Шпион вышел вон Лорченков Владимир

Da skaji chto amerika stavit blok na puti ES k prosvetaniu, – пишет он.

I vse? – пишет она.

Obroni frazu «Samie vkusnie mandarini – iz Tunisa», – пишет он.

Hi-hi beliberda kakaia-to…)) – пишет она.

Eto kodovaia fraza shpionochka ti moia)) – пишет он.

Mmmmmm.., – пишет она.

Blead skorei bi zavtra VLOMIT Tebe… Trahnut! – пишет он.

Da!!! BLEAD YA KONCHILA!!!! OT ODNIH SLOV I CHUT PIZDI KOSNULASI!!!

DA!!! – пишет она.

BLEAD ESLIB U MENEA HUI BIL U MENEA B POLNIE TRUSI SPERMI BILI!!! – пишет она.

DA BLEAD PROSTITUTKA EBANNAYA! – пишет он.

Все это время песня «Я прошу, хоть ненадолго», звучит очень громко и грустно.

Где-то далеко, очень далеко, – поет Леонид Агутин.

Идут грибные дожди, – поет он голосом еврея из советского ВИА, которому не дали выезд на ПМЖ, который грустит именно поэтому, и лишь примерно представляет себе грибной лес, поэтому пытается выразить тоску по нему плачем по разрушенному Иерусалимскому храму.

Созрели вишни, – поет он, причмокивая (а больше я ничего не скажу, потому что и так часто бываю обвинен в антисемитизме, а ведь у меня даже друзья евреи есть! – В. Л.)

Слова песни становятся неразборчивыми. Фокусировка кадра на кафе и на девушке, которая держала телефон под столом, и поглядывала туда (как часто бывает, когда мы не хотим, чтобы экран видели друзья из компании). Мы видим, как Наташа вынимает руку из-под стола. Ее указательный палец, почему-то, мокрый и блестит. На щеках у девушки – румянец. Она улыбается, у нее томный и сытый вид, как бывает у женщины, которая кончила.

Столиц Альбаца. Генерал допивает кофе, встает. Уходит.

Поблескивающий костюм. Крупно – телефон, на экране смс.

«LIUBLIU SELUIU»

ХХХ

Мы видим кадры, снятые любительской кинокамерой.

Она дрожит, как в актуальных лентах продвинутых режиссеров югославской и иранской волны, которым, на самом деле, никогда не хватало денег на приличные штативы, камеры, и качественную кинопленку. Точно та же проблема с освещением, так что мы видим все очень плохо освещенным. Мы видим кадры, снятые в церкви. Приближение камеры.

Мы видим икону Божье Матери, у которой три руки.

Икона вся увешана украшениями: золотыми цепочками, крестиками, серьгами – мы видим, что две пары сережек прикреплены даже к ушам лика, – браслетами… В целом все это должно оставлять впечатление дематериализовавшейся цыганской свадьбы или молдавских крестин (оп, и все пропали, а золотишко осталось – В. Л.).

Мы видим, как по иконе течет что-то вроде слезы. Мы слышим шепот.

Окстилась-то матушка, – шепчет кто-то.

Как посподобилася, так и узрела, – шепчет кто-то.

Слезыньки ея отлилыся, – говорит кто-то.

Опросталися покровом над реченькою, – говорит кто-то.

Словно понадкрывалися-то ейный челы бо уяше, – шепчет кто-то.

Инда и окрылися паче тоя шыя, – шепчет он.

Шепот достаточно Нарочитый, человек за кадром явно старается произвести впечатление. Мы видим мигающую красную точку, которая предупреждает нас о том, что пленка – даже говенная – заканчивается. Из этого мы можем сделать вывод о том, что кинематограф в данном случае даже еще более нищий и убогий, чем иранский и югославский.

То есть, речь идет о кинематографе молдавском.

Снова – крупно слезинка, текущая по лику иконы. Украшения. Мерцание золота, свечи, сцена становится чуть менее тусклой, видимо, у нас за спиной зажигаются свечи. Камера начинает делать резкие наклоны, словно мы смотрим на икона глазами человека, который бьет Богородице челом.

Матышка троеручица, – шепчет голос.

Чалом бьет тябе машутка… – шепчет он.

Недостойныя ибо в неудаси кото… – шепчет он.

Мы видим слезы на лике Богородицы. Мы видим, как постепенно светлеет ее лик. Голос за кадром говорит жарким шепотом, более приличествующим для, например, постельных сцен. Он говорит:

Лета 2012-го от Рождества господа Нашего Иисуса, – говорит он.

Иисуса Христа батюшки, – говорит он голосом сына лейтенанта Шмидта от современной РПЦ.

Спасителя нашего, – говорит он.

Икона Троеручицы Богородицы заплакала, – говорит он.

Показав нам, своим ликом скорбящим, – шепчет он.

Свое крайнее неодобрение и осуждение, – говорит он.

Крахом устоев государства Молдавского, – шепчет он.

Ибо восстал брат на брата, – шепчет он.

Сын на отца, и пидарасам разрешили, – говорит он.

Блудодеям, – шепотом поправляет кто-то другой.

Блудодеяем, – поправляет себя голос за кадром.

И блудодеям разрешили проводить ихния жопнические парады, – шепчет он.

В центре православного города Кишинева, – шепчет он.

В обмен на членство в ЕС, где пидара… блудодеи, – шепчет он.

Открыто поклоняются блуднице ебаной, педерастии, – шепчет он.

А еще дома опустели и земли разорены, – шепчет он,

Церкви пусты и вера утрачена, – шепчет он.

Всем блядь выдали по паспорту с Числом Зверя, – шепчет он.

Плачь, плачь, люд молдавский – шепчет он.

И потому Богородица плачет, – шепчет он.

Что устала молитвами своими голосовать за нас у Бога, – говорит он.

И потому беды великия ждут нас, – шепчет он.

Молчание, пауза, дрожащая икона, картинка становится все размытее, видно, что запас батареи камеры заканчивается. Поэтому голос владельца камеры ускоряется, он произносит быстро, глотая слова, как диктор после рекламы медицинского препарата.

(«лекартствосертифицированосучетомпротивопоказанийвслучаевозникновениякоторыхвамследуетбыстрообратитьсякврачуиникакойотвественностизаэтомыненесем – прим. сценариста быстрым голосом из рекламы лекарств)

Он произносит:

И потому посещайте церковь святой Матрены Кишиневской, – говорит он.

Исповедуйтесь у настоятеля батюшки Иоанна Васлуйко, – говорит он.

И жертвуйте на строительство еще одного храма, – говорит он.

А на грядущих парламентских выборах, – говорит он.

Голосуйте за партию «Соборность и Православие Молдова наша», – говорит он.

Чтобы не попасть в жертвы дьявольских пидарасов, – говорит он.

Которые ебу… в жо… – говорит он.

Экран гаснет. Вспыхивает надпись. «Батареи сели».

После этого мы видим церковь так, как если бы ее снимали в нормальном кино – яркая картинка, мелкие детали. Свечи, дымок от них иконы, нефы, алтарь, в углу – большой бак из нержавеющей стали с бумажной афишкой.

«Святая вода».

Разворот камеры. Мы видим, что в церкви нет никого, кроме двух священников. Один из них держит в руках камеры, смотрит на нее раздраженно. Говорит:

Вот хуйня, – говорит он.

Новую купим, – успокаивает его второй.

Подходит к иконе, начинает снимать цепочки, крестики… Слышно бормотание.

…ый ваш рот, опять паленка…

…дый блядь раз когда хуятина на обсо…

…ему бы и не брать по десятке с ры…

…ня опять с конкуриру…

…дями трясти, по ебеням поскрести…

…чану по кочерыжке…

…а хуй…

Одновременно с бормотанием камера поднимается под купол церкви, мы перестаем различать даже слова отдельные священника, и, как ни странно, его монотонный бубнеж начинает звучать как-то по особенному, очень Величественно. Это лишний раз доказывает нам, что церковь, вопреки распространенному заблуждению, действительно сакральное место. В котором, какую хуйню не скажи, – звучать она будет величественно и грозно. Камера, показав нам церковь глазами Бога, опускается вниз. Один священник – помоложе, постройнее, – говорит другому (более грузный, седой, борода растрепаннее, гуще).

На развод бы оставили, – говорит он.

И то верно, – говорит второй.

Вешает обратно на икону несколько украшений. Теперь лик Богородицы выглядит как блюдце нищего попрошайки. Немного мелочи, чтобы вы не чувствовали себя полным кретином, который единственный подает нищим, но и не так много, чтобы вы почувствовали себя полным кретином, подающим подпольному миллионеру. Причем, как ни крути, вы кретин и хапуга. Крупно – лицо Богородицы.

Она смотрит на вас, как на кретина или хапугу.

Причем она продолжает плакать. Священник, – старший, – заметив это, чертыхается, и обходит икону. Разворот. Мы видим, что за ликом пластырями, обычными пластырями от мозолей, прикреплены – с обратной стороны глаз лика, – две ватки, пропитанные чем-то маслянистым. Почувствовав запах елея (по завещанию Сценариста, экранизация текста произойдет не раньше появления сенсорных эффектов в современном кинематографе – прим. Сценариста), мы догадываемся, чем именно пропитана ватка. Священник аккуратно отлепляет пластырь, снимает ватки, но мы видим, что икона уже пропитана елеем.

На две недели хватит, – говорит старший священник.

А больше и не надо, – говорит второй.

Будет плакать все две недели, – говорит он.

Всем блядь журналистам повод… – говорит он.

И нам утешение, – говорит он.

Идет к боковой нише. Становится возле пюпитра (да, я не знаю, как это называется, но ведь и вы тоже, не так ли, так стоило ли выебываться? – В. Л.), и водружает на него ноут-бук. Он – розовый. Крупно – логотип на компьютере (нет, не так, лучше – «на гаджете» – примечание сценариста голосом обозревателя «Афиши»).

«Сони-Вайо».

Священник – молодой, старый в это время крутится вокруг иконы, цокает языком, присматривается, – раскрывает ноут-бук, мы видим заставку на экране. Это актеры Брюс Ли, Ван Дамм и Сильвестр Сталлоне, вернее, их профили, которые выстроены примерно так же, как профили американских президентов, вырубленные в скале. Подпись на румынском языке.

«Пацаны – сила!!! Ебическая…»

Привычно хохотнув, – стандартная реакция обывателя на стандартную и им же придуманную шутку– молодой священник присоединяет к гаджету (да, теперь все верно, – примечание сценариста голосом все того же обозревателя «Афиши») шнур, скачивает с видеокамеры снятые слезы иконы. Возится. Мы видим логотип «Ютуба», благодаря которому каждое говно в современном говенном мире может получить свои говенные 5 минут своей говенной славы. Мы видим название ролика.

«Икона плачет!!!»

Другие названия.

«Пидарасы хотят захватить мир. Богородица плачет». «Слезы Матушки – жиды лоббируют пидарасов», «Жиды и пидарасы!!! Богородица плачет». «Кощунство в Молдавии, парад пидарасов!!! Икона против!». «Богородица Дева горюй, пидарасы атакуют». Мы видим, что к тому моменту, когда священник скидывает уже десятый ролик, возле первого появляется красная надпись.

«1675 человек любят ваш ролик».

Ниже – зеленая.

«123 не любят ваш ролик».

Пидарасы, – шепчет молодой священник.

Да нет, – говорит, не оборачиваясь, священник постарше.

Если кто не лайкает, тоже польза, – говорит он.

Срач начинается, – говорит он.

А в маркетинге главное, внимание, – говорит он.

Как сказать, – говорит молодой, открывая попутно «окно» с порнографическими фотографиями.

Вот к примеру, «Кока-кола» тратит в год 1 млрд USD, – говорит он (причем так и произносит «млрд юэсдэ»).

А профиту блядь 1 млрд USD 200 тысяч, – говорит он.

Маркетинг, сука, как змея Мебиуса, – говорит он.

Лента, – говорит старший священник, поправляя колечко на иконе.

По хуй, – говорит младший священник.

Так или иначе, – говорит он.

А маркетинг сука начинает жрать сам себя, – говорит он.

Примечание сценариста: слово «маркетинг» произносят оба правильно, с ударением на первую «а», видно, что люди образованные, при Понятиях (настоящих, а не ерундовых, блатных).

Да, есть блядь доля истины в этом, – говорит старший священник.

Чтобы отбить, надо вложиться, – говорит он задумчиво.

А вложить-то все больше и больше, – говорит он.

Оба выглядят по-настоящему озабоченными, видно, что тема их Волнует. Порыв ветра распахивает двери, свечи гаснут. Во всей церкви светится лишь экран ноут-бука. Мы видим за порогом какие-то неясные фигуры, что-то туманное, с намеком на угрозу для слабонервного современного человека, но не представителя церковной конфессии. Старший священник спокойно подходит к воротам, мы видим, что тени – нищие, безногие, безрукие, изъеденные язвами калеки, мы чувствуем буквально запах мочи и немытых тел, они шевелятся, как колорадские жуки, перед тем, как тех начнут давить… Еще это похоже на лежбище морских млекопитающих – котиком или моржей – и неясный шум Луны лишь усиливает замеченное нами сходство.

Мы видим чью-то культю крупным планом…

Лицо старшего священника. Оно ничего не выражает. Священник говорит:

Матренка, а, Матренка, – говорит он.

Над полуспящими нищими, которые копошатся во сне и прижимаются друг к другу, чтобы согреться, приподнимается нищенка лет 50, а может и 70– но может и 30, – ведь спившиеся бомжи одинаковы. На ней спортивные штаны и халат, она освещена Луной, мы видим, что у нее нет глаз. Пустые глазницы. Нищенка слегка дрожит.

Матренушка, а матушка-то заплакала, – говорит поп.

Нищенка умильно мычит. Священник слегка касается ее плеча, и берет за руку, стараясь не брать за открытый участок кожи. Ведет за собой. Младший священник в это время скачивает какой-то фильм. Крупно – экран. «Три дня в Париже». Это романтическая комедия Вуди Аллена (и нужно быть Вупи Голдберг, с которой он спал, чтобы Вам нравился этот режиссер). Мы видим умильное лицо молодого священника.

Танюшке понравится, – шепчет он.

Старший священник доводит нищенку до иконы. Пальцы бродяжки на лике. Капли елея. Матренушка ощупывает лик так, как если бы была сиротой, которая потеряла надежду найти родителей, а те возьми, да и появись (программа «Найди меня», вместе с вами плачут актер Кваша и дочь писателя Шукшина, Мария – В. Л.). Она мычит, мы можем разобрать слова.

Маааушка, мауушка, – мычит она.

Крестится, падает на колени. Старший священник улыбается. Младший говорит:

Матренушка, помолишься? – говорит он.

За нас, грешных… – говорит он.

Нищенка мычит, распростершись на полу. Младший священник закрывает ноут-бук, вынимает шнур, складывает все в сумку для переноски гаджета (да-да). Уходят со старшим, не оглядываясь, запирают дверь, идет к машинам, – у каждого своя, – переступая через нищих. Садятся, уезжают, мигнув фарами.

Мы видим силуэт церкви, это храм на горе над Кишиневом, который мы видели в начале фильма. Несмотря на плохое освещение города, силуэт храма все-таки различим. Потом Луну закрывает облако и мы ничего не видим. Абсолютная темнота. Снова лунный свет. Мы уже в церкви, и мы видим икону. Мы слышим тяжелое дыхание и всхлипывания нищенки. Постепенно они становятся все громче, громче… При этом мы видим теперь только нищенку – и она не содрогается, как бывает, когда человек очень громко плачет. Но звук рыданий – ужасающий, как плачет несправедливо обиженный ребенок, – становится оглушительным.

Камера поднимается от нищенки к лику.

Мы видим, что икона Богоматери плачет навзрыд.

…пуховая перина, несколько подушек, облокотившись на них, на кровати полулежит молодая женщина, красивая, дородная, в ее лице есть что-то от старшего священника в предыдущей сцене. Комната, большая кровать, ноут-бук на ней. Заходит младший священник, он в майке и семейных трусах. Зевает, крестит рот. Мы видим, что у него хорошая фигура, мускулистые руки, ноги, и набитые костяшки пальцев. На груди надпись.

«Афган, Баграм, 1987—1989»

То есть, батюшка – как и многие священники РПЦ, – отдал увлечению боевым искусствам и службе в ограниченном контингенте миротворческих сил СССР (а еще, что не показано, но молчаливо подразумевается – рэкету и участию в криминальных войнах 90-хх, куда «афганцы» передислоцировались прямиком из Демократической Республики Афганистан). Он почесывает грудь. Женщина – пышная, кустодиевская (может, удастся найти кого-то из потомков тех, что позировали самому Кустодиеву? Если да, дайте телефончик – В. Л.) – смотрит на него с восхищением. Говорит:

Побалуемся, Коленька? – говорит она.

А то, молодая, – говорит батюшка.

Вот ужо отдеру тебя, коза блядь, – говорит он.

И отдери, Коленька, – говорит молодая матушка.

Как басмача! – говорит она.

Эх ты, молодая, – говорит батюшка.

Ни хуя вы уже не знаете, – говорит он тоном героя к/ф «О чем говорят мужчины» («я хожу на кислотные дискотеки, а там телки не знают, кто такая Роза Рымбаева, куда катится мир!»).

Не басмача, а душмана! – говорит он.

Истории не знаете, – говорит он.

Высоцкого не слушаете, – говорит он.

Кто такой Галич, не слыхали, – говорит он.

«Дети Арбата» не читали, – говорит он.

Ну Коля, – говорит молодая жена.

Не заводись, – говорит она.

А то всю ночь про операцию в Пянджском ущелье болтать будешь, – говорит она.

Ты мне лучше задвинь, – говорит она томно.

Давно пора маленького Коленьку-то сбацать, – говорит она.

А то папенька засиделся на приходе-то, – говорит она.

А залечу, и церковь нам оставит, и икону, – говорит она.

Будет с чего маленькому Колюнечке дом справить, – говорит она.

Николай Николаичу, – говорит она.

И то правда, – говорит ворчливо батюшка Николай.

Включает магнитофон. Это кассетник. Мы слышим громкую песню. Это Окуджава. Подпевая ему, батюшка снимает с себя майку и семейки, игриво поглядывая на супругу. Та краснеет.

Антон Палыч Чехов однажды заметил, – поет Окуджава.

Что умный любит учиться, а дурак учить, – поет он.

Скольких дураков в своей жизни я встретил,

Мне давно пора уже орден получить, – поет он.

Голый, батюшка Николай игриво покачивается, и тянет руки к супруге. Та взвизгивает, хихикает, прикрывается подушкой (а ведь только что звала!.. впрочем все они, сучки, одинаковы – прим. Сценариста). Продолжает петь с кассетника Окуджава, – мы видим на стенке его портрет, бард прищурился, будто не верит своим глазам, – а еще фото отца Николая в форме и с «калашниковым» на фоне пустыни. Молодой воин-интернационалист и Окуджава ласково смотрят друг на друга, как два советских дебила.

Дураки обожают собираться в стаю, – подпевает Окуджаве батюшка.

Впереди главный – во всей красе, – подпевает он.

В детстве я думал, что однажды встану, – поет он.

…. а дураков нету, улетели все! – поет он.

Матушка снимает с себя сорочку и у зрителей захватывает дух. Единственный, кому не хватает мозгов заткнуться и просто полюбоваться этим совершенством – бард Окуджава. Его голос, хриплый, чудаковатый и хитрый одновременно – будто лицо В. Ленина или молдавского торговца чилийским виноградом на Центральном рынке Кишинева (бля буду, конечно наш, молдавский, ну и что, что февраль! – В. Л.), – продолжает гнусавить с ленты кассеты.

Ах, детские сны мои, какая ошибка, – поет он.

В каких облаках я по глупости витал! – поет он.

У природы на устах коварная улыбка, – поет он.

Видимо, чего-то я не рассчитал, – поет он.

После того, как раздраженный зритель думает, наконец «да заткнись ты, придурок», бард умолкает. Мы слышим скрип постели. Никакой эротики, мы все-таки во владениях РПЦ. Только детали. Рука, нога, прядь волос на лбу.

Крупно – подушки, одеяло.

…белое свечение. Отъезд камеры.

Мы видим церковь и нищенку, вставшую на колени. Если бы у нее были глаза, она бы жмурилась.

Маааушка? – мычит она.

Тишина. Потом – шум. Вернее, легкий гул.

Икона издает шум такой же, как и Луна, и атмосфера земли.

В негромком потрескивании, пощелкивании и шуме сливаются все звуки планеты: крики трахающихся тайком любовников, стоны рожающей женщины, плач вдовца, нытье детей, что клянчат подарок у папы с мамой, звон упавшего стакана, шум прибоя, сигналы китов, шорох крыльев давно умершей и засохшей бабочки, хруст челюсти боксера, сопение спящего человека, сигнала машин, крик новорожденного, гудение проводов электростанции…

Все звуки мира слились в один.

И он очень напоминает гудение земли перед землетрясением.

Нищенка встает и прислоняет ухо к иконе. Из-за ровного свечения, которое издает лик, вокруг головы Матренушки появляется нимб.

Нищенка кивает, становится на колени и прижимается лбом к земле.

Внезапно все начинает страшно трястись. Несколько секунд камера как будто пляшет, падают со стен иконы, сыпется штукатурка. Потом – тишина, раскачивающиеся люстры. И второй удар, как обычно бывает при землетрясениях в Молдавии. Звук лопнувшей струны.

Мы видим, как на полу церкви появляется трещина.

Она светится.

ХХХ

Мы видим большой правительственный кабинет.

Флаг на всю стену. Это флаг Молдавии – то есть, трехцветное знамя Румынии, на котором молдавский орел держит щит с головой быка, причем выглядит птица так же стыдливо, как молдаванин, предъявляющий румынский паспорт на границе ЕС («вроде как и мое, но не мое…» – В. Л.)

Громадный стол красного дерева. На концах – метрах десяти друг от друга, двое.

Это человек в костюме премьер-министра Молдавии и человек в костюме Митрополита Молдавии (для удобства мы станем называть их «премьер-министр» и «Митрополит»). Смотрят друг на друга.