В начале было детство Макарова Елена
Ветер заглушает пение соловья — вчера ветра не было, и соловьи пели всю ночь.
Отцвели медуницы в перелесках, набухли соцветия ландыша. Надо прожить полжизни, чтобы, оставшись дождливой холодной весной в одиночестве, ощутить себя безмерно счастливой. Тишина одиночества не рождает ощущения покинутости, напротив, в душе — любимые голоса, на полу — любимые рисунки.
Я разложила их еще утром. Все они — на тему «Моя семья». Собирала годами, но сюда, на дачу, привезла всего лишь полсотни.
Дома остались «Автопортреты», «Любимые места», «Любимые вещи», «Плохие и хорошие настроения», остались полки со скульптурами, все наши «Сны», «Мамы с детьми», да еще те ящики с работами, которые я вывезла из разгромленной студии. К ним еще больно прикасаться, и они так и живут у нас, нераспакованные.
Четырехлетки в понятие семьи включают одушевленные и неодушевленные предметы.
Зелик А. уже в четвертом классе. Суровый пионер в очках. А тогда, в четыре года, это был краснощекий красавец с фаюмских портретов. Много разглагольствовал, да мало лепил. К шести годам он проснулся и стал выдавать «на-гора».
Его композиция насыщена разнообразными «знаками», сейчас невозможно было бы расшифровать эти «знаки», к счастью, я подписала их. Папа в очках (очки — один глаз) с черным туловищем (видно, в костюме) на тонких ногах, без рук. Мамино лицо закрашено черным фломастером, она изображена у печки, у нее есть руки и даже туфли на каблуках. А вот и сам Зелик, притулившийся к отцу и похожий на стул с головой, надетой на его спинку. Неподалеку от этой парочки — проигрыватель. В ногах — кровать. Обозначены и стены, а под рисунком колечки неправильной формы. Написано, как объяснил Зелик, «СССР».
Все обозначено: страна проживания, в стране дом, в доме — стены, кровать, печка почему-то и проигрыватель, и живут здесь папа — мама — сын. Благополучный мир. Так оно, надеюсь, и есть на самом деле.
Для Алеши П. самая главная — мама. Папа указан зеленой и синей полосами, наезжающими друг на друга. В стороне — дедушка, скорее всего, отец мамы, нарисован красным, а мама — разными цветами, но головы мамы и деда с торчащими волосами похожи. Близ мамы — дерево и трава.
У Алеши П. нет папы. Однако на рисунке он изображен. Картина мира Алеши включает папу. У всех есть, и у него должен быть. Больше всего на свете Алеша любит жить летом на даче. Дерево и трава — члены его семьи.
Семья Миши У. в рамке. За рамкой — солнце. Мише тоже четыре года, но он уже понимает, что семья — это дом, а солнце не живет в доме. Зато телевизор — полноправный член семьи. Для большего сходства с человеком он пририсовал телевизору голову. В семье, по порядку: папа, Миша, «никто», мама, телевизор. Кто этот «никто»?
Миша уверен: у них в квартире поселился «никто». По ночам «никто» просыпается, съедает продукты из холодильника, и наутро есть нечего, хоть шаром покати.
Помню, Миша заразил всех историей про «никто». И дети долго рассказывали мне, что натворил у них дома «никто». Именно ночью, когда все спят. Хотя по логике вещей «никто» мог бы разбойничать и среди бела дня, он же невидим!
Взглянув на рисунок Саши М., можно сразу определить, кто мама, кто папа и кто — все остальные. Саша обозначил это цветом. Мама красная (красивая), папа — синий, а бабушка, дедушка, Алеша и сестренка — серые.
Алеша М. подвержен частой смене настроений. И несмотря на то что все члены его семьи изображены схематично, выражение лиц у них — разное. Алешин рисунок, с точки зрения психолога, говорит о неблагополучии в контактах между членами семьи. Все — безрукие.
На самом деле семья у Алеши прекрасная, все добры друг к другу и к Алеше в особенности. Трудность состоит в том, что семья эта — работающая и детей приходится отдавать в садик. Алеше, при его невротическом складе, непрерывное общение не показано. И потому Алеша легко возбудим, быстро переутомляется и на «неинтересные» задания отвечает нехотя. Что и видно по характеру рисунка.
Коля Ф. — хитрец. Он любит рисовать только машины и дома, а людей — не любит. Вот как он вышел из положения: «Это мы на машине уехали, а дома остались баба Валя, баба Дуня и деда Петя». На самом деле нет у них машины, он только о ней мечтает. Вот и нарисовал свою мечту.
Лёне М. чуть больше четырех. Посмотрите, какое веселое семейство и как динамичен рисунок! Обратите внимание на перекрещенные руки. Обычно дети налагают линии друг на друга, Лёня же мастерски показал, какие руки сзади, а какие — на переднем плане.
Сейчас Лёня учится в художественной школе, делает серьезные успехи в графике, что и следовало ожидать.
«Нарисую себя маленькой, не хочу — большой. Ой, нет, я нарисую своего котенка. Не люблю я себя рисовать. Я — большая, а больших я терпеть не могу». Несмотря на это заявление, Ира Т. изобразила и себя, и котенка, и облака. А про маму с бабушкой забыла. Увлеклась или нарочно не стала рисовать их?
Петя П. пяти с половиной лет — круглый фантазер. Задания он вроде бы не выполнил. Но разве плохая у него семья?! Свет люстры бросает лучи на веселого клоуна, парит птица, вокруг — невиданные существа.
Сережа Л. — выраженный эгоцентрик. Хорошенький, избалованный, он приносит на урок иностранные машинки, чтобы покрасоваться. Играть никому не дает. Вот он и нарисовал одного себя. На мой вопрос, где остальные, ответил: «Они не поместятся».
У Нади Ф. нет отца. Она очень тоскует по нему. Мама осуждена за кражу. Надя живет с бабушкой. Добрую бабушку Надя наделила воздушным шаром. А мама все равно красивая! Папа же плывет по небу-реке на лодочке. Недосягаемый.
За ярким, с такой любовью нарисованным семейством — Надино горе. Она не может с ним смириться. И в порядке компенсации создает сама миф о благополучной семье.
Настя О. — замкнутая, малообщительная. Это просматривается в рисунке. Настя замыкает колонну из мамы, папы и бабушки. Она протягивает им руки, а сама смотрит в другую сторону. Дух противоречия снедает девочку. С завистью глядит она на весело болтающих между собой детей, но в разговор не вступит. Такая вот противоречивая натура.
Дети, чьи рисунки мы сейчас увидели, уже выросли. О многих из них я ничего не знаю. Папки с адресами и номерами телефонов уничтожили, когда упразднили студию в Химках. Иногда в транспорте я встречаю выросших своих учеников. И сразу узнаю их. Они припоминают меня с трудом. Но лепку — помнят! Быстро течет река. Я слышу ее течение…
Непроявленная пленка
У Любы теперь всё есть. Мама, папа, бабушка, дедушка, белый попугай и белка в клетке.
Люба похожа на бельчонка — густые рыжие волосы собраны в хвост на затылке, само личико маленькое, с острым подбородком и крупными верхними зубами.
У Любы и повадки зверька. Войдет в класс, оглядится у двери, высмотрит свободное место — и прямехонько к нему. Сядет, соберется в комок и молча лепит.
«Девочка несколько лет провела в санатории, где не обращали внимания на общее развитие ребенка. Она не любит вспоминать этот период своей жизни», — написано о ней в анкете. Значит, она помнит свой «санаторий»! Раз не любит вспоминать, значит, помнит.
Кроме молчаливой диковатости зверька, пожалуй, ничто не свидетельствовало о прошлом неблагополучии. Но такое бывает у детей и не из дома ребенка.
Первые уроки показательны. Ты видишь, как дети, разгоняясь на стартовой площадке игры, набирают скорость и отрываются от земли. Их уносит фантазия. Разумеется, не то, чтобы до сих пор их воображение спало, а теперь проснулось. Просто оно получило направление, цель.
В одной с Любой группе — Авдий и Гордей. Они, умственно неполноценные дети, активно участвуют в строительстве «шоколадного» дома. Усыпают пуговицами пластилиновые брикеты — это будут стены дома из вафель.
Чтобы не прослыть белой вороной, Любочка тоже плющит пластилин — вырезает из него ровные квадратики.
Авдий и Гордей рвутся в бой, сами пытаются прикрепить к каркасу «стены», а Любочка складывает квадратики в крышку из-под пластилина. Действует как автомат. Ни на кого не глядя и, наверное, мечтая, чтобы это скорее кончилось.
Как ей помочь? Нужно, чтобы у нее получалось. Нужно, чтобы она убедилась в том, что делает все это не зря. Попробовала метод «полуфабрикатов» — предлагаю Любе целого человека с недостающими глазами, носом. Она долепливает — и уже не прячет своего человека в коробку, выставляет на обозрение.
Я знаю, что в доме ребенка дети работали с раскрасками. «Долепливание» — это почти то же самое, что и раскрашивание. Только там надо заполнить контур цветом, а здесь — дополнить форму до целого.
Задача ей знакома, она с ней справляется. Однако внутреннее безразличие ко всему, что происходит, не убывает. Все чаще ловлю себя на странном ощущении: словно я имею дело с достаточно оформленной оболочкой, внутри которой — пустота. Но это пустота не муляжа, а неназванных понятий, отсутствующих связей.
Фридл в условиях концлагеря создала систему реабилитации детей средствами рисования. В чем заключалась реабилитационная педагогика Фридл? В налаживании внутренних связей ребенка с внешним миром, даже таким страшным, как концлагерь, — иначе можно сойти с ума.
На «полуфабрикатах» я проверила, как усвоен Любочкой прежний опыт, теперь моя задача — извлечь со дна ее души то, что ее гнетет, мучает, помочь выразить это «что-то», назвать его, чтобы от него избавиться.
Все, что было с Любой в первые пять лет ее пребывания в доме ребенка — засвечено, ушло в глубь подсознания. Но именно прожитая ею жизнь, иная, по сравнению с благополучной нынешней, еще держит ее в оцепенении. У Любы слабо работает вектор исследования и поиска, с помощью которого ребенок и осваивает мир. Значит, ее связи с нынешним миром еще слабы, едва намечены.
Есть такое понятие — теплохладность души. Равнонаправленность души к полюсам добра и зла. Неустремленность ни к тому, ни к другому. Почему-то об этом часто думалось в связи с Любой.
Прошел год. Она выросла и очень изменилась. Борис Никитич замечательно поработал с Любой. Теперь она поет, танцует. А главное, завязываются контакты с детьми. Уже есть и подружка, и мальчик, который ни шаг не отходит от Любы. Правда, она не проявляет к нему особой симпатии, но и не отталкивает его.
Развилось и воображение. Теперь Любочка умеет выражать в форме не только предметы, но и понятия. Например, дружбу. Вот как она изобразила ее в глине. Почти целый урок размазывала глину по картону, утрамбовывала, чтобы вышло ровно-преровно. Я решила, что она готовит поверхность для рельефа. Нет. В самом конце урока она вылепила маленького человечка с большой головой, похожего на младенца с полотна Чюрлениса, рахитичного, большеголового. Посадила его в центре.
— С кем он дружит? — спросила я ее.
— Ни с кем, — процедила Люба.
Перед нами явление, не зафиксированное в науке: засвеченная пленка проявилась. Тема дружбы спровоцировала детей на многофигурные композиции, где все дружат со всеми, одна Люба на огромном пространстве картона, будто на выжженной земле усадила крошечного малыша с отверстиями вместо глаз.
Следующим уроком после лепки была музыка. Загремели бубны и погремушки, а Любочка все сидела за столом.
Подружка позвала Любу, Люба отмахнулась.
Я похвалила ее за работу. Может быть, она этого ждет, оставшись со мной наедине?
Люба не отозвалась. А потом она встала и выкинула свою дружбу вместе с картоном в ведро с глиной.
— Плохая, — сказала она, — я другую слеплю, потом.
Этот поступок Любы — разрыв с прошлым, которое тяготит, угнетает ее. Пленка проявлена, отпечатана, фотография же уничтожена. Пришел час, когда Люба раскрылась, в первую очередь перед собой. Можно представить себе, какая борьба шла в маленькой девочке в течение тридцати минут. Она одержала победу, и теперь стало спокойнее за ее судьбу.
Толю К. усыновила балерина, вышедшая на пенсию. У Толи был какой-то недетский, остановившийся взгляд. Он часами смотрел в одну точку, не отзывался, когда к нему обращались. Работа с ним походила на игру ребенка с куклой. Ребенок ставит куклу на пол, приговаривает: «Иди, иди». Кукла же остается на месте, пока ребенок не передвинет ее ноги, то левую, то правую. Так и мы поначалу «водили» Толю.
В отличие от Любы Толя попал не в большую семью, а в довольно беспомощные женские руки. Его связи не расширялись механически (Любе пришлось сразу определить свои отношения со всеми членами семьи, да и животными), а ограничивались отношениями: мама — сын. Самыми ответственными. Он явно был не готов к ним. И впал в летаргический сон. Возможно, от счастья. Но раскачать Толю оказалось много труднее, чем Любочку.
Целый год продолжалось это его гляденье в одну точку. После лета наметились первые сдвиги. Толя как бы вдруг начал воспроизводить все то, чем мы занимались прошлый год. Приставит к колбаске лепешку — гриб. Не зонт, не молоток — гриб. Свернутая колбаска — улитка без рожек. И песню вспомнил, что пели в прошлом году. Вспомнил, какие надо смешать краски, чтобы вышла зеленая.
Оглушенный судьбой ребенок медленно приходил в себя. Трудно было определить, какой он — добрый или злой, скупой или щедрый. Но что радовало — он рвался к нам, он готов был дневать и ночевать с нами. Пробуждение в том и состояло, что Толя теперь что-то хотел или чего-то не хотел. Волеизъявление — свойство активной личности. Только к середине второго года занятий Толя окончательно освоился, стал отвечать на задания.
И третья девочка — Вера. Зажатая, агрессивная, с явными признаками аутизма. Если с Любой и Толей можно было работать как с психически полноценными детьми, то с Веры нельзя было спускать глаз. То выльет ведерко с водой из-под краски на стол или, еще хуже, на платье соседки — и тут же обмочится. От страха. То, влекомая волею мощного импульса, со всего маху ударит кого-нибудь из детей или в волосы вцепится.
В целях безопасности пришлось разъединить столы и рассадить детей по четверо. У нас с Верой был отдельный, свой столик.
Родители детей этой группы обратились с жалобой на Верину маму. Мамы и бабушки уничтожали взглядом несчастную молодую женщину. К тому же — незамужнюю. «Вот, взяла ненормального ребенка, и наши дети из-за нее страдать должны».
Мать Веры безмолвно сносила недовольное жужжание, оправдывалась перед заведующей. Сама сирота, удочеренная в возрасте Веры, она знала, на что шла. С каким трудом заполучила Верочку! Незамужним-то не доверяют детей. Одно обстоятельство помогло — наличие пригодной жилплощади.
Верина мать сызмальства тянулась к детям. Учительнице на продленке помогала возиться с первоклашками. Ее влекла к заброшенным детям память собственного детства: та, что стала ей матерью, тоже была одинока, работала нянечкой в больнице. Судьбы. Мы стали равнодушны к чужим судьбам.
К каждому уроку приходилось раздвигать столы, расставлять стулья. Мать Веры мне в этом помогала. Она не знала, как выразить признательность за то, что мы отстояли Веру, за то, что пытаемся ей помочь. Это тоже вызывало недовольство родителей.
Период агрессивности сменился периодом «слезным». Будто внутри девочки таял айсберг, и ее заливало слезами. Но постепенно Вера успокоилась, привыкла. Кстати, если не поощрять детей на «справедливый гнев», то они быстро перестают реагировать на странности чужого поведения, и от этого странности пропадают сами собой.
Рисунки Веры сохранились. По ним можно восстановить «историю болезни», проследить эволюцию девочки.
Из пластилина, положенного в морозильник, ничего не вылепишь. Его надо согреть, и он станет податливым.
Бездушный пластилин требует тепла. Что уж говорить о душе ребенка, которая в особо чувствительный период становления и «взрывного» развития томилась в колодках?!
Какими бы выросли эти дети, если бы они не попали в семьи? Если бы столько людей не двинулось им навстречу, не умерило их горе любовью и заботой?
«Не мешай завивать фантазии!»
Дети влетают в класс. Врываются с шумом и гамом, роняют краски и пластилин — так ветер врывается в окно, все сдувая с подоконника.
Дети — стихия. Но у меня есть способ ее обуздания — маленькая куколка в кармане рабочего халата.
Гремят бубны и погремушки — дети прибыли с музыки, а я тихо беседую с куклой.
— Что вы ей сказали? — стихают разом. — Она говорящая?
— Да, но, к сожалению, потеряла голос.
— Где? — спрашивают, готовые броситься вдогонку за потерянным голосом.
— В метро. Там столько народу, а голос у нее такой маленький, незаметный, разве отыщешь?
— Надо посадить пищик в землю, и из него вырастет новый голос, — советует Аня, автор «всей природы» и «всего вокзала».
На даче она развела «огород» из копеек и птичьих перьев. И еще много чего выращивает. Верит она на самом деле в то, что у нее вырастут денежные деревья и всамделишные птицы, или играет? И то и другое. Детское воображение — на стыке веры и игры.
— А голос похож на язык? Он прям бежал бегом?
— Спросите ее (уже не называют куклу куклой): можно сделать цапле проволочные ноги?
Я становлюсь связной между потерявшей голос куклой и детьми. Постепенно начинаю верить в необычность этой куклы. Вернее, выгрываться в роль. Поверить уже никогда не смогу. Время прошло.
— А у голоса есть душа?
— Конечно, человек же поет?
— Душа поет голосом.
— А бывает песня не грустная, не веселая – средняя?
— А кто отправляет душу в небо? Летчик?
— Душу никуда не отправляют. Это воздух. Что ты, воздух в посылку заколотишь, в деревянный ящик? — включается Арам. — И вообще: никаких душ нет. Есть кровь и кости. Еще мясо. Я дедушку позову, он вам все скажет.
Разгорается вечный спор. Между материализмом и идеализмом. Сначала все — против Арама. Со временем соотношение сил переменится.
— Аня Скворцова! — завклубом входит в класс. — Вставай и идем со мной.
— Что случилось? — спрашиваю, видя, как Анечка покраснела, испугалась начальственного тона.
— Давай, давай, выходи. — Заведующая не намерена ничего объяснять.
Мы с Аней выходим вместе.
— В следующий раз ее мать позаботится о плате, — говорит завклубом.
…Все решено. Я ухожу из студии. Вслед за Аней. Но сейчас я должна вернуться и довести урок. Дети-то ни при чем!
Воспользовавшись моим отсутствием, они носятся по классу, «пуляются» пластилином. И у меня нет сил обуздать их буйство. Я потеряла голос, как кукла. Нам помешали «завивать фантазии», сбили с толку. Душу действительно не заколотишь в деревянный ящик. Она рвется на свободу, где никто не смеет чинить над ней расправы. Но то, что вытворяют сейчас дети, не есть проявление свободы. Это ответ на мое бессилие.
«Ушла, бросила нас, не говоришь с нами про воздух и пропавший голос, вот тебе, получай!» — вот что хотят сказать они мне.
Бессилие порождает страх. Впервые я боюсь детей. Они это чувствуют, кто-то погасил свет, из-под стола раздается всхлипывание.
Я включаю свет и делаю попытку рассадить детей по местам.
— А мы больше не будем лепить, — заявляет Арам и запускает пластилиновый шарик в потолок. — Мы хотим беситься.
— Собирайтесь, ребята, — говорю не своим голосом.
Меня подменили. Я стала злой. Злой от бессилия. Злостью не удержать детей в повиновении. Но разве когда-нибудь я хотела подчинить себе детей?
Дети с радостью уходят с урока. Самого дрянного урока в моей жизни.
Гномье царство
Бабушка Ляля победно шествует по коридору. Она наметила жертвы и выжидает удобный момент для их заклания. Кто не нужен ее Риточке — в первую очередь, уж слишком строптивая «лепка» и грязная «живопись». По Лялиной инициативе уже введена и функционирует «подготовка к школе». Учительница из английской спецшколы учит малышей сидеть, не шевелясь, по сорок минут, отвечать на вопрос «по поднятию руки» и прочим дисциплинарным премудростям. Родители это приветствуют. Осуществляется их мечта — приучение детей к порядку. Что за этим последует, как скажется рабское это послушание потом, никого не волнует. Нужно, чтобы дети «слушались». Класс живописи аннулирован. Мольберты убраны. Теперь здесь учатся сидеть неподвижно и отвечать на вопросы «по поднятию руки».
Нас еще не выселили. Так что в последний урок перед Новым годом мы устраиваем гномам новогодний праздник.
Картонный ящик из-под телевизора превращаем в жилье. Внутри обклеиваем все фольгой, и получается у гномов зеркальный дом. Наверх стелим белую бумагу. Белоснежную, ибо она означает снег в лесу, на крышу дома, покрытую бумагой, водружаем елки, пни, елочные игрушки, которые мы лепим, вешаем на ветви.
В подземном гномьем доме — кровати из пластилина, стол с тарелками и пластилиновым тортом со свечами-спичками.
Готовы и гномы. У каждого в руке — по настоящей маленькой свече. Мы зажигаем их и тушим свет.
Притихшие дети смотрят зачарованно на дело рук своих. Свечи быстро выгорают.
— Погасим? — спрашиваю.
— Не надо! Только не гасите, не губите вечную красоту! — восклицает Юта.
Улыбка освещает ее лицо, сама же Юта сейчас бродит по снежному лесу — ящику из-под телевизора.
— Я туда хочу, — ноет Катя. — Как туда попасть?
— Если бы ты была грудная, ты бы все равно не поместилась, — говорит Арам.
Приподымается на цыпочках, разводит руки в стороны, показывая Кате, что вот даже такая маленькая, а все равно не влезешь.
— Ну и что, я бы глазами гуляла, — вздыхает Катя.
— Отдельно глаза не гуляют, — возражает Арам, — ноги надо.
— Да тише вы, — сердится Юта, – в вечной красоте тихо.
— Заладила про свою красоту! — Арам поправляет колпачок на своем гноме.
У него «влюбленный» гном, так он сказал, «потому и худой. Все влюбленные худые». На самом деле ему не хватило синего пластилина на туловище, голова вышла большая, а туловище тощее. Вот и явилась «оправдательная» версия:
— Вечного ничего нет!
— Есть, есть! — протестуют. — Небо, например, море…
— Мама, — шепчет деликатная Лиза. — Я загадала желание на курице, чтобы мои родители всегда были, и вышло.
— Тогда и мои, я тоже загадала, и вышло, — присоединяется к Лизе Катя.
А Юта знай свое твердит:
— Не губите вечную красоту.
В ее серых глазах трепещут язычки пламени, она стоит перед царством, как караульный, навытяжку: пузо вперед, руки по швам.
Гномье царство, освещенное пламенем свеч, — наше последнее счастливое мгновение. Оно и впрямь прекрасно.
Даю уроки рисования!
Надеюсь, образ «вечной красоты» не покинет детей. Прототип уничтожен. Выяснилось: «лепка детям не нужна, от нее — одна грязь».
Чтобы поскорее покончить с никчемной грязью, нашу волшебную обитель завалили железной арматурой. Гномы с перерезанными животами, безголовые, безрукие лежали, погребенные под тяжестью железа. На них упала елка с игрушками. Циркачи, клоуны, фокусники повергнуты в прах — их сшибли с проволоки, теперь они валялись на пыльных гранях будущей какой-то модели, ее детали были поставлены на рисунки, их сняли со стен и бросили на стол и на пол. «Дача в Коломне» сгорбилась под радиоаппаратурой, скрежетали разорванные карусели, стонали шестиногие кошки. За что нас так?.
Наша квартира пополнилась еще четырьмя ящиками детских работ. Теми, что удалось спасти, и теми, что предстоит реставрировать. 3а каждой работой — ребенок, и он смотрит на меня округленными глазищами своих домов и медведей, принцесс и мам.
Юта Дмитриади по привычке бежит в свой дом, бьется в дверь, да дверь не отворяется. В руке — пакет из-под молока с очередными «прелестями». Нет учительницы. Юта — к Татьяне Михайловне.
— Кому мне теперь все это показывать?
— Покажи мне.
— Нет. Вы посмотрите и верните. Она придет и я ей все сама отдам.
Юта верит, что я вернусь. Но у нас, Юточка, нет незаменимых. Вместо лепки будет «ассоциативное и образное мышление», предмет эфемерный, не грязный. Вот учителю по этому предмету и носи мешки из под молока.
Хорошо, если класс заперли сразу после моего ухода и дети не увидели того, что стало с «вечной красотой». А если увидели? Нужен им такой урок?
Всяко меня утешали: ничего, мол, все равно ты посеяла свое. Все равно, мол, дети никогда не забудут. Было б из-за чего горевать-то, убиваться! Ведь на том стоим — одно до основания рушим, потом новое создаем. Есть у тебя дети, и занимайся с ними. Не отовсюду же гонят!
И правда. После выхода книжки «Освободите слона» посыпались письма, просьбы о помощи: где вы, где ваша школа, у нас трудный ребенок, можно мы его к вам учиться приведем? Приходилось отвечать, что нет у меня ничего, езжу по Москве, где соберутся дети, куда позовут, туда и иду. На зов-то как не откликнуться!
Тот аутичный, тот заикается, тот расторможенный — вот и бредешь от одной станции метро до другой, а по дороге придумываешь, что с этими порождениями нашего социума делать. А все говорят: «Что же ты, в самом деле, и книги пишешь, и статьи в газетах публикуешь, а своего места нету?»
А у кого оно есть? У завклубом есть, вот она захотела — за день все смела, что годами строилось.
Плевать ей на Юту с ее «прелестями», и Аню со «всей природой».
Когда нашу студию в Химках разогнали и стала я бродячим актером, отбившимся от труппы, то подумала: напишу рассказ «Даю уроки рисования». Как вхожу в разные дома к детям и все меня числят за учителя рисования. Но рисунок и лепка лишь только средства, предлог для общения с детьми. Средства, не цель.
А мне объясняют, что девочка Надина, к примеру, не в ладах с линией, а работает «живописным пятном». Как бы ее научить рисовать? Я говорю — попробуем. А сама вижу, что Надинины проблемы не в рисовании, а в плохой координации. Мысль не находит выражения. Богатый внутренний мир Надины робко заявляет себя. Где-то зашкалило, ребенок замкнулся, стал неуверенным — вот где надо работать. А уж чем мы будем заниматься, лепить, рисовать, вырезать или клеить, — подскажет Надина.
И другие дети нужны Надине: один на один с маленьким ребенком (кроме особых случаев) работать непродуктивно. Так у замкнутой девочки появляются друзья. Оживает ее полированная квартира. Родителям это не очень по душе, но что не сделаешь для собственного «трудного» ребенка?
И так из дома — в дом. Где чаем напоят, где разговорятся, а где разложат журналы мод и спросят совета, какую выкройку брать. Художник понимает! А в одном доме меня спросили, какие шторы лучше — в мелкую клеточку или крупную. Я сказала, что предпочитаю в огуречик. Потому что в тот момент было не до штор. Мальчик, у которого был невроз — он не говорил с чужими, вдруг взял да и заговорил со мной, и я ляпнула про огуречики. И что же? Родители отыскали ткань с похожим на огурцы орнаментом. И сшили из нее шторы.
Вот такой рассказ складывался, и многое в него бы вместилось, но тут подвернулась клубная студия, надо было все организовать (не административно, на это был человек), и рассказ не состоялся.
«Не плакать, не смеяться, а понимать» — этому призыву тысячи лет. Шок от разгрома позади, смеяться не над чем, разве что над собой. Будем понимать.
В романе Отара Чиладзе «Всякий, кто встретится со мною» есть персонаж — доктор. Один доктор на несколько грузинских сел. В семье Макабели болеет девочка Анетта. Она часто болеет. Доктор дарит ей куклу. Осмотрев внимательно девочку, он не прописывает никаких лекарств. И дарит ей куклу. Доктор умеет лечить, он не шарлатан, но в данном случае кукла и была лекарством. Почему? Потому что у девочки появились забава, радость, счастье. Кукла дала ей то, что не дало бы ни одно лекарство. Она вывела девочку из состояния болезни.
Жизнь девочки прослеживается в романе от рождения до смерти Она — незаурядная натура. Тонко чувствующая, экзальтированная, склонная к ипохондрии. И ее болезненность была не физиологична, а «психологична». Гениальный сельский доктор интуитивно выбрал самое верное средство. Он обладал главным даром — даром любви.
Результат четырехлетнего труда аннулирован, но любовь разбоем не погасишь.
В память о нашей дружбе я еще напишу, наверное, не один рассказ. В коробках — работы, они требуют осмысления. Хотя до сей поры дети и их работы были для меня неразрывным целым.
«Прелести» спят под моей подушкой. Фотографии Юты Дмитриади — на стене. Некоторые фотографии вы найдете в книге.
Пока же я — «машина вместе с дорогой» — езжу по Москве с памятью об отобранных детях и даю уроки рисования.
Февраль, 1987 г.