Гениальная власть! Словарь абстракций Кремля Павловский Глеб

САКРАЛЬНОСТЬ

Путин нас, конечно, разбаловал. Верней, мы воспользовались Путиным, чтобы себя разбаловать. Пространство его президентства так быстро заполнилось абсолютным газом харизмы, что ответом на любой вопрос стало – любите Путина! Мы испытывали боль от всех нелюбовных прикосновений к волшебству путинской несравненности. Из тактических соображений считалось даже целесообразным (чуть понижая голос) признавать это святостью. Телевизионные новости пропахли ладаном, елей изливался на действия власти и ее главы.

Так было. Пропажа чуда воспринимается как blackout, как веерное отключение прожекторов славы. Сияние было, и вот его нет. Новый ладан похож на дезодорант. Сильная тоска по вчерашней ясности. Но если ясности нет, тоска фантомна – у нее мнимый предмет.

Болезненный спазм перехватывал горло на слове «Путин». К нему кидается сегодня тоска и не находит опоры. А ведь сегодня Путин работает больше и умней, чем Путин эпохи святости. Строго говоря, при тогдашней харизме он мог и не работать, только сиять.

Сегодня Путин делает много всего, а любви нет. Предложение разумно отнестись к слабостям Путина ничего не даст тому, кто искал сакральности. Медведев продвигает свою, нехаризматичную идею сакральности – она для него осеняет саму должность президента. Но тандем и тут все размыл.

Сакральность института президентства снижена Путиным. Утрируя собственную влиятельность в государстве, Путин невольно принизил престиж президентства. Личное влияние премьера взломало номинал его должности. Но тогда вся путинская мифология была ошибочной, включая и миф-план возвращения. Продлеваемая безальтернативность уже непрактична, что предвещал его же собственный постпрезидентский триумф 2008–2009 годов. Отсюда был ход к альтернативной схеме власти, более рациональной. Но схема не вычертилась, и его сиятельство стало всего лишь влиятельным лицом. Путин – мужик ничего, но больше не свет в окошке.

Полномочий в избытке у каждого из дуумвиров. Ни один не осуществляет их все, но часто жалуется на их малость. Тема полномочий опасно скользит к теме слабости – то президенту душно от амбициозности Путина, то якобы Путину трудно решить, кто будет президентом в 2012 году. Порожденный избытком власти тандем обнаруживает ее вялость.

Вместо сакральности власти массовая аудитория разглядывает ее малый рост и морщины. В прощальных лучах триумфа все видней глубина дефицитов. Все, что Медведев ни делал, рассматривалось как сделанное не всерьез, как недо-деланное. В оптике прошлой харизмы все выглядело недостаточно пафосным. И эта аберрация губит не только кандидатские шансы Медведева; она в принципе меняет образ власти – кажется, навсегда. Один вечно на выходе из Кремля – другой вечно вот-вот вернется. Реально же придет нечто совсем другое, и сделает каждого из них кем-то иным.

САКРАЛЬНОСТЬ института президентства снижена Путиным. Утрируя собственную влиятельность в государстве, Путин невольно ПРИНИЗИЛ престиж президентства. Личное влияние премьера взломало номинал его должности. Но тогда вся путинская МИФОЛОГИЯ была ошибочной, включая и миф-план возвращения. Продлеваемая безальтернативность уже непрактична.СИЛА. СЛАБОСТЬ

Табуретка Корнилова

Гениальная власть всюду сеет мелочный оппортунизм. Играя в ее игру, все отстают от нее и, догоняя, разгадывают ее планы. И хотя планов нет, оппортунизм стал всеобщей атмосферой. Власть обязана опережать всех – у нас нет сил для борьбы с открытым протестом. Такая борьба, если и будет выиграна, сделает власть другой. Мы просто обязаны реагировать быстрей остальных. Но где реагирование, там слабость – тошнотворное чувство ничтожества.

Еще в нулевых часто ходили слухи, что наш чудный Путин политически слаб. Обороняя миф, мы высмеивали все подозрения, одновременно давя их в себе. Но с приходом Медведева слабость вышла наружу, да и самого Медведева рассматривают как слабость Путина. Систему считали слабой, но была ли она такой на самом деле?

Система еще прочна, но, ставя цель, которой не может достичь, впадает в фатальную СЛАБОСТЬ. Цель обнаруживает ее недееспособность, и ей предъявляют встречный запрос на силу. Слабость ВЛАСТИ проявляется как негатив ее амбициозной заявки на силу.

Нас ведь не тревожит тандем. Нас тревожит другое – где власть? Дееспособна ли еще власть? Она у нас часто теряет чувство уместности, едва завидев новую высокую цель.

Модернизация – цель, которую власть объявила, а та вдруг ее ослабила.

Система еще прочна, но, ставя цель, которой не может достичь, впадает в фатальную слабость. Цель обнаруживает ее недееспособность, и ей предъявляют встречный запрос на силу. Слабость власти проявляется как негатив ее амбициозной заявки на силу.

Тогда она вдруг комично проваливается – как бедный комиссар Линде, сперва неудачно воззвавший к солдатам, а затем побежавший от них в лес. Солдаты его убили, смеясь, он вывалился из образа власти. Генерал Корнилов, чтобы воззвать к казакам при наступлении на красный Петроград, встал на табуретку – а та опрокинулась под общий хохот. Казаки Корнилова не убили, но, двинувшись на Петроград, дали себя распропагандировать большевикам.

Проблема не только в личностях – Линде или Медведев. Комизм отрыва риторики от факта – западня, куда валится русская власть. Великая цель оглашает мелкость ее постановщиков – и риски взлетают до небес. А самонадеянность власти, напротив, только усиливается.

Нас обессилили прошлые выигрыши: в 1996-м проскочили с Ельциным, в 2000-м с Путиным удалось, в 2008-м тандемом решили вопрос… И еще не раз решим! – так говорит Сурков. Все его тексты об этом. Вдруг перейдя из маниакальности в пофигизм, волюнтаризм команды приобрел вид абсурда; речь к стране с высоты корниловской табуретки – вот подтекст нашего нового имиджа слабаков.

Есть ли выходы из таких ситуаций? Да, немало. Кто не помнит «сильное решение!» © – ядовитую подначку 1990-х. Автор ее – Чубайс. Сидел как-то Ельцин и говорит: «Назначаю Немцова вице-премьером!» А Чубайс ему: «Сильное решение, господин президент!» Страна так и покатилась у телевизоров – ведь Ельцин, казалось, так слаб.

Но год спустя – решение Ельцина о Примакове-премьере. Оно уже не слабая, а усиливающая власть конструкция. Следующим сильным шагом Ельцина станет, наоборот, уже снятие Примакова! Как ни странно, и оно привело к усилению президента. Вскоре Ельцин назначит премьером Путина, никому не известного будущего героя. Путин-премьер двинулся на Чечню именем сильного Кремля и с согласия Ельцина превратил сильный Кремль в моду. «Слабый» якобы Ельцин – тайный пусковой двигатель Путина. Взрывной рост путинского рейтинга подхватил даже ельцинский, и на запах реванша собралось путинское большинство. К концу 1999 года сложилась столь мощная власть тандема Ельцин – Путин, что Б. Н. теперь мог бесстрашно уйти из Кремля. Никто не кинется ни на Путина, ни на него! Вскоре после ухода Ельцина былые фавориты Примаков и Лужков отказались участвовать в выборах.

Вот пример усиления слабых. Силу создавали «из ничего» – из запроса на силу. Но если не удовлетворить запрос, он превратится в проклятие и сломит героя: Он слаб! Итак, дело не в сильном человеке, а в сильной концепции действий.

Говоря об авторитете Путина, Медведев счел уместным сослаться на его более высокий рейтинг. Но если бы Ельцин и Путин ждали силы от рейтинга, им не видать Кремля. Сам Дмитрий Медведев, отказавшись от президентства, обвалил и свой рейтинг, и заодно путинский авторитет.

Сегодня все обличают слабость и глупость системы. А власть не слаба и не глупа. В ней ожил полтергейст табуретки Корнилова – решения то приняты, то нет, и неясно, кто их проводит. Но все больше и больше сильных слов и великих проектов.

Вот пример усиления слабых. Силу создавали «из ничего» – из запроса на СИЛУ. Но если не удовлетворить запрос, он превратится в проклятие и СЛОМИТ героя: Он слаб! Итак, дело не в сильном человеке, а в сильной КОНЦЕПЦИИ действий.

СТРАХ

В нашем государстве насилие играет колоссальную, не всегда уловимую роль. Отстаивая на него монополию, власть странно уживается со многими видами негосударственного – рассеянного насилия в своем кругу. В теле государственности вечно есть причины для страха, и именно они почему-то дороги власти. Но зачем ей, монополисту, младший партнер в таком важном деле, как страх, боль и смерть? Это реликт или это политика? Шрамы прошлого или современный артефакт с видом на будущее? Это политический рынок, на котором Государственность продает сама себя.

ЛАНДШАФТ насилия – паралич воли

Человек в России погружен в среду рассеянного, якобы частного, насилия, где все ждут атаки. Власть дружески намекает ему: я-то тебя защищаю, но погляди – вокруг одни отморозки! Кто знает… Что в этом важно? Что неопознанность страхов превратила насилие из эксцесса в ландшафт.

Власть скрытно сожительствует с частным насилием – оно ценно тем, что мультиплицирует СТРАХИ. Добывая из памяти и активизируя опыт прошлых насилий, страх подкармливает НЕУВЕРЕННОСТЬ – от которой страхует власть.

Властям и гражданам хорошо известно, что в отделениях полиции пытают. Описаны и орудия пытки, часто более изощренные, чем в сталинском НКВД. При том, что пытки чаще всего бесцельны (рядовой мент зверствует лишь ради отчетности), власть никогда не предпринимала резких усилий к их отмене. Страх подвергнуться истязанию составляет, видимо, важный, хотя и фоновый фактор ее капитала. Не пользуясь авторитетом, власть использует как его заменитель диффузный страх, испаряемый основой системы.

Власть скрытно сожительствует с частным насилием – оно ценно тем, что мультиплицирует страхи. Добывая из памяти и активизируя опыт прошлых насилий, страх подкармливает неуверенность – от которой страхует власть.

Гражданин всегда в обороне – зато власть в авангарде. Хотя истинно важные вещи не спрятаны и не сокрыты, фокус внимания перенацелен в прошлое, где все уже позади, а ты все равно должен бояться. Во всякий момент нашей новой истории мы найдем страх, готовый к употреблению. Гражданам положено бояться то «красно-коричневых», то «олигархов», то, еще комичнее, – миллиардера Прохорова. Факты объявляют угрозами, когда их уже нельзя изменить. Например, угроза «голода и гражданской войны» – эффективный жупел реформаторов 1991 года – артефакт еще сталинской пропаганды, широко ею использованный в 1930-х годах.

В крайнем случае станицы Кущевской это легко разглядеть. Полезные для работы рынка сделки здесь форсируются бандитскими методами – но без противостояния с государством. Региональные кланы-насильники не оспаривают монополии центра на власть. Напротив, оснащая ее добавочным насилием, кланы кущевского типа форсируют рынок, выступая институтами развития на местах. Но где государство на этой картинке?

Абсолютная сила – власть через рынок

Рынок опасен для его участников. От неопределенности здесь не уйти, но можно застраховаться – на рынке же, известными инструментами. Но использование рынка российской властью – это ботокс неучтенного страха, впрыснутый внутрь нормального риска.

Власть рынка открыла слабому государству шанс обновить власть над человеком – подорванную перестройкой и прямо запрещенную Конституцией РФ. Рынок – среда абсолютная. Правда, он абсолютизирует лишь власть законных сделок свободных агентов рынка.

Но что если выпустить на рынок две группы агентов, практикующих насилие, – «незаконных» частных и «законных» правоохранителей? Вторые станут «бороться» с первыми, получая «право» вторжения в любые сделки.

Силы рынка превратятся в ловушки для частного лица. А слабая власть, столкнув следователей, нотариусов и бандитов, станет всеохватна, подобно рынку. Эта всеохватность власти, лишая всех, кто ею охвачен, надежды на беспристрастность, не является ни правовой средой, ни идеократией советского типа. Это – пространство вольной охоты.

Государство превращается в ловчий ландшафт, ландшафт зла с глазками. Закон не предопределяет пределов отводимого тебе насилия, и рэкетир вдруг превращается в бизнес-ангела. Тогда государство разводит руками – сам виноват! «Убийство связывают с коммерческой деятельностью покойного»…

Государство продается на РЫНКЕ СТРАХОВ

Все, чем занято трудовое население – бизнес, работа, рыночная активность, изображают как полууголовное дело в СМИ, вещающих на это же население. Возникает вопрос: кому выгодна неестественная атмосфера вины?

Выгодно продавать страх. Но не тем, у кого есть деньги купить защиту, а миллионам, которые не могут ее купить. В едином пакете со страхом продается Государственность, которую иначе не купили бы из-за бесполезности ее услуг. На суверенном рынке «Государственность» сбывают как акцизный товар массового потребления. Рынок обслуживает власть, а та вмешивается в него, создавая угрозы.

Рядом с рынком в России находится власть-диджей, ритмично поигрывающий его опасностями. Рыночные угрозы он микширует с нерыночными и использует этот скрэтч то ради модернизации, то против тебя лично.

Рядом с рынком в РОССИИ находится власть-диджей, ритмично поигрывающий его опасностями. Рыночные угрозы он микширует с нерыночными и использует этот скрэтч то ради МОДЕРНИЗАЦИИ, то против тебя лично.

СТРАХОВКА

Роль федеральных выборов в безальтернативной системе показывает, что Конституция остается важной для высших этажей истеблишмента. Она – регламент для высших классов, это их священный язык. Не получив минимальной выборной легитимности, они обрушат активы России – и свои собственные.

Путин выстроил власть на императиве удовлетворения массовых запросов глубоко безразличными к ним «элитами». Эта концепция получила имя политики путинского большинства, то есть обеспечения массовых интересов теми, кто их презирает. Обеспечив их, господа смогут заняться собственным бизнесом, попутно благоустраивая жизнь населения в меру своей личной выгоды.

Но при объявлении Медведевым конца «нежизнеспособной системы» © встал вопрос – что будет с массовыми интересами, обеспеченными бюджетом, Путиным и всей практикой государства? Кто обустроит регион, если не мэр-застройщик и не его жена-банкир?

Человек массы не любит идти ва-банк. Его интерес – страховать то, что у него уже есть. Женщины России не рискуют тем, что имеют, ради лучшего или высокого. (Оттого и в контексте выборов верней говорить не о массовом человеке-бюджетнике, а о «массовой женщине», или бюдженщине.)

Путин распалял массовые аппетиты. Накачивал путинское большинство зарплатой и трепетом, эмоциональным переживанием суверенитета России как семейного родства. Его индексации пенсий, мюнхенская речь, его футбольно-спортивная магия орущих арен – куда отпускать мужа все ж не так страшно, как на митинг или на забастовку… Все это создавало ощущение застрахованности.

Путин выстроил власть на императиве удовлетворения массовых запросов глубоко безразличными к ним «элитами». Эта КОНЦЕПЦИЯ получила имя политики путинского большинства, то есть обеспечения массовых интересов теми, кто их ПРЕЗИРАЕТ. Обеспечив их, господа смогут заняться собственным бизнесом, попутно благоустраивая жизнь НАСЕЛЕНИЯ в меру своей личной выгоды.

В Америке задолго до краха иные догадались, что крах не в том, что все якобы перестанут платить. Сигналом к краху станет пустяк, заминка – замедление роста. И едва прекратился взрывной рост рынка ипотек, действительно разразился кризис. А те, кто к нему готовился, играя против рынка, стали миллиардерами.

Нашу «заминку» обозначил тандем. Вид президента и премьера, топчущихся на пустом месте президентской кандидатуры, напугал инвестора, и начался бешеный вывоз капиталов. Стали видны люди, берущие дефолтные свопы на крах власти – но это не Путин. В случае опрокидывания системы Путин сам окажется внизу, среди рядовых держателей его субстандартных государственных обязательств. У Путина и у путинского большинства деньги – в одном и том же банке под названием «Путинская Россия». Глобальная экономика охотно этот банк кредитует. Но не страхует.

Пистолет нашелся

Создав тандем, кремлевская команда считала, что застрахована до 2012 года. Но в конце тандема горизонт власти сжат страхом-2012. Все плавные, поэтапные, консервативные сценарии сожжены убежденными консерваторами Путиным и Медведевым. Ни тому ни другому нет больше хода вперед. Описывать Москву 2011 года с позиций вечности нельзя – она описывается всплесками страхов у борющихся сил. Иные описания бесполезны.

Недолгий кандидат в президенты-2012 актер Иван Охлобыстин заметил: «Давайте выбирать, кандидат без пистолета и кандидат с пистолетом. Какая разница? Если психованный кандидат без пистолета, подозрительно, с пистолетом – опасно, а не психованный с пистолетом или без пистолета, одинаково». Его юродство раскрыло подтекст опасений тандема.

Победитель не должен получить «все» – но гарантирует ли он безопасность другому? Вопрос Путина – кто я на твоей картинке? Раз меня там нет, картинка – план меня уничтожить!

Никто не пропустит другого к единственному пистолету, пока у тебя самого пистолета нет. Человек может быть другом и очень милым, но пистолет один на двоих! Мил-человек станет единственным вооруженным лицом, даже если ты снайпер. Положим, стрелять ты умеешь, но если не из чего? А друг, положим, и не намерен, зато пистолет у него. Вот где боль, отвлекающая от мыслей о Конституции. Как любой из нас, Путин в этой ситуации думал о главном.

Не о «системе Путина», а о страховке. Он нашел бы способ приятнее провести следующие шесть лет, если бы верил, что может без риска покинуть контроль за исполнительной властью. Ведь Путин не остров, он – материк с несколькими кадровыми архипелагами. Вопрос страховки сегодня стоит для многих, не только для него одного. Тем самым вопрос о гарантиях Путину политически расширился в тему страховки для всего путинского общества.

Новая политическая страховка была последним шансом Медведева стать президентом повторно. Гарантии Путину, объединенные с общероссийской программой правовых гарантий элитам при социальной страховке стране снизили бы риск-2012.

Сейчас этого шанса нет. Как русский здравомыслящий человек Путин не смог игнорировать эту опасность. Но как человек системы Путин отбросил здравомыслие и сыграл ва-банк. Здесь сказались и страхи путинского общества – не видя гарантий, не услышав в свой адрес доброго слова, оно побоялось остаться с Медведевым наедине. Но медведевской России так же скучно и тесно в России путинской; сам же Медведев слишком поздно заговорил.

Так мы все ждали и ждали доброго слова – пока не выяснилось, у кого теперь пистолет. Пистолет есть, но где страховка? Кто нам всем застрахует наши вклады в Государственность? Какая реальная сила их подтвердит? Путин уже не гарантия – ему самому, как выяснилось, нужна дополнительная страховка.

Новая политическая СТРАХОВКА была последним шансом Медведева стать президентом повторно. Гарантии Путину, объединенные с общероссийской программой правовых гарантий элитам при социальной страховке стране снизили бы РИСК-2012.

СУВЕРЕННАЯ ДЕМОКРАТИЯ

Пора бы уточнить предмет суверенной демократии. Он имеет прямое отношение к нашей политической системе – к ее безымянности, ее государственному небытию. Где почти ничего нельзя поделать, где можно орудовать так, будто закона нет и не будет.

Суверенная демократия пришла оспорить этот вопрос. Мы хотели покончить с идейной анонимностью государственной схемы Путина, чаще трактуемой негативно. Ведь Россия, как в 1990-х говорили сетевые гики, это клудж – хреновина, которая почему-то действует, хотя теоретически действовать не способна. Государственность, собранная из осколков всех разбитых властей, какие бывали в стране. Европа выносит поспешный вердикт: Россия – декоративное симулятивное государство, прячущее собственную природу. Она задает уточнения целей власти. Мы говорим: демократия сохранится и конституционный строй свят, но мы развиваем его на своей национальной основе. Мы мучаемся ради того, чтобы на этой богоданной земле, с нашим чертовым русским народом создать власть – власть народа и посредством народа. Суверенная демократия обязалась развиваться в этом именно направлении. Но – не вышло. Нарастает неопределенность. Эта неопределенность выражается в чувстве опасности, в чувстве тревоги.

Система ощутимо опасна, и все опаснее для тех, кто в ней живет, поскольку не исключает никакой сценарий своего развития.

Система ощутимо ОПАСНА, и все опаснее для тех, кто в ней живет, поскольку не исключает никакой сценарий своего развития.

А человеку важно знать, что в его стране наихудшие вещи исключены в принципе. Что возможные всегда неприятности принадлежат к числу сносных. Здесь – первое слабое место теории суверенной демократии, ведь та не оговаривает, что именно исключено. Но если Россия – страна, где возможно все, границы личности размываются. Ты вечно должен быть начеку и держать оборону. Никто не может настаивать ни на чем.

Крайне неприятная система послесталинского СССР исключала, однако, наихудшие возможности обращения с гражданином. Человека больше не смели по неизвестной причине арестовать, отправить в лагерь на 20 лет и/или убить. Он не мог вдруг исчезнуть лишь оттого, что соседу нужна его квартира и тот написал донос. Советская система не была безопасной, но правила обращения с опасностями в ней были известны.

Можно ли сказать то же самое о Российской Федерации? Нет, и по нескольким причинам. Во-первых, она уже сгенерировала ряд режимов, изобретательно жестких и опасных для человека. Взять, к примеру, помимо Ичкерии режим, установленный где-нибудь в Калмыкии или Ингушетии нулевых. Сложился институт заказных дел, арестов, пыток и осуждений, институт тайных убийств по заказу, неожиданно прижившийся и укоренившийся в русском быту. Возьмем давление силовых структур на бизнес, практику истязаний и угроз близким.

Все это делает нашу систему – демократия она или нет – колдовской и непредсказуемой для живущих. Мы не собирались ограничивать объем гражданских прав и свобод, напротив, мы хотели их расширять. Но при этом мы вечно уходим от вопроса, к кому эти процедуры будут применены, а к кому нет. Внутри системы, которая не смеет описать саму себя, личность беззащитна, если не отступила в тень «путинского большинства».

Надежность – непременный мотив интереса к политической теории. Когда теория проверяема, она нечто гарантирует. А что гарантирует суверенная демократия? Термин, опасно близкий к плеоназму, мантра, состоящая из самоповторов. Суверенная демократия лишена ясной концепции суверенитета, чужда работе с собственными затруднениями. На что она отвечает? На какой запрос человека вообще отвечает построение русского демократического государства?

Гигантский порок понятия – в том, что, сказав: «суверенная демократия – это…», можно говорить что угодно, и почти все будет отчасти верно. Но такими теории не бывают. И надежности такие теории не обещают.

Суверенная демократия молчит на вопрос о норме. В чем норма суверенной демократии? Ряд неформальных скороговорок, складывающихся в явственную неполноту прав – увертка системы, отступающей перед долгом договориться с гражданами о законной норме.

Сетования Медведева – тема недающейся правовой нормы, с вытекающей из этого небезопасностью власти для России и для себя самой. Российская демократия не справилась с задачей суверенизации. Государственность есть, а нормального порядка – нет. Суверенитет есть, но гражданин – не его носитель. Добившись лояльности, власть от него отворачивается, и он ей не партнер – она недоговороспособна.

Система не желает ничего гарантировать в отношении своих же точно сформулированных обязательств. Объявив обязательства, власть не гарантирует своего дальнейшего отношения к ним.

В этом смысле мы не суверенны, и наш суверенитет – всего лишь наш деловой дресс-код.ФРОНТ

Медведев монархически верит: когда система отдана одному, вдруг меняется все. Таково его восприятие президентства. Его «бог» – система долженствования, освобождающая от взятия власти. Человек, получивший место, это человек посвященный; он стал сакральным лидером. В статье «Россия, вперед!» он диктует нам список конфликтов, но сам на конфликт не идет. Воевать с Грузией Медведев решился и выиграл; но политически конфликтовать не смеет.

Статья Медведева показалась отчаянным вызовом, вроде мюнхенской речи Путина, только обращенной внутрь. Модернизация – имя конфликта с неизвестным противодействием. Но, объявив конфликт, Медведев никого не призвал в нем участвовать и остался один – странный неуживчивый со страной президент. Группы поддержки не были названы, и он к ним прямо не обратился. Сохраняя язык «всенародности» путинского большинства, Медведев не предложил взятия власти. Группы поддержки не подтянулись. Конфликт оказался недостаточно емким для политики.

Анекдотично, но в конце концов Медведев обратился к недавним сторонникам. Предлагая им «брать власть» после того, как сам только что от нее отказался, сознавал президент, что, закрыв сцену политики, он открывает сцену для провокаций?

И эта сцена недолго будет пустой.

Три года Медведев мечтал о кодификации власти, не ведая, в чем власть. Главная его мысль была о законе. Но это закон войны. Наша идеология нулевых – дух войны за Россию. С основаниями столь бесспорными, что нечего обосновывать – сам должен понимать! Идеологию не формулировали, а проводили линию фронта, отделяющего «нас» – от «них». Пафос фронта, за линией которого враги и предатели. Но реальным субъектом раскола были не враги по ту сторону фронта (их там просто не было), а функционеры порядка – по эту… Следовало не спорить с «антипутинцами», а точно определить список вычеркиваемых.

Ландшафт путинского большинства играл роль свода законов. Законы (о чиновниках, о милиции, о других видах службы) стали описями положенного и не положенного каждой из социальных групп большинства. К ним добавлялись новые – «умиротворенный Кавказ», «матери двух детей», «сколковская профессура»…

Вне ландшафта консенсуса лежала зона прифронтового права.

Известен слоган Франсиско Франко: «своим все, врагам – по закону»! ©. О нем недавно напомнил Путину гендиректор ЗАО «Русская кожа» Александр Рольгейзер. «Хотелось бы, чтоб и в нашей стране действовал такой тезис, такой неформальный лозунг», – неполиткорректно попросил он премьера, и вдруг Путин оживился: «С этим тезисом полностью согласен. Многие знают, что я пытаюсь реализовать его на практике».

Те, кого вывели за невидимую черту, считались добычей закона. Закон на них либо не распространялся, либо, наоборот, набрасывался особо хищно или сочинялся целевым образом. Так 282-я «антиэкстремистская» статья УК писалась поначалу эксклюзивно для нескольких лиц, удаляемых из политики, – Лимонова, русских националистов, скинхедов. 282-я – кучка намеренно неясных формул для расширительных толкований. Этот закон любит экспертократия – они, во-первых, его считают «антифашистским», во-вторых, под него легко подвести недруга; и в-третьих – закон породил рынок экспертиз на наличие экстремизма, хорошо оплачиваемых профессуре.

АНЕКДОТИЧНО, но в конце концов Медведев обратился к недавним сторонникам. Предлагая им «брать власть» после того, как сам только что от нее отказался, сознавал президент, что, закрыв сцену политики, он открывает сцену для провокаций?

И эта сцена недолго будет пустой.

При Путине власть требовала только лояльности.

А для Медведева сертификатом ЛОЯЛЬНОСТИ стала «законность». В мир модернизации ринулись кадры, обученные болевым приемам использования ЗАКОНА. В борьбе за право Медведев ускорил репатриацию АНТИСИСТЕМНЫХ кадров в политику.

В системе Путина стороны конфликта, чтоб не подпасть под фронтовое «право», держатся в тени консенсуса. Провозгласив открытость политики, то есть разрешив конфликт, Медведев столкнулся с космосом, где конфликты сочинены (это наш креатив), а реальные преследуются ©.

При Путине власть требовала только лояльности. А для Медведева сертификатом лояльности стала «законность». В мир модернизации ринулись кадры, обученные болевым приемам использования закона. В борьбе за право Медведев ускорил репатриацию антисистемных кадров в политику.

Нарратив закона по-старому верен войне. Если нет фронта, мы не умеем ничего назвать. На языке столпились враги, предатели и угрозы – весь путинский бестиарий. Эта ядовитая речь никого в действительности не различает и, думаю, весьма удивится, повстречав реальных врагов.

Путин подавил гражданскую войну 1990-х, переведя ее в суету прифронтовых распродаж и потешных драк «несогласных» с «лояльными». Еще один парадокс: в лояльной Путину России не найти было явных путинистов! Нелояльных еще завелось чуть-чуть, зато лоялистов нам пришлось искусственно обучать и выращивать.

Тем важней для них теперь фронтовая школа.

Демобилизация по-медведевски зовет бойца внутрь системы. Реальны не изобретенные нами монстры, а эти «фронтовики Государственности» – платные защитники от привидений. Ветеранам, возвращающимся с фронтов оранжевой, антиолигархической и иных войн на дурака, язык боли – директива для внутреннего применения. Так ОМОН возвращался из Чечни, обогащенный мастерством блокпоста, пытки и стрельбы по прохожим. Осваивая поле политики, они его травмируют. Описание своих как врагов тонизирует зато всю привластную нежить и нечисть. Калечение журналиста Олега Кашина – симптом процесса: кто приказал, неважно; он мог быть просто уведомлен. Важно, что лояльного Кашина описать иначе как врага нельзя – таков наш фронтовой язык, иного у власти нет.

Реальная картина России оскорбительно сложна для российской власти. Едва начав описывать общество, мы начинаем оскорблять непонятных, а затем переходим к вымарыванию – как с Кашиным, Прохоровым или Навальным.

Медведеву следовало повторно, вослед Путину, закончить гражданскую войну. Так некогда завершил ее Октавиан после того, как однажды это уже сделал Цезарь. Медведев мог обезвредить ничтожное пыточное меньшинство – тех, кто зверствует «на фронте закона». Тролли с бейсбольными битами, платная государственная вонь в Интернете – все легко извлекаемо. Достаточно показать стране жалкий жужжащий моторчик ее страха и ненависти, чтобы его обнулить. Сам Лаврентий Берия в 1953 году не побоялся оповестить страну, что незаконные методы прекращены и орудия пыток уничтожены. Но Медведев не решился извлечь фронтовую вошь из системы, планируя медленную замену мучителей хипстерами и иностранными профессорами.

Монархический путинизм Медведева оказался невнятным, усложненным предложением стране. Ревизия путинизма, идущая от самого Путина, обещая пришествие Путина 2.0, иллюзорно проще и понятней для фронта. И фронт развернулся внутрь.

ЭЛИТЫ

«Вы знаете, конечно, в так называемых элитах всегда есть люди, которые готовы заниматься, простите за моветон, какими-то разводками, что-то замутить и в этой мутной воде что-то для себя получить, дополнительную какую-то рыбку выловить в этой мутной воде». Владимир Путин.

В путинский период элиты были мячом для пинков. Яркое их выражение – неодобрительные кавычки Путина при упоминании «так называемых элит» ©. Кавычки дистанцировали от слоя, к которому Путин совершенно явно принадлежал, играя бонапартистскую роль Защитника-медиатора, гаранта безопасности элитам от масс, массам – от элит.

Путин обжил эту нишу, наигранно презирая людей в кашемировых пальто. Он нуждался в элитах лишь в виде иероглифа – виновников бед страны. Но сам-то жил среди них и любил то же, что они.

Все догадывались, что «антиэлитность» Путина является защитной раскраской. Путин сообщал народу: я простой парень, как вы! А элиты восхищались – экий у нас ловкач!

Один Путин, собственно говоря, и был тогда элитой, а мы старательно тушевали любого политика рядом с ним – с их же согласия. В политике нулевых Путин один замещал место лучших, став местоблюстителем людей заслуги – «первым гражданином». И на вопрос Достоевского: кто наши лучшие люди? – роковой вопрос всех российских режимов – Путин скромно позволял указывать на себя. Такая игра всех долго устраивала. Но у Медведева этой игры нет.

Путин ОБЖИЛ эту нишу, наигранно презирая людей в кашемировых пальто. Он нуждался в элитах лишь в виде иероглифа – виновников бед страны. Но сам-то жил среди них и любил то же, что они.

Путин символически заместил собой весь истеблишмент. То был путинский миф – но медведевского мифа не будет. То, что элиты ему дороги как таковые, Медведев не пытается скрыть. Он слишком их ценит, чтоб цезаристски играть их интересами, как Путин, он признает в них свой класс. Медведев нащупывает место лидера – вождя элит. Элиты ему политически необходимы. И у этой необходимости есть подтекст – вопрос о выборах 2012 года – кто победит? Сохранится ли вообще в 2012 году образ команды победителей?

Путина политически не было до момента его победы. Путин-победоносец возник в декабре 1999 года. 12 декабря 1999-го – победа блока «Единство» на выборах лишь в силу того единственного факта, что Путин («как частный гражданин») публично поддержал лидера блока Шойгу. Не прошло и двух недель после этого, как блок-аутсайдер «Единство», набрав 23 процента, опередил антиельцинское «Отечество – Всю Россию». Чудо победы убедило Ельцина. И тогда состоялось второе главное чудо: 31 декабря Ельцин объявил стране об уходе досрочно. Что было считано как еще одна победа Путина – теперь «над самим» Ельциным. Возникает путинское большинство победителей, шутя выигравшее президентские выборы 2000 года. Рождается Путин-победоносец. Победа вошла в состав его репутации, дав право замещать собой элиты и само государство. Где Путин – там триумф, там власть и – рейтинг! Фетиш, какого не было у Бонапарта. Слепящая цифра: 60–70 процентов доверяющих – из месяца в месяц, из года в год, будто бы отчеканенная.

Постепенно рейтинг сам стал атрибутом верховной власти, ее скипетром и державой. Президент России обязался иметь вечно высокий рейтинг. Рейтинг означает: ты один-единственный – других лидеров у элиты нет. Рейтинг замещает большинство.

Для Медведева важны высокие цифры поддержки. Но чтобы стать кандидатом от тандема, принципиален не его личный рейтинг (производная от цифр поддержки тандема, тот все годы мало отставал от путинской цифры) – принципиальна поддержка правящего класса, истеблишмента… элит.

У Путина в 1999 году ее не было. Путин шел в президенты как глава одной из фракций безнадежно расколотого Ельциным правящего класса – тот предстояло завоевать и собрать. Медведев опирается лишь на робкую догадку в истеблишменте, что, если только Путин не против, следующим президентом будет он, Медведев. Решение основных группировок элит о том, что следующий президент «скорей всего Медведев», окончательно ратифицированное путинским «Да!» – включит машину борьбы за большинство. Не за «медведевское большинство», его нет, а прежнее, неэлитное – путинское. Здесь капкан на Медведева.

Над его избирательной машиной возвышается Путин. И до того как машину запустят, Путин должен сам повторно уступить большинство Медведеву. Уступить, сознавая, что элиты склонны к его преемнику, а не к нему. Для Путина это скорее минус Медведева, чем плюс. Вот где для Медведева важность темы элит. Но едва он попытался к ним обратиться, в путинском наследстве обнаружился пробел.

Постепенно РЕЙТИНГ сам стал атрибутом верховной власти, ее скипетром и державой. Президент России обязался иметь вечно высокий рейтинг. Рейтинг означает: ты один-единственный – других лидеров у элиты нет. Рейтинг ЗАМЕЩАЕТ большинство.

Путин не оставил никакой идеи об истеблишменте в России. Истеблишмент дорог Медведеву как хор за спиной, который подтвердит: вот наш новый лидер! Но выборы и Медведев видит «по-путински» – борьба за бюджетников и бюдженщин, с раздачами и подарками целевым группам. Большинство в его глазах выглядит как все то же большинство 2000 года, подтверждаемое выборами из раза в раз.

Презумпция путинского большинства такова, что те, кто имеет заслуги – неизбираемы! До и после выборов президент – лидер элит, но на выборах он – антиэлитный популист.

Выборы – это когда нобилям укажут: за меня должны проголосовать женщины в возрасте, бюджетники, наемные и старики. Власть говорит нобилям – пойдите и соберите мне мой обычный электорат, мои вечные 60 процентов! Нам это кажется естественным. Мы 15 лет вбивали этот электоральный здравый смысл и, вбивая, – выигрывали. Вначале Медведев должен консолидировать элиты и выложить их общую позицию на стол перед Путиным. Потом – вместе с Путиным – навалиться на избирателя, забыв к черту про нобилей. Мы вспомним о них после выборов, да и куда они денутся? Эта трехтактная фаза движка пользуется огромной властью над нами всеми – Медведевым, Грызловым, Сурковым, Павловским…

Поэтому для разговора с элитами ни у Путина, ни у Медведева нет честного языка. Тайное признание заслуг перед властью не создает блеска элиты. Что это за нобили, с которыми рассчитываются в конвертах? Элита строится вокруг доблестного ядра – не самозваного, а общепризнанного!

В концепции российских выборов элит нет – там действует машина большинства с упряжкой из губернаторов. Как с элитой президент общается отдельно – на кремлевских приемах, на Госсовете. А во время выборов он говорит нобилям: эй ты, ступай делать процент! Разве так говорят с элитой? Этих нобилей порют на конюшнях АП, как пороли еще при царице Анне. Отсюда и у Путина отношение к истеблишменту как к перевербованной им ненадежной агентуре – «так называемая элита».

Медведев уважает христианско-консервативную идею сообщества заслуг. Но он ее отстраняет, вступая в якобы «прагматичное» поле выборов: элиты в нем нет. Здесь никто не элита, ни Прохоров, ни губернаторы, ни даже патриарх. Патриарху ведь тоже можно позвонить и попросить, чтобы он сказал то-то и то-то – ну патриарх и скажет. С элитой так не обращаются – вот отчего у Путина кавычки!

Медведев уверен, что в России элита есть. Выступая в Кремле, он несколько раз говорил: в этом зале собраны почти все люди, принимающие решения в стране! Они здесь, эти люди – вы! Медведев обращается к состоявшимся людям: идите управляйте страной! Я был в Кремле, когда этим людям говорили, что они решают все вопросы в стране – и те принимали слова Медведева совершенно уверенно – с их точки зрения, так оно и есть. Но так ли это на деле? Есть ли у них чувство бесспорной заслуги, не опровержимой методами Следственного комитета? Есть повадка заслуги, которой у них не отнять, то есть достоинство?

Презумпция путинского большинства такова, что те, кто имеет заслуги – неизбираемы! До и после выборов президент – ЛИДЕР ЭЛИТ, но на выборах он – антиэлитный популист.

С одной стороны, элиты еще надо создать, с другой стороны, они есть, и их пора признать и за собой позвать. Сценарием 2012 года, сорванным дуумвирами, был выход Медведева во главе правящих консервативных элит на выборы главы государства. Собрав элитную коалицию, надо было предъявить ее не Путину исподтишка, а избирателю всея России. Пойти на выборы во главе достойных людей, которые и его признали достойным. Власть главы государства в таком сценарии реально превращалась в первую и высшую власть, стоящую над исполнительной властью.

Двинувшись в старый путинский коридор, Медведев стал должником окружения и соискателем «добавочного времени». Сам Путин в 2007 году не захотел идти во власть должником… а Медведев? Сойдя с позиции ценностей к штамповкам административного популизма, наш несостоявшийся Аденауэр остается президентом для самого тесного круга. Естественно, что и в этом тесном кругу главным снова оказывается Путин. Большинство же осталось и без лидера, и без элит.

ЯРОСЛАВЛЬ

Авиакатастрофа нормы

Медведев искал в государстве норму. Для этого он в городе Ярославле, на гербе которого изображен геральдический медведь – «животное умное, но осторожное» ©, учредил мировой политический форум и сам его открывал. Дискуссии в Ярославле всегда вертелись вокруг темы «стандартов демократии» и ее норм.

Медведеву виделись безличный здравый смысл, правовой стандарт и границы – куда идти, куда не идти? Куда должно, куда опасно? Какого условного «Ходорковского» впредь еще можно арестовать, а какого нельзя? Требовалось восстановить ясность границ возможной власти. Требовалась реабилитация нормы, с оценкой искаженного и упущенного. Коррупция? Это оплошность, которую можно исправить. Тут-то и двинемся к модернизации, тут-то и встанет Государственность во всей красе, в его комплексном величии и цельности.

Работа Медведева над ошибками Путина означала, что он – корректор и пришел готовить путинскую систему к тотальной кодификации. У Путина слово «нормальное» – вне политики, норма как цель им не ставилась. «Нормально» у Путина значит «как всегда». Избежать той или этой угрозы, уйти от того или другого страха – где уж тут норма! Перейдя в последние годы президентства к попыткам нормализации, Путин немедленно наворотил нелепостей. Нелепости 2006–2007 годов сводились к вопросу: вот куча денег, и надо придумать, как их правильно тратить. Прежде мы все экономили, но пора и о приятном подумать. Тут-то госкорпорации стали создаваться одна задругой. Путиным все это мыслилось как желанный мир, переход от полевой жизни на комфортный бивуак. Басаева убили, страна едина, пенсионеров кормим – куда переходим теперь? Идеологией Путина был транзит, переходностью искупалось все. Россия – переходное состояние; о демократии подумают наши внуки.

Демократия Путина – это норма, резервируемая на будущее. Когда в России, как в Америке, будут две партии и в обеих все станут решать солидные богатые люди. Все это потом, не скоро, когда мы отойдем от края пропасти. Но разве нас всех, и власть в особенности, не кормит жизнь на краю? От парадоксов Путин обычно отмахивается.

Медведев систематизирует путинскую систему вопреки ее желанию и остаткам свободолюбия. Систематизировать – значит ампутировать лишнее в его, Медведева, ленинградско-юридическом представлении. У него еще так много хороших идей – Медведев ценностный доктринер, – что для их воплощения нужен кто-то сильнее его самого. Неужели Путин?

Путин – внутриполитический вождь, ставший всемирно влияющим лицом. С первого же месяца власти он учит английский, чтобы лично заниматься внешней политикой, но главная сцена его действий – внутри России. А внешний мир – это аудитория его и России. Если на Путина соберется аудитория, она нам всем оплатит спектакль. Нетерпеливый Медведев сам спускается в зрительный зал. Зал заседаний Ярославского форума находился в здании спорткомплекса «Локомотив» – ледовой арены. На лед организаторы накидали ковров, но снизу всегда несло гробовым холодом. Западные интеллектуалы и даже сам Збигнев Бжезинский, сами не зная почему, притоптывали, чтобы согреться. Из ниоткуда является евро-атлантическое пространство, которого в нашем дискурсе не было. (Евроатлантика начиналась за Неманом, а мы жили в Евразии.) Медведев определяет евро-атлантическое пространство как включающее Россию; его стандарты демократии должны стать компромиссом о норме с Западом.

Медведев искал в государстве НОРМУ. Для этого он в городе Ярославле, на гербе которого изображен геральдический медведь – «животное умное, но осторожное» ®, учредил МИРОВОЙ политический форум и сам его открывал. Дискуссии в Ярославле всегда вертелись вокруг темы «стандартов демократии» и ее норм.

Медведев читает ГРОБОВУЮ либеральную речь, начинающуюся и заканчивающуюся словами «трагические испытания». Нормой его России оказывается катастрофа.

Но куда обращена медведевская «утопия нормы» – внутрь иль вовне России? Норма это что – свободный быт русских людей или королевский титул в книге таких же титулов? Медведевская идея нормы не сумела стать внутренней. Тогда он стал искать место своему христианскому принципату по закрытому списку ролей. Пора интегрировать роль главы государства Россия в глобальную титулатуру – король не может быть фигурой, которой нет на доске!

С этим Медведев летит в Ярославль, одно из немногих мест, где ему хорошо. На форум, который он сам придумал. За несколько часов до прилета на окраину Ярославля рухнул самолет с командой «Локомотив», любимой командой города. Форум скомкано заканчивают на ледовой арене «Локомотива», уже выморочной.

Медведев читает гробовую либеральную речь, начинающуюся и заканчивающуюся словами «трагические испытания». Нормой его России оказывается катастрофа. Что бы там ни оговорили между собой в августе президент с премьером, человек Медведев рухнул здесь, в Ярославле.КРАХ, КЛУДЖ И СКРЭТЧ

Вместо заключения

Россия – это страна, где некоторые потребляют много, оставляя миллионам потреблять мало, зато равномерно и гарантированно. Российская система социальной поддержки состоит в прямом расходовании средств бюджета. Это не капитал и не эндаумент – это бюджетный грант. Такое социальное государство стоит еще дороже, чем сверхдорогая элита.

Кудрин критикует сложившуюся модель и тех, кто ее перенапрягает – Путина и Медведева. Кудрин требует разгрузить каркас власти, социально-бюджетное государство. Он хотел облегчить бюджеты лояльности. Но модель социальной поддержки это политическая, а не финансовая система.

Кудрин возвращается и возвращается к вопросу о рисках – государство рискует, тратя слишком много, правительство рискует, поощряя граждан много потреблять. Требуя снизить расходы бюджета и укрепить институты, Кудрин неожиданно попинал «ручное управление» – его не разъяснив. Что значит ручное управление?

Российское «ручное управление» управляет не процессами, а людьми, получая выгоду от того, что неуправляемый хаос их ослабляет. Власть рулит заслонками допуска в вип-зоны порядка, обостряя страх их потерять. Мы намеренно завышаем ставки для тех, кто откажется от игры.

Ручное управление – это управление как бизнес. Управление, целью которого является лояльность, а не порядок, нормирует лишь извлечение монопольной ренты лояльными управляющими. Сверхдорогая элита России сегрегирует недопотребляющее население, закрепив его за схемой социальных раздач – территориальной картой власти.

Нам очень важно вынудить к согласию заранее, чтоб затем руководить уже согласными с нами людьми – их жадностью, их страхом перед нами и друг перед другом.

Слово «экономика» используется нами как эвфемизм. Это официальный жаргон, вроде «коммунизма» в СССР; нынешний требует, чтобы политическая позиция описывалась как хозяйственная. Российский либерально-бюрократический официоз идет не от ценности, а от конъюнктуры, причем абсолютизируемой. Такое понятие об экономике хорошо выражает слово проект. Говоря о развитии страны и о двадцатилетии новой России (тоже проект), Медведев упоминает о рисках возникновения пузырей на рынке. Риск связан с финансовыми дисбалансами, но Кудрин уже расшифровал дисбалансы как политические – присущие нашей власти, с ее проектно-бюджетным ажиотажем. Стимулируя спрос на программы социальной помощи в обмен на лояльность и пассивность бюджетников, мы внедряем пузыри в основание государства. Наши пузыри, они же наши «проекты» – это национальные государственные пузыри. Не превращается ли сама Российская Федерация в сверхпузырь – разгоняющий риски развития по бюджетозависимой массе через вертикаль власти? Именем суверенитета мы создали пузырь бюджетозависимого большинства, и его ненадежностью шантажируем страну. Зато на мировом рынке власть выступает в роли консервативного принципала, максимизирующего прибыль, продавая сырье.

РУЧНОЕ управление – это управление как бизнес. Управление, целью которого является лояльность, а не порядок, нормирует лишь извлечение монопольной ренты лояльными УПРАВЛЯЮЩИМИ. Сверхдорогая элита России сегрегирует недопотребляющее население, закрепив его за схемой социальных раздач – территориальной картой власти.

Сила власти не в том, что можно приобрести любое количество банкиров, бандитов и адвокатов. Сила в том, что государственный бизнес – единственный в стране, чья собственность, прибыль и инвестиции защищены.

Власть – единственный российский субъект, который отлично капитализированным выходит на мировой рынок. Но операции с его выручкой нелегальны. Они скрыты от налогоплательщика внутри межбюджетных (и воровских) процедур. Зато мы раскидываем рубли социальной помощи в триллионных объемах из бюджетных мешков. «Длинных денег» в такой экономике нет, им неоткуда появиться.

Мы балансируем между населением и мировым рынком, используя дефицит правовой защиты как выгодную управленческую конъюнктуру. Риск упакован в риск и перемешан с мелкими выгодами – такие деривативы Государственности отлично расходятся.

Скрэтч

Кремль микширует местную власть с мировыми финансами, провинциальные страсти – с демократической миссией. Но главное для нас в этом scratch – единоличный диджеинг институтов рынка с массовыми страхами и выборными процедурами. Притормаживая или, наоборот, ускоряя пластинку пальцем, мы отмеряем дозу опасности, дозу величия и дозу свободы. Архаика, имплантированная в постмодерн – адский коктейль гениальной власти.

Сила власти не в том, что можно приобрести любое количество банкиров, бандитов и адвокатов. Сила в том, что государственный БИЗНЕС – единственный в стране, чья СОБСТВЕННОСТЬ, прибыль и инвестиции защищены.

Сознаем ли мы, что рискуем? Сорос любит повторять, что человеческие системы стоят на ошибке. Кремль смотрит на дела сходным образом, присматриваясь в поисках ошибки к стране; к России как ошибке. (Дееспособную ошибку фидошники 90-х именовали клуджем.) Сходство неудивительно, ведь оба, Джордж Сорос и Кремль, – успешные глобальные игроки. Только мы практикуем скрэтч, а Сорос побаивается клуджей.

Кудрин нервничает, а что делать? Это и его бизнес. Модернизацией России занят (от имени государства РФ) не известный праву международный субъект-спекулянт, kludge – бюджетный пузырь, выступающий то западнее Банка Москвы, то дефицитом Пенсионного фонда. Кто он?

ПИТАТЕЛЬНОСТЬ катастроф

Беловежские соглашения 1991 года определили границы России в их нынешнем виде. Но сами они – акт необычной власти, более чем самодержавной – власти упразднять свое государство. Назовем такую власть Сверхсуверенитет. Воспользовался им только Ленин, и то единожды – в 1917 году, Сталин эту власть получил в готовом виде и систематизировал.

Сила и слабость власти – в ее двойной легитимности. Сверхсуверенитет своевольно помыкает страной, поскольку одержим (часто искренне) своей глобальной задачей. Всегда – «именем мировой цивилизации», но всегда и «в одной, отдельно взятой стране».

Сверхсуверенитет возник из нами же инициированной катастрофы – ликвидации государства (СССР) с одобрения мирового сообщества. Заходя в катастрофическое поле дальше, власть обрастала прерогативами последнего защитника. Мы полюбили это русское минное поле, где чувствуем себя защищеннее, – после ряда катастроф мы обрели к ним привычку. (Президент Медведев как-то раз предложил инвесторам на Кавказе брать в залог чеченские минные поля.)

Обучаемость власти весьма высока – мы знаем, что за губительной катастрофой приходит и спасающая. Катастрофа СССР учредила Россию-преемника; дефолт 1998 года создал спрос на Государственность; американское 11 сентября накачало мировой сверхпузырь, подпитав им финансы России…

Медведев получил на руки больше, чем Путин от Ельцина, – он получил РОССИЮ, с которой снято клеймо спорности и дефолта. Россия 2008 года – это бесспорная Россия, более ЗНАЧИМАЯ чем активы, которыми она оперировала. Эту стоимость создал Путин, а Медведев взял и усилил ее ценой войны с Грузией и дружбы с Бараком Обамой. Договор с Украиной по Черноморскому флоту, казалось, ЗАВЕРШИЛ стабилизацию внешнего ПЕРИМЕТРА России по всем азимутам – от США до Норвегии и Китая.

Магия мировых потрясений однажды породила невозможную Российскую Федерацию, и по сей день мировые финансы питают ее государственную экзотику, позволяя перекредитоваться еще и еще.

Рамки ГЛОБАЛИЗАЦИИ

Что станет с нами, когда глобализация притормозит, если Россия не найдет ее спонсорам альтернативы? Чем была новая Россия по отношению к глобализации? Самостоятельной силой или всего лишь временным возмущением – финансовым сверхпузырем в теле глобализации? В каком качестве Россия будет существовать за пределами этого цикла?

Медведев получил на руки больше, чем Путин от Ельцина, – он получил Россию, с которой снято клеймо спорности и дефолта. Россия 2008 года – это бесспорная Россия, более значимая, чем активы, которыми она оперировала. Эту стоимость создал Путин, а Медведев взял и усилил ее ценой войны с Грузией и дружбы с Бараком Обамой. Договор с Украиной по Черноморскому флоту, казалось, завершил стабилизацию внешнего периметра России по всем азимутам – от США до Норвегии и Китая.

Роль каркаса стабильности играл потребительский вихрь Миллениума с его невероятной, избыточной тратой ресурсов. Мировой запрос на ресурсы защищал Россию, поскольку интерес к обладанию пространством временно спал. Постмодерн почти не интересовался контролем над территорией. Но интерес к нам вскоре вернется в ином, неприятном для нас варианте.

Ставка на катастрофы

Финал двадцатилетней эпохи российской игры с ненадежным миром отмечает его переход в новое состояние. Мы имеем дело с новыми типами и уровнями природных, техногенных и социальных катастроф. Власть, охлос и рынок в мире станут другими. Тройная беда Японии (землетрясение – цунами – и авария на реакторе Фукусима) отчасти сработала на наполнение Пенсионного фонда и бюджета РФ. В сочетании с ливийскими ужасами, задрав цены на нефть и газ и посеяв в Европе недоверие к ядерной энергетике, катастрофа создала новую сцену для внешней политики. Достроенный при Медведеве путинский пояс урегулирования вокруг РФ быстро размывается. Возникает по-новому рискованный мир, где риски важнее угроз. Катастроф можно ждать в любом месте, но те подсказывают и новые возможности для бизнеса. Не исключено, что Россия еще раз получит фору; путаная политика в путаном мире, бывает, вела к выигрышу (клудж!).

Kludge Российская Федерация, возникший из катастрофы 1990-х, выжил и нашел себе нишу развития. Он противится учреждению национального государства, зато его юркость подпитывает амбиции нашей гениальной власти. Кажется, мы сродни новому миру в большей мере, чем хочет признать этот мир, да и мы сами хотим едва ли. Наша модель суверенитета так не похожа на наши мечты о мирном государственном будущем!

Поживем до следующей катастрофы, которая, возможно, отвлечет мир, наседающий на Россию. Я надеюсь, Кудрин скопил на это резервы.