Куда мы, папа? (сборник) Фурнье Жан-Луи
Может, папе не следовало жениться и заводить четверых детей?
Папа, мама и я
Однажды я с папой и мамой ехал на машине. Это была двухместная модель Simca 5[24]. Меня посадили в хетчбэк, куда обычно кладут чемоданы. Впрочем, я был немногим больше чемодана.
Я наблюдал за родителями. Папа ласково говорил с мамой, смешил ее. Я наслаждался тем, что родители на какое-то время принадлежат лишь мне одному. Думаю, я никогда не чувствовал себя таким счастливым. Помню, мама вдруг обернулась и спросила: «Ты рад, что поехал с нами?»
И хоть я ничего не ответил, она видела, что я самый счастливый ребенок на свете.
Я внезапно размечтался, на секунду представив, что счастье может длиться вечно. Оказалось, счастье – это просто. Достаточно, чтобы папа хорошо себя вел и делал маму счастливой. Тогда мы, дети, были на седьмом небе.
На следующий день папа вернулся домой поздно, уставший и в дурном расположении духа. Он снова исчез, оставив вместо себя лишь свою оболочку.
Видимо, папе счастье давалось не так уж легко.
Папа дома
Иногда папа целыми днями сидел дома и в бистро не ходил. Тогда мы могли вздохнуть с облегчением.
Мама готовила папе разные вкусности, чтобы его порадовать, но папа не хотел ничего есть. Зато мы, дети, сметали подчистую и свою, и папину порцию.
Папа всегда слишком сильно приправлял блюда перцем, горчицей и винным уксусом – неудивительно, что вкуса он после этого не чувствовал.
Когда папа сидел дома, он выглядел грустным. Казалось, ничто его не интересует. Он больше не читал, не слушал радио. Ему словно чего-то не хватало, и мы это чувствовали.
Он напоминал больного, вовремя не принявшего лекарства.
Время от времени мама покупала вино, но папа его не пил. Видимо, ему не хватало бистро и тамошних завсегдатаев. Настоящей жизнью он жил там – не здесь.
Теперь я понимаю, почему в некоторых домах и квартирах есть бар. Он нужен для того, чтобы папа не покидал семью.
У нас не было собственного бара. Бабушка никогда бы на такое не согласилась.
Однажды папа умер по-настоящему
Ранним утром мама распахнула дверь в мою комнату и сказала: «Мне кажется, твой отец умер».
Помню, я не воспринял ее слова всерьез, ответил: «Да ну? Опять?»
Я не выспался, вставать не хотелось, а потому я зарылся под одеяло еще глубже.
Я уже столько раз видел папу мертвецки пьяным, что между мертвецки пьяным и мертвецом большой разницы не чувствовал. К тому же папа был доктором, а доктора не умирают.
Но мама сказала: «На сей раз это правда. Немедленно вставай и одевайся».
Я встал с постели и пошел в папину спальню. Он лежал на полу возле своей кровати с полным ртом крови. Кричать на меня он больше мог, в тот день папа умер по-настоящему.
Филантроп нас покинул
О папиной смерти писали в газетах. Помню, одна статья начиналась словами: «Филантроп нас покинул».
Я знал, что мой папа доктор, но не знал, что он еще и филантроп.
Я открыл словарь и прочитал: «Филантроп – тот, кто любит людей».
Интересно, может, я был слишком маленьким, чтобы считаться полноценным человеком?
День папиных похорон
В день папиных похорон погода стояла отвратительная. И все грустили, особенно папины пациенты.
Многие плакали. Но мы, семья, не плакали, ведь нам не довелось лечиться у папы. Пациенты сбросились, чтобы купить большую мраморную плиту в форме книги, на которой золотыми буквами выгравировали надпись: «Друзья своему доктору». Скорее всего, обошлась такая роскошь недешево, а ведь у папиных пациентов, как правило, денег не водилось.
Я грустил, но не потому, что папа умер, а потому, что он пил до конца своих дней.
А ведь я всегда верил, что когда-нибудь папа бросит пить, станет зарабатывать, мама уволится и у нас будет нормальная жизнь, как у других семей.
В день похорон моя мечта превратилась в дым.
Первая сигарета
После соболезнований, «охов» и «ахов» у папиной могилы осталось всего несколько человек. Помню, папин бывший шофер господин Урье всех угощал сигареткой и дал одну мне. Поскольку это была моя первая сигарета – называлась она Gitane, – я чуть не лопнул от гордости.
Я прикурил, изо всех сил втянул в себя дым и закашлялся. На глазах выступили слезы, я едва не задохнулся, и меня здорово хлопнули по спине, точь-в-точь как папа при моем рождении.
Не лучшим способом я начал свою взрослую жизнь.
Мой отец умер в сорок три, когда мне было пятнадцать. Сейчас я старше, чем он.
Жаль, что мне не удалось с ним сблизиться.
Я на него не сержусь.
Теперь, когда я вырос, я понимаю, что жизнь тяжелая штука и нельзя корить слабых людей за то, что они пытаются сделать свое невыносимое существование более-менее выносимым. Даже если их методы нам не по душе.
Жан-Луи Фурнье
Ноябрь 1998
Письмо к Иисусу
Прошу Вас исцелить нашего папу, сделать так, чтобы он всегда был добрым и не пропускал консультации своих пациентов. А еще, если можно, подарите мне, пожалуйста, револьвер и коробочку пуль! Я буду очень благодарен, если Вы выполните мои просьбы.
Жан-Луи Фурнье
Вдовец
Быть веселым – вежливо.
Вольтер
Я вдовец. Сильви умерла двенадцатого ноября.
Печально.
В этом году мы вместе не пойдем на распродажу.
Сильви ушла тихо, на цыпочках, на пуантах, словно балерина. Так, бесшумно, уходит счастье.
Она не хотела меня беспокоить, но ее смерть меня не пощадила.
Зима началась раньше обычного, 12 ноября. Думаю, она будет суровой и продлится очень долго.
Сильви покинула меня, но не ради другого. Она просто отцвела вместе с последними осенними цветами. Мы спорили о том, какого оттенка клюв у птицы, которая плыла по реке. Она не соглашалась со мной, я говорил: «Да ты просто не видишь без очков!» – (она не надевала их из кокетства), а она: «Прекрасно я все вижу издалека!» И замолчала. Навсегда. Спасатели не смогли ничего сделать. Пламя погасло.
Она не любила рассказывать о себе, еще меньше любила комплименты. Теперь, когда она умерла, я наконец-то смогу ею восхититься.
Мне повезло, что мы встретились. Она всегда носила меня на руках и всегда улыбалась мне.
Она была изысканной, как фарфоровая статуэтка, и стойкой. Она была смелой. Выносила меня сорок лет подряд, а ведь я не подарок.
Мы друг друга дополняли: я обладал недостатками, она – достоинствами, я поражал всех вокруг своим пессимизмом и эгоизмом, она – оптимизмом и альтруизмом.
Однажды я сказал ей, что альтруизм – психическое расстройство, я об этом читал. Ей не нравилось, что я каждую фразу начинаю со слова «я», я объяснял, что следую законам грамматики, и раз я первое лицо, то и в предложении намерен стоять на первом месте. Я всегда думал о себе, она – о других, и для нее это было естественно.
Вспоминается одна забавная история – про щетки. Помню, как-то раз я делал репортаж на фабрике, и владелец подарил мне на память набор щеток, самых разных, больших и маленьких.
Вечером к нам на ужин пришли друзья. Сильви достала коробку и пустила по рукам, словно тарелку с канапе, предлагая гостям выбрать себе щетку по вкусу. В результате все самые красивые щетки разобрали. Я молча испепелял Сильви взглядом. Особенно тяжело ыло отдавать чудесные щетки с деревянными ручками и мягким ворсом. Как я переживал потерю!
Сильви сделала из деревенского мужлана рафинированного интеллектуала. Неудивительно, что я поседел. У нее был отменный вкус, она всегда принимала решения по поводу дизайна интерьера за нас обоих. Она любила красивую мебель и ярмарки. Благодаря ей я стал ценить антиквариат.
И как только обладательница безупречного вкуса могла выбрать меня? Я ведь не антиквариат, я старая развалюха, неотесанная, колченогая и к тому же вечно нуждающаяся в подпорке. Сильви помогала мне держаться. Она заботилась обо мне, сдувала с меня пылинки, заставляла меня сиять.
А я ее смешил. Или доводил до слез.
Я на маленькой яхте на мысе Горн. Море белое, небо черное, я спустил паруса и сижу на корточках в глубине рубки, закрыв лицо руками. Жду, пока буря стихнет. Я оптимист и думаю, что все стихнет. Шторм – это не вечные снега.
Когда я объявил новость, продавщица в булочной дала мне к моему багету еще бесплатный пакетик миндального печенья «макарон»[25]. Соседка оставила у меня под дверью пирог своего приготовления. Было очень вкусно, пирог напомнил мне о том, что есть в жизни приятные моменты.
Сосед предложил сходить с ним в магазин за лампочками со штырьковым цоколем – их сейчас нелегко отыскать.
С тех пор как Сильви угасла, я живу в темноте. И лампочки тут не помогут. Даже при ярком освещении я ничего не вижу.
Сказать, что я в порядке, – значит солгать. Сказать, что я не в порядке, тоже значит солгать. Я просто живу.
Я всегда эгоистично надеялся, что умру первым. Сильви могла бы тогда насладиться жизнью и попутешествовать, чего я никогда не хотел. Съездила бы в Намибию, приручила бы тигров, встретила бы прекрасного вдовца, красивого и умного, который каждый день, вне зависимости от реального положения дел, восторгался бы ее красотой.
Теперь, глядя на фотографии Сильви, я понимаю, что она настоящая кинозвезда.
Когда я пытаюсь утешиться и уверяю себя, что Сильви умерла без боли, тихо, какой-нибудь кретин обязательно заявляет, что нельзя с точностью определить, как чувствует себя человек без сознания… Типа «не стоит слишком радоваться».
А некоторые любезно осведомляют меня: «Она была слишком молодой! Это настоящая драма!» Будто я сам не знаю.
Еще один парень, чтобы меня поддержать, не сбавляя градус сурового трагизма, кладет мне на плечо тяжелую теплую руку, по ощущению словно кусок вареного мяса, и говорит: «Бедный старина». Мне хочется ответить, что я не бедный и не старина. Он подбирает чертовски подходящие формулировки: «Что же с тобой станется? Сейчас, когда вокруг полно народу, все суетятся, у тебя нет времени подумать о своем горе. Но когда заботы кончатся, вот тут-то ты действительно раскиснешь. Будет очень тяжело». Еще чуть-чуть, и он бы прибавил: «Да, не завидую тебе».
Многие просто начинают рыдать, и рядом с ними чувствуешь себя толстокожим черствым человеком: жена умерла, а ты не ревешь. В такие минуты хочется сказать доброжелателям: «Не расстраивайтесь, со временем все наладится».
Порой люди принимают и правда принимают мое горе близко к сердцу, меняются в лице, а затем восклицают: «Господи, ведь такое может случиться и с нами! Мы тоже катаемся на велосипедах, а на следующей неделе собираемся на лыжный курорт. Надо обязательно сходить к врачу!» Вот как легко испортить человеку день и заставить каждые пять минут считать пульс. Впрочем, кто предупрежден, тот вооружен.
В этом году мало кто пожелал мне счастливого Нового года или Рождества.
Странно, что люди не решаются говорить о счастье с тем, кто пережил большое горе.
Я этого не понимаю. Ведь именно те, кто страдает, больше всех нуждаются в пожеланиях счастья. Какой прок от пожеланий счастья тем, кто уже счастлив? Создается впечатление, будто общество предпочитает, чтобы несчастные остались несчастными. Навсегда.
Изо всех сил стремясь мне помочь, доброжелатели подарили мне книжечку. С голубой обложкой цвета незабудок. На ней рисунок в стиле Пейне[26] – деревце и птички. Название говорит само за себя: «Как победить скорбь?» Подзаголовок еще лучше: «Оставить печаль и научиться жить снова». Автор Анн Анселен Шютценбергер, «психотерапевт с мировой известностью, ведет групповые занятия психодрамы».
На первых страницах дана таблица разных видов стресса. Потеря супруга или супруги оценивается в сто баллов, а значит, пережить такой стресс тяжелее всего. Хотя параметры странноватые: 73 балла тому, кто разводится, 63 балла тому, кто попадает в тюрьму, 11 баллов тому, кто нарушает закон. Я собой горжусь, у меня высший балл. Интересно, а тот, кто нарушит закон десять раз и получит 110 баллов, окажется несчастнее того, кто потерял жену?
Да и вообще, человек может одновременно переживать несколько печалей. Вдруг кто-нибудь потеряет жену и плюс к этому нарушит закон? Складываем баллы. «Двести баллов – крайне тревожный сигнал. Сорок девять процентов из тех, кто набрал 300 баллов, тяжело больны или являются жертвами несчастного случая».
Текст порой потрясает почти поэтическим пафосом: «Любая смерть или потеря – ребенка, брата, сестры, груди, руки, ноги, почки, а также выкидыши и даже утрата собаки или кошки (не будем принимать в расчет запропастившуюся связку ключей) – это непоправимая утрата, печаль, которая может остаться с нами навсегда. (…) Человек становится уязвимым перед болезнями, несчастными случаями, инфекциями. Как показывают исследования, вдовцы нередко умирают следом за супругой в тот же год».
Если хорошенько все подсчитать, мне осталось жить максимум девять месяцев.
А на случай, если в течение этого времени мне станет плохо, книга дает отличный совет: «Медленно делайте вдох и выдох и, словно молитву, спокойно повторяйте:
С каждым днем, что бы ни происходило, я чувствую себя все лучше и лучше.
С каждым днем, что бы ни происходило, я чувствую себя все лучше и лучше.
С каждым днем, что бы ни происходило, я чувствую себя все лучше и лучше.
С каждым днем, что бы ни происходило, я чувствую себя все лучше и лучше…»
Я нашел серебряную ручку, которую подарил тебе на день рождения сто лет назад. С тех пор серебро почернело. Ты мне этой ручкой написала много нежных слов после того, как я посвятил тебе небольшой абзац книги «Куда мы, папа?». Я написал: «А потом я вдруг встретил однажды чудесную умную красивую девушку с чувством юмора, которую заинтересовали я и мои горемычные дети. Судьба мне улыбнулась, и девушка меня не бросила». Серебряной ручкой ты мне написала: «Чудесная девушка останется с тобой еще очень надолго [ты не сдержала своего обещания]. Ей удивительно повезло, что такой тонкий, умный и любящий принц ею заинтересовался». Правильно, серебряной ручкой можно писать только добрые слова.
Такой ручкой только попробуй вывести слова «высокомерный», «раздражающий», «капризный», «властный», она сразу сломается, я уверен.
Пожалуй, я себе кота заведу. Ты вот на небесах воссоединилась со Скромнягой, а мне больше некого любить – ни жены не осталось, ни кота. Сильви ушла в мир иной вместе со Скромнягой.
Помню, как мы встретились в первый раз. Это было у Клода Леви-Строса. Я снимал очередной сюжет для телевидения. Я тогда поругался со своей ассистенткой, и мне прислали новенькую, приступившую к работе совсем недавно. Очаровательная девушка в красном берете постоянно улыбалась и вдобавок обладала всеми качествами внимательного, умного помощника режиссера. К тому моменту она уже участвовала в съемках нескольких полнометражных проектов и неплохо знала телевидение.
Мы сразу поладили. Я говорил глупости и смешил Сильви. Помню, однажды я сморозил полную чушь, что-то вроде: «Попрошу-ка я господина Леви-Строса надеть джинсы Levi’s, взять аккордеон и сыграть нам вальс Штрауса». На редкость тупая шутка, но Сильви была настолько тактична, что посмеялась. После этого в конце недели я пригласил ее на ужин.
Я отправился за ней туда, где она жила, на площадь Пигаль. Она прихорошилась, надела черные бархатные шорты (в те времена это было модно), белый шелковый корсаж и кулон в виде головы слоника.
Я пригласил Сильви в «Шарло», очень хороший рыбный ресторан. Затем предложил зайти ко мне в гости. Согласилась, широко улыбнувшись. Сперва мы заглянули к ней, чтобы забрать кое-какие туалетные принадлежности.
Я жил в десяти километрах от Парижа в печальном унылом пригороде. Позже Сильви призналась мне, что, пробираясь в полутьме по пустынным улицам, здорово нервничала. Она не так уж хорошо меня знала. И думаю, убогий многоквартирный дом возле канала, больше напоминающего болото, не слишком ее вдохновил.
Я жил в маленькой холостяцкой квартирке, порядка не соблюдал, разбрасывал по полу газеты и хранил в раковине груды грязной посуды.
Наверное, Сильви содрогнулась, но деликатно не показала виду.
Полагаю, в итоге ей у меня понравилось, потому что она осталась.
Вскоре Сильви убедила меня переехать в Париж, и мы обосновались недалеко от Монмартра в чудной квартире на Ивовой улице.
Позже мы купили в том же квартале мастерскую художника со стеклянной крышей. Во время грозы там можно было любоваться небом, не промокая до нитки.
Потом мы перебрались в дом в стиле ар-деко, там еще жил Жорж Мильтон, знаменитый певец, прославившийся песней: «Она мне говорит: «Да так себе!»…»
В нашем последнем парижском доме было множество роз.
Она верила в меня, и благодаря ей я тоже стал верить. Когда мы познакомились, я был почти ничтожеством, а теперь – почти цельная личность.
Думаю, она мною гордилась. Просила, чтобы я подписывал книги для ее подруг. Мне бы хотелось, чтобы и теперь, когда она видит меня издалека, я ей нравился. Потому что, хотя тебя и нет рядом, Сильви, я продолжаю каждый день мыться и бриться. Я за собой слежу, чтобы тебе не было за меня стыдно, чтобы ты считала меня мужественным и стойким. К счастью, у меня есть дочь Мари. Ее я тоже не могу разочаровать. Жаль, Сильви, что ты не знаешь, скольким людям без тебя тяжело. Тебя многие любили. И как все плакали на похоронах! А я вот не плакал. Я почему-то всегда плачу только по пустякам. Когда случается горе, из меня слезу не выжать. В любом случае и слез-то, наверное, у меня уже не осталось. В детстве я плакал всякий раз, как наступала зима. Теперь мой слезный бассейн пуст.
Недавно я нашел твои очки, те самые, что ты специально теряла. Ты не любила носить очки, тебе казалось – без них ты моложе и красивее.
А я взял и надел твои очки. Мне захотелось узнать, что именно ты в них видела. И взглянул на мир твоими глазами.
Сквозь твои очки мир представился доброжелательным, розовым, мягким, улыбчивым.
Теперь я всерьез задумался, стоит ли снимать твои очки.
Мне не хватает наших разговоров. Кому мне теперь рассказывать о своих делах? Приходится беседовать с самим собой.
Удивительно, что за сорок лет нам не наскучило быть друг с другом. Видимо, это знак. Знак того, что мы настоящая пара. Нам нравились одни и те же вещи, дома, люди, вина, фильмы, цветы, коты. Мы часто смеялись вместе. А вот о музыке – спорили. Я постоянно слушал свои любимые фрагменты, и со временем ты просто возненавидела некоторые сонаты Моцарта. Бах тебя тоже нервировал. Даже «седативные» «Вариации Гольдберга» тебя раздражали. Ты больше любила Равеля и современную музыку.
Пьер Депрож считал нас идеальной парой и дразнил, называя «людьми в бежевом». Мы с тобой оба предпочитали полутона, а он – яркие краски. На нашу свадьбу он нарядился чуть ли не во все цвета радуги. Помню, один из гостей, Анри, не большой поклонник Депрожа, язвительно заметил: «А я и не знал, что у нас маскарад».
Банкет мы устроили в Гизанкуре, в амбаре. Пьер произнес отличную речь, а ты была самой прекрасной невестой на свете.
Я бы хотел написать тебе, но не знаю куда. Дети, отправляя письмо Деду Морозу, обычно в качестве адреса указывают «Небеса».
Меня успокаивает общение с Жаном-Мари. Он голубь. И, надо сказать, очень глупый голубь. Уже целый месяц я крошу ему из окна печенье, а он меня до сих пор боится. Так и не понял, что я славный парень.
Еще мне нравится приглашать в гости счастливых людей, например Синтию, которая только что родила.
Ты прожила чудесную жизнь. У тебя была любимая работа, друзья, ласковые коты, ты много читала, жила в красивых домах, носила прелестные платья, снимала талантливые документальные фильмы. И к тому же у тебя был я. Надеюсь, я не очень испортил твою жизнь.
Ты никогда не постареешь, никогда не будешь страдать болезнью Альцгеймера, которой так боялась, ты ушла из жизни красиво, вместе с последними теплыми деньками. Для парашютиста самое главное – мягко приземлиться, а вот ты не приземлилась вовсе, ты просто улетела в небо.
Могла бы меня подождать, между прочим. Говорят, скоро конец света.
Я взял кошку. Ее зовут Саломея.
Саломея не слишком ласковая, она, как я, не любит, когда ее берут на руки, боится, что ее задушат. Вот Скромняга ласкаться обожал. Он прятал коготки и гладил меня лапкой по щеке.
Саломея очень красивая. Прямо маленькая тигрица. У нее зеленые глаза, пятнистая шерсть и дерзкий характер. Надеюсь, она не прочтет эту книгу, так что скажу – она та еще сердцеедка.
Однажды меня пригласили на радио, а затем на телевидение, чтобы я прокомментировал страшное происшествие французской обыденной жизни. Отец задушил свою тяжелобольную шестилетнюю дочь. Меня всегда приглашают, если случается трагедия. Надеюсь, когда-нибудь пригласят и по радостному поводу. У меня ведь не написано на лбу «Пришла беда – отворяй ворота». И фамилия у меня не Невезучий. И вообще, не хочу я быть Мартином Греем[27] XXI века.
С каждым днем, что бы ни происходило, я чувствую себя все лучше и лучше.
С каждым днем, что бы ни происходило, я чувствую себя все лучше и лучше.
С каждым днем, что бы ни происходило, я чувствую себя все лучше и лучше.
С каждым днем, что бы ни происходило, я чувствую себя все лучше и лучше…
Когда я хотел тебя позлить, я говорил, что ты профукала карьеру уборщицы.
Ты так хорошо прибиралась в доме, что у меня все пропадало.
Теперь мне нечего терять.
Я рылся в твоей сумочке. Ты вечно чертыхалась и ничего не могла отыскать там. Мне было не по себе, думаю, тебе бы не понравилось, что я вторгаюсь в твою личную жизнь, но так уж вышло. Я нашел направление на прививку и твою пенсионную карточку для скидки на ж/д билеты. Ты эту карточку терпеть не могла, а я шутил: «Скидка для тех, кто скоро откинет копыта». Теперь билеты тебе больше не нужны, ты можешь зайцем путешествовать по небу, по морю, по земле. Живые прикованы к месту, мертвые – повсюду одновременно.
Еще я нашел твое удостоверение личности и положил его вместе со своим в кошелек так, чтобы наши фотографии соприкасались. Ты очень красива. Хоть в кошельке будем вместе. В твоем кошельке еще лежат деньги, их я не взял, не могу же я тебя обкрадывать. А вообще-то ты мне должна три тысячи евро за похороны. Гроб я взял дешевый, чтобы сжечь было не жалко, но все равно дорого получилось.
Из крематория кладбища Пер-Лашез мне прислали анкету. Хотят знать, доволен ли я церемонией. Я должен проставить крестики, и вариантов куча, от «не удовлетворен» до «отлично». Меня также просят высказать свои соображения и пожелания по поводу всего на свете: приема, поведения служащих, речей и даже музыки. Кажется, про еду тоже есть графа. Предложу-ка я им соорудить в крематории огромное барбекю.
Я должен оценить внешний вид, профессионализм и манеры церемониймейстера. Что ж, он был ничего, печальный такой, скромно одетый (никаких кричащих цветов), сосредоточенный. Все как положено. Затем предлагается оценить обстановку. Есть вопрос, удачно ли прошла процедура вручения урны с прахом… Интересно, как вручение урны может пройти неудачно? Видимо, считается неудачным, если урну в процессе разобьют или прах перепутают…
И, конечно, коронная фраза припасена напоследок: «Порекомендуете ли вы крематорий Пер-Лашез своим близким?»
Мне ампутировали любовь без анестезии. У меня отобрали мою лучшую половинку. Я поливаю себя твоими духами, чтобы вторая половинка снова выросла.
Тебе все еще шлют письма, я их вскрываю. Наверное, когда-нибудь наткнусь на страстное любовное послание. Но я не рассержусь, мне было бы даже приятно встретить кого-нибудь, с кем можно поговорить о тебе.
На метро я проезжаю Пер-Лашез. Помню, всякий раз, проезжая мимо вместе с тобой, я говорил: «Пер-Лашез, все на выход!» И ты заливалась смехом. Как я ошибался. Не всем прямой путь на Пер-Лашез. Я вот вечно выхожу на Порт-де-Баньоле.
Я ходил навещать тебя в колумбарий. Ты прячешься в алькове, как будто в птичьем гнездышке… для мертвецов. А вообще колумбарий напоминает парковку. И смех и грех. У тебя ячейка номер 97 TR 2010, как будто номерной знак автомобиля. Ты в третьем полуподвале. Там очень темно. Мануэла хотела к тебе спуститься, но не решилась. Я с трудом тебя отыскал, еле прочел твое имя, оно в самом низу, как в титрах – имя режиссера.
Твоя ячейка точно камера хранения на вокзале. Ты оставила в ней свой громоздкий тяжелый багаж, чтобы легче было оторваться от земли.
Раз в неделю Франсуаза приносит тебе цветы. Учитывая, сколько она собрала денег, цветов тебе хватит на целый год. Хотя, по-моему, у тебя их время от времени крадут.
Я не хочу, чтобы ты здесь оставалась. Ты должна быть там, где светло. Я попробую купить клочок земли и соорудить склеп для двоих, для меня и для тебя. Знаешь, это как мотоцикл с коляской. Ты будешь сидеть в укрытии и с теплым котом на руках, а я буду подставлять лицо ветру. Будем совсем рядом с Мольером, Шопеном и Пьером Депрожем. А на надгробной плите напишут наши имена, как в титрах к фильмам, над которыми мы вместе работали, и эпитафию: «Все-таки хорошо, что пришли».
Ты обожала красивое постельное белье, с вышивкой или кружевное, набивала им шкафы до отказа. Заставляла меня спать в кружевах, и я привык.
Мари приходила мне помочь. Она потрясающая. Такая же, как раньше, с чудесным чувством юмора, но теперь она взрослая. В отличие от меня. Терпеливая, спокойная. Может, она сделает меня лучше? Перед уходом Мари прицепила на холодильник напоминалки: «Каждый день менять Саломее воду», «Поменять Саломее наполнитель для туалета, коты чистюли», «Поиграть с Саломеей в пробку», «Каждый день пить морковный сок и травяной чай», «Есть суп и салат», «Попросить у Бога веры в себя, мира и доверия». Я увидел напоминалки уже после того, как Мари ушла, поэтому позвонил ей и спросил, можно ли напрячь Бога, чтобы он поменял Саломее наполнитель для туалета. И поскольку вера Мари абсолютна, она ответила: «Конечно можно».
Я нашел шляпку-колокольчик, которую ты надевала, когда мы катались в кабриолете. Шляпка беленькая, как и сам кабриолет. Люди улыбались, глядя нам вслед, мы словно возвращали им прошлое, мы были прямо как с фотографии кабриолета Citroёn из какого-нибудь старого выпуска журнала «Иллюстрасьон»[28].
Ты плакала, когда я продал машину.
Затем умер наш котик, а теперь и ты. Это начала конца. Мне придется довольствоваться воспоминаниями. Я люблю ворошить прошлое, особенно в компании старых друзей. Хорошее воспоминание как бутылка первоклассного вина – чтобы насладиться, нужна компания. Наблюдая за тем, с какой скоростью уходят из жизни мои ровесники, я с ужасом думаю о том, что однажды не останется больше ни одного человека, которому я мог бы задать вопрос: «Ты помнишь?»
Я купил бутылочку «Сент-Эстеф», хоть мне ее и не с кем разделить. Если б ты была здесь, я бы закрыл этикетку ладонью и заставил бы тебя отгадать, что за вино. Мы часто так делали.
После вина мне стало легче. Я должен научиться ценить настоящее, наслаждаться мгновением, потому что в будущем, похоже, ничего хорошего не предвидится.
Я приглашаю на обеды вдов. Слава Богу, мне помогает господин Пикар[29] – добрый гений каждого вдовца. Я разогреваю еду в надежде разогреть вдов. Мы говорим о своих супругах, обладавших сплошными достоинствами, ведь всякому известно, что первыми умирают лучшие. Нам немного не по себе – чересчур мы живучие.
Ужас в том, что я умру в одиночестве, тебя не будет рядом, чтобы меня успокоить, подержать за руку и закрыть мне глаза.
С другой стороны, я за тебя рад. По крайней мере, ты не будешь вдовой.
Помню, как-то раз, давным-давно, один пожилой человек на улице спросил у меня дорогу. Поскольку я шел в ту же сторону, мы немного поболтали. Он с печалью сообщил, что его жена умерла, и все повторял, как молитву: «Она была со мной так добра, она была со мной так добра…» Я не мог подобрать слов, чтобы посочувствовать ему, и думал: в жизни не может быть ничего хуже, чем потерять жену, особенно если она добрая.
Я часто вспоминаю этот эпизод. Теперь я сам потерял жену. Добрую жену. Ты была со мной невероятно добра, даже слишком, и я, подобно капризному ребенку, пользовался твоей добротой.
Я нашел твою связку ключей.
Слыша, как ты открываешь дверь, я всегда радовался.
Это было облегчение. Иногда ты задерживалась, и тогда я с ума сходил, боялся, что ты не вернешься. Звук поворачивающегося в замке ключа казался мне прекрасным, словно «Мессия»[30] Генделя. Больше я его не услышу.
Тебе больше не нужен ключ, чтобы входить в дом, тебе больше не нужно меня покидать. Останься.
И вот я получил письмо.
Лоран подарил мне письмо с выражением соболезнований, сочиненное каким-то автором XIX века. Лоран хотел написать сам, но не смог. Сложно выражать соболезнования, не используя шаблонных фраз.
Так что Лоран решил купить письмо в лавке манускриптов и книг с автографами. Протянул мне послание со словами: «Ты наверняка не знаешь этого автора».
Я прочел письмо, оно датировано 18 июня 1887 года. Чернила черные, бумага цвета опавшей листвы. Видимо, с годами пожелтела. Текст простой и трогательный, ни единого пафосного слова. От него веяло искренней печалью. Подпись стояла: Жозеф Бедье. Знаменитый медиевист, чей перевод «Тристана и Изольды» до сих пор считается одним из лучших.
Жозеф Бедье был дедушкой лучшей подруги Сильви, Франсуазы, которая обучила мою жену профессии помощника режиссера. Сильви называла ее членом своей семьи.
Понадобилось сто двадцать три года, чтобы письмо молодого человека двадцати трех лет дошло до меня после смерти лучшей подруги его внучки. А ведь это письмо Жозеф Бедье написал, когда ни Сильви, ни Франсуаза еще даже не родились.
Хочется верить, что это не просто случайность.
Один человек рассказывал мне, что на похоронах жены возбудился от крепких объятий ее подруги, что привело к определенным последствиям. Ему было стыдно, и он хотел знать мое мнение, думал, что, может, не любил жену.
Она умерла после долгой болезни, во время которой он не оставлял ее ни на минуту, заботился о ней как образцовый муж, потому что очень ее любил. А после похорон вдруг засомневался.
Я отпустил ему грехи и даже покаянья не потребовал. Объяснил, что чувства к покойнице на его жизнь влиять не должны и что супруга была бы счастлива, если бы он снова стал радоваться жизни. Он-то считал себя монстром. А на самом деле он просто человек.
Мне часто хотелось тебе изменить, и даже не просто хотелось. Интересно, теперь я могу сделать это так, чтобы ты не расстроилась и ничего не узнала?
Ты говорила, что отлично видишь издалека.
Вот я и боюсь.
Не могу забыть, как шуршали шторы в спальне, когда ты раздвигала их после сна. Сегодня утром я сам их раздвинул, звук был совсем не такой, как при тебе. Так я решил остаться в темноте.
Мы больше не будем вместе гулять…
Венсенский лес[31] без тебя мне не нужен. Раньше мы каждый день там бегали, приветствуя птиц, в основном ворон. Помню, одна летала над нами с клочком бумаги в клюве, наверное, это было письмо.
Сейчас я бы передал тебе письмо с вороной. Птицы знают многое из того, что нам неведомо. Они должны представлять себе, где ты скрываешься.
С тех пор как ты ушла, я досчитал до 7 948 800. Ты успела хорошо спрятаться. Я искал везде. Но не нашел и отчаялся. Слишком долго уже мы играем в прятки. Ты выиграла, выходи. Я больше не хочу играть. Выходи, я сдаюсь. Выходи, умоляю, я проиграл, проиграл.
Я выжил и должен идти вперед в одиночестве. Смогу ли я снова радоваться жизни?
Встречая на улице какую-нибудь супружескую пару, я думаю лишь об одном: кто из них умрет первым?
С каждым днем, что бы ни происходило, я чувствую себя все лучше и лучше.
С каждым днем, что бы ни происходило, я чувствую себя все лучше и лучше.
С каждым днем, что бы ни происходило, я чувствую себя все лучше и лучше.
С каждым днем, что бы ни происходило, я чувствую себя все лучше и лучше…
В цветочном горшке я нашел твои садовые перчатки. И вспомнил твои руки, руки, которые подрезали, удобряли, обрабатывали, сажали. Я вспомнил все чудесные сады, созданные тобою везде, где мы жили, – белый в Шель, розово-голубой в Ле-Пюеш. А еще ты составляла потрясающие букеты. Когда к нам приезжали гости, у каждого в комнате стоял букет.
Вспоминаю сотни роз из сада в Кампани. И как у тебя на пальцах оставалась пыльца.
Вспоминая о твоих руках, я думаю о том, сколько овощей они почистили для меня и других. Я вспоминаю твои дивные салаты, изысканные блюда.
Ты так здорово готовила, что некоторые наши знакомые боялись приглашать нас в гости. Боялись, что окажутся не на высоте. Но когда приглашали, ты не скупилась на комплименты. Называла восхитительными самые обыкновенные блюда, и меня это раздражало. Чтобы порадовать друзей, ты была готова лицемерить.
Когда по вечерам я выкуривал свои три сигареты, ты делала все, чтобы меня пристыдить, – прикрывала лицо полотенцем, шумно вздыхала, изображала приступ астмы и открывала окна даже зимой. Но если кто-нибудь из гостей спрашивал разрешения закурить, ты радостно соглашалась, словно только этого и ждала, словно обожала запах табака. Ты соглашалась на запах любого табака, кроме моего, а ведь я курю Craven A, белый табак из Виргинии.
Еще я помню, как в гостях, когда хозяйка дома хотела поменять тарелки, ты возражала, приводя совершенно нелепые доводы, вроде: «Дома тарелки не меняют». Хотя на меня ты всегда орала, если я ел салат из той же тарелки, что и мясо. Потом ты оправдывалась и говорила, что, мол, хочешь избавить хозяйку от хлопот, ведь у нее нет посудомоечной машины. На самом-то деле у всех, конечно, были посудомойки. Я смотрел на тебя во все глаза – ты врала с таким апломбом, я ушам своим не верил!
На вешалке до сих пор висит твое красное пальто. Я зарываюсь в него лицом, чтобы вновь почувствовать твой запах.
Мне кажется, с тех пор как ты умерла, я не плакал ни разу. Я был таким несчастным, что слезы казались смешными. Плачу я только в кино, потому что это – кино.
Ты не будешь грустить, когда умру я. Чуть не выпалил – «даже наоборот». Не очень-то я жду смерти в одиночестве. Кто подержит меня за руку? Кто успокоит? Я пообещал, что на смертном одре, когда кто-нибудь скажет: «это конец», – я прибавлю: «фильма», – чтобы рассмешить тебя в последний раз.
Я аккуратно сложил книги на твоем ночном столике – «Вчерашний мир» Стефана Цвейга, «Почему я съел своего отца» Роя Льюиса, «Карту и территорию» Мишеля Уэльбека, мою последнюю книжку «Поэт и крестьянин». Перечитал посвящение: «Крестьянка с грустными глазами, дочь фермера не заслужили. Лишь одна женщина заслужила. И получила заслуженное. Ей же хуже».
Ты прочла кучу книг – длинных, толстых, тяжелых, скучных. Ты всегда дочитывала до конца. А я всегда тобой восхищался. Если книга вгоняет меня в тоску, я перестаю ее читать. Мой стол завален грудой начатых книг, которые я никогда не добью. Ты говорила, что не отбираешь у автора шанс до самой последней страницы. Думала – после четырехсот пятидесяти скучнейших страниц попадется нечто стоящее. Повезло писателям, которых ты заприметила.
Жаль, что есть все-таки книга, которую ты не закончила. Мне хочется писать и писать ее. А потом читать – вместо тебя.
Сильви всегда всех благодарила. А еще всегда извинялась, и это меня бесило. Казалось, будто Сильви извиняется за то, что родилась, боится кого-то побеспокоить, словно она лишняя, словно ее никто не звал.
К счастью для меня, ты родилась. Когда мы продумывали мой рабочий стол, специально предусмотрели место для тебя рядом со мной. Я пришел в этот мир только потому, что знал: здесь будешь ты. Если бы тебя не было, я бы не пришел. Ты словно специально родилась для того, чтобы осчастливить меня.
Ты вечно перед всеми извинялась, так почему же ты покинула меня без предупреждения? Тебе стало скучно? За свою смерть ты, кстати, даже не извинилась, вообще ничего не сказала.
Читать бесплатно другие книги:
