Миноносец. ГРУ Петра Великого Радов Константин

Глава 1. Кривыми тропами

Царь Петр однажды по пьяному делу, в застолье, начал рассуждать: дескать, Европа нужна нам на несколько десятков лет, а там мы можем повернуться к ней… Ну, в общем, понятно чем. Будучи слабее остальной компании на выпивку, я мирно дремал, положив голову на стол и не прислушиваясь к разговору, а на этой фразе вдруг вскинулся:

– Нельзя, государь! Как раз нож в спину получим!

Все замерли, ожидая грозы: царь не любил, когда перебивают, – однако через секунду испуганную тишину разорвал его смех:

– А ты, пожалуй что, прав! К иным друзьям лучше тылом не поворачиваться!

Бьюсь об заклад, Петр вспомнил именно о польских своих союзниках. Приехавши в его свите в городок Станиславов, на встречу с королем Августом, я окунулся в такой бездонный омут лицемерия, что не чаял и выбраться из него. Казалось бы, уроженцу Венеции невместно удивляться примитивным интригам каких-то варваров – однако в городе на лагунах мне довелось вращаться отнюдь не в высших кругах, да и по крови я не венецианец, а русский. Отец мой (коего сыну знать не довелось) был русским ратником или казаком, попавшим в турецкий плен, освобожденным с галер великим Морозини и канувшим в Лету бесследно. Но не бесплодно! Слава богу, хватило ума сию родословную от царя утаить. Здесь меня числят иноземцем, и оспаривать этот статус резону нет. Хотя бы потому, что иноземцу жалованье идет вдвое выше, нежели русскому в том же чине. Уж не говорю о свободе: подданные в глазах царя – рабы, а к наемникам отношение иное. Какой бы странной и чудовищной нелепицей это ни казалось, но в России невыгодно быть русским!

Впрочем, Петру наплевать, какой масти лошадь, лишь бы воз тянула. Важнее рода-племени чин, и тут на государя грех жаловаться. Принять подозрительного чужака и безродного бродягу капитаном в гвардию, а потом за десять лет возвести до генерал-майора – это признание достоинств! Бывали, конечно, и более блестящие карьеры, зато с гордостью могу сказать, что все свои чины и награды добыл честно, потом и кровью. Дрался при Лесной, под Полтавой, на Пруте был контужен, потом от поноса чуть не сдох, а дальнейшая война с турками, уверен, без меня бы совсем иначе пошла. Днепровские городки оборонил, морем и сушей ходил в Крым, в ответ на ханские набеги. Большое турецкое войско, с самим визирем во главе, вынудил к отступлению и Борису Петровичу Шереметеву, как бычка на заклание, подвел. Слава поражения оного принадлежит фельдмаршалу – но и ваш покорный слуга не на печи лежал.

Теперь царь, похоже, пожелал испытать меня на годность к иной службе и совлечь с честного воинского пути на кривые тропы дипломатии. В недавнем совете возобладало почти единодушное мнение (один князь Кантемир его не поддержал), что одновременная война с Портой Оттоманской и Шведским королевством России не по силам. Истощение государственной казны превосходит все границы разумного. Надо искать либо союзников против султана, либо мира с ним. Начали поиск, разумеется, с Августа. Меня государь представил соседственному монарху как военного советника, поэтому в конференциях я откровенно бездельничал, изучая от скуки тонкости этикета, упражняясь в построении на лице доброжелательной улыбки и разглядывая польских контрагентов.

Дело в том, что алиату нашему воевать было нечем. Он с готовностью обещал царю любую возможную помощь против турок – но обещал за себя лично, не за государство. Принудить Речь Посполитую король не имел власти. Чтобы привести в действие компутовое войско – содержимое на жалованье согласно компуту, сиречь расчету, утвержденному сеймом, – требовалось сеймовое же решение. Совершенно непреодолимый барьер, и даже если его каким-то чудом переползти – все равно толку мало, ибо численность войска не превышала дивизии. Для увеличения надо убедить шляхту поступиться доходами в пользу казны. За целый век ни одному польскому монарху, кроме Яна Собесского, такого не удавалось.

Чем ближе я узнавал политическое и военное устройство республики, тем больше дивился Августу, рискнувшему втянуть ее в Северную войну, чтобы отнять у шведов Ливонию. Сие подобно кавалерийской атаке верхом на корове: кроме большого количества говядины, ничего хорошего не выйдет.

Сам король, будучи на голову ниже Петра, возмещал невыдающийся рост исключительной телесной силой и крепостью. Приверженность нехитрым плотским радостям знаменовала в нем решительный перевес тела над духом. Я часто ловил себя на том, что к злейшему врагу Карлу Двенадцатому испытываю большее сродство, нежели к союзнику. Присущие Августу фальшь и лицемерие казались особенно мерзкими в сочетании с королевским саном. Хотя, возможно, поведение сего монарха больше определялось ложным положением, нежели природной лживостью. Божией милостью король польский, великий герцог литовский, русский, прусский, мазовецкий, самогитский, ливонский, киевский, волынский, подольский, смоленский, северский, черниговский и прочая… Сплошная фальшь уже в самом титуле, с первых слов! Какая, к чертовой матери, божья милость у выборного короля шляхетской республики, взошедшего на трон по интригам соседних держав?!

Через нашего резидента Дашкова было известно о тайных негоциациях Августа с турками и предложениях султану заключить союз против русских, для возвращения Речи Посполитой Киева и Смоленска. Происки эти длились, пока мы испытывали неудачи, а шансы турок в сей войне казались предпочтительными. Теперь, после поражения и гибели Али-паши, король уверял Петра в своей верности и претендовал в награду за оную верность получить что-то из владений султана, а возможно, и от себя царь добавит все тот же Киев, pourquoi pas?

Разумеется, Петр гнилое нутро соседа и союзника знал. Знал гораздо лучше меня, пока еще совершенного профана в большой политике. Не ожидая действительной помощи от Польши, он уповал на союзный трактат оной с императором: вступление в турецкую войну Речи Посполитой побудило бы вооружиться и Священную Римскую империю. Неустрашимые полки Евгения Савойского могли разом склонить весы судьбы в нашу пользу. Ради этого конференции сменялись застольями, пирушки – танцами, велись хитроумные речи, взрывались фейерверки, гремела музыка, кружились в танце дамы и кавалеры… Великолепие короля и его свиты восхищало бы, когда б не знать, за чей оно счет.

Август, хоть и родился немцем, по свойствам души был, пожалуй, ближе к полякам. Деньги у него совсем не держались. Вихрь бесконечных праздников и балов уносил, заодно с собственными доходами монарха, и русские военные субсидии. Канцлер Ян Себастьян Шембек и многие другие вельможи, светские и духовные, тайно получали пенсион у Дашкова – но был ли с этого прок? Не замечал от них деяний в пользу России. Похоже, сии персоны брали деньги только за то, чтобы не пакостить.

Мне не удалось выбить из казны хотя бы по двадцать алтын на душу, в счет задержанного жалованья, для исправления своим солдатам обуви к зиме, – а содранные с нищих мужиков копейки складывались в многотысячные суммы и улетали в Варшаву, чтобы обернуться испанским бархатом и брабантскими кружевами на обольстительных плечах королевских любовниц. «Черт побери, – думал я, бесстыже любуясь алмазным сиянием умопомрачительного декольте княгини Любомирской, – у этой шлюхи тысяча пар сапог между грудями!»

– Она прелестна, не правда ли? – Моложавый и стройный, как Адонис, католический священник подкрался сзади так тихо, что и не заметишь.

– О да, особенно ее бриллианты! А вам, аббат, что нравится в дамах более всего? Душа, наверно?

– Разумеется, генерал! Но созерцание облика столь возвышенного напоминает нам, что и бренная плоть тоже сотворена Господом!

– Да, отче! Напоминает такоже и заповедь Его, всякому дыханию данную.

– Какую, сын мой?

– «Плодитесь и размножайтесь»!

Этот аббат Гиньотти, один из королевских секретарей, чисто выбритый и чрезвычайно ухоженный святоша в шелковой рясе, смертельно мне надоел своей прилипчивостью. Даже в бальной зале от проклятого ханжи не спастись! К несчастью, он тоже был венецианцем, всячески выказывал дружелюбие к земляку и навязывался в конфиденты. Какого беса?! Неподобающее духовному сану восхищение женской красотою исключало возможность, что аббат проникся ко мне «любовью по-монастырски»; оставалось шпионство.

Дабы отделаться от мнимого друга, я проскользнул в кружок, толпящийся вокруг графини фон Денгофф, новой фаворитки Августа, и попытался вступить в беседу. Дамы выпучили свои премиленькие глазки, как если бы запыленный солдатский башмак пред ними заговорил, но буквально через мгновение, решив, что у нового собеседника можно выведать нечто полезное, принялись любезничать напропалую. Увы, легкомысленная светская болтовня дается мне тяжело: не попадаю в тон. А имитировать легкость, тщась не сказать при этом лишнего и не обнаружить истинного мнения о союзниках… Поговорил пять минут – вспотел, будто на мне пахали. Признаюсь честно, что в юности не сподобился настоящего дворянского образования: вместо куртуазных галантностей и благородных искусств изучал механику и пиротехнику. Поэтому знатным дамам я предпочитаю простолюдинок, фехтую отвратительно, а танцевать не умею вовсе.

Позвали к столу. Тут чертов святоша взял реванш. Не удалось так сманеврировать, чтобы Гиньотти не мог усесться рядом. Пришлось терпеть, отчасти ради вежливости, отчасти – по расчету. Мне уже доводилось пользоваться назойливым любопытством аббата для подбрасывания его хозяину сведений, выгодных нам. Необходимость носить личину простодушного воина и пить больше, чем хочется, отчасти выкупалась превосходными достоинствами вина из королевских погребов.

Зато с местом не повезло вдвойне. Vis-a-vis оказалась не какая-нибудь соблазнительная панночка, бойко щебечущая на языке галлов, а солидная супруга саксонского полковника, умеющая изъясняться лишь по-немецки. Увы, я всегда взирал свысока на варварские наречия, считая родным языком благородную латынь. Так уж получилось в моей жизни. В ребяческие годы и вовсе воображал себя древним римлянином, по злобе богов попавшим в чуждую эпоху: завидовал славе Цезаря и ужасался окружающему варварству. Потом, уже взрослым, русскую речь освоил легко (наверно, голос крови что-то значит), французской овладел еще раньше (ибо юность моя прошла в Париже), но неблагозвучный диалект германцев понимал лишь в той мере, которая требовалась лейтенанту армии Людовика Четырнадцатого для разговора с баденскими и вюртембергскими крестьянами. Сейчас, не имея нужды требовать у дамы провиант или вьючных лошадей, равно как угрожать ей экзекуцией за неисполнение сего приказа, надлежало тужиться и скрести под париком затылок, с трудом подбирая слова, либо пренебречь приличиями, бросить полковницу на произвол судьбы и сдаться на милость аббату.

Гремели виваты, вино лилось рекой. Офицеры-преображенцы за спинами пирующих следили, чтоб монаршим угощением никто не манкировал. Золотистый сок виноградников Рейна и Тисы смягчил колючую настороженность в моей душе: даже иезуит у левого плеча стал казаться безобидным шутом, а толстая тетка напротив, с прической вышиною в аршин, – забавной и добродушной, как родственница из провинции. Наверно, она хорошая хозяйка и заботливая мать.

– Ви филе киндер хабен зи, мадам?

Удалось понять, что старший сын уже готовится поступать в полк; «унд драй тохтер».

– Гут! А вы, аббат, не сожалеете, что вам недоступны радости брака?

– Служение Господу дарит несравненно высшее блаженство.

Некий беспрестанный зуд толкал меня поддразнивать Гиньотти, однако нарушить его невозмутимость никак не удавалось – и это раздражало еще больше. Полковница тем временем попыталась сообщить мне что-то еще.

– Вас заген зи, мадам? Пардон: их нихт ферштанден.

– Diese Kosaken…

Вездесущий аббатик (так бы и дал в рожу!) пояснил, что почтенная фрау жалуется на казаков из царской свиты, испугавших ее камеристку.

– Что за казаки? Точно государевы? Может, надворные, какого-нибудь пана?

Нет, полковница точно разузнала: все поляки утверждают, что это не их.

– Завтра же, с утра, пришлите ко мне помянутую камеристку. Как ее зовут? Анхен? Пусть опишет обидчиков: я найду виновных и сурово их накажу.

Расположение духа вновь сделалось скверным, и уже окончательно. Не от переживаний за горничную, которую завалили в темных сенях, – то дело житейское. Просто до печенок достало отношение союзничков к «этим русским дикарям», «проклятым схизматикам». Как только возникает вопрос, кто сотворил какое-нибудь свинство – служанку там чью-то снасильничал или в пустой комнате на паркет нагадил, – ответ готов заранее. Паны переглядываются, пожимают плечами: «ruski»… Мол, что тут поделаешь: когда б не столь бедственные времена, мы бы и плюнуть побрезговали в это быдло…

Между прочим, при государе нет ни одного казака.

Наутро, сквозь мерзкую отрыжку и похмельный туман, смутно припомнился какой-то скандал. Только задумался, кто бы мог поведать о вчерашних безобразиях, как зверь на ловца набежал в лице весело ухмыляющегося киевского игумена и ректора Феофана, тоже сопровождавшего Петра в этой поездке.

– Что же ты притворялся, будто римской веры? Аббатик-то вчера аж побагровел весь, того гляди, удар хватит!

С окладистой черной бородой Феофан выглядел человеком солидным и едва ли не пожилым, но улыбка вернула истинный возраст: мой ровесник, самое большее. Легко ему скалиться: духовных лиц Его Величество не столь настойчиво принуждает к винопитию, к тому же у молодого настоятеля от природы крепкий желудок.

– А я что, жрецом языческого Марса рекомендовался?

– Бог миловал. Просто завел диспут о правах и достоинстве римских первосвященников, да таким слогом, хоть сразу в книжку печатай! Прямо другой Цицерон! И не подумаешь, что пьян до изумления. О Константиновом даре рассказывал – впору на кафедру!

– А еще?

– О четвертом крестовом походе и цареградском разорении. Хотя здесь папа и ни при чем, ты изящными экивоками вывел, вроде как он исподтишка к сему разбою подстрекал…

– И Александра Шестого вспоминал?

– И Иоанна Двадцать Третьего тоже! Ну этот-то, правда, антипапа…

– …….! Говорил же государю, мне пить не надо! Вдруг король обидится?

– Август?! Ежели он завтра сочтет, что политика требует обращения в калмыцкую веру, послезавтра его от хана Аюки не отличишь. А иезуиты нас все равно любить не будут, как ни угождай.

Слово знатока… Кому, если не воспитаннику иезуитского коллегиума Св. Афанасия в Риме, учебными успехами снискавшему внимание самого Климента Одиннадцатого, судить об этом?! Двойное ренегатство (из православия в католицизм и обратно) в случае Феофана говорило скорее о широте взглядов, чем о беспринципности.

– Так, думаешь, отче, вреда не будет?

– Ни малейшего. Гиньотти, конечно, затаит злобу – ну и пусть его. Не таков чин, чтоб иметь влияние на дела.

– Это он за папство взъелся?

– Не только. Ты про его орден такое молвил… Не обессудь, дословно не вспомню, – что-то о творящих мерзости сатанинские именем Христовым… Вот уж подлинно – не в бровь, а в глаз! Даже не в глаз, а прямо ослопом по лбу! Аббатик чуть не задохся от злости!

Ректор склонился ближе ко мне, взгляд его из веселого стал задушевным:

– О принадлежности своей к римской церкви больше не говори, все равно никто не поверит. Ни отпущения грехов, ни причастия при таких мыслях ксендзы не дадут. Ты Господа Христа почитаешь?

– Н-ну, на свой лад…

– Это как?

– Помилуй, святой отец, негоже с такого похмелья богословские беседы вести. Мысли в разные стороны разъезжаются. Еще впаду в ересь…

– Свой лад – это всегда ересь и есть.

– А если человек своим умом думает, так мысли у него непременно будут отличные от чужих.

– Не скажи! Дважды два для всех четыре. У кого иначе – не об уме, а о глупости говорить должно.

– Четыре! Как бы не так! В теологии вечно у одного три, у другого – пять, у третьего – девяносто девять с половиной! Я уж и лезть в эти дебри не хочу, ибо слабым своим разумением определить, кто прав, не в силах.

– Так доверься разумению знающих людей! Поможем…

– Прости, почтенный: ты знающий, спору нет, а Гиньотти? Тоже ведь не дурак безграмотный?! Я, конечно, тебя не в пример больше уважаю, но Платон, как говорится, друг… а где истина, хрен его знает. Знаешь, отче, кто мой любимый святой?

– А я уж, грешным делом, думал, не афеист ли ты. Ежели есть таковой, то святой Фома, несомненно!

– Точно! Это ведь ему Спаситель сказал: «Аз есмь путь и истина и жизнь»?

– Именно так!

– А почему Пилату смолчал? Почему на его: «Quid est veritas?» не ответил: «Аз есмь»? Сдается, не любил Он нашего брата! Воинских начальников, разумею. Мне в сей истории Пилат всего понятней. Верный слуга, пес империи… Чин, по нынешним аналогиям, генеральский, хотя не из самых высших…

Дверь хлопнула, впустив клубы морозного пара: зима в Станиславове стояла почти московская. Ванька-денщик потопал на пороге, отрясая снег с башмаков, приблизился и с поклоном подал немалого размера жбан.

– Чего так долго?! Тебя за смертью посылать!

– Дак из постели жиденка поднял, хворает… А квасу, как ваша милость приказывали, в евонном трактире нет. Не прогневайтесь, господин генерал, вот пива принес…

– Заплатить не забыл? Ступай пока. – Откинув крышку, я жадно припал к настывшему на морозе сосуду под насмешливым взглядом ректора. Когда отвалился, в изнеможении переводя дух и прислушиваясь к ощущениям в желудке, с раздражением узрел, что денщик тоже на меня пялится, вставши на пороге.

– Какого пса, дурак, двери расхлебенил?! Не лето красное!

– Тут, господин генерал, девка…

– Ты еще и девок сюда таскаешь?! По розгам соскучился?

– Не я, она сама пришла… До вашей милости…

– Что ты врешь?! Не помню, чтоб на утро этакое затевал… – Хотя Феофан мне, собственно, никто, выказывать перед ним приуготовления к блуду казалось как-то неудобно. – Пусть войдет!

Потупив глазки, загадочная девица бочком протиснулась мимо Ивана – рослая и довольно фигуристая, хотя не первой свежести. В немецком платье, явно перешитом с чужого плеча. И с чужой, хм… В общем, прелести первой владелицы оного были куда обширней.

– Как тебя зовут и чего хочешь?

– Фрау Шульц послала… А звати мене Ганна.

Только теперь вспомнил вчерашнюю полковницу. Слава Создателю, гостья не для амуров пришла!

– Та самая Анхен? Так ты наша? Думал, у нее немка в камеристках.

– Не так, милостивый пан. Нимкени гроши люблять.

– А русские одними подзатыльниками бывают сыты? Садись, признавайся: кто тебя обидел? Ванька, пошел вон и к дверям не липни, а то накажу! Святого отца, девушка, не стесняйся: ему на исповеди и не такое рассказывают.

Каждое слово из уст Ганны пришлось клещами тянуть, и ничего бы у меня, наверно, не вышло, когда б Феофан не помог. Матерому попу чужую душу вывернуть наизнанку – что опытному повару куренка распотрошить. Да и мешаное польско-малороссийское наречие, привычное камеристке, он понимал без труда. Исчезли последние опасения, не наши ли гвардейцы уестествили девку. Насильники «розмовляли по-козацьки»!

Мелочь, конечно, но ткнуть высокомерных ляхов носом в дерьмо, за то что слуг в руках не держат, – все ж душе отрада.

– Как думаешь, дивчино, чьи то холопы?

– Не хлопы, милостивый пан: уси ухватки инши. Яко вовк рознится ото пса. Нэ бачила я их преже.

Я выловил в кармане новенький талер, покрутил между пальцами:

– Ну так пошукай. Походи меж людьми. Найдешь казачков – твой будет. Ванька!

– Слухаю, господин генерал!

– Сию девку пускать ко мне в любое время! А пока – проводи!

Оставшись вдвоем с игуменом, переглянулись.

– Чем обеспокоен, отче?

– Да вот, задумался: что то за волки? Не мазепиной ли стаи? То бишь, по-нынешнему, орликовой? В поле противустать русскому оружию иудино семя не может, а вот из-за угла пальнуть… Город сей – вотчина Потоцких. Здесь вражьих глаз бесчисленно, и любого ненавистника нашего примут как родного. Сноситься с предводителями легко: до турецкой границы семьдесят верст, венгерская – и того ближе. Одвуконь за ночь доскачешь. Ты воеводу киевского, пана Юзефа Потоцкого, не имел чести знать?

– Воеводу? Имел, некоторым образом. На Пруте перестреливались с ним и его людьми через речку. Положили скольких-то; жаль, что самого не удалось упокоить.

– Так вот, смотри. Сколько лет, как ляхов из Киева вышибли, однако ж оные до сей поры смириться не могут. Убогой городишко Житомир – стольный град воеводства… Какого? Киевского, само собою! А воевода, ярый партизан Лещинского, сражался против Августа, был разбит под Конецполем, ушел в Турцию и оттуда свои ядовитые тентаколи к нам запускает! И не он один: много таких, которые мечтают вновь забрать под себя Малороссию и православную веру в ней истребить! Им союз с Россией, как нечистому святая вода!

– Это понятно, только ведь нет у нас ничего, кроме голой хипотезы. Должны быть вражьи происки – и, наверно, есть… Но кого бить, кого хватать?! Коли к государю идти – там надо товар лицом показывать!

– К государю, и верно, не с чем. – Честолюбивое сожаление промелькнуло в глазах монаха. Ух, как хотелось ему, расправив ангельские крылья, подлететь спасителем от цареубийственных замыслов! – Вот служителей по тайной части, при нем обретающихся, надо на всякий случай уведомить…

– Андрюху, что ли, Ушакова со товарищи? Давай, но будет ли прок… Все, что они умеют, – взять человека в застенок да поспрашивать. Когда спрашивать некого, так чисто бараны.

По правде говоря, опасения Феофана мне показались не весьма убедительными: десять против одного, что таинственные казаки состоят в службе кого-то из магнатов. И уж в любом случае ловить их – не моя забота. Иные, более важные дела закружили в бесконечной круговерти. Не знаю, как Петру удалось, но он вытянул-таки из Августа согласие включить войска Речи Посполитой в состав союзных сил. Пришлось отбросить личину бездельника и в поте лица обсуждать военные статьи трактата с королевским главнокомандующим, генералом Флемингом. На представленные монарху резоны, что сие соглашение лишено смысла, ибо попытка короля исполнить его в обход сейма непременно окончится шляхетским бунтом, царь отвечал с усмешкою:

– Бунт и без того случится. Полагаю, не позже весны увидим конфедерацию против нашего любезного брата. Будут требовать, чтобы убрал своих саксонцев.

– Если его положение столь шатко… Прости, государь, может, я чего-то не понимаю… Зачем же тогда ему обещана Рига? Да по нынешнему трактату – Очаков, со всей землею между Днестром и Бугом?

– Ригу еще заслужить надо. А Очаков – завоевать. Посмотрим на Августово старание… Тебе известно, сколько он военных обязательств на себя взял, против моих гарантий. Не сможет исполнить – и я ему ничем не повинен. Главное, сия алианция суть мост между нами и кесарем, коий обязан польскому королю против турок помогать. Теперь свояк наш любезный не отвертится, casus foederis налицо!

Царь улыбался. Дело, еще недавно казавшееся безнадежным – превозмочь турок и шведов одновременно, становилось реальным в союзе с императором. Открыто пока ничего не говорилось, но мне явно предназначали некое место в предстоящих негоциациях, и недавнее столкновение с аббатом Гиньотти весьма походило на проверку. Задним умом ясно виделось, что нас с ним стравили, как псов на собачьих боях. Обижаться не на что: прежде чем облечь высочайшим доверием, Петр хотел выведать всю подноготную доверенного лица. Разгадав сей интерес, я попробовал ему подыграть:

– Ваше Величество, раз республику ожидает смута, не будет ли уместно воспользоваться ею для расширения границ в Литве и польской Украине? Ваши права несомненны: даже здесь, заехав чуть не к венгерскому рубежу, мы обретаемся в воеводстве Русском, населенном малороссиянами, еще не простившими ляхам насильственного приобщения к унии. Почти половина коронных земель и три четверти Литвы – изначально православные.

– Сие когда-нибудь исполнится. Но еще, пожалуй, не скоро. А сейчас прибавить третью войну к двум возгоревшимся – смерти подобно. Не время с поляками разбираться.

– Я думал, государь, о возможности взять верх над ними мирными способами. Если мы приобретем устье Днепра, добьемся в будущем свободного мореплавания и устроим судовой ход через пороги, то сможем взять под себя вывозную торговлю всей области Припяти и Березин. Примерно до линии Ковель – Минск – Орша. Еще бы Ригу себе оставить, тогда в торговом отношении восточная половина Речи Посполитой – наша! Отменно прочная опора выйдет в этих землях!

– Не слишком далеко заглядываешь?

– Видеть дальше других – значит иметь преимущество над ними.

– Под ноги тоже не забывай смотреть. Не то залюбуешься на светлые дали – да мордой в грязь! Помнишь, насчет Молдавии ты говорил, что на сем пункте легко поссориться с союзниками? Правильно говорил. Торговые дела – еще одно больное место. На первый взгляд хорошо бы взять себе всё. Ну вот, получим порт на Черном море. Дальше-то что? Выход в Медитерранию непременно нужен.

– Понимаю, Ваше Величество. Буде у Польши тоже появится черноморский порт, и кесарь добьется свободного плавания по Дунаю, коалицию сплотит общий интерес – принудить султана к открытию проливов.

– Верно. В одиночку можно лет двадцать этого добиваться, и все без толку. А если с поляков старые долги править, хотя бы и трижды законные, то все надежды на союз против турок порушим.

Трактат был готов, оставалось оный ратификовать – и, по обычаю, буйно сие отпраздновать. Бомбардирский капитан-поручик Алексеев готовил к заключительному балу грандиозный фейерверк. Вообще-то огненная потеха считалась вотчиной Василия Корчмина; но тот был ныне далеко, среди финских скал – воевал шведов под началом Голицына. Накануне праздника преемник славного инженера явился ко мне.

Казалось бы, разница в чинах разводила нас очень далеко. Нет, не так все просто! Бомбардирская рота Преображенского полка – не какая-нибудь другая. Ее капитаном числится сам Петр: так что капитан-поручик по этой линии первый после царя! Посему я принял тон дружеский и слегка покровительственный.

– Что, помощь нужна? Проси, не стесняйся – посодействую. Только государю о том не рассказывай, а то наложит на меня фейерверочную повинность. Говори, будто сам все сделал.

– Как скажете, господин генерал. Я хочу Порту Оттоманскую изобразить в виде огнедышащего змия с ужасной пастью, потом явятся два орла. Один польский, другой – наш, двуглавый, и оного дракона перунами поразят. А по бокам будут огненные фонтаны и колеса крутящиеся.

– По-моему, неплохо задумано. И чем тебе пособить?

– Слышал, вы походную лабораторию с собою взяли. Не найдете ли заимообразно быстрого фитиля, аршин хотя бы сотню?

– Фу ты, вздор какой! Готового нет, но велю сделать. А ты что же, не запасся?

– Запасся, да вот… Тоже, господин генерал, не говорите никому, ладно? Цельный моток пропал куда-то. Может, просто потерялся, может – солдаты пропили…

– Ох, ничего себе! А ты подумал, кому и зачем здесь пороховой фитиль понадобился? И чем твое потворство может обернуться?! Сам голову потеряешь – черт бы с ней… Ванька!

– Слухаю!

– Перо и бумагу! – Денщик вспугнутым зайцем порскнул к столу и обратно, чуя по голосу, что мешкание грозит нешуточным битьем. Я быстро нацарапал несколько строчек. – Гвардейского капитана Ушакова знаешь? Бегом! И на словах передай, что дело отлагательства не терпит!

Капитан не заставил себя ждать. Через недолгое время мы все вместе, в сопровождении преображенских бомбардиров, вломились в населенные многочисленной прислугой подвальные каморки дворца Потоцких. Прибежавший на шум немец-мажордом вначале пытался возражать, но поневоле смирился с вторжением и безропотно отпирал все двери, какие прикажут.

– А тут что? Ну-ка отвори!

– Айнц минуте, майне херрен… – Теребя дрожащими руками связку ключей, старик никак не мог найти подходящий.

– Капрал! Ломай, я отвечаю!

– Панове, здесь просто кладовая… – Кто-то из холуев сунулся было выручать начальство.

– Брысь!

Замок повис на изувеченных петлях, из тьмы дохнуло плесенью. Тусклый свет масляного фитиля выхватил рогожные кули, темные от времени бочки, ломаную мебель, еще какой-то хлам…

– Что в бочках?

– Херр генераль, их вайс нихт…

– Откройте.

Обруч слетел под обухом, клепки расселись – и в щели хлынули темные струйки. Слава богу, лампу держал бывалый артиллерист: будь на его месте человек более пугливый, мог бы уронить…

– Порох…

– Андрей Иваныч, распоряжайся.

– Да, господин генерал. Капитан-поручик, поставь караулы у всех дверей. Никого не выпускать…

Молодец – ни секунды замешательства. Бровью не повел, когда ему подарили дело, способное составить счастье и обеспечить карьеру всякого, кто мечтает о высших чинах. Или погубить навеки, если оное дело провалишь. Можно бы себе оставить, начать командовать… Нет. Не хочу. Во-первых, на всякое ремесло нужен мастер. Ушаков, хоть и записан в Преображенском полку, давно употребляется государем преимущественно для тайных дел. В розыске мне с ним тягаться – примерно как ему со мною на поле боя. К тому же я брезглив. Допрашивая захваченного «языка», стесняться в средствах не стану: он сам дал мне это право, взявши в руки оружие. Но дворцовая челядь – мирные и в большинстве верные люди. Вероятно, среди них только один изменник, пытать же придется многих. Пачкать сею мерзостью свою честь даже по государственной необходимости не желаю. Да и без нужды: мечтающих посвятить свои дни подобному занятию всегда больше, нежели вакансий по этой части.

К тому же совсем не исключено, что бочки с порохом стоят здесь со времен пана Юзефа, с тех самых пор, когда Потоцкие начинали свою приватную войну, – а никакого заговора нет вовсе. И все ж государю доложить надо.

Я направил было стопы к обывательскому дому возле ратуши, где квартировал царь (жить во дворце он отказался, не любя обширных помещений), но меня догнал запыхавшийся Алексеев. Капитан-поручик дрожал, как в лихорадке; хладный пот струился по лбу.

– Фи… фи… – сведенные судорогой челюсти не слушались, – …тиль нашли. Тот, пропавший. За бочками, весь моток… Спасите, Александр Иванович, век за вас Бога молить…

Можно представить, какая картина развертывалась перед внутренним взором несчастного: вот он поджигает фейерверк, вспыхивают геральдические фигуры, и никто не видит, как огненная струйка ответвляется и бежит по незаметной, проложенной предательской рукою, нити. Поди, разгляди под снегом! Двадцать пудов пороха, лежащих в подвале прямо под балконом, где будут наслаждаться зрелищем оба монарха со всею свитой… Господи помилуй! И я бы там тоже стоял…

– Ладно. Докладывай государю сам. Пощадит или нет – на все его царская воля.

Оскальзываясь и спотыкаясь от привалившего счастья, капитан-поручик рванулся вперед. Бегом, пока никто не опередил! Иначе… Петр Алексеевич не трус, однако угрозы своему августейшему здравию принимает ну очень близко к сердцу! Любой, кто окажется виновен – хоть глупостью или беспечностью, – сто раз пожалеет, что на свет родился.

Дальнейшее прошло мимо меня. Кого-то замучили – но были то действительные виновники или нет, Бог знает. Думаю, настоящие враги держали ушки на макушке и ускользнули, смешавшись с адовою толпой гайдуков, слуг и загоновой шляхты, привезенной поляками в Станиславов. Когда Август со своим двором отъехал, розыск потерял всякий смысл. Царь простудился напоследок и задержался в городке еще на неделю. Кстати, Ушаков с Алексеевым, излагая государю дело, не сочли нужным упомянуть о моем участии – ладно, невелика потеря. Карьеру нужно делать на поле брани, а не в дворцовых закоулках. Да и других забот, насущных и безотлагательных, имелось с лихвою. Провиант и амуниция, заводы и мастерские, рекрутские наборы и офицерское производство… Помимо Петра ничто не решалось: увы, большинство вельмож были скорей холопами его, нежели соратниками. Добиться от них нужной резолюции – семь потов сойдет. Как раз в эти дни случилась у меня первая стычка с канцлером, определившая отношения с ним на будущее.

Канцлер Гаврила Иванович Головкин ничем не выбивался из толпы приказных, будучи на редкость пустым для своего ранга человеком. Преданность государю, благородная внешность и умное выражение породистого лица исчерпывали список его достоинств. Что ж, многие и того не имели! Без убеждений, без идей, он служил лишь передаточным звеном от царя к нижестоящим лицам. Возможно, все считали бы, что так и надо, не будь его предшественником Федор Алексеевич Головин. Сходство канцлерских фамилий многим давало повод для грубых шуток, не вовсе лишенных основания. Мне случилось бить челом Гавриле Ивановичу по поводу книг, выписанных из Голландии. Для обучения грамоте и счету солдат обходились скобленой доской, угольком и текстом какого-нибудь регламента, но артиллерийская и офицерская школы требовали порядочных письменных принадлежностей и новейших изданий, трактующих опыт последней войны за испанский трон. По незнанию учениками европейских языков сии труды требовалось переводить, а помимо Посольского приказа негде взять людей, способных понятно излагать по-русски достаточно сложные материи. Канцлер, однако ж, не только отказал, но и попытался возвести свое бездействие в систему.

– Учить солдат излишнему – только портить, – возражал Головкин, когда я повторно (уже в присутствии царя) атаковал его по этому вопросу, – а офицеры из мужиков получаются ведомо какие. Они людей так испотворствуют, что порядок в полках придется картечью наводить. Воинская наука бывает впрок только благородным, но не подлому сословию!

– Гаврила Иванович! Когда Адам пахал, а Ева пряла, кто был дворянином?! Сословные различия сотворены не Богом, а древними государями, выбиравшими себе слуг по верности и уму. Почему вы хотите отнять у нынешних монархов право поступать так же?

– Помилуй Господь, я ничего не хочу отнимать у монархов…

– Тогда согласитесь, что натура дарует таланты всяких чинов людям. А ежели не равной мерой, и подлый народ обделен воинскими способностями – так наши шляхтичи всякий раз на постое трудятся над исправлением сей нехватки с величайшим усердием. Изрядная доля юного поколения, рожденного после отбытия полка, должна отличаться свойствами, угодными Марсу…

– Александр Иванович, даже если встречаются среди крестьян бастарды благородной крови, преференции должны принадлежать законным сыновьям!

– Да? А я думал, тем, которые могут лучше послужить государю! С высоты царского престола прочие различия между подданными несущественны. – Я обернулся к царю в расчете на его поддержку.

Петру надоели наши пререкания. Насчет офицеров у него сомнений не было, и он спросил, какая нужда учить рядовых егерей или канониров, как у меня практикуется.

– Первое: унтер-офицерский резерв готовлю. Потом, егерь должен хотя бы разбирать буквенные клейма на фузеях и вкладышах к ним, кои взаимной заменяемости не имеют и не должны быть перепутаны. Особливые штуцера для метких стрелков имеют прицелы с обозначением дистанции в сотнях шагов, значит, надо владеть цифирью. И вообще, грамота приучает к порядку и аккуратности. Сие всегда полезно, в особенности же – для ухода за сложными и капризными новоманерными фузеями. Древние не зря говорили, что tempora mutantur: требования к подготовке солдат возвышаются по мере совершенствования оружия. Придет когда-нибудь время армий, состоящих из одних ученых инженеров со смертоубойными машинами, против которых нынешнее вооружение будет как лук и стрелы против пушек. Богатство и ум возобладают над многочисленностью и даже над храбростью. Европа уже вступила на эту стезю, и теперь всякий желающий уцелеть должен вприпрыжку поспевать за нею.

– Положим, насчет храбрости ты заврался: трусов никакое оружие от конфузии не спасет. А вот ученость…

В моих речах присутствовала тень улыбки, царь же был удручающе серьезен.

– …Ученостью как следует заняться у меня оказии не было. В этом мы уступаем европейцам безмерно.

– Не только им, государь. Даже магометанам. У крымских татар почти в каждой деревне при мечети – мектеб, сиречь школа для малых ребят. По части грамоты они намного нас превосходят.

Гаврила Иванович не стерпел такого уничижения Отечества:

– Какая польза читать всякий вздор, навроде магометовых поучений тысячелетней давности? От такого учения только вред уму и душе погибель! Лучше стоять на месте, нежели идти по ложному пути. Подлинно ты заврался, Александр Иваныч!

– М-м-м… Ну, по какой дороге младенец ни пойдет – по крайней мере, ходить научится. Приобретет, помимо грамотности, почтение к учителям и привычку к учебе. Вообразите, что после первоначальных классов турецким юношам станут преподавать европейские языки, математику, фортификацию и тактику…

– Типун тебе на язык! Их духовные никогда этого не позволят! Сразу взбунтуют чернь, крича о повреждении веры!

– Стало быть, мы обязаны своим благополучием магометанскому фанатизму?! Не мешай муллы учиться у христиан (а французы страстно мечтают получить гувернерское место при сем неблаговоспитанном младенце), чего бы нам ждать от турок?! Да при их многолюдности и богатстве они нас просто конем стоптали бы! Как византийцев в свое время! – Я покосился на Петра и смягчил риторику: – По крайней мере, пришлось бы тяжко трудиться, дабы избегнуть участи греческого царства. Сто лет назад английский канцлер Бакон, виконт Свято-Олбанский, утверждал, что знание есть сила. Верно и обратное: невежество – слабость, и не безобидная. У шведов половина деревенских мужиков грамотна, не говоря о горожанах, а у нас? Такая разница в пользу неприятеля опасна. В странах римской веры на первом месте среди учителей юношества утвердились иезуиты, наши извечные враги, самые коварные и лживые из всех лжесвятош…

– Погоди-ка, – царь бесцеремонно меня оборвал. – Кстати, о езуитах. Тут кое-кто разведал, что во время давешних негоциаций пригожий аббатик, служивший у Августа в секретарях, тайно беседовал с казаками. Чужими, не здешними. Казаки те, по всему, через молдавский рубеж из турок приезжали… Не от сего ли комплота нам порох в трофеи достался?

– Бог ведает, государь. Что сей аббат Гиньотти шпионством пробавляется, очевидно было; связи с людьми сомнительными такому ремеслу подобают; но чтоб на злодеяние столь великое дерзнуть… Зачем? Сыграть на руку магометанам и лютеранам-шведам? Ум не вмещает.

– Плохо, что не вмещает. Значит, не довольно обширен. Ведомо ль тебе, что с началом розыска сей святоша под фальшивым претекстом упросил короля отослать его к цесарю? Видно, опасался, что темные дела на свет выйдут. Перебери в памяти ваши с ним разговоры: не было ль каких слов, коим сразу значения не придал. Коль вспомнишь чего – майору Ушакову доложишь. И впредь будь внимательней. Тут не баталия, врага не различить по мундиру.

– Слушаюсь, государь.

А что еще ответить? Ходишь как оплеванный и ждешь от царя опалы. Но Петр, судя по всему, словесный выговор посчитал достаточной карой за неумелость и растяпство в шпионских делах. Глупо наказывать цепного пса, что не ловит мышей, а кота – что не лает на татей. Я не испытал ни малейшего отдаления и по-прежнему являлся ежедневно в мещанский дом у ратуши для совещаний о делах государственных. Впрочем, не только о них: вскоре пришлось лично убедиться, что великий монарх не чурается вмешательства в мелкие житейские обстоятельства своих служителей.

Глава 2. Prinz eugen der edle ritter

– А ты почему не женишься? Не юноша уже! Только мигни – какую хочешь девку тебе сосватаем!

Ну вот, началось! Подобные девиации среди разговора о важных материях совершенно в духе царя Петра. Похоже, он ощущает какой-то неуют, видя среди «холопей государевых» свободного и ничем не связанного человека. Не удается склонить к перемене веры или подданству – надо закрепостить иным способом.

Прикинув, что иначе не отбиться, я выложил всю правду о своем семейном состоянии:

– Женат я, государь! Еще с тех пор, как служил у короля Людовика. Только супруга моя…

Что во Франции, то и в России: бросить жену еще куда ни шло, но быть брошенным ею – позор и посмешище. Петр выслушал историю недолговечной любви вполне сочувственно: его первый брак тоже оказался неудачным.

– Ну и черт с ней! Баба с возу, как говорится… Дальше-то что думаешь делать? Так и намерен по б….м шататься?

– Да пошатался бы еще. Чего худого?

Лишенный в детстве родительской семьи (тетушкина не в счет, это чужое), я не понимал достоинств семейной жизни и не горел желанием вить собственное гнездо. С беспечностью бастарда и сироты разбрасывал семя по просторам «великия и малыя Русии», брюхатил молодых поселянок и щедро вознаграждал последствия. Разница в доходах позволяла: к примеру, для одинокой крестьянки новый дом и хорошая корова – целое состояние, а в масштабе моего жалованья – пустяк. Все равно что мастеровому приятеля табачком угостить…

Царь понимающе, по-мужски, усмехнулся в ответ на расплывшуюся поперек генеральской хари дурацкую улыбку:

– Этому жена не помеха! Только со своей прежней развяжись. Можно поговорить с архиереями, чтобы тебя от брачного обета разрешили.

– Спасибо, государь, однако во Франции сие разрешение все равно не признают, там я буду преступником. Честь моя от того умалится.

Петр нахмурился. Дабы не оскорблять царя совершенным отказом от его благодеяний, пришлось объяснить:

– По французским законам пятнадцать лет безвестного отсутствия одного из супругов дают другому неоспоримое право на развод. Так что через два с половиной года спрошу у Вашего Величества подорожную в Париж и вернусь оттуда совсем свободным. Только жениться еще раз… Бр-р-р… Надо будет очень хорошо подумать!

– Само собой – никто торопить не станет. А подорожная тебе сейчас готова, только не в Париж. В Вену поедешь.

– Зачем?

– А то не догадываешься?

– Н-ну… Догадываюсь, конечно! Но хочу услышать.

– Так слушай. Ты ведь с Матвеевым хорошо знаком?

– Через него вступил в Вашего Величества службу.

– Просит прислать военного человека потолковей, помочь ему в переговорах с венским двором. Справишься?

– Постараюсь, конечно, но ведь я не дипломат…

– Не прибедняйся. Что ты учен, мне давно ведомо, а поглядел на тебя последние дни – ловкости в разговоре тоже не занимать! Зайди к Шафирову, он все обстоятельства изъяснит подробно.

Вице-канцлер со времен Прута мне благоволил. Уже одно это ставило меня в напряженные отношения с канцлером, который ненавидел своего помощника пуще всех врагов государства, внешних и внутренних.

– Любезнейший Александр Иванович! Прошу вас, проходите, пожалуйста! Сюда присаживайтесь, сделайте милость! Удобно ли? Чему обязан несравненным счастьем вас лицезреть?

– Вам ведомо – чему, почтеннейший Петр Павлович! Это я обязан благодарностью, ибо могу предполагать, кто надоумил государя поручить мне сию комиссию.

– Только потому, что персона ваша – наиболее конвенабельная по многим пунктам. Видите ли, с тех пор как принц Савойский стал гофкригсратспрезидентом, ни единый алианс мимо него заключить невозможно. Хотя Карл Шестой стремится вести политику самостоятельно, избегая фаворитизма, военный авторитет принца слишком велик. Андрей Артамонович имел у него многие аудиенции, однако цивильному человеку, как вы изволите, без сомнения, понимать, вести обсуждение некоторых аспектов с полководцем, столь искушенным, непросто.

– А я, полагаете, смогу на равных спорить с самим принцем Евгением?! Не слишком лихо?

– Надеюсь, что спорить не придется. Во всяком случае, всемерно старайтесь сего избегать. Можно быть уверену, что наша последняя кампания против турок его заинтересует, да и помимо нынешней войны у вас найдется нечто общее, располагающее к приязненной беседе.