Кукурузный мёд (сборник) Лорченков Владимир

Возвращенец

…Когда писатель-возвращенец Лоринков понял, что на родине его не станут расстреливать, то пришел в экстаз. Он выпил восемь литров красного сухого вина и отлил на лысину ведущего самого популярного ток-шок в Молдавии в прямом эфире этого шоу. При этом Лоринков бормотал «беленькое пьешь – беленькое выходит, красненькое пьешь – беленькое выходит, значит, красненькое полезнее…». Он блеванул прямо на церемонии награждения его высшим государственным орденом страны, и кусок желчи «великого блудного но раскаявшегося сына Молдавии» – как называли его в государственных СМИ, – повис прямо на голове основателя страны, государя Штефана Великого. Он подрался на ежегодном балу-встрече лучших и известнейших представителей молдавской диаспоры, и залез на люстру, с которой и отлил на собравшихся, приговаривая всем уже известную фразу. Он ласково назвал молдаван «мои чумазики» прямо в эфире национального телевидения. Он носил трусы цвета национального флага, и купил себе шубу из шкуры последнего зубра Молдавии – того самого священного животного, которое изображено на гербе страны. Последний зубр жил в зоопарке… Наконец, Лоринков завел себе челядь, которую одел в ливреи в цвета флага Евросоюза. Многие думали, что уж после этого-то власти, наконец, проснутся. Но ничего не случилось. Правительство лишь наградило еще еще парой орденов, выписало персональный «ЗИЛ», и поручило руководить первым Съездом Молдавских Освобожденных Писателей. Успешно провалил это задание, Лоринков – который получил от властей страны титул графа, – продолжил чудить и пить. Его, из-за ливреи, пристрастия к спиртному, и титула, даже и прозвали так. Синий Граф…

Сидя в кресле качалке чеканного серебра, и глядя, как бывший министр экономики, – отданный правительством Синему Графу в экономы, – чистит ему ботинки, Лоринков любил вспоминать прошлое.

Особенно часто возвращался он мыслями к тому дню, когда сделал правильный выбор…

* * *

…в лондонском ресторане «Сохо» гуляли гости. Дым шел коромыслом от русского стола, где гуляли москвичи. Лондонские папарацци жадно ловили в прицел фотокамер славянские лица Абрамовича, Коха, Авена, Наоми Кемпбелл… В углу, на диване, обитом кожей казненного наркоторговца из США – он заслужил эту честь из-за прекрасных татуировок, – трахал украинскую фотомодель арабский шейх. Шейха звали Бен Ладен, и он, по слухам, выполнял в Афганистане какую-то работу для Даунинг-стрит, а в Лондон приехал отдохнуть после тяжелых выездов в поле. Фотомодель ненатурально вздыхала, и стонала, поглядывая по сторонам. Она мечтала выйти замуж за Мела Гибсона, который, по слухам, обожал русских. Ради такого, – думала Куриленко, – можно и от своей украинской идентичности отказаться. Шейх потел и шептал что-то про какую-то Аллу.

– Алла, алла, – бормота он.

– Алла, о, Алла, – пыхтел он.

– Оля меня зовут, – сказала фотомодель.

– Алла, алла, олиа, – согласно забормотал шейх.

Чурка нерусская, подумала фотомодель. Расслабилась… В это время в зале погас свет, и сцену высветило яркое пятно прожектора. Публика начала свистеть, орать, и хлопать в ладоши. Конферансье сказал:

– Дамы и господа.

– Уважаемая публика, – сказал он.

– А сейчас перед вами выступит золотой голос Молдавии, – сказал он.

– Молдавии в изгнании, – сказал он.

– Лучший баритон мира, – сказал он.

– Маэстро макабрического пения и певец балканской мультикультурности, – сказал он.

– Владимир Ло-о-о-о-ринко-о-о-о-о-в! – сказал он.

На сцену вышел невысокий крепкий мужчина в серебристом костюме. На груди у него была лента ордена Почетного легиона. В зале шептались.»… згнанник…. сам Саркози… перфоманс на высоте что двадцать метров… говорят с Бруни… если по восьмушке, то чего же нет…». Мужчина поклонился и улыбнулся. Зал стих. Внезапно Наоми Кемпбелл взвизгнула, и попыталась сорвать с себя трусики, чтобы бросить их на сцену. Публика смотрела на русскую с сожалением. Ведь Наоми пришла в ресторан без трусиков. Так требовал дресс-код и охрана строго следила за этим… Обладатель лучшего мужского голоса в мире поклонился, и сказал:

– Добрый вечер.

– Вечер добрый, – повторил он под стоны женщин, испытавших первый в этот вечер оргазм.

– Вечер мммм, – сказал он и подвигал бровями.

Публика стонала. Лоринков запел. Это было, как писал музыкальный обозреватель газеты «Гвардиан», волшебство голоса. Голос Лоринкова, низкий и глухой, уносил публику в мир кипящих свинцом фонтанов Венеции, которой никогда не было… Манил упасть на себя, словно мат – боксера, пропустившего крюк сбоку. А боксером был Лоринков, и голос его нокаутировал вас похлеще, чем удар самого Марчиано. Будь Марчиано жив, он бы и раунда против Лоринкова не продержался, стоило бы тому начать петь… Голос Лоринкова уносил вас, словно течение в море. Вы отдалялись от берега постепенно и сами того не замечали, и вам казалось, что вы еще можете вернуться, но потом, отдавшись на волю этого сладкого чувства – быть влекомым куда-то, – видели над собой лишь синее небо, а вокруг, сколько не гляди, один океан. И вы смирялись с этим, вы были согласны на то, чтобы лежать, сколько хватит сил, в океане, и глядеть в небо, а потом уйти на дно, вслед за пиратскими кораблями и затонувшими галеонами, вслед за богинями вод и серебристыми стайками рыб… Вот что такое был голос Лоринкова, писал музыкальный обозреватель «Гвардиан» за 300 фунтов стерлингов от Лоринкова еженедельно.

– Офицеры, офицеры, ваше сердце под прицелом, – пел Лоринков.

– Офицеры, молдаване! – пел он.

Зал взвыл. За столиками, занятыми молдавскими эмигрантами, взлетали к потолку ворохи купюр, стоял стеной какой-то белый порошок, лились рекой виски, текила и водка. А вот вина не было… Молдаване, бежавшие из страны, которую заняла эта безумная Партия Прогресса и Евроинтеграторов, поклялись, что не возьмут в рот ни капли вина, пока не вернутся в Кишинев и не вздернут всех мятежников на столбах… Лоринков пел:

– Офицеры, молдаване…

– Пусть свобода воссияет! – пел он.

– Заставляя в унисон иметь сердца! – пел он.

Зал подпевал. Светились зажигалки в руках публики. Гитарист в углу сцены, одетый в старую форму солдата Национальной армии Молдавии, корчил скорбные рожи. Длинные волосы он прятал под кепи. Это был Октавиан Кассиян, сын молдавского министра связи, в бытность которого министром в стране пропали даже все телефонные кабели. Пришлось вводить в стране мобильную связь… На барабанах в ансамбле Лоринкова стучал Олег Воронен, бывший сын бывшего президента Молдавии. Его так и звали в этом ВИА, Олег Стукачок. За цимбалы отвечал бывший премьер Влад Филатка. На синтезаторе трудился Коля Брагишъ, тоже бывший премьер, из-за чего они с Владом постоянно ссорились, хотя и снимали однокомнатную квартиру на двоих. А маракасами тряс Кириллка Лучински, тоже бывший президентский сын. Конечно, все они считали себя великими музыкантами, а в ВИА Лоринкова только подрабатывали. Конечно, Временно.

ВИА Лоринкова работал в Лондоне вот уже восьмой год…

– Нашу любимую давай! – крикнули из-за стола русских олигархов.

– Про мужество давай и про батяню-бля-комбата давай! – крикнула Наоми.

– Батяня, батяня, батяня комбат! – запел Лоринков.

Получалось у него не так грустно, как у русского певца Расторгуева, ну так и почки у меня еще пока свои, думал Лоринков. Оглянувшись, он жестом велел ансамблю поддать жару. Разленились, мажоры бля, подумал Лоринков. В этом ансамбле он был единственным селф-мейд меном. По крайней мере, все свои книги по пьяни он написал сам, а не был устроен на место писателя папой, дядей, или еще кем-то. Кумовство, подумал Лоринков. Прогнило все в Молдавии, прогнило, с печалью признал он. Вот и турнули нас эти молодые, да ранние. Евроинтеграторы, подумал он. Интересно, сколько сегодня на рыло получится, подумал он. Фунтов бы по сто хоть, подумал он. Костюм давно уже износился, да и обувь новая нужна, а за квартиру второй месяц не уплачено, подумал он. Но все-таки шоу должно продолжаться, подумал он. Ходил по залу с бумажными розами бывший молдавский политолог Ондреевский, наливал сельтерскую, ощерясь, бывший молдавский телеведущий Голя… Некогда всемогущие, были они все сейчас официантами да полотерами… Это трагично, подумал Лоринков.

Улыбнулся широко. Сказал:

– Господа, а сейчас прошу всех встать.

– Специально для господ из Кишинева я бы хотел исполнить песню, – сказал он.

– Гимн Молдавии! – сказал он.

Молдаване повскакивали горячечно, рыскали по залу взглядами, искали невставших. Тлен, тлен, разложение, думал Лоринков грустно. Что мы здесь делаем, думал он. Все проиграно, кроме чести, подумал он. Даже Лондон давно уже признал новое правительство Кишинева, подумал он. Мы просто тени прошлого, думал он. Жующие буржуа нехотя поднимались. Лоринков смахнул слезу, и запел:

– Молдова, цветущая наша держава!

– Расцветшая, словно сад, словно тропики, – пел он.

– Кто любит тебя, тот любит твой народ! – пели он.

– А кто не любит тебя, тому мы порвем его клеветнический рот! – подпевал зал

– Наш язык, наш клад нетленный, – выводил Лоринков.

– От безверия укрытый, свет жемчужин драгоценных, над отчизною разлитый, – пел он.

– Наш язык – душа живая пробуждённого народа, – пел он.

– Кто не любит наш язык, тот сын проститутки и урода! – ревел зал.

На этой строчке с потолка сыпались конфетти, и опускались обручи с голыми женщинами. Зал ревел… Кембел визжала, и все пыталась снять с себя несуществующие трусики. Кто-то поливал собравшихся шампанским.

В пьяном угаре проводила последние дни молдавская эмиграция…

* * *

…после представления Лоринков, получив на руки чистыми семьдесят пять фунтов, переоделся, смыл грим, и вышел в переулок за клубом. Оглянулся, нет ли никого, – убедился, что один, – подошел на носках к мусорному баку, тихонько открыл крышку. Взял банан, нетронутый почти, пучок зелени, аж половина сэндвича, что там еще… пакетик чипсов тоже взял, хоть и вредная это еда. Вздрогнул, когда увидел тень.

– Это я, – сказал гитарист Кассиян.

– Не нужно смущаться, – сказал он.

– Лоринков, я хотел сказать вам, что… ухожу из ВИА, – сказал он.

– Я записался матросом на рыбацкое судно, следующее в Малазию – сказал он.

– А в чем дело, Октав? – сказал Лоринков.

– Послушайте, это же ненадолго, – сказал он.

– Вот отобьем Кишинев обратно, и заживем, как прежде, – сказал он.

– Девочки, шампанское, бюджет разворовывать, а быдлу можно будет про патриотизм прогонять, – сказал он.

– Нет, я не верю, что что-то изменится, – сказал гитарист грустно.

– Так все… пусть, бессмысленно, девочки, шампанское… угар… а ведь проиграли… проиграли мы все! – воскликнул он.

– Это как советская Россия, – сказал он.

– Все думали, что она падет, а она… – сказал он.

– Она пала! – сказал Лоринков.

– Да, но через сколько лет?! – сказал гитарист.

Лоринков оглядел гитариста. Тот выглядел отощавшим и правда отчаялся. А ведь элитой был, «золотой молодежью» был, с огорчением подумал Лоринков. Девочки, шампанское, бюджет… а быдлу про патриотизм прогонял, с огорчением подумал Лоринков. И как сломался. Матросом на рыбацкое судно… Лоринков вспомнил, как подобрал молодого оголодавшего парня на мостовой, и сунул его в ВИА, хоть тот играть на гитаре и не умел. И до сих пор не умеет. Гитара была с секретом, китайская, самая играла… Пропадет ведь, подумал Лоринков. Сделал последнюю попытку.

– Послушайте, Октав, – сказал он.

– Вы же пусть и бывший, но представитель молдавской золотой молодежи, – сказал он.

– Вы, стало быть, руками ни разу в жизни не работали, – сказал он.

– Да и головой, – сказал он.

– Ну, куда вам на судно? – сказал он.

– Кем вы там будете, носовой фигурой на корабле, что ли? – сказал он.

– Я уже обо всем договорился, – сказал гитарист.

– Я буду в кают-компании на склянках играть, – сказал он.

Лоринков помолчал. Со вздохом достал из кармана деньги, отсчитал двадцатку… Подумал, махнул рукой, сунул в карман гитаристу все, что было. Снял галстук-бабочку, завернул ее в последний носовой платок. Отдал. Перекрестил.

– Прощайте, Кассиан, – сказал он.

– Зла на меня не держите, – сказал он.

– Вы человек молодой, позвольте совет-с вам дать, – сказал он.

– Молдаване народ злой, неблагодарный и завистливый, – сказал он.

– Не поддавайтесь, не становитесь таким же! – сказал он.

– Сохраните сердце в чистоте и доброте, – сказал он.

– Спасибо вам, – сказал гитарист.

– Я не забуду вашей доброты никогда, – сказал он.

– Питор ты гребанный, – сказал он, когда Лоринков ушел.

– Членосос млядь, галстук он мне потертый сунул, – сказал он.

– Платок какой-то… на кой мне платок чмошный? – сказал он и шмыгнул.

– Фунты… почти сотня… зажал небось больше козел, – сказал он.

– Вафел мля, – сказал он.

Смачно плюнул вслед Лоринкову и ушел в море.

* * *

Лоринков брел по улицам Лондона, покачиваясь от голода и усталости.

Дома ждала семья, но домой не хотелось. Самое страшное в детях было то, что глядели они так, словно все понимают. Не просили, не ныли, не жаловались. Боже ты мой, думал Лоринков. Вспомнил, как дома, в Кишиневе, в прошлой жизни еще, все мальчишку отчитывал, если тот на что жаловался. Все боялся слабину дать, мужчину воспитывал. Вот и воспитал. Мальчишка сидел дома, – потому что одежда новая денег стоила, – да все в окно глядел, на улицу. Но не плакал никогда и ничего не просил, хотя видно было: того хочется, сего хочется… Сжал Лоринков зубы до хруста, вспомнив внезапно серьезное и взрослое лицо сына. Жена молчала, все понимала, да что толку-то с ее понимания, с внезапным озлоблением подумал Лоринков. Небось, все думает, почему не сдамся, не уедем в США или Канаду, как все люди, трудиться да жить, а все здесь, в Лондоне, в угаре, ждем чего-то, а чего? Кишинев, прежняя жизнь, писательство, книги… Не вернуть, не вернуть… Устал я, устал, подумал он. А, фунты же есть, подумал он. Сейчас еды куплю, а потом… Отдал же деньги гитаристу сраному, вспомнил он, и даже не расстроился. Машинально свернул к публичному дому, где в давали ему еще в кредит. Выбросил мысли о сыне, жене. Я скала, думал он, скала, человек-скала я…

В борделе выпил рюмашку кемпбеловки, – водка с кофе, – и лег на постель в обуви. Зашла мамка, тоже из молдаван. Усатая, жирная, Павличенку фамилия ее… Усмешку на жирном лице прячет.

– Кого сегодня изволите, Владимир Владимирович? – спрашивает.

– Англичаночку может? – спрашивает.

– Все твои «англичаночки» «гэкают» как Наташа Королева, – сказал Лоринков.

– Давай что-нибудь этакое… наше, – сказал он.

– Русскоязычную давай, – сказал он.

Мамаша кивнула, вышла. Зашла русскоязычная шлюха. Что в ней такого, подумал Лоринков. Шлюха как шлюха.

– По-русски говоришь хоть? – сказал он шлюхе.

– А как же, – обиделась она.

– Я всю молодость, знаете, провела в чтении, – сказала она.

– Орал, анал, интеллектуал, – сказала она.

– Критиком в «Литературной России» пробавлялась, – сказала она.

Лоринков лежал, шлюха старалась, да все тараторила.

– А из писателей, знаете, я предпочитаю Коэльо и Лоринкова, – сказала она.

– Интересно, как этот Лоринков выглядит? – сказала она мечтательно.

– Ну-у-у, – сказал Лоринков.

– Небось, жгучий брюнет, мачо, – сказала она.

– Э-э-. э, – сказал Лоринков и утер пот с лысины.

– Симпатичный молдаванин небось, – сказала она выгибаясь.

– Аа-а-а, – сказал Лоринков.

– А вы, кстати, кто? – сказала она подпрыгивая.

– Я болгарин, – привычно соврал Лоринков.