В алфавитном порядке Мильяс Хуан Хосе

– Что именно?

– Что-то такое, что ближе к смерти, что-то более достойное потребления и изучения. А я ничему не научился.

– Вот спасибо на добром слове.

– Ты тут ни при чем.

Это было не то, чего он искал, хотя и знал: то, как он вел себя, понравится ей. Ибо женщины увлекались им, лишь когда чувствовали, как трудно ему взаимодействовать с реальностью, и пытались найти средство помочь. Хулио вылез из постели и как был, нагишом, чувствуя, как холодит пол подошвы, подошел к окну, взглянул на улицу. Она была какая-то неприбранная, неопрятная, словно дождь поднял, встряхнул, взболтал частицы грязи, пребывавшие до тех пор в состоянии покоя на кузовах машин, на фасадах домов. Несколько мгновений Хулио воображал, что к его босым ступням, отражаясь в них как в зеркале, прикасается пара других.

– Ты не единственный мужчина на свете с такими проблемами. Ну чего стоишь там, иди сюда, – сказала она.

Хулио взглянул на часы и нырнул под простыни. Если не затягивать, он еще успеет в редакцию и поработает на славу до вечера, чтобы не омрачать трудовые отношения (он именно так и сказал – трудовые отношения – и раза два повертел эти слова во рту, прежде чем отправить в желудок).

– Почему ты так искренна со мной? – спросил он.

– Я могла бы задать тебе тот же вопрос.

– Я первый спросил.

– Потому что ты увидел, как я уродлива, хоть и пользуюсь успехом.

Хулио до сих пор не случалось рассматривать ситуацию в таком аспекте.

– А ты разве уродлива? – спросил он удивленно.

Тереза одарила его поцелуем и рассмеялась:

– Уродлива и невидима: одно компенсирует другое. Я когда-то поклялась, что пересплю со всеми, кто способен будет увидеть меня, а ты увидел сразу же. Потому и не ломалась. Теперь ты знаешь.

Хулио попросил растолковать подоходчивей, почему она считает, что невидима, и Тереза рассказала, что в детстве одна учительница практиковала такой вид наказания: все одноклассники проходили мимо, не видя ее, что называется, в упор, не слыша, когда она к ним обращалась, и словно бы ее вовсе не существовало. Поначалу она бунтовала и делала все, чтобы привлечь к себе, но потом, когда подросла и убедилась, насколько уродлива, стала думать, что, может быть, даже и к лучшему, что ее никто не видит, и выросла таким вот бестелесным и нематериальным существом. Позже, уже когда стала совсем взрослой, решила, что будет отдаваться каждому, кто ее заметит.

– Ну, вот ты меня заметил…

– Я уже говорил: ты мне напоминаешь одного человека.

– Знаю, знаю, некую Лауру. И дальше что?

– Дальше – ничего. У меня нет привычки к потреблению рассказов о потустороннем, тем более что пора в редакцию. Прости.

– Так-таки и «ничего»?

– Ну, когда мы познакомились в клинике, я подумал, что ты – смерть.

– Смерть?

– Ну, ты ведь крутилась в тех местах, где много больных, а там каждый день кто-нибудь да умирает.

– Ты принял меня за смерть, потому что я такая страшная?

– Наоборот, я всегда был уверен, что смерть необыкновенно привлекательна.

– Значит, ты считаешь, что я привлекательна?

– Я считаю, что ты – смерть.

Тереза, обозначив гримаской, что отказывается от попыток соединить расползшуюся ткань дня, выскочила из постели и побежала в ванную. Хулио надел носки, чтобы на этот раз не шлепать босиком по холодному полу или, может быть, избежать соприкосновения с другой парой ступней, пересек спальню и взял картотеку, лежавшую на стуле. Открыл и обнаружил там яблоко и несколько диетических печений: стало быть, никакого коммерческого училища не было в помине. Захотел проверить заодно и содержимое сумочки, но остановился от прилива жалости, прежде всего к себе самому, а уж потом к Терезе, и смотреть не стал, а вместо этого вышел в коридор, прошел к ванной и без стука открыл дверь. Тереза сидела на биде, упершись лбом в стену, и плакала, но при этом продолжала подмываться. Во всей этой ситуации, показавшейся Хулио совершенно катастрофической, знаком ему был только шум льющейся воды. Молча, не произнося ни слова, он приник к ее спине, обхватил ее талию и добавил к ее рукам свои, помогая ей мыться. И четыре руки очень скоро обрели странную согласованность действий, в нужный момент передавая из пальцев в пальцы кусочек мыла. Хулио, произведя мысленные подсчеты (пятью четыре), установил, что у входа в Терезу усердствуют двадцать пальцев, но не мог бы с уверенностью сказать, где – чьи. Уткнувшись лбом в восточную часть Терезиной спины, которую он уже начал воспринимать географически, Хулио, хоть и не вполне еще обрел привычки потребления, связанные со слезами, тоже немного поплакал, до тех пор, пока чья-то рука – ему показалось, что это не его рука и не ее – не повернула вентиль, остановив течение воды. Покуда Тереза вытиралась, он вернулся в спальню, начал одеваться (подумав про себя: «В саван облачаюсь»). Вошла Тереза и тоже стала натягивать на себя одежду, а потом присела на край кровати и обратилась к Хулио с такими словами:

– Нет у тебя никакой жены и сына тринадцати лет тоже нет, так ведь?

– На самом деле – почти четырнадцати: в этом месяце исполнится.

– …и потому эти зубные щетки в стакане и ненадеванная блузка на кровати показались мне угрозой.

– Пусть здесь и сейчас это и не так, но есть место, неотличимое от этого, где в эту самую минуту существуют и жена, и сын, точно так же, как есть где-то и учебная часть коммерческого лицея (или как он там называется?), где ты работаешь.

Тереза, казалось, пропустила это мимо ушей. Поднялась, взяла свой плащ и картотеку, без досады и без приязни поцеловала Хулио в лоб и сказала:

– Бог даст, найдется и такое место, где реальны будем и мы с тобой.

Ночевать Хулио отправился в клинику, где чувствовал себя в большей безопасности, чем дома, особенно с тех пор, как Лаура с сыном уехали на юг. Когда он вошел в палату, отец спал или, если учесть пятьдесят процентов его безжизненности, пребывал в полусне, но и в этой половине его существа разворачивалась замысловатая дыхательная стратегия – начиналось все с лилейного, подобного вздоху, движения легких, которое набирало силу, достигая уровня и качества предсмертного хрипа, потом замирало на несколько секунд, прежде чем перейти в новую серию.

Складную кровать из стенного шкафа он извлек со странным чувством – словно бы не вполне понимая нормы и правила, которыми руководствовались спрятавшие ее туда, улегся, не раздеваясь, на спину и стал смотреть, как на потолке играют свет и тени от проезжающих по улице мимо машин, и воображать, как в субботу с женой и сыном пойдет в супермаркет за покупками. Мальчика посадят в тележку и покатят ее вдоль полок с чистящими средствами или продовольственными товарами, которые семья будет покупать, исходя из установившихся потребительских привычек. Сцена, вероятно, относилась к прежним временам, потому что мальчику тринадцати лет – на самом деле – почти четырнадцати: в этом месяце исполнится – как-то странно ехать в тележке, куда сажают обычно только малышей.

Вверившись бессоннице, он взял с тумбочки пульт и включил телевизор, убавив звук до предела, чтобы не разбудить отца. Шла передача с участием какого-то ученого, рассказывавшего о разведении в лабораторных условиях безголовых лягушек. Ведущий постоянно сыпал остротами, которые аудитория встречала грубым смехом. Сидел там и писатель, чьи высказывания он доводил до абсурда, а потом объявил о появлении в студии обезглавленной женщины. И в самом деле – появилось тело без головы и принялось раздеваться перед публикой, а та дико вопила и хохотала. Покуда шел этот номер, писатель и ученый успели оскотиниться не хуже всех прочих и аплодировали каждой шутке с не меньшим восторгом. Хулио выключил телевизор и попытался уснуть, но тут как раз проснулся отец и рабочей частью лица потребовал подать словарь трудных случаев. Было похоже, что он принял трансцендентальное решение.

– Начну с самого начала, – сказал он. – С буквы Е.

– Начинается с буквы А, папа.

– Ну да, я и хотел сказать – с А.

Хулио дал ему книжку, и покуда отец со страстью предавался чтению, стал воображать себе, как после большого взрыва А зарождается мироздание: сперва одноклеточные и беспозвоночные, за ними – более сложные существа, производящие на свет сыновей и жен, из которых в свой черед рождаются кровати и клиники, кислородные баллоны и стаканы с водой, и все это было благодаря высвобожденной энергии А, которая, достигнув предела расширения, начинала вновь сжиматься, как эластичная резинка, заставляя вновь исчезнуть стаканы воды, кислородные баллоны, клиники, кровати, жен, сыновей… Как бы узнать о том, чту сейчас, вот в эту самую минуту происходит с алфавитом: он продолжает расти или уже находится в фазе имплозии и возвращается к первоначалам? Быть может, в минуты наивысшего развития его владения простираются далеко за Ю и Я, образуя слова, звучание которых сейчас немыслимо даже представить.

Отец оторвался на минутку от словаря казусов и попросил найти антоним к слову писать. Такового Хулио не обнаружил.

– У этого слова нет обратного значения.

– Ну как же так? Ведь именно это произошло со мной, когда у меня списалась половина тела, сам посмотри, а сейчас стирается в голове очень многое.

– Ну, в переносном смысле это бывает, но невозможно представить себе это в отношении романа какого-нибудь или, не знаю, статьи…

И Хулио попытался вообразить себе мир, находящийся в разгаре этого процесса: вот редакции газет, где журналисты усердно истребляют новости, вот романисты в своих мансардах возвращают в небытие огромные куски собственных творений. Представил и телеинтервью со списывателем «Госпожи Бовари» или «Метаморфоз». Это, должно быть, люди богемного вида, неряшливые и неухоженные, и, наверно, им нелегко, потому что едва ли великие творения списать в небытие можно с тем же рвением, что и создавать. Однако иные достигают высот, стирая лучшие метафоры, придуманные человечеством на протяжении веков. И если будет написана обратная история мировой литературы, на последних местах там окажутся «Илиада» и «Божественная комедия». А судя по тому, чего наслушался Хулио по телевизору, реальность скоро будет не так уж далека от его фантазий. Ведь он только что видел на экране стриптиз в исполнении женщины с отсутствующей головой.

Он решил, что завтра же, чтобы потрафить обоим ликам начальницы, предложит ей пространный телеобзор, написанный с этой точки зрения.

Отец меж тем ушел головой в подушки, выражая полулицом облегчение, и дышал безо всяких стратегических схем, причем игра лицевых мускулов выводила на поверхность кожи непроизвольные гримасы.

А утром, когда Хулио покидал клинику, стараясь избежать встречи с сестрами, одна из них настигла его и взяла на абордаж в самых дверях лифта:

– Вас хотел видеть доктор.

Доктор был в зеленом халате и стаскивал резиновые перчатки, будто сдирая вторую кожу с кистей.

– Я двое суток пытаюсь поговорить с вами. Вероятно, вашего отца все же придется выписать. Здесь он уже не получает ничего такого, чего нельзя было бы обеспечить ему дома. Надо будет составить график занятий по его реабилитации.

– Но, когда он встает, его все еще качает.

– Это результат угнетенного и подавленного состояния, которое очень затрудняет выздоровление. И это еще один аргумент за то, чтобы вы взяли его домой. Если останется, будет все глубже увязать в своем слабоумии, а та – пагубно воздействовать на его сосудистые проблемы. Провалы в памяти, которые так беспокоят его и вас, исчезнут, как только его удастся вывести из депрессии. И заняться этим должен психиатр – и чем скорей, тем лучше. Сейчас появились очень эффективные средства. Вы сразу заметите улучшение.

– Дело в том, что моя жена сейчас в отъезде, навещает мать – мою тещу, которая вдова и недавно перенесла болезнь. Если бы вы могли немного отсрочить выписку… Мой отец всю жизнь платил за эту страховку, а воспользовался ею впервые.

– У нас большой дефицит мест. Коек не хватает, и очень жаль, что они заняты теми, кому они не нужны. Но из уважения к вашему случаю я постараюсь отложить выписку.

Начальница высказала пожелание пообедать с ним, и они отправились в недальний ресторанчик, куда любили ходить их коллеги, хотя обычно делали вид, что не узнают друг друга, словно бы для того, чтобы отдохнуть от самих себя во время перерыва. Начальница, которой понравилась креативная идея Хулио – телевидение, уничтожающее мироздание, хотела выразить ему свою признательность и подвигнуть на новые замыслы. Они шли под ее зонтиком – огромным и черным, как хищная птица, и дьявольская сторона начальницы соприкасалась с тем боком Хулио, что оставался живым у его отца.

– Ну что, ты уже приобрел потребительские навыки телезрителя? – насмешливо спросила она, когда сели за стол.

– Обретаю понемножку, – ответил Хулио.

– У тебя неприятности?

– Жена задерживается – матушка ее заболела. А кроме того – я тебе не говорил, – у меня отец лежит в клинике, и его собираются вот-вот выписать, хотя он, что называется, себя не обслуживает. Не знаю, как справлюсь со всем этим один.

Она ничего не ответила, словно не считая нужным тратить время на выяснение семейных обстоятельств, так что несколько минут они молча поглощали заказанный на двоих салат.

– Как же мне надоел этот дождь… И эта вечная хмарь за окном. Ты что, никогда не носишь плащ или пальто? Всегда ходишь вот так, налегке? – спросила она с необъяснимой враждебностью.

К Хулио по-прежнему была обращена дьявольская сторона ее лица, сегодня казавшегося мрачным и печальным. Он хотел было ответить, что у него нет потребительских привычек к верхней длинной одежде, но вместо этого спросил:

– Что у тебя случилось с лицом?

– В аварию попала. Меня собирали по кусочкам, вот и вышло, как сам видишь, два лица по цене одного. Ты сейчас сидишь со злой стороны. Пластический хирург говорит, что все можно поправить, но… не знаю… Мужчинам нравится такая двойственность. А ты как считаешь?

– Я тоже не знаю. Вообще-то я думаю, на самом деле у тебя не два, а три лица. Когда ты смотришь прямо, два облика сливаются и перемешиваются.

Начальница поглядела на него задумчиво, а потом задала вопрос, достойный героини какого-нибудь сентиментального романа:

– А у тебя разве нет шрамов?

– Шрамов? Нет.

– С тобой никогда ничего не происходило?

Хулио несколько секунд колебался, и по тому, как она смотрела на него – прямо, обеими сторонами сразу, – было понятно, что ей видно его сопротивление.

– Однажды, когда мне было тринадцать лет – на самом деле уже почти четырнадцать: вот-вот, насколько я помню, должно было исполниться, – случилась со мной воображаемая катастрофа, от которой я до сих пор не оправился, ну, или мне так кажется. Не сумел найти какую-то щелку, лазейку, чтобы выскользнуть через нее в реальность. И потому не приобрел навыков потребления того, что существует на самом деле.

– Так ты обитаешь в мире фантазий?

– Да, причем в самом плохом смысле слова.

– И значит, я тоже не существую? Я – тоже выдумка?

– Да нет, существуешь, но так… нереально… как, впрочем, и все здесь.

– И значит, у тебя нет ни больного отца, ни вдовой тещи, ни жены, ни сына тринадцати лет?

– На самом деле уже почти четырнадцать: в этом месяце исполнится, – ответил Хулио и затрясся в беззвучных рыданиях.

Начальница, убедившись, что никто из коллег не наблюдает за ними, под столом положила руку ему на колено, слегка сжала его, но от проявленного сочувствия Хулио стал рыдать еще безутешней и горше. Тогда она погладила его по бедру, и он испытал возбуждение, хоть немедленно понял, что лично ему эта женщина безразлична и, значит, причина возбуждения в чем-то ином. Так или иначе, он тоже опустил руку под стол и повел ее руку к паху. И неизвестно почему перестал плакать, словно и недавние слезы проливал по кому-то другому.

– Если нас не существует в действительности, мы можем делать воображаемое, – сказала она, – вот, например, прямо сейчас пойти ко мне домой пить кофе. Я живу рядом.

– А работа?

– Да ведь это несуществующая работа в химерической газете. А раз так, она, конечно, может подождать.

Они вышли из ресторана и побежали по улицам под дождем, который то стихал, то припускал сильней и оттого казался не атмосферным явлением, а следствием какой-то механической поломки в трубопроводе, расположенном над головами. Хулио поднял воротник пиджака, символически обозначая защиту от холода, и начальница притянула его к себе поближе, пытаясь хоть немного укрыть собственным телом, укутанным в просторный плащ.

В квартире у нее было две комнаты – маленькая прямоугольная гостиная с кухней и спальня с примыкающей к ней ванной. Беспорядок – алфавитный, а равно и тематический – поражал воображение. Хулио заметил на ночном столике рядом с телефоном вилку, а у холодильника на кухне – открытую книгу. В гостиной стоял большой телевизор, а другой, маленький, – в кресле с высокой спинкой в ногах кровати с неубранной, разворошенной постелью. Покуда начальница была в ванной, Хулио подошел к окну и убедился, что оно выходит на пустырь, в глубине которого возвышается бетонное здание явно фабричного вида. В эту минуту из ванной донесся приказ:

– Раздевайся и ложись. И включи телевизор, чтобы казалось, что все идет как всегда, по заведенному распорядку.

Хулио разделся, и его пронизал холод, словно тело у него было из бетона, как здание в окне. Постель была влажная. Прежде чем укрыться, он внимательно осмотрел свою грудь и бедра, ища пятна сырости, но не нашел. Потом взял со столика пульт, включил телевизор и принялся прыгать с канала на канал, покуда внимание его не привлек какой-то доктор, вещавший с экрана о том, что потеря зуба мудрости происходит вследствие мутаций, влияющих на размер челюстей.

– Многие современные подростки уже лишены физического пространства для этого зуба, который природа так разумно вывела из употребления.

Хулио приглушил звук и снова стал щелкать пультом, остановившись наконец на безмолвной женщине в платье с короткими рукавами – под тканью топорщились соски. Снова прилег и обнаружил под подушкой смятую газету. Избавился от нее, сбросив на пол, однако все же успел заметить новость на той странице, где она была развернута, – сообщалось об относительном успехе некоего субъекта, сдиравшего кожу со своих любовниц, поскольку имел экстравагантное пристрастие к обладанию непосредственно мышечной массой. И представил себе торговые центры, уставленные манекенами без кожи. Но если их лишили желудка и легких, почему бы заодно не содрать и кожу? Хулио попытался представить себе и телеведущую без кожи (как подушка без наволочки, вспомнилось ему) и без зуба мудрости, но тут из ванной появилась начальница в шелковом халате – черном, очень коротком и распахивающемся при каждом ее шаге. Не снимая его, она прыгнула в постель, подмяв под себя Хулио. Тот не сопротивлялся. Довольная его покорностью, она одной рукой ухватила оба его запястья, а другой принялась хлестать по лицу, не изменившему при этом прежнего бесстрастного выражения. Нависла над ним, и в вырезе халата заплясали неожиданно крупные груди.

Хулио снова начал возбуждаться в несвойственной ему манере и вопреки своим потребительским привычкам, чувствуя себя так, словно делал все это для кого-то другого. Он не находил смысла в удовольствии, которое тем не менее получал. Его безразличие еще сильнее разожгло женщину: она плюнула ему в лицо, а своими тремя ртами – то всеми одновременно, то поочередно – выкрикивала нелепые приказы, и он повиновался им, чтобы поскорее отделаться. Наконец она повалилась рядом с ним, признав свое явно не предусмотренное поражение, зарыдала и попросила поцеловать.

Хулио позволил, чтобы она положила голову ему на плечо, как это показывают в кино, и рассеянно поглаживал ее, не сводя глаз с женщины на экране телевизора, чья немота выглядела сейчас как увечье. Казалось, она тонет и, уже скрывшись под водой, жестами молит о помощи.

– Ты что? – спросила начальница, имея в виду его безразличие.

– Замерз.

– Отопление барахлит. Вероятно, надо прочистить батареи, но я не знаю, как это делается.

– Дело тут не в отоплении, а во мне. В детстве, когда со мной случилась та воображаемая катастрофа, я подцепил болезнь, от которой до сих пор не оправился. В обычной жизни это незаметно, но знай: я вечный, хронический выздоравливающий. Было время – думал, что смогу сам унимать свой озноб, но теперь убедился, что – нет. Это выше моих сил. Нужен кто-то, кто сможет совладать с ним. – Тут он припомнил Терезу и ее коммерческий лицей и выговорил то, что хотел сказать на самом деле: – Кто сможет управлять им, вести его, как ведут бизнес. Я умею делать многое, но опыта управления у меня нет.

Он заметил, как начальница вся подобралась, но в своей откровенности раскаиваться не стал.

– Ну, на меня можешь не рассчитывать, я по горло сыта мужчинами, за которых приходится решать… А сами они и в водители не годятся, – сказала она, явно имея в виду Хулио.

– Я думал не про тебя, а про кого-то реального.

– Опять начинаешь?

– Начинаю.

– Ты уж поверь мне, не найдется никого столь реального, чтобы взвалил на себя эти проблемы.

– А я познакомился с одной женщиной – она была реальна, хоть и невидима.

– Где же ты с ней познакомился?

– В клинике, где лежит мой отец. Поначалу я подумал, что это смерть, но оказалось – нет.

– А вот меня видел много раз, но, пожалуй, ты прав: я не уверена, что существую.

– Ну да, так и происходит: реальность делается невидимой, а с вымыслом обращаются так, что его вот-вот можно будет потрогать руками.

– Мне кажется, ты вроде монаха.

– Монаха?

– Да. Вот только не знаю, какого ордена.

– Алфавитного, разумеется.

Она засмеялась, а Хулио вытянул ноги и заскользил к краю кровати, пока его ступни не соприкоснулись с парой других, за которые, хоть они принадлежали другому телу, отвечал тоже он.

– Ты и вправду так болен или придуриваешься? – спросила она.

– Да, пожалуй что не так, – ответил Хулио, отмечая, что вторая пара ног отделяется от него, уползая в ту пропасть, где кончался матрас и простыни делали изгиб (зона простипом, вспомнилось ему). – На самом деле это всего лишь легкое, хоть и постоянное, недомогание, когда что-то ноет, как плохо притворенная дверь. И тут надо говорить не столько о страданиях, сколько о каком-то разладе.

– Иными словами, не ты не в себе, а тебе не по себе.

Зазвонил телефон. Гость и хозяйка несколько мгновений смотрели друг на друга вопросительно, как будто каждый перекладывал на другого бремя решения – снимать трубку или нет.

– Не подходи, – сказал он. – Я еще не дорассказал тебе воображаемое происшествие из времен моего отрочества.

– А если это из редакции?

– Неважно. Не подходи – и всё.

– Да нет, я все же одним боком – в реальности, и это выше меня, – сказала она, протянув руку к ночному столику и выиграв у автоответчика секунду.

Отвечала она исключительно односложными восклицаниями, а повесив трубку, обернулась к Хулио с видом значительным и серьезным:

– Это в самом деле из редакции. Они пытаются разыскать тебя. Им звонили из клиники. Твоему отцу хуже.

Дождь меж тем из постоянно прерывающегося нытья перешел в непрестанный жалобный стон. Хулио, пребывая в том необыкновенном спокойствии, когда человек ощущает все свои органы, преодолел расстояние от такси до дверей клиники и бесстрастно вошел в вестибюль, заполненный людьми, которые с озабоченными лицами глядели на низвергающиеся с небес потоки. Поднялся на третий этаж – пешком, чтобы избежать нервозной толкучки у лифта, – и, еще не успев добраться до палаты отца, столкнулся в коридоре с одной из сестер.

– Что случилось?

– Новый тромб. Он впал в кому, и доктор распорядился перевести его в блок интенсивной терапии.

Хулио, только сейчас заметив, что пиджак его мокр насквозь, задрожал от холода, и это растрогало сестру, наверно усвоившую привычку к потреблению таких эмоций. Мягко взяв Хулио под локоть, словно он потерял способность ориентироваться в пространстве – на самом деле так оно и было, – она молча повлекла его этажом выше, а там подвела к подобию окошка, через которое он и увидел тело отца. С учетом того, что и раньше он был наполовину парализован, Хулио подумал, что теперь он всего лишь полумертв.

– Вот что, – сказала сестра, – мне нужно бежать… но вы можете побыть здесь чуточку. Потом спускайтесь в палату – заберете его вещи.

Хулио остался один и принялся вертеть в голове выражение можете побыть здесь чуточку, от которого отделил последнее слово и стал обсасывать его во рту. Оно было сладковато на вкус, а второе ч – кисленькое. Вслед за тем и очень скоро пришло осознание, что есть тут что-то несообразное, вроде карамели со вкусом гусиного паштета, и он с отвращением выплюнул его, всецело сосредоточившись на поисках отца, скрытого, вероятно, в каком-то уголке в правой части этого неподвижного тела и занятого безмолвным делом умирания, как личинка, отрешенно готовящаяся к последней своей метаморфозе. Кожа сделалась уже всего лишь оболочкой. Какое забавное поведение, достойное, без сомнения, упоминания в иллюстрированной энциклопедии. Принято считать, будто энциклопедии создаются людьми, однако сейчас Хулио пришло в голову, что, может быть, как раз наоборот – энциклопедии творят людей, и он представил, как, вылезая из страниц толстенных, переплетенных в темную кожу томов, перволюди отправляются покорять реальность, подобно тому как рыбы некогда покинули моря и покорили сушу.

Вскоре, так и не заметив в пациенте ни малейшего признака жизни и, значит, не получив никаких резонов оставаться здесь дальше, Хулио повернулся и вновь спустился на третий этаж.

– И что теперь? – спросил он сестру.

– Теперь – только ждать, – отвечала она. – Иногда такие больные выходят из комы.

Она попросила его забрать отцовские вещи из палаты, чтобы можно было положить туда другого больного, покуда отец лежит в реанимации, и сообщила, когда можно будет увидеться и поговорить с врачом, который, несомненно, тоже захочет обменяться с ним впечатлениями.

– Когда с ним это случилось, он был один? – спросил Хулио.

– Нет, я случайно оказалась рядом. Пришла измерить ему температуру, и мне показалось, что он как-то чересчур взбудоражен. Показывал знаками, что хочет что-то сказать, я подошла поближе и подставила ухо к самым его губам.

– И он сказал что-нибудь?

– Да.

– И что же?

– I am sorry.

– Как?

– I am sorry.

– Вы уверены?

– Да, это были последние его слова. Потом он впал в беспамятство.

Хулио запихнул одежду и туалетные принадлежности в дорожную сумку, отыскавшуюся в стенном шкафу, а для книг – словарей и самоучителя английского – попросил пластиковый пакет. У него был ключ от отцовской квартиры, где он опасался появляться все то время, что тот лежал в клинике. Однако сейчас он счел, что лучше будет оставить вещи там. Уже сидя в такси, положил под язык словосочетание отделение интенсивной терапии, убедился, что оно неприятно на вкус, и объяснил это тем, что оно смочено слюной сестрички, из уст которой получил он также и слово чуточку – причем с теми же результатами.

Однако больше всего занимало его это последнее выражение I am sorry. Оно означало, что отец вошел в кому, пребывая в английском. Если он и умрет, находясь в языке, которым не владеет, то окажется там, где окажется, без места. Хулио, помнившему, каким неприкаянным был он сам – сперва в школе, а потом в жизни, потому что объяснялся не на том языке, что его товарищи и вообще окружающие, не захотелось такой доли для отца.

Квартира – Хулио прожил в ней с рождения до начала работы в газете, но это был прежде всего дом его отрочества – отличалась особенной гулкостью, присущей пустым помещениям. Он зажег свет и первым делом машинально – он всегда так делал – убедился, что энциклопедия стоит на своем месте, а это значит, что хотя бы алфавитный порядок не нарушен (порядок тематический давно уж стал невнятен). И в очередной раз удивился, какое здесь все маленькое. Коридор, прежде казавшийся таким длинным, стал теперь просто каким-то волдыриком, вскочившим на гостиной, тоже непостижимо ужавшейся в размерах. Да, разумеется, он вырос, однако никак нельзя было исключать, что и комнаты съежились.

Он поставил сумку на пол перед телевизором и вышел на балкон, с которого когда-то наблюдал, как прочерчивают небосвод улетающие книги. Дождь, силясь пронизать полоску света от уличных фонарей, подрагивал, как лист целлофана, и желтоватое свечение в окнах дома напротив пульсировало, прогибаясь изнутри под животным напором телевизионной фауны. Хулио, дрожа от холода, опустился на диван и стал ждать, когда что-нибудь произойдет само собой, без его участия, но уже в следующую минуту протянул руку, взял телефон и позвонил к себе домой – на тот случай, если жена и сын уже вернулись с юга. Никто не подошел. Тогда он достал самоучитель английского, который подарил отцу, вставил кассету и, откинувшись на спинку дивана, начал слушать запись. Мужчина и женщина очень медленно говорили по-английски о вещах незначащих. Хулио мог без труда перевести каждую их фразу.

– Где мои сигареты? – осведомлялся мужчина.

– Твои сигареты лежат на столе, – отвечала женщина.

Хулио показалось дикостью, что спрашивавший сам не замечает их, хоть они лежат на виду, и он решил сначала, что мужчина, вероятно, слепец, но, когда тот пожелал узнать, где его газета, тут же понял свою ошибку.

– А газета? Где моя газета?

– Твоя газета лежит на стуле.

– А-а, спасибо, ты очень любезна.

Женщине, судя по голосу, было лет пятьдесят – пятьдесят пять, а мужчина, вероятно, постарше – лет семидесяти. Хулио представил себе, что они сидят в просторной гостиной, где за окном виднеется сад, ибо они время от времени с пугающей, назойливой настойчивостью упоминали некоего Джона, не забывая всякий раз указать, что он – в бассейне. Впрочем, атмосфера там была самая сердечная, а собеседники – люди воспитанные. Определить, кем они приходятся друг другу, не удавалось, но было ясно, что их связывают узы родства, а может быть, и алфавита. Кроме того, все происходило в благодатном климате первого урока, где всегда был ясный день и светило солнце. Когда же начался второй урок, мужчина с похвалой отозвался о платье женщины, сказав так:

– У тебя очень красивое платье.

– Спасибо, ты очень любезен, – сказала она с несколько преувеличенным чувством. – А мне очень нравится твой пиджак.

И внезапно оба с необыкновенной учтивостью принялись хвалить вещи друг друга. И только галстук удостоился легкой критики:

– У тебя красивый галстук, но, мне кажется, он слишком яркий.

Хулио приятно было находиться в таком теплом и ласковом окружении, в мире, где время, кажется, застыло на месте, а все заботы сводятся только к поискам исчезнувшей зажигалки, да и та сейчас же обнаруживается под столом или на столе. Когда в третьем уроке – они все были очень короткие – мужчина закурил, женщина даже и не подумала рассказать ему, как это вредно для здоровья, так что, может быть, в мире самоучителей английского не бывает рака – по крайней мере, на первых уроках курса. Джон меж тем по-прежнему оставался за сценой и, вероятней всего, загорал на бортике бассейна.

Женщина упомянула о трусах и о брюках мужчины, но Хулио напрасно ожидал, что между собеседниками произойдет сексуальное сближение: разумеется, его не было, потому что не возникало у них надобности в нем. Он привык, что, если в фильмах, включенных в его потребительские привычки, все течет так гладко и ладно, потом обязательно должно случиться нечто ужасное, – а здесь не было ничего подобного, а жизнь и в самом деле была на удивление отрадна и приятна. Все эти люди, которые членили жизнь не днями рождения, а очередным уроком, обитали словно бы в раю, где, к примеру, совершенно необязательно зарабатывать себе на жизнь, где никто не уходил утром на службу и не возвращался вечером с работы домой, более того – даже не упоминал об этом. Хулио начал было опасаться, как бы пресловутый Джон не оказался малолетним ребенком да не утоп в бассейне, покуда взрослые в доме ищут газету под столом или на столе, но, к счастью, на четвертом уроке выяснилось, что речь идет о существе великовозрастном, что явствовало из наличия у него мотоцикла. Конечно, можно предположить, что он не только великовозрастный, но и немного слабоумный, однако в этом случае ему не выдали бы права. Оставался вариант несварения желудка, но сказать это по-английски – дело нелегкое, тем паче что курс предназначен для начинающих. Да ничего не будет, успокаивал себя Хулио. Это просто моя привычка к потреблению сокрушительных аргументов заставляет меня видеть то, чего нет в природе.

Но все же – почему отец сказал: «I am sorry»? В чем он винил себя? За что просил прощения? И в какой части этого английского дома пребывает он сейчас? В доме том, если верить описаниям, наверняка есть второй этаж и еще, может быть, мансарда. Могут быть и еще люди, которые говорят по-английски, но не появляются на ленте. С другой стороны, еще ведь не вышел на сцену тот персонаж, чьи жена и сын поехали на юг навестить мать и бабушку, которая вдова. Хулио, будь его воля, так бы и слушал этот магнитофонный курс самоучителя английского, чтобы узнать, что сталось с его семьей, с его отцом и, может быть, даже с ним самим, однако он уже выдохся и с трудом понимал и переводил, тем более что и говорили там все быстрей или все естественней. День выдался трудный, богатый треволнениями – сейчас Хулио требовался отдых.

Он выключил плеер, снял наушники и вынужден был совершить мыслительное усилие, чтобы понять, где находится. Оглядев мебель, телевизор, черный свет, проникавший сквозь стекла балкона, корешки энциклопедии, догадался, что изгнан из английского рая и в ближайшем будущем должен будет рожать в муках и в поте лица добывать хлеб свой. Хулио решил не ехать домой, а переночевать здесь и по коридору прошел в свою прежнюю детскую, показавшуюся ему очень убогой и какой-то ничтожной. Вернулся тем же путем и заглянул в спальню родителей, и та, хоть тоже не сохранила прежних размеров, приняла его радушней. Он лег, не раздеваясь, изогнувшись на манер вопросительного знака, закрыл глаза и вспомнил тот день, когда покинул эту кровать и направился к своей собственной, чтобы совладать с холодом, присущим ему. И, благодаря своим привычкам потребления культуры, не смог отделаться от чувства, схожего с тем, какое испытывает человек, потерпевший поражение, но чувство это, впрочем, тотчас же было смягчено внезапным открытием: теперь он и есть отец и, следовательно, имеет право спать на этом матрасе.

Он проснулся, как от толчка, вспомнив, что оправа отцовских очков так и не починена, и подумал, что если приделать к ней недостающую дужку, то, может быть, это до известной степени вернет подвижность парализованной стороне и больной, оставаясь в коме, сможет умирать, ни в чем не терпя неудобств и ограничений, то есть без всякой мороки. (Может быть, надо сказать мироки, раз уж речь идет об умирании?) Томимый этими грамматическими сомнениями, Хулио соскочил с кровати и, когда обнаружил, что спал одетым, окончательно уверился в том, что в мир, предвещая ему гибель, внедрилась изрядная толика беспорядка, вкус которого так хорошо ему известен. Происходило такое, что предвидел только он один, хоть и не знал, в реальности существует оно или только в его воображении.

Стенной шкаф, где отец хранил ящик с инструментами, обладал забавным свойством меняться в размерах. В детстве Хулио помещался в него целиком и еще оставалось место для бесчисленных призраков. Он вытащил ящик и отнес его в гостиную. Только что рассвело, и дождь по-прежнему был неотъемлем от рутины бытия (пришлось посмотреть в словаре, что значит слово рутина, потому что он, верный привычке бессознательного потребления, использовал его, точного смысла не зная). Роясь в инструментах и разных железках в поисках оглобли, Хулио наткнулся на какой-то сморщенный грязный предмет и еще раньше, чем понял, что это такое, испытал нежданное волнение. Развернул его, разгладил, возвращая первоначальную форму, и увидел, что это – правый башмачок, который отец так яростно выкинул когда-то на помойку. Находка имела ценность трофея, добытого на археологических раскопках, и в этом качестве могла быть достойна слез, утертых сейчас рукавом пиджака. Хулио терпеть не мог привычку к потреблению сентиментальных сцен, но ему показалось, что в те мгновения, когда кончается мир, не стоит слишком уж сурово осуждать себя за эту слабость.

Оглобельку он отыскал, но – без маленького винтика, крепящего ее ко всей конструкции, а потому воспользовался проволокой и получил результат, хоть и не совершенный, но пригодный к использованию в мире, где владычествует хаос. Проверяя на собственной переносице, хорошо ли сбалансирована оправа, он снова заметил младенческий башмачок-пинетку и спросил себя, не надо ли уведомить сестру, что отец впал в кому, и решил, что – да, надо, но не сейчас. Он еще не утратил привычки потреблять время, зарабатывая себе на жизнь, а теперь пора было отправляться на работу, и потому он погладил башмачок как амулет, спрятал его в карман пиджака и двинулся в редакцию.

В автобусе надел наушники и, убедившись, что в английском раю все по-прежнему, неожиданно для себя успокоился. Джон все так же был у бассейна и, по всему судя, не захлебнулся, а мужчина и женщина сидели в уюте своего жилья и все находили потерянное под столом или на столе, и радовались обретенному, и беспрерывно благодарили друг другу. Хулио закрыл глаза и заметил, что и его окутало тепло английского коттеджа, словно он тоже, невидимый для всех, перенесся туда. Трудно было поначалу увидеть лица хозяев, но потом он вдруг решил, что они должны быть похожи на мать и ее нового мужа-парикмахера, и другими быть не могут. По собственному отроческому опыту зная, что можно проживать две жизни одновременно, пребывать в параллельных измерениях, он все же с трудом представлял себе мать и парикмахера в пространстве самоучителя. Тем не менее это были именно они. Он перемотал пленку и теперь, вновь слушая диалог, словно под воздействием некоего озарения, увидел все происходящее в новом свете и гораздо яснее. Он навестит их, покажет свое открытие, потому что им приятно будет узнать, что они счастливы и в других языках – даже вопреки такому скудному словарному запасу. Вопреки или благодаря.

Из редакции он позвонил в клинику, и ему ответили, что все по-прежнему. Потом набрал номер матери, но тут же, передумав, повесил трубку еще до первого гудка. В эту минуту вошла начальница и обратила к нему все три свои лика одновременно.

– Что происходит?! – наконец осведомилась она. – Вечером звонила тебе до посинения. Ты мог бы разориться на автоответчик.

– Нет, это не входит в мои привычки потребления, – ответил Хулио.

Начальница улыбнулась своей ангельской стороной, нахмурилась – дьявольской и осведомилась о том, как чувствует себя отец.

– Он впал в кому.

– Ух ты… – отозвалась она и принялась звонить по служебным делам, время от времени поглядывая на Хулио недоверчиво. Заметно было, что она хочет высказаться по поводу его внешнего вида – Хулио был небрит и сильно помят, – но опасается, что он воспримет это как злоупотребление их случившейся накануне близостью. Ну, а кроме того, думал Хулио, постарается не допустить, чтобы чисто семейные обстоятельства, пусть хоть самые неблагоприятные, помешали работе или сказались на выполнении проектов, запущенных ради того, чтобы отдел обрел больший динамизм.

После третьего телефонного разговора она повернулась к Хулио и сообщила, что договорилась о встрече, которая состоится сегодня днем, в студии интерактивного телевидения: там рассмотрят разные варианты вещания и, может быть, удастся выяснить, чту на самом деле интересует публику.

– Посиди, посмотри на реакцию зрителей и потом напишешь большую статью. Можешь протащить там свою идею относительно того, что телевидение превратилось в мощное средство разъятия действительности.

Хулио прикидывал, какая из сторон начальницы предпочла бы, чтобы он оказался ни на что не годен, если в сценарий его бытия будет включен паралич, но остановить на ком-нибудь свой выбор так и не сумел. У каждой из сторон имелись свои достоинства. Впрочем, от ласковой неподвижному партнеру можно ждать большего ущерба.

Проходя по редакции к выходу, он задержался на минутку, чтобы выяснить у давнего сослуживца, который недавно похоронил отца, получил ли он скидку за напечатанное в газете извещение о смерти. Выслушав ответ и понимая, что надо как-то оправдать свой неряшливый вид, счел нужным рассказать о своих семейных передрягах и выслушать мнение тех и этих. И, пока слушал, проникся уверенностью, что вся редакция в полном составе, включая директора, давно уже посвятила себя не столько информированию граждан о действительности, сколько ее разъятию. И дело было тут не в достоверности фактов, сколько во впечатлении, которое, хоть и было мимолетней, чем взмах ресниц, обладало качеством самой непреложной истины: стоило лишь взглянуть, как жалко выглядят нависшие над своими столами редакторы, или обратить внимание на свет, мерцающий на пустых экранах компьютеров, так похожих на незрячие глаза.

Интерактивная студия в прежние времена была гаражом и сохранила кое-какие черты прежнего обличья, подобно тому как дьявол, воплощаясь в человека, сохраняет свои козлиные копыта. Двери были еще заперты, и Хулио бродил вокруг, мысленно беря на заметку все самое примечательное. Преобладали женщины с продуктовой сумкой в одной руке и с зонтиком – в другой, было и сколько-то небритых мужчин, которые ходили, сунув руки в карманы, словно там лежали пульты, управлявшие движениями тела. Все в совокупности носило несколько зоологический характер и напомнило Хулио, как он еще подростком ходил с матерью на рынок покупать существительные. Животное начало проявилось еще сильней, когда двери открылись и пришедшие всем стадом ринулись внутрь. Хулио внесло в студию волной этих тел, распространявших характерный запах волглой шерсти.

Кресла были грубо привинчены к бетонному полу с неотмытыми пятнами машинного масла. Хулио подумал, что так и начнет статью, и прислушался, как звучит в голове эта фраза: Кресла были грубо привинчены к бетонному полу с неотмытыми пятнами машинного масла. Ему понравилось, и он продолжал надиктовывать самому себе: Зонтики, вцепившиеся кривыми когтями в спинки кресел, только и ждали, когда можно будет броситься на невинную жертву.

Он вспомнил, как боялась зонтиков Тереза, как она старалась, идя с ним к выходу в кафетерии, держаться от них подальше; захотелось, чтобы все это поскорее кончилось и можно было вернуться в клинику. Показ начался с краткого содержания предыдущих серий: оказалось, что главная героиня, опустошенная после операции по поводу опухоли и потому лишенная возможности иметь детей, решила, несмотря на сопротивление мужа, привезти их из страны Третьего мира. Хотя он слышал это уже много раз, его, как всегда, потрясло выражение опустошенная после операции. Оказывается, можно опустошиться и продолжать жить. Может быть, существует даже какое-то тайное сообщество полых людей, подумал он и вспомнил, как с улыбкой сообщницы переглядывалась его жена с манекенами своего пола. Это было перед тем, как она отправилась на юг. Хулио попытался представить в таком виде и себя. Он никогда не слышал, чтобы такую операцию проделывали с мужчинами, но можно не сомневаться, что в процессе разъятия мира существует какая-то очередность.

Если вы согласны с тем, что такой женщине можно взять приемных детей, сдвиньте рычажок на ручке вашего кресла вперед, если нет – то назад. Хулио наблюдал за спорыми движениями своей соседки и тотчас понял, что в этом гараже управляют действительностью как самолетом. Более того, здесь и производилась реальность, производилась и – как вода по трубам – доставлялась в каждую квартиру с экранов. И разумеется, в городе полно таких подвалов, где маленькие группы сыроватых людей в эту самую минуту определяли, какой части мира существовать и дальше, а с какой следует покончить. Он понял все это, будто под воздействием озарения, – и оцепенел. Он бы выбрал, чтобы женщину не делали полой и бесполой; он был не согласен с этим, однако это уже произошло и назад пути не было. И теперь предстояло решить, заполнить ли ее существами из Третьего мира. Таково коварство реальности – всегда приходится совершать одни поступки поверх других, уже совершенных.

Он торопливо выбрался из зала, вышел на улицу и, спасаясь от дождя под карнизами, двинулся прочь, сосредоточенно сочиняя в голове свою статью. Как всегда, было трудно подбирать точные слова, но, помимо этого, угнетала мысль о том, что начальница откажется печатать материал. И спросит, не стал ли он снова жертвой некоего воображаемого действа? Может быть, может быть, но вместе с тем все было реально и вещественно, как младенческий башмачок, который он поглаживал в кармане пиджака. Взглянул на часы и решил, что сперва пообедает, а потом поедет в клинику.

По дороге он несколько раз заходил в торговые центры и считал, сколько пальцев у манекенов. У одних было по четыре, у других – по пять, но все, женские и мужские, были пустотелые и откликались гулким звуком, когда он постукивал по ним костяшками пальцев, словно прося разрешения войти.

В клинику он приехал к обеду и сразу же поднялся в блок интенсивной терапии. Никого из персонала на месте не оказалось, и он смог, миновав смотровое окошко, беспрепятственно подойти к кровати отца и торопливо сунуть под простыню починенную оправу. Поколебавшись мгновение – не положить ли туда и башмачок, решил, что не стоит: он принадлежит ему одному, хоть на этом отрезке жизненного пути сделался не столько талисманом, сколько бременем.

Терезы в кафетерии не было, и столик ее был пуст. Хулио присел за него и начал медленно есть, наблюдая, как заполняется зал людьми с мокрыми головами и плечами. Он взял себе комплексный обед, а к кофе попросил еще и рюмку коньяку, от которого слегка зашумело в голове. Допуская возможность, что Тереза стала невидимой даже для него, он говорил не шевеля губами, как с Лаурой, когда вокруг было людно, и рассказывал все, что произошло за это время: отец, не оправясь от паралича, впал в кому и теперь умирал в правостороннем заточении, ибо левая половина тела по-прежнему была отделена глухой перегородкой. Так или иначе, добавил он, оправу я ему починил, может быть, это окажет благотворное действие на течение болезни.

Да, вот еще что: он нашел правый башмачок сестры, амулет, о котором когда-то мысленно говорил за стойкой бара, еще до того, как познакомился с Терезой. Отец, оказывается, не выбросил его на помойку, как он думал, а хранил в ящике с инструментами – там же, где после алфавитной катастрофы держал и кусочки букв, из которых восстанавливал слова. Потом начал было рассказывать, что побывал в одном из подвалов, где происходит стирание мира, но, дойдя до этого места и не заметив невидимого присутствия Терезы, заподозрил, что и женщину тоже – может быть, из-за ее уродства – уничтожили, и поспешил убраться из кафетерия, покуда самого в мгновение ока не стерли, не отправили в небытие.

А когда оказался на улице, мысль о возвращении в редакцию показалась ему до того нелепой, что он и сам поразился, как можно было столько времени придерживаться логики, заставляющей потреблять часы и дни таким образом. И пошел под карнизами, ожидая, что вот-вот раздастся голос откуда-то с изнанки носка, с другой стороны бытия, и тогда он мигом перенесется куда надо, но так ничего и не услышал, а потом решил идти домой. Может быть, семейство уже вернулось с юга и хоть так восстановится тематический порядок существования. В надежде на это вообразил, как толкает тележку в супермаркете, а рядом идет его сын – совсем уже взрослый парень тринадцати (на самом деле – уже почти четырнадцати: исполнится в этом месяце) лет от роду.

В автобусе вытащил из кармана кассету и убедился, что Джон по-прежнему лежит у бассейна, что никакое происшествие не омрачило мир и покой этого дома, что парикмахер и его жена обсуждают сейчас, удастся ли им составить компанию некоему Питеру, собравшемуся на юг к жене и сыну, которые провели несколько дней у его тещи, которая вдова.

Вот наконец и появился тот неверный супруг, который заводит шашни, покуда семейство на юге. Хулио узнал себя в этом Питере: в то время, когда Лаура с сыном в отъезде, он спит с Терезой и с начальницей, совершая две измены сразу, – недурно для человека столь робкого. Ему бы хотелось зваться Питером на той, на английской, стороне бытия, но он перемотал пленку к началу, чтобы снова послушать разговор и убедиться, что говорить они могли только о нем. Если Лаура с сыном не вернулись, он найдет способ отправиться на юг с персонажами самоучителя.

С бьющимся сердцем он отпер дверь, просунул голову и позвал:

– Есть тут кто?

Безмолвие коридора, которое этот вопрос потревожил, как тревожит упавшая ветка тихую гладь пруда, очень скоро восстановилось и обрело прежнюю безмятежность. В квартире не оказалось никого. Он был здесь так же одинок, как в те отроческие дни, когда не говорил ни с кем реальным. Выключенный телевизор в гостиной воплощал собой немую муку, которую Хулио прежде не замечал ни в одном электроприборе, и потому он облегчил ее, щелкнув кнопкой, но потом закрыл заработавший телевизор толстым пластиком, чтобы тот не вышел из своей самоуглубленной сосредоточенности.

Он переоделся, стараясь не видеть ни юбки, ни свитера, ни блузки, и при этом ему казалось, что и в этом доме полости стенных шкафов сжимаются, движимые тем же инстинктом, что заставляет стягиваться края рубцующейся раны. Немного погодя, когда он, рассматривая свое отражение в зеркале ванной комнаты, с грустью убеждался, что и в сухой одежде очень напоминает бродягу-оборванца, зазвонил телефон, и Хулио, снимая трубку, подумал, что это, должно быть, Лаура с юга, и ошибся – звонила начальница.

– Ты почему дома? – спросила она раздраженно.

Хулио наскоро прикинул расклад: с одной стороны, следовало признать, что эта женщина хоть и видима, но совершенно нереальна. И значит, он мог бы отделаться от нее без околичностей. Однако, с другой, решительно невозможно представить, как долго придется жить ему на этой стороне носка. Поэтому он решил пойти на компромисс:

– Да, понимаешь ли, после интерактива я пошел навестить отца, попал под дождь, вымок и завернул домой переодеться. А днем мне еще обязательно надо будет побывать в клинике, поговорить с врачом – утром его не было. Но ты не беспокойся – я пишу статью. Отталкиваюсь от идеи того, что эти залы – вроде приборной доски в кабине самолета, только в данном случае самолет – это мир, так что эти люди, решая, как должно будет развиваться действие в следующих сериях, ведут мир в ту или в другую сторону. На них лежит огромная ответственность, и выражается она в том, достают ли они кошелек или держат руки в карманах, потому что среди пилотов, несомненно, много отставных или безработных.

Начальница, как ему показалось, прониклась его подходом к вопросу и разрешила не приходить в редакцию – но с тем условием, что завтра утром готовая статья будет лежать у нее на столе.

Он сунул в карман сухого пиджака кассету и торопливо вышел на улицу. Сел в метро и в вагоне надел наушники, перемотав пленку к началу. Теперь он уже знал, в какой именно момент появится Питер, неверный муж, отправивший семью на юг, и хотел добраться до него постепенно. И, наслаждаясь солнечным уютом английской гостиной, где парикмахер спрашивал мать, где оставил свои сигареты, спички, газету, и радовался, обнаруживая их на столе или под столом, Хулио разглядывал лица пассажиров и жалел, что они направляются зарабатывать себе на нереальную жизнь. И вскоре понял, что отец в детстве не уделял бы ему так много внимания, если бы пребывал в иных мирах, столь же реальных, как те, где на бортике бассейна вечно загорает Джон и ничто не может нарушить этот вселенский покой.

Выйдя из метро, он снял наушники, потому что с каждым шагом ему все труднее было двигаться в хаотическом хитросплетении улиц, не теряя при этом из виду английскую гостиную, где все, что он был способен выговорить, лежало на столе или под стульями. И на поверхность выбрался, уже решив вскоре уничтожить эти воображаемые формальности, и побежал, прячась от дождя под карнизами, на угол, где помещалась парикмахерская его отчима, которая и в самом деле оказалась там (Хулио не мог не отдать должное хаосу, обладающему кое-где поистине восхитительной устойчивостью связей), однако огромный баннер на фасаде извещал, что заведение продается. Он несколько секунд разглядывал улицу, как чужестранец, который ищет хоть что-нибудь, что может служить ориентиром, а потом остановил первое же проезжавшее мимо такси: довольно! И со вздохом облегчения влез на заднее сиденье и назвал водителю адрес отца.

Когда он добрался, уже начинало темнеть. Ящик с инструментами лежал там, где он его оставил – на столе, а тома энциклопедии стояли на своих местах: алфавитный порядок был не нарушен. Хулио включил свет, прилег на диван в наушниках, закрыл глаза, перемотал пленку и вернулся в английскую жизнь. На этот раз дошел до конца, не прерываясь и не торопясь, а когда появится Питер, чья жена в это время года неизменно гостит на юге у матери, он присоединится к супругам и отправится вместе с ними в путешествие, чтобы восстановить собственное семейство – явно оставшееся тем же самым.

С предсказуемым спокойствием события текли друг за другом, в хронологическом порядке: только он (да еще порядок алфавитный) оставался нерушим и незыблем до тех пор, по крайней мере, пока не возникала надобность перемотать пленку). Мужчина, напоминающий отчима-парикмахера, и женщина, похожая на мать, курили сигареты, не вызывающие рак, и Джон приветственно махал им с бортика бассейна. Нет, Джон этот, по всей видимости, не был умственно отсталым, как с опаской подумал Хулио, потому что ездил на мотоцикле за хлебом. А никем не читаемую газету, которая лежала обычно на столе или под стульями, Хулио аккуратно переносил с места на место – так, что супруги этого не замечали, – и с удивлением отмечал, что невидим для этих персонажей. Он мог стать вплотную и даже пройти насквозь через них, причем не доставляя никому ни малейшего беспокойства. Если раньше, бывало, он считал, что быть невидимым – это всего лишь риторический прием, игра для семейного или личного потребления, то теперь оставалось только признать, что весь мир невидим для кого-то – и, может быть, в первую очередь для тех, кому обязательно нужно видеть его.

Нетрудно было понять, что дом стоит в том квартале, где люди, вероятней всего, живут на ренту, потому что в их разговорах ни разу не упоминалась работа, служба и не было даже намека на необходимость трудиться ради пропитания. Картина, висевшая над мраморным камином, где совершенно точно никогда не разводили огонь, изображала сцену охоты. Обитатели коттеджа явно лишены были навыков потребления культуры – Хулио нигде не заметил ни одной книги, ни единой пластинки. Может быть, на этом уровне цивилизации они уже и не нужны, а может быть, дом так просторен и поместителен, что где-нибудь находится и библиотека, от пола до потолка заставленная книжными полками, а где-нибудь отыщется и хорошая стереосистема. Не исключено, что где-то там сидит и его отец, коротая время в беседах с неким Питером. А впрочем, нет – отец ведь впал в кому. Вероятней всего, лежит в комнате на втором этаже и с ним там английская сиделка. Да, конечно, Хулио и перевел его сюда, в мир магнитной ленты, укрыл его в нем, потому что ему невыносимо было думать, что отец умрет в английском, которым владеет так слабо, о чем явно свидетельствуют последние слова, произнесенные им.