В начале было детство Макарова Елена

— Зато тепло, — отвечает Инночка.

Она хочет поскорее стать мамой и чтобы у нее было шестеро детей. Она всех на ночь будет укрывать одеялками и, как ее мама, подтыкать одеялки под пятки.

Закутывание малышей, утят, котят, которых она в изобилии лепит, не замуровывание, а «чтобы было тепло». Не зная мотива, можно было бы трактовать Иннины работы как стремление к замкнутости. Видя результат и не понимая процесса, мы часто ошибаемся.

Осуществленное стремление Инночки всех обогреть и утеплить важнее самих скульптур, как бы прекрасны они ни были.

Для непосвященных ее работы — конфеты в обертках, а для нас с ней — символ тепла и материнской заботы.

Это важно понять. Тогда вместо пособий по лепке серьезных авторов, рассказывающих, как научить ребенка катать морковку, мы обратимся к книгам о сущности детского мировосприятия, а значит, и творчества. Спрос рождает предложение. И такие книги наконец будут написаны.

Если бы новорожденный ребенок умел говорить, он бы рассказал нам нечто такое, что опрокинуло бы наше нынешнее представление о человеке. Но младенец не умеет говорить. Он подает нам знаки, мы можем попытаться с помощью этих знаков проникнуть в тайны природы.

Работы детей — это тоже своего рода знаки, и они еще неотторжимы от субъекта. Продукты творчества не отстранены от личности ребенка-творца. Пока мы не изменим подхода к самой сущности детского творчества, мы ничего не поймем в нем. А значит, и в детях.

Преобразить, а не отразить

Закон преображения — первый закон. Всё может стать всем. Всё годится для всего. Всем можно заменить всё.

Мы задумали устроить пир. Соорудили стол из ящика, покрыли скатертью из фантиков, вылепили посуду и еду. И тут у нас кончился пластилин. Ну и что? Есть проволока, бумага и фломастеры. И мы, за один урок, научились мастерить стулья из проволоки с сиденьями из бумаги. Нарисованных и вырезанных гостей усадили на стулья, и у нас вышла уникальная композиция: пестрый стол с цветными пластилиновыми тарелками и яствами (японский торт, китайское пирожное — все заморское: надо же как-то оправдать явное несовершенство кондитерских изделий), стулья из медной проволоки и бумажные рисованные сладкоежки.

Чему мы научились? Гнуть из проволоки. Чтобы сделать стул из проволоки, оказывается, надо рассчитать ее длину, иначе может не хватить на ножки. А как не хватит — начинай сначала. Иные по нескольку раз переделывают, но никто не капризничает. «Сладкий» стол манит пировать. Пир, — значит, гости. А гости что, стоять должны?

У нас свои ценности. Вот, например, коробка из-под конфет ассорти — большая ценность. В ней есть коричневая прозрачная прокладка с углублениями для конфет. Если вырезать каждую такую «пасочку» в виде клубники или прямоугольника, то считай, что у ребенка в руках балкон, верх от коляски, таз для посуды, блюдо, тачка без колес, черепицы крыши и еще много чего. Если даже ничего не вырезать, а взять и соединить проволокой четыре такие вкладки, получится современный многоэтажный дом с фантиками вместо занавесок. Как настоящий. Во дворе дома — карусели. Материал все тот же — проволока и «пасочки», клумбы с цветами и т. д. и т. п. Пластилиновые жители домов везут коляску из того же материала на настоящих колесах — костяшках старых счетов. Оживает двор: кто качается на качелях, кто забивает «козла» у подъезда…

Это не случайная поделка, а композиция, обнаруживающая наблюдательность и изобретательность детей. На выставках же нам показывают бездушные макеты из спичек или пластилиновых бревен, покрытых сверху лаком.

Сколько труда положили дети на такую мертвечину! Ее могли создать и роботы. В экспонатах детских выставок часто нет ничего детского, поскольку в них отсутствует главное — творческое, преобразующее начало.

В каком-то очередном пособии по лепке я наткнулась на главу: «Домашняя утварь, предметы быта». В ней описывалось, как делать из глины посуду, декоративные блюда и прочие утилитарные ценности. Давалась методика: скатать шарик, расплющить обработать край, нанести узор и т. д. и т. п. Отставив книгу, я пыталась представить себе автора пособия и тех, к кому обращен его труд. Не смогла.

Мы тоже лепим «домашнюю утварь» и декоративные блюда

С Нового года остались свечи. Цветные, для праздничного пирога. Дети мечтали их зажечь. Я раздала каждому по свече (это оказалось непросто — одним хотелось зеленого цвета, другим — голубого, третьим — желтого, и не было под боком психолога изучающего цветовые предпочтения). У кого получится самый красивый подсвечник, тому первому и зажигать свечу. За 40 минут, отведенных на занятие, дети успели вылепить по подсвечнику и расписать его гуашью.

Можно было бы разделить эту работу на три урока: на первом — вылепить, на втором — расписать, а уж на третьем — устроить чай при свечах в собственноручно сделанных подсвечниках. Но мне, как и детям, хочется сразу — придумать, сделать и зажечь свечи. Влияет ли спешка на качество? И да, и нет. Нерасторопных детей заманчивая цель быстро собирает, вынуждает сосредоточиться. Склонных же к тщательной работе спешка сбивает с толку. Им приходится идти на оптимальный вариант, тогда как они привыкли к аккуратности и обстоятельности. Значит, несобранные дети вынуждены будут собраться (что само по себе очень важно), а аккуратные успеют «сбить форму», но зато не утонут в «перечислительных» подробностях орнамента.

Основная цель сегодня — освобождение нас, взрослых, от догм. Существующие методические разработки избавляют педагогов от импровизаций, а детей — от потребности творить.

«Чтобы научить ребенка рисовать (лепить), нужно спросить его: «Умеешь ли ты рисовать (лепить)?» «Нет», — скажет он. Ты должен ответить: «Каждый человек (тем более ребенок) умеет рисовать и лепить. Над этим он задумается: как же так, он умеет и не знал, что умеет! Он так удивится этому, что начнет все делать сам и увидит, что выходит», — рассуждает моя дочь. Маня понимает, что и книги и педагоги должны в первую очередь внушить ребенку веру в свои силы. Интересно, откуда она знает, что на вопрос «Умеешь ли ты рисовать?» ребенок ответит «нет». Откуда? Да из школьной практики, где ее одноклассники боятся провести линию «не так».

А методисты нам знай пишут про цилиндры с отверстиями в 2 см в диаметре.

Цилиндрические подсвечники, пятнистые и полосатые, сверкают в темноте. Блестит невысохшая краска, по стенам пляшут язычки пламени…

А можно было бы сказать иначе: «Возьмём кусок глины, скатаем цилиндр с отверстием 2 см в диаметре…»

В бусах при свечах

Как-то на урок пришла милая женщина — педагог по скульптуре. Кто-то посоветовал ей ко мне обратиться. Она вела кружок в доме пионеров, и что-то у нее там не складывалось.

В тот день было подряд шесть занятий, без перерыва. Чтобы поговорить со мной, ей пришлось выдержать все шесть уроков. Она их именно выдержала, молча сидя на стуле у стены.

— Ну, я так никогда не смогу, — сказала она печально, когда последняя группа покинула класс.

— Почему?

— Нет, я не смогу.

— Но в детстве вы ведь что-то лепили, не помните?

— Я в детстве не лепила.

Я испугалась, что допустила бестактность. Может, у нее была какая-то болезнь, запрещающая лепить?

— Я в детстве и не помню, что делала. Вроде рисовала…

— А зачем тогда вы стали педагогом?

— Да просто так вышло, случайно.

Выяснилось, что она занимается с детьми только керамикой, исчерпала все темы и пришла ко мне прицельно за темами. «Всё, что вы здесь делаете, — сказала она, — не керамические темы». Я предложила ей порисовать, поконструировать с детьми, чтобы познакомиться с их возможностями, поближе узнать их характеры, но она возразила: ее работа — керамика. На том и расстались.

Вскоре она мне позвонила с просьбой: не надиктую ли я ей тем для керамики? Не обязательно с ходу, можно записать, что придет на ум, а потом она мне снова позвонит.

И вот я села перед листом бумаги и стала думать: базар — это тема для керамики или нет? Цирк? Танцы? В голову лезла всякая баналыцина, ничего оригинального. Вазы, блюда, бусы, брошки, гербы… А не лучше ли посоветовать ей сходить в художественный салон? Но оказалось, что до этой мысли она и сама додумалась: обошла многие салоны, больше всего ее привлекла дымковская игрушка, но она работает с глазурью, а дымковская игрушка — это роспись по обожженной глине. Тупиковая ситуация. Дети разбегаются, ничего не лепят, болтают весь урок — это потому, что они исчерпали все темы и ничего больше не могут придумать.

— А если устроить чаепитие при свечах собственного изготовления, устроить вечер, читать стихи, рассказывать всякие истории…

— Не разрешат — испугаются пожара.

— Тогда я не знаю, позвоните завтра, я еще подумаю.

Она позвонила через месяц. Сказала, что все-таки рискнула на такой вечер, при свечах. Успех был феноменальный. Но теперь ребята только и просят — жечь свечи и в темноте рассказывать страшные сказки.

— Ну и жгите. На одних подсвечниках можно год сидеть. Это же обилие форм, вариаций! Пусть всё, что вы хотите им дать, входит в «тему подсвечников». Устройте карнавал бус — бусы делать долго: минимум месяц работы. И никуда они от вас не денутся — вы их бусами повяжете.

С тех пор она не звонит. Наверное, они сидят в бусах при свечах и рассказывают сказки. Или она сдалась и сменила работу. То и другое возможно.

И это не худший вариант: человек не постеснялся признаться в своей профнепригодности, захотел как-то справиться с делом. Она даже решилась на вечер при зажженных свечах, чтобы привлечь детей. А сколько профнепригодных педагогов заполоняют наши школы, учат детей рисовать! И уж эти не пойдут просить совета ни у кого. Есть утвержденная программа, и главное — с нее не сбиться.

Что же я извлекла из общения с этой учительницей? Оказывается, я ничего не могу придумать просто так. Без детей.

Каждый ребенок — отдельная тема в общем многоголосье.

Чтобы не случилось какофонии, мы вокруг чего-то объединяемся. Неважно, что это за предмет — дом, цирк, Человек-Туча, мальчик с пальчик или гора Олимп. Важна атмосфера, в которую мы погружаемся с помощью данного предмета. Им может быть ключ от заводной игрушки (тогда всё, что мы лепим, станет заводным и будет заводиться этим ключом), пуговица, тряпка… Мы — преобразователи. Все, что входит в наше поле зрения, работает на целое, где целое не столько предмет, сколько сам процесс. Процесс, именуемый творчеством.

По Далю, «творить» — давать бытие, сотворять, созидать, производить, рождать. Это — деятельное свойство. Им щедро наделено человечество. Сознательное торможение этого процесса ведет не только к понижению уровня интеллектуальных способностей. Подавление творческого начала вызывает в детях агрессию. Творческая деятельность высвобождает созидательную энергию, нетворческая — разрушительную. Казалось бы, ясно. Неясно только одно: как нам-то самим, после стольких лет подавления нашей собственной творческой активности, стать свободными?

Рогорог

По железной дороге едет состав. Усатый кот ведет паровоз, в открытых вагонах — сосиски, колбаса и бутылки с молоком. В городе — кошачьи дома с теплыми подстилками у порога, с магазином «кошачьи радости». Это кошачий город.

В центре — голубой пластилиновый блин, на нем — птицы. Что это значит? Оказывается, блин — небо, и птицы высоко в нем, чтобы кошки не достали.

Или — рисунок: голова с глазами, носом и ртом, в овале, вокруг овала — то ли листья, то ли цветы. Оказывается, это неваляшка смотрит на себя в лужу.

И кошачий дом, и неваляшка отражают логику специфически детского мышления. Выражение смысла — первое условие. «Подстилку» от «неба» отделяет один сантиметр. Но дети уверены, что таким образом они охраняют птиц от посягательства кошек. Задача решена формально. Реалистическая картина не допустила бы нахождение города и неба на одной плоскости.

На скандинавскую легенду о сотворении мира (соединение огня и темного тумана произвело на свет первого человека-великана) шестилетний мальчик ответил такой живописной композицией: половина листа — красная (огонь), половина — черная (туман, бездна), посередине — великан, одна его половина — соответственно красная, вторая — черная. Лаконизм, оптимальное решение. Полное соответствие сути легенды.

Сосуществование избыточности и лаконизма в детском творчестве поражает нас, взрослых. Один и тот же ребенок способен создать композицию, соединяющую в себе множество сюжетов, и решить предельно обобщенно предложенный ему сюжет (о сотворении мира). Чем это объяснить? Разными задачами. Когда ребенок «просто» рисует или лепит, то жизнь взахлеб диктует насыщенные композиции. Если мыши, то семейства мышей, город, страна, где мыши живут, как люди: едят, читают книги, возят детей-мышат в колясках и т. д.

В «непосредственном» творчестве дети стремятся передать «весь мир», «всю природу», «все деревья». На вопросы отвечают, как правило, лаконично. Вот стихотворение семилетней девочки Люси:

Носорог

Я спросил у носорога

Очень вежливо, но строго:

— Ты, любезный носорог,

Нос имеешь или рог?

Улыбнулся носорог

И немножко мне помог:

— Если я имел бы нос,

— Отдали ее на музыку, может, хоть там будет толк.

— Пусть она приходит ко мне, я буду с ней заниматься.

— Вы уже с ней занимались. И что ей это дало? Придешь за ней, а у нее ничего на листе, у всех уже картины готовы, а у нашей — пустая бумага.

— Но ведь дома она все время рисовала!

Мое слабое возражение бабушка проигнорировала. Мы расстались. Я подумала, что в чем-то бабушка и была права — я ничему не научила Олю. Но мы понимали друг друга. Оле было с нами хорошо: когда ей хотелось молчать, никто не принуждал ее к беседе, когда она была расположена к откровениям, мы ее слушали и поддерживали.

Оля не посещала детский сад. У нас она училась общению. В нашем братстве, где все были свободны. Потом она попала в школу, где всё оказалось иначе. «В студии была тепличная атмосфера», — считают Олины родители. А может, Оле, чтобы выжить в этом нетепличном мире обязательного всеобуча, нужна именно тепличная атмосфера? Читая биографии великих людей, мы негодуем и обливаемся слезами — рос гений, но никто этого не замечал, напротив, пытались перекроить его на свой лад. Но вот Оля. Почему бы не пощадить ее (вкупе с посмертно признанными художниками) ?

Нас ничто не учит. Мы бросаемся из крайности в крайность. Или форсируем талант, делая из ребенка невротика, или просто не хотим его замечать. Олин талант не угаснет, это очевидно. В рисовании — вся ее жизнь. Плавная, певучая линия организует ее бытие, наполняет его смыслом и расшифровывает то, что глубоко сокрыто.

Яркое дарование — редкость. Особенно когда оно проявляется в детстве. Но детям с ярким дарованием у нас так же плохо, как и детдомовским сиротам. Дарование, как правило, обрекает на душевное сиротство. Ребенка, который чувствует, что в нем что-то такое есть, что отличает его от многих, вместо того чтобы это «что-то» естественно развивать, ставят в такие условия, когда он это свое отличие вынужден глубоко таить, скрывать, дабы не выделяться. Борясь со своим собственным даром, почему-то вдруг ставшим помехой, ребенок тратит те силы, которые был бы обязан положить как раз на прямо противоположное — на развитие и углубление дарования.

Олю отдали «на музыку». Это хорошо, она музыкальная девочка. Потом ей выберут институт, который «не усугубляет аллергию», а она все равно будет рисовать: институтские стенгазеты, поздравления к празднику, зайчика и кошечку для племянника… Это чеховский вариант. Именно Чехов сказал нам, как душит человека рутина. Но есть и оптимистический вариант: пройдя через тернии, Оля отстоит свое право быть художником.

Выберем второй вариант — он милее нашему сердцу, но не забудем о реальной опасности первого.

Словеслые дети

Девятилетняя Лара — дружественный человек и невероятная выдумщица. Воплощению ее грандиозных замыслов лучше не мешать советами: Лара этого не любит. Интересно поглядывать на нее, когда она «замышляет». «Уж я вас сейчас удивлю», — написано на ее смуглом лукавом лице. И ей это всегда удается.

Итак, картон покрыт глиной — это, естественно, земля, и теперь Лара заполняет ее утками, по периметру. Сколько уток! Одинаковые, наскоро состряпанные, хвостами наружу — клювами вовнутрь. С утками покончено, наступает черед лошади. Высоченная лошадь в окружении уток, на лошади — всадник. И это еще не все. В руках у всадника — птица, клювом повернутая к лицу всадника. Громоздкая, тяжеловесная композиция. Совершенно очевидно, что Ларой движет не пластическая идея, а литературный сюжет! Вот он:

— Когда утки собрались в стаю, чтобы улетать в теплые края браконьеры собрались к озеру, чтобы пострелять птиц. Браконьеры никого не жалеют. Если взрослую птицу ранить, то она еще может выздороветь, а вот маленькие, птенцы, не выживают. Один браконьер среди всех был добрый. Он решил спасти уток. Пошел к лесничему и сказал, что злые браконьеры уже ушли на озеро, чтобы убить птиц. Добрый лесничий и добрый браконьер подбегают к озеру, а злой браконьер уже прицелился и стрельнул в утку. Тогда добрый браконьер схватил ружье и убил злого. Птичий вожак был ранен. Добрый лесничий сел на лошадь, взял вожака в руки, и все утки слетелись тогда и стали вокруг: они не хотели улетать без вожака. Лесничий с добрым браконьером вылечили вожака… но у меня на это места не хватило. Можно я на второй картонке слеплю, как они его вылечили и как все утки радовались — потому что это ведь дружба хороших с хорошими победила!

Лара — «словесный» человек. Она пишет стихи, много философствует, ее сочинения обязательно содержат в себе нравственный вывод, «моралите».

Главное для нее — слово. Рисунок и лепка — вспомогательные, иллюстративные средства. Маленькой она прекрасно писала гуашью: самоценность цвета не требовала словесного подкрепления. Позже, к шести годам, рисунок вытеснил живопись. В рисунке повествовать значительно проще, а Ларе хотелось именно рассказывать, создавать сюжеты. Таким образом произошло вытеснение живописного, графического, а затем и пластического образа словесным. Яркое, образное слово вобрало в себя все.

Это как раз случай нормального развития. «Изобразительность» вовсе не принесена в жертву «словесности», она помогла Ларе выйти к наиболее органичному для нее способу выражения — образному слову.

Условно я делю детей на «словесных» и «изобразительных». Разница видна особенно отчетливо, когда прибегаешь к изображению предметов, не существующих во плоти.

«Бродит дрема возле дома, бродит сон вдоль окон. И глядят — все ли спят». Как передать это в пластике?

«Словесные» дети склонны к аллегории. Они вылепили «сон и дрему» в виде людей. «Изобразительные» дали множество разнообразных решений. Одна девочка слепила мешок — сон, украсила его блестками и всякой мишурой, провертела отверстия — глаза и яму — рот. Под этим мешком поместила лежащего, распластанного на спине человека. «Ему снится страшный сон», — сказала она, указывая на мешок с зияющими дырами рта и глаз, вокруг покрытыми блестками. Действительно, страшный сон! Другая девочка облепила глину цветной материей, сверху водрузила маленькую синтетическую елочку, на елочку — цветные пластилиновые шарики, еще что-то и еще что-то. Это новогодний сон. Елка на сне — это дрема. Дрема переходит в сон. Один из мальчиков слепил высокий постамент, установил на нем что-то вроде лошадиного крупа вниз головой, вверх гривой — сон нападает на людей, а под сном притаилось некое существо, отдаленно похожее на мышь, — это дрема. «Изобразительные» дети пытались придать материальную форму нематериальным понятиям, избегая аллегорий. Никому из них не пришло в голову вылепить дом, вокруг которого ходят сон и дрема. «Словесные» неукоснительно лепили дом или стену с окном (раз это было в тексте), «изобразительные» пренебрегли этой подробностью.

«Словесные» дети отреагировали на повествовательность, «изобразительные» — на образность.

Сказка — наш главный помощник в работе. Причем не любая, а именно та, чья образная система побуждает решать формальные задачи.

Я рассказала об этом в своей книжке «Освободите слона». В частности, там есть глава «Как вылепить отфыркивание». Один мальчик вылепил рыб в рельефе и задумался над тем, как показать, что они пускают в воду пузыри, как изобразить «отфыркивание». Там же рассказывалось и о Человеке-Туче — сказку с персонажем, сочетавшим в себе «тучность» с «человечностью», придумал мой муж. Как передать «тучность» и «человечность» в одном образе? Еще муж выдумал Турнапекса, человечка-сучка. Турнапекс падал с высоты, зацепился за ветку и раскололся пополам, на Турну и Пекса. Кто при этом стал из них полным человеком, а кто — полным сучком? Звукопись слова, его образность вызывают бурное фантазирование. Нужно найти форму, отвечающую и семантике, и звучанию слова.

—У меня эта ведьма синяя потому что она пьет не воду, а чернила.

Сказка погружает нас в волшебное пространство, где все может быть.

Чаще всего я выдумываю сказки на ходу. Например, про то, как нашего туриста пригласили есть макароны-спагетти, а макароны эти были длиной как от нашего класса до магазина Гастроном. Стал наш турист наматывать их на вилку, наматывал-наматывал-наматывал-наматывал, в конце концов он сам в этих макаронах так замотался, что его и видно не стало. Что делать? Вызвали родственников из Москвы. Родственники как принялись его объедать, ели-ели, пока он наконец не показался. То-то было радости! И они сыты, и родственник жив…

Эта история сочинилась потому, что дети никак не могли скатать «колбаску». Но налепить столько макарон, чтобы в них «запутаться», — дело другое. Слушая сказку, они принялись скатывать макароны.

В действительности история эта была такой же длинной, как макароны-спагетти, так что к концу ее у детей уже было столько макарон, что в них вполне можно было «запутаться».

Мальчик, не подумав, вылепил фею синей. А поскольку мы находимся в том мире, где все может быть, ребенок легко находит оправдание своей оплошности.

— Заяц заболел, его закутали в одеялко, — девочка показывает пластилиновый брикет с двумя отростками-ушками. Она не может вытянуть лапы, они отрываются маленькими лепешками. Надоело возиться с непокладистым зайцем — вот и объяснение. Но тут я вижу, что девочке нужно преодолеть этот барьер. И я играю во врача, вылечивающего руками девочки сначала одну лапу, потом другую, и даже хвост шариком мы в конце концов вылепили. Заяц выздоровел, но пока еще не видит, и есть ему нечем — появляются зеленые глаза и пятно рта. Теперь заяц вполне живой, но после болезни его надо изрядно питать. Девочка лепит морковку и капусту: деваться некуда — зайцу нужны витамины.

Но я не всегда лечу зайцев. Только когда вижу, что за объяснением, хоть и остроумным, кроется неумение или страх перед материалом.

Авдий и Гордей против бюрократов

Ребенок мнет в руках глину, пальцы выдавливают вмятину. Что это? Ухо. Чье? Зайца. Значит, будет заяц. Но вылепить зайца он не может, снова сминает пластилин. А это что? Хвост. Чей? Лисы. Значит, слепим лису. Но неожиданно у лисы отрастает много лап — пусть тогда не лиса, а медуза. И т. д. и т. п.

Для трехлетних детей это нормально. Но когда такое происходит с пяти-шестилетними — это тревожный сигнал. Значит, у них или рассеянное внимание, или нарушение координации движения, или повышенная тревожность — чаще всего все в комплексе. В данном случае «метонимическая» лепка, не приводящая к законченной работе, к результату, — свидетельство невроза. И моя задача — на каком-то этапе (опять-таки очень важно когда) прервать цепь бессмысленной работы, помочь ребенку получить хоть крошечный, но результат. Пусть это будет пресловутая змея или гриб, но чтобы простейшие предметы узнавались.

Наличие одного такого ребенка в группе вынуждает иногда на долгий срок изменить систему занятий. Чтобы остальные дети от этого не пострадали, приходится конкретные задания облекать в игровую форму. Мне больше по духу импровизированные уроки, возбуждающие воображение и фантазию, но что поделать? Перевозбужденному ребенку с рассеянным вниманием нужны не фантазия (фантазий у него предостаточно), а моя помощь в организации согласованной деятельности. Он должен научиться продумывать последовательность этапов работы, ее план. В принципе это всем полезно, но важно, чтобы это было не только полезно, но и увлекательно. Приходится изощряться.

Как-то к нам в студию пришли два брата-близнеца с вычурными именами: Авдий и Гордей. Мальчики с выраженной умственной отсталостью и птозом — болезнью глаз. Курчавые, большеротые, бледные, смотрят из-под опущенных век.

Им повезло — завклубом записала их по анкетам, не глядя. Зато когда увидела, заявила:

— Отчислить. Я бы не потерпела, чтобы в одном классе с моей дочерью учились такие дурачки. К тому же все преподаватели недовольны.

Возражаю столь же решительно:

— В один класс с вашей дочерью при всем желании они попасть не смогут. Пусть занимаются. Им это необходимо.

Тогда завклубом держала меня за авторитет — и согласилась.

Все сказанное про рассеянное внимание, отсутствие координации и прочее «имело место быть». Но меня беспокоило иное: как примут их дети? Как помочь Гордею и Авдию, не ущемляя интересов других?

Дети отреагировали на «странных» братьев нормально. А Мащенька даже подружилась с Гордеем и Авдием. Когда Маши не оказывалось на занятиях, братья плакали от огорчения. К счастью, Машу водили достаточно регулярно.

Как они радовались, когда у них что-то получалось. Гоготали громко, вопили, но, стоило Машеньке строго посмотреть на братьев, моментально стихали, брались за работу.

Именно работу, поскольку для таких детей это не игра, а трудоемкая деятельность. Они работают во имя игры, но ни в коем случае не играючи.

Не все шло гладко. Бывали и истерики — когда что-то долго делалось и случайно ломалось или когда у одного брата выходило, а у другого нет.

Много и продуктивно поработал с ними педагог по развивающим играм Рустам. И он тоже отметил огромные сдвиги братцев.

С музыкой дело обстояло иначе. Ни о каком пении и речи быть не могло: пока группа пела, мальчики ползали по полу. Вполне довольные, они возились под столом, изредка оглашая класс воплями. Дети же, не обращая внимания на братцев, распевали сочиненную вместе с Борисом Никитичем песню о кошке под дождем. Потом приходил черед мультфильмов. Присмиревшие братья смотрели на экран, слушали затаив дыхание, как Борис Никитич читает текст за всех персонажей.

— Самое счастливое время в их жизни, — сказал Борис Никитич, глядя вслед детям, уходящим с урока. — Представляешь, что им предстоит! Да еще с этими дурацкими именами! Я бы их переназвал.

Навсегда мне запомнится тот день, когда оба брата слепили настоящих птиц с крыльями из фольги!

— Нет, правда, они сами это сделали? — не верила их мать.

— Да, мы сами, сами – прыгали в восторге.

Маша подтвердила кивком: да, они сами. Братья со всех ног бросились к Маше с поцелуями.

— Какие нежности! – вздохнула Маша и отерла щеки.

Но главный методист из какого-то методического центра затребовал методику с поурочными планами! Иначе он не может допустить нас до работы. Методика еще куда ни шло, но поурочные планы! Какой был план урока, на котором Гордей и Авдий вылепили птиц с крыльями из фольги?

Может быть, так сформулировать: «Птицы. С применением декоративного материала». Или: «Лепка птиц по сказке Андерсена «Гадкий утенок». Или: «Пернатые. Изготовление каркасов из проволоки».

Все это тоже было, но главное было в том, что умственно отсталые дети, с больными глазами, вылепили птиц, похожих на птиц, да еще с серебряными крыльями! Это в какую графу занести? Именно из-за отсутствия графы (после всех наших трудов!) братьев исключили из студии.

А я не представила методисту поурочных планов. Значит, меня нельзя допускать до работы. Бедный Борис Никитич ездил к чиновнику, тот пригрозил, что доберется до меня.

— Да напиши ты ему: «Слон. Собака. Кошка». Где твое чувство юмора?!

— На некоторые предметы мое чувство юмора не распространяется.

— Только не вздумай уходить, — сказал Борис Никитич. — Я тебе уже корону купил, на Новый год. Будешь у нас Забавой, царской дочерью. (Мы собирались ставить для детей на Новый год спектакль «Летучий корабль».) Там твоя излюбленная тематика. Будешь петь: «Свободу, свободу, мне дайте свободу, я птицею вдаль улечу!»

Спектакль удался, и я «птицею улетела вдаль». Но об этом — в конце книги. Финалу место в финале.

Кустарь=одиночка

Я — кустарь-одиночка. Так считает райфинотдел. По этой графе с меня взимают налоги.

Что же за ценности произвожу я в уединении ремесленного труда? Разумеется, материальные, как и положено кустарям.

По Далю, «кустарничество» — «дело мелочного, одинокого ткача». Что же мы, мелочные люди, ткем? Плохой и дешевый товар. В словаре Даля «кустарное изделие — самый плохой и дешевый товар, с виду похожий на фабричный и потому сбивающий цену».

Видимо, поэтому упразднили первую в нашей стране студию эстетического воспитания, что была основана при школе искусств г. Химки Б. И. Будницким, — мы своей продукцией сбивали цену кассовой, фабричной. Другого повода для уничтожения студии не было.

Мне повезло: я начинала там, в прекрасном коллективе одержимых. Двести детей от четырех до семи лет строили, лепили, рисовали, играли, пели. Но главное, конечно, не в том, что они здесь делали, а в духе творчества, свободы, вдохновения, который царил на занятиях.

Дух — это не продукция. Вдохновение руками не пощупаешь, а свободу на бухгалтерских счетах не обсчитаешь. На что нам эти эфемерности!

Кустарю, кроме сырья, ничего не нужно. Следуя этой аналогии, педагогу, кроме детей, тоже ничего не нужно.

Вывод: поскольку я осталась педагогом, поскольку при мне остались дети, постольку нам было необходимо помещение.

Оно нашлось. И энтузиастка тоже нашлась. Организовывалась новая студия, с новыми педагогами. Осталось — утвердить методики. Без утвержденных в инстанциях методических пособий — по любому предмету — работать нельзя. Мысль о том, что методика создается в процессе работы, недопустима. Сначала — план, затем — реализация. Наоборот не бывает.

Хорошо, кустари-одиночки сочинили методики. Не утверждают. Идеи не те? Да нет же — всем очень некогда. У всех — работа. У всех — срочная. А у нас — не срочная. Дети ждут? Подождут.

Новоиспеченная завклубом пьет валерьянку перед тем, как войти с «методиками» в присутственное место. Три раза ездила безрезультатно. На четвертый позвала меня в помощь: «Потряси их там своими публикациями, особенно в «Известиях».

К счастью, этого не пришлось делать.

Мы долго пробивались на прием к чиновнику. Когда наконец вошли в кабинет, то я увидела замученного человека с воспаленными глазами. Он обреченно подписывал очередную бумагу. С какой тоской он посмотрел на меня, пришедшую с пачкой методических пособий!

— Хотите, — говорю ему, — вместо бумаг я вам сюда детей приведу, сотню малышей, и мы все наглядно вам покажем, как лепим, что лепим, для чего лепим?

И человек улыбнулся. Это было так неожиданно, что я выронила бумаги на пол. Он их собрал, положил на стол, и мы втроем вышли из кабинета, дохнуть, как он выразился, воздуху.

Оказывается, этот бюрократ и не бюрократ вовсе. Оказывается, он сюда пришел, чтобы хоть как-то эту рутину порушить, убедить бюрократов в нужности дела. Ничего не выходит! Для детской картинной галереи нет места во всей Москве, объединить разрозненные НИИ, занимающиеся дошкольным воспитанием, в единый методический центр — Институт детства тоже не выходит, для молодых педагогов не пробить клуба, где бы они могли хоть познакомиться друг с другом. Показал нам «бюрократ» списки потрясающих учителей, которые бы горы свернули, а сидят по жэковским подвалам, покуда их оттуда не выкинут за ненадобностью.

Наш «бюрократ» много лет занимался с «отпетой шпаной» рисованием. Где бы он с ними ни обосновался — отовсюду гнали. Тогда ему и пришло в голову — занять пост, начать действовать сверху.

— Получается?

— Да ничего не получается! Каждый за свое место держится, на детей им плевать!

С этими словами бюрократ-не-бюрократ нашлепал печатей на каждый лист нашей методички.

Завклубом была на вершине счастья. Сулила нам, педагогам, сущий рай: каждому отдельный класс — любых детей, не только из ведомственных домов, расписание — удобное для каждого и полную свободу творчества.

Прошло пять лет. Завклубовская дочка подросла. Чужие дети перестали интересовать. Шумят, пачкают мебель. Родители — того хуже. Рвутся проводить детей до класса, а сами — в грязной обуви. Потом мой за ними!

Всё повторяется.

Сказать бы в рупор, на всю страну: «Взрослые! Те, у кого от детей болит голова! Не занимайтесь устройством детского счастья! Сыщите другое поприще!»

Установлено: у людей, не соответствующих занимаемой должности, быстро развиваются психосоматические заболевания. Они делаются вспыльчивыми, непоследовательными, раздражительными.

Лучше обходить их кабинет стороной. Не попадаться им на глаза. Не обращать внимания… Стать выше этого… Знать бы только чего — «этого»! Думать о главном — мелочном труде своем. Пропускать все мимо ушей. Делать свое, невзирая на…

Захочешь — приспособишься. А если не захочешь?!

Пропало вдохновение

Заболела Лара. Та самая, которая рассказывала историю про лесничего и браконьеров. Болеть одной скучно, а мама Лары занята невеселыми бракоразводными делами. Лара как-то разом посерьезнела, сделалась рассудительной. На смуглом лице — карие глазищи, утратившие привычный радостный блеск. Лара — ухоженная, в ушах золотые сережки, одета в импортное — смотрит мимо меня в стенку, навинчивает локон на палец.

— А как вы думаете, вдохновение может пропасть?

— Пропало?

Лара наклоняет голову.

— И давно?

— С того момента, когда мы ехали с тетей Лидой в автобусе. Знаете тетю Лиду, из Театра Ермоловой? Мы ехали со спектакля, артисты, тетя Лида, мама и я. Звезды были на небе, и так было грустно, сразу в голове стали стихи, я боялась их забыть и сказала тете Лиде, а она записала.

— А ты их помнишь?

— Помню. Прочесть? — Лара встряхивает головой, откашливается, как настоящая актриса. — Ну значит, так:

— Это я летом сочинила, за секунду буквально. А теперь хочется написать, и не выходит. Потому что пропало вдохновение. А как вы думаете, лучше жить с целью или без цели?

Рассказываю Ларе про разные пути — путь созерцания и путь действия, преобразования. Лара слушает внимательно, отбирая что ей подходит, а что — нет.

— А я могла бы созерцать, как японцы или древние китайцы?

— Да. У тебя богатое воображение, ты чувствительная, чуткая. Вот увидела звезду и написала стихи.

— Вы меня утешаете или правда так думаете?

— Правда так думаю. Хочешь, я тебе нарисую куклу, ты вырежешь и выдумаешь разные одежды?

— Видите, какая у нас перестановка! (Мы переселяемся из кухни в комнату — подбираемся к больной теме.) Хорошо, что он ушел, — говорит Лара. — Ни капельки не жалко. И не грустно.

— Погрустить иногда не вредно, — говорю, — но вырезать желательно поаккуратнее.

— А я аккуратно!

— Вот и хорошо.

Лара вырезала куклу и теперь рисует для нее платье.

А я думаю о стихотворении: атрибутика из мелодрам. Лара смотрит по телевизору взрослые фильмы, слушает разговоры мамы с подругами о превратностях любви. Но чувство передано с детской неподдельностью — горькое чувство утраты и верное знание: утраченная любовь не проходит бесследно. «Облик звезды запоздалой так не ушел никогда».

Высший судья — в образе звезды — всё видит. Звезда — свидетель утраченного рая.

— А вы когда-нибудь писали стихи? — Лара рисует юбку кукле.

— Даже целых два стихотворения. Одно — в три года, второе — в пять.

— А потом вдохновение кончилось?

— Нет, просто переселилось.

— На лепку? Или на детей?

— На всё. Знаешь, как сделать рыбные котлеты? Надо очистить рыбу от костей, от кожи и чешуи, перемолоть вместе с луком и хлебом, размоченным в молоке, прибавить взбитое яйцо, соль.

— И жарить?

— Да, но предварительно в фарш надо добавить ложку души. Так и во всё: в детей, в картины, в стихи, в разговоры — ложку души, и не ошибешься.

— А в юбке на ваш взгляд есть ложка души?

Лара демонстрирует мне куклу в красной юбке в складочку, на ремешке.

— В этой — есть.

— Тогда вы живете без цели, — заключает Лара, — раз вам все равно, на что тратить вдохновение. А великий скульптор, например, всю жизнь лепит такую большую скульптуру, чтобы прямо ресничка к ресничке, все точно, он хочет оставить это людям, чтобы стояло навеки и чтобы его все помнили, все, кто потом будут жить.

— А если будет землетрясение и скульптура рухнет? Значит, тогда он зря жил и зря лепил на века, надежно, как ты говоришь, ресничка к ресничке.

— Нет, она не рухнет.

— Почему ты так уверена? Вот, например, сгорела Александрийская библиотека, и тысячи произведений великих античных поэтов погибли. Мы знаем о некоторых по уцелевшим отрывкам. А о существовании многих вообще ничего не знаем. А вдруг они-то и были самыми великими?

Я не случайно озадачила Лару. Лара учится в спецшколе, среди элитарных детей, где господствует престижность. Лара рыдает из-за четверок, рвется в отличницы, в ней развиваются непомерные амбиции. Она мечтает о славе. А я ей упорно твержу: слава — дым. Ради нее не стоит уродоваться.

— А зачем тогда люди пишут книги и рисуют картины, если все это может погибнуть? — Лара вырезала пиджак, и теперь кукла одета роскошно — прямой пиджак с отворотами и юбка в складку.

— Потому что им нравится испытывать вдохновение. Они не могут без этого.

— Тогда я буду детским врачом, а стихи буду писать когда сами получатся. И еще у меня будет много детей.

— Вот это другой разговор.

— Серьезный? — Лара строго смотрит прямо мне в глаза. Она не любит манеру взрослых снисходительно обращать серьезное в шутку.

— Не такой уж, — признаюсь честно. — Особенно про «много детей». В наше время трудно воспитать много детей.