянием моего здоровья.

Лэнгдон смущенно отвел глаза.

— Не волнуйтесь, — сказала она. — Я привыкла с этим жить.

Когда они свернули в прохладный тенистый переулок, Лэнгдон попытался мысленно подытожить все, что узнал о Зобристе и его опасных социологических теориях. Один вопрос не давал ему покоя.

— Те люди в черном, — сказал он, — которые хотят нас убить. Кто они? Это же бессмыслица. Если Зобрист создал что-то вроде зародыша потенциальной эпидемии, разве не должны все остальные объединить усилия, чтобы ее предотвратить?

— Вовсе не обязательно. Пускай Зобрист стал парией в медицинских кругах, но у него вполне может быть целый легион преданных сторонников, тоже считающих, что единственный способ спасти нашу планету — это проредить ее население. Судя по тому, что с нами происходит, эти люди в черном делают все, чтобы помочь его замыслам осуществиться.

Личная армия учеников Зобриста? Лэнгдон задумался, возможно ли такое. Действительно, в истории было полно разных фанатиков и сектантов, которые убивали себя из-за самых нелепых убеждений — веры в то, что ими предводительствует мессия, или в то, что по другую сторону Луны их ждет космический корабль, или в то, что Судный день вот-вот настанет. Рассуждения о необходимости ограничить рост населения по крайней мере имели научную основу, и все же Лэнгдон чувствовал, что с этими бойцами в черном что-то не так.

— Мне просто не верится, что отряд обученных солдат может пойти на массовое убийство невинных людей… да еще с риском заразиться и умереть вместе с ними.

Сиена кинула на него озадаченный взгляд.

— А что, по-вашему, делают солдаты, когда отправляются на войну? Как раз-таки и убивают невинных людей, рискуя собственной жизнью. Ради идеи можно пойти на все.

— Ради идеи? Это вы о чуме?

Сиена испытующе посмотрела на него своими карими глазами.

— Роберт, идея не в том, чтобы напустить на людей заразу… а в том, чтобы спасти человечество. — Она помолчала. — В своей статье Зобрист задает один, казалось бы, чисто теоретический, но очень острый вопрос, который вызвал много пересудов. Я хотела бы, чтобы вы на него ответили.

— Что за вопрос?

— Зобрист спрашивает так: если бы вы могли одним нажатием кнопки уничтожить половину человечества Земли, выбранную случайным образом, вы бы это сделали?

— Конечно, нет.

— Хорошо. А если бы вам сказали, что если вы не нажмете кнопку прямо сейчас, то все человечество вымрет в ближайшие сто лет? — Она помедлила. — Тогда нажали бы? Даже если бы это значило, что вы можете погубить кого-то из друзей, родных, а то и себя самого?

— Сиена, я не могу отвечать на…

— Это вопрос теоретический, — сказала она. — Убили бы вы половину населения сегодня, чтобы спасти наш вид от вымирания?

Лэнгдону совсем не нравилось обсуждать столь мрачную тему, и он очень обрадовался, увидев прямо по курсу знакомый красный вымпел на стене каменного здания.

— Смотрите, — сказал он, протягивая руку. — Пришли.

Сиена покачала головой.

— Что и требовалось доказать. Отрицание налицо.

Глава 51

Дом Данте находится на улице Санта-Маргерита — его легко узнать по большому вымпелу с надписью «MUSEO CASA DI DANTE»[41].

Сиена нерешительно посмотрела на вымпел.

— Это и вправду дом Данте?

— Не совсем, — ответил Лэнгдон. — Данте жил за углом. А это скорее… музей Данте.

Как-то раз Лэнгдон заходил в этот музей, чтобы взглянуть на его художественную коллекцию. Она оказалась не более чем собранием репродукций знаменитых работ, имеющих отношение к Данте и созданных в разных уголках мира, однако увидеть их все под одной крышей было любопытно.

В глазах Сиены вдруг заблестела надежда.

— И вы думаете, в экспозиции найдется какое-нибудь старинное издание «Божественной комедии»?

Лэнгдон усмехнулся:

— Нет, но в их сувенирной лавке продают огромные плакаты с полным текстом «Божественной комедии», напечатанным микроскопическим шрифтом.

Она посмотрела на него слегка испуганно.

— Знаю, знаю. Но это лучше, чем ничего. Одна беда: глаза у меня уже не те, что раньше, так что читать мелкий шрифт придется вам.

—  chiusa[42], — окликнул их какой-то старик, увидев, что они подходят к двери. — il giorno di riposo.

Сегодня выходной? Лэнгдона вдруг снова охватила растерянность. Он взглянул на Сиену.

— Разве сегодня не понедельник?

— Понедельник, — подтвердила она, — но флорентийцы предпочитают отдыхать именно в этот день.

Лэнгдон застонал от досады. Теперь он и сам вспомнил, как необычно устроен здешний рабочий календарь. Поскольку по уикэндам доллары туристов текли более обильным потоком, многие флорентийские торговцы решили перенести день отдыха с субботы на понедельник и таким образом повысить свои доходы.

К несчастью, по той же причине отпадало и другое место, на которое Лэнгдон возлагал надежды, — один из его любимых местных магазинов под названием «Книжная биржа», где наверняка отыскалась бы парочка экземпляров «Божественной комедии».