Нич Ниднибай Фраймович Леонид
Этот жирный первоклашка с круглой и розоватосвинячьей мордой испортил мне весь новогодний вечер. Нам сказали смотреть, чтобы младшие не трогали ёлку, а он что-то пытался оторвать от неё. Я подошёл и схватил его за руку. Он вырвал руку и сказал:
– Пошёл вон!
Я разозлился и тихо проговорил:
– Ты чего орёшь?
А он мне в ответ:
– Я знаю, кто ты.
Я почему-то спросил, кто.
И тут этот кабан как закричит:
– Жид!
Меня как будто кувалдой по голове грохнули. Язык отнялся. Многие слышали, и я видел, как некоторые осклабились. И главное, слышала Верка, самая красивая девчонка в школе.
Вчера на медосмотре каждого пацана подзывали к столу и заполняли анкету. У нас в классе все оказались украинцами, кроме длинного Вальки и меня: мы оказались русскими.
Когда мы выходили, длинный Валька подмигнул мне и сказал:
– Мы с тобой самые умные.
Папа рассказал, что, когда его во время войны после месяца на фронте под Сталинградом отправили вместе с другими бессарабцами работать на шахту в Сибирь, какой-то власовец прицепился к папе, что он еврей, и они подрались. Это было на краю шахты. Оступившись, власовец не удержался и упал в шахту. Папа был в ужасе.
Вокруг было полно народу, шахтёров. Кто-то похлопал папу по плечу и сказал:
– Идём.
Больше никогда никто не вспоминал об этом случае.
Я спросил папу:
– Приходилось ли тебе стрелять в немцев на фронте?
Он ответил:
– Приходилось.
Я говорю:
– И они падали убитыми?
Папа сказал:
– Не знаю, – и перевёл разговор на то, как, будучи страшно голодным во время войны, съел полную кастрюлю варёного лука.
Его потом стошнило, и он вырвал всё. С тех пор он на варёный лук даже смотреть не может.
А мама возразила, что у них, во время блокады Ленинграда, такое блюдо считалось бы деликатесом.
Переходим в другую школу. Будем учиться теперь одиннадцать лет. Вот не везёт!
Сегодня мой друг мне сказал, что за мной «гоняется» одна девчонка. Потом добавил:
– Ты, вообще, хороший пацан, если бы не… – и замолк.
На пляже познакомился с курортницей, Олей. Тоненькая, с глазами, как море. Она только мне доверила смазать её кремом от загара.
Пока смазывал, она успела прощебетать и всю свою родословную, и что мама у неё русская, а папа калмык, и еще многое другое.
Вдруг этот одноглазый придурок говорит:
– Калмык?!
Оля ему:
– Калмык. А ты что – националист?
Он отвечает:
– Нет. Я люблю все национальности, кроме жидов, которые вечно дрожат.
Я сказал, что пойду в туалет, и ушёл с пляжа. Больше Олю я не видел.
Наконец-то понял, почему в свободно падающем на Землю лифте наступает невесомость. Потому, что сила тяжести в том и проявляется, что лифт и все предметы в нём, падают.
Для того чтобы медленно поднимать вверх какую-либо массу в таком лифте, нужно лишь небольшое усилие для замедления этого падения. Если же лифт не падает, то для такого же результата нужно сначала приложить усилие, полностью препятствующее падению массы, а затем добавить к нему ещё небольшое усилие.
Подрался с Джоном. Он меня толкнул в классе. Я упал, вскочил и в ярости ударил его кулаком в скулу.
Потом, когда мы помирились, Джон сказал мне:
– У тебя было такое зверское лицо, что я просто опешил. Поэтому и не дал сдачи.
Теперь ясно, почему космический корабль вращается вокруг Земли и не падает на неё. Дело в том, что, на самом деле, он всё время свободно падает на Землю, но никак не может упасть, так как касательная к орбите скорость всё время поднимает его ровно на столько, на сколько он упал. Поэтому-то в таком космическом корабле и невесомость, как в свободно падающем лифте.
Выпускной вечер. Почему-то тоскливо. Теперь поеду поступать в институт. В этом году два выпуска: десятые и одиннадцатые классы. Конкурс будет дикий. Хуже всего, что как раз во время экзаменов в институт будет чемпионат мира по футболу – фиг посмотришь.
Папа рассказывал, как он потерял полноги. В 1942 году, после месяца боёв на фронте у ст. Карповка, что под Сталинградом, всех бессарабцев, и его в том числе, сняли с этого фронта и послали «отдохнуть» на три года в сибирскую шахту.
В 1945 году опять взяли в армию и направили к границе в Забайкалье. Там его и ещё несколько солдат отправили на боевое задание и при этом «забыли» сказать, что по дороге есть своё же минное поле. Конечно же, они подорвались на мине, и осколок попал папе в ногу.
Только в 1946 году попал в Иркутский госпиталь, но было уже поздно: гангрена – пришлось отрезать нижнюю часть ноги.
– Зато, – добавил папа с улыбкой приятного воспоминания, – отъелся: шея была шире головы.
Ленинград не такой, как я думал. Мрачнее. Общежитие грязновато.
Кроме меня, в комнате ещё трое. Один – кубанский казак, который почему-то воробьёв называет «жидами». Другой – с хорошим музыкальным слухом – всё время выбивает пальцами на столе «восьмёрку» (от него и я научился). А третий – всё время мне говорит:
– Ты, вроде, русский, а нос у тебя нерусский.
Каждый вечер в доме напротив общежития какая-то молодая женщина в ярко освещённой комнате, стоя лицом к окну, снимает с себя лифчик, и множество абитуриентов с радостным оживлением комментируют это событие. Абитуриентки тоже комментируют, но с возмущением и завистью.
- Оторвите меня билетиком,
- Бросьте в ящичек «Для использованных…»:
- Я хочу полежать отогреться там
- От вконец надоевшей осени.
- Заверните меня в обёрточку,
- Прицепите на ней наклеечку,
- Что я зла накопил лишь горсточку,
- Что я жизнь собирал по копеечке.
- Пораскиньте своими кудряшками,
- Разудалые боги древности:
- Ну зачем вы такими зигзагами
- Изукрасили род человеческий?
- Значит так. Начинайте с несложного:
- Пристрелите пару евреистых
- (Коли нечем стрелять, то повесьте их.
- Для потехи – и за ноги можно).
- А теперь о интимном: пытайте по-разному.
- Без «банала»: себя ж услаждаете.
- Например, если иглы под ногти втыкаете,
- То потом нестандартно выбейте глаз ему.
- Получив же влюблённую пару,
- Хорошо бы связать их вместе.
- Пусть попялят на дружку «фары».
- Постарайтесь держать их так с месяц.
- В каждом деле нужна капля дерзости,
- Ну, чтоб жизнь была бывам в радость.
- Не достигнуть садисткой свежести,
- Не любя страстно делать гадость.
Не поступил. Тошно. И стыдно перед родителями. Надо было набрать 15 из 15, а у меня только 12. Возвращаюсь домой.
Дадут ли на следующий год ещё раз попробовать?.. Или заберут в армию?..
- Уберите свои датчики!
- Что карманите в моём сердце?
- «Подъевреивал» я удачу,
- А «съевреил» в котёл дверцы.
Приехали в село на комбинат провести телефон для директора. Дядя Саша (так я называл старшего надо мной смуглого, высокого, симпатичного монтераеврея) попросил секретаршу-нацменку, которая, приняв его за своего, уже начала с ним заигрывать, сказать, что приехали монтёры, и назвал свою фамилию. Она зашла к директору…
…Вышла оттуда с надменным лицом и произнесла:
– Директор сказал, что сегодня не надо, а завтра пусть пришлют кого-нибудь другого.
Вышли на улицу – по радиоточке Ойстрах играет на скрипке. Дядя Саша говорит:
– Вот умел бы ты так на скрипке играть – не работал бы монтёром. Жлобство, пьянь, похабщина.
На следующий день еду в то же село с другим старшим. Он, дыша на меня перегаром, цедит:
– Что не пустили его? Чтоб знал, как дурить нас, православных. Правильно?..
Вернулись из села, а во дворе управления стоит жена «телеграфного столба» и жалостливым голосом мне:
– Синок, цеж воно… на вашому жидивському кладбыщи… багато памъятныкив побилы».
Вновь плацкарта в Ленинград. Только успел отвертеться от советской армии – израильская преподнесла сюрприз. С одной стороны приятно: за шесть дней размолотили кучу арабских армий. А с другой – теперь опять, наверное, фиг поступишь в институт.
Поступил всё же! Правда, если б не лучеглазая красавица, Марина, то сейчас было бы неизвестно: устная физика – 5, устная математика – 5, а в письменной математике – решил все задания правильно, но в последнем, когда отпущенное время уже закончилось, я впопыхах написал неправильный ответ.
Однако теперь поступил наверняка: простили ошибку!
До сих пор я думал, что еврейки не бывает красавицами: слишком умные… Ан нет! В ней – и то, и другое.
И бывают, видимо, также еврейки с тем, но без другого… Или без того и без другого…
- Волны задницей прибоя
- Давят зыбкость берегов.
- Солнце раскалённо воет,
- Тучку светом проколов.
- И застывшим коромыслом
- Жрёт сверкающую синь
- Ослепительная птица…
- Жизнь – борьба, куда ни кинь.
Опять общежитие. Опять четверо. «Старик» – двадцативосьмилетний студент, любящий выпить и «вслепую» легко выигрывающий у меня в шахматы, хотя я считал, что играю неплохо. Коля – не по годам задумчив. Основное положение – горизонтальное. Особенно, перед экзаменами, которые, по его мнению, нужно переждать, как пережидают осень или зиму. Толик – умён, высок, замкнут, с затаённым желанием «пробиться». Может на спор съесть за один присест девять эклеров. Ия – неруссконосый еврей, у которого, как выяснилось из походов на «подкормку» к родителям Марины, от смущения пропадают все мысли, и начинает жутко бурчать в животе (до такой степени, что однажды дядя Миля, отец Марины, подмигнув Марининой маме, тёте Зине, повёл меня прямо из-за стола в туалет).
Ночью приходили две проститутки. Одна подошла к Старику, а другая ко мне, стащила с меня одеяло и спросила, как меня зовут. У меня страшно забурчало в животе…
Потом Старик выяснил, что они ошиблись дверью: их пригласил Славик, красавец, сексуальная гордость института, владевший папой – секретарём обкома в Белоруссии.
Старик пошёл их проводить и заодно, может, выпить. Утром он рассказывал, что «девочки» подрались из-за того, кто будет спать со Славиком, а кто с ним, Стариком. В результате обе спали со Славиком и остались довольны.
Подружился с Димкой из нашей группы. У него мускулатура, как у Тарзана. Качается штангой. Полощет нос солью. Говорит, что в детстве был очень хилым. Иногда подрабатывает тем, что достаёт на спор задницей потолок в узком коридоре общежития.
Сошлись на том, что оба любим пофилософствовать.
- Всё в порядке, мои дорогие.
- Дождь всё также стучит мне в окно,
- И его косолапые ливни
- Нашептали мне это письмо.
Родителям
- Разве мало на свете печалей?
- Разве мало их было у вас?
- Что ещё бы вы мне рассказали?
- Что ещё бы спросить мне у вас?
- О себе и писать-то противно.
- Я всё так же здоров и умён.
- Поглощаю в обед витамины,
- Зубы чищу всегда перед сном.
- А у вас как? Всё так же тоскливо?
- Тяжело и вставать, и уснуть?
- И купаться опять без отлива?
- И смотреть кинескопную муть?
- «Старичочки» мои золотые,
- Я-то думал, что всем помогу.
- Я ведь думал, что всех осчастливлю.
- А выходит – я лгу, просто лгу.
- Ну да ладно, всего не распишешь.
- До свиданья, знакомым «привiт».
- Помогай им, сестрёнушка. Слышишь?
- Всех целую. Ваш сын, Леонид.
- Глаза, как у коровы…
- Седые кудрева…
- Так организм здоровый…
- Вот разве голова?..
Автопортрет
В голове муравейник: раньше науки разделялись. Понятно было, где математика, где физика, где химия.
Углубляясь-расширяясь в своих познаниях, я не мог понять умнею я или глупею.
Химия, внедряясь в электронные оболочки атомов, превращалась в физику; физика, заполучив теорию относительности, вместе с пространством принимала облик геометрии-математики, которая симметрией, экспериментами теории вероятностей, выводом законов сохранения, опять становилась физикой, уже неотличимой (со своими квантами, элементарными частицами и причастностью к космологии) от философии.
Непонятно было, где кончается физика и химия и начинается биология. Где кончается биология и начинается история.
- Кто пуст, тому в толпе привольно:
- С толпы по слову – мозги полны.
- В познании горе? Счастье в неведеньи?
- Угрюмым кажется нам мир,
- когда простейшее явленье
- Доводит нас до утомленья.
- Друзья, скажу вам кратко я:
- «Кто травит речи сладкие
- И рвёт слонов в словесной муке,
- На деле убивает муху».
- Великий Гейне, хворост строф
- Подкинь мне. (Полных тайной грусти).
- Я из него нажгу костров,
- И ангел в рай меня пропустит.
- Бойтесь, бойтесь скуки:
- Тихонькая жуть
- Соблазняет, сука,
- Заживоуснуть.
Старик «вылетел» со второго курса и скрылся в извилинах Дальнего Востока. Коля дотянул до четвёртого. Толик и я пока задержались.
Надя сказала, что если бы я не был «такой хороший парень», то не дала бы себя целовать, и уж тем более в обнажённые груди.
Когда же разговаривая шли по лестнице в общежитии, я сказал (по поводу покупки шпаргалок), что жалко выбрасывать деньги на такую ерунду. Она в ответ засмеялась:
– Ну ты прямо как жид. Терпеть-ненавижу.
Я остановился и спросил:
– Что?
Надя встрепенулась и покраснела:
– Ой, извини. Я забыла. У моей сестры муж – полуеврей, и ничего – хороший человек.
Выявил ещё два своих недостатка: если не выучу по нотам, то часто неправильно пою мелодию, а когда кушаю – из носа течёт (короткое замыкание что ли в голове между слюнявым и сопливым нервами?). Оба Надя мне подметила: «Ой, ты же фальшивишь». Ив тот же день: «Ты всегда шмыгаешь носом, когда кушаешь».
Сегодня Джон приходил. Он учится тоже в Ленинграде. Потом Надя мне сказала, что Джон «шикарный парень».
А про Вову она заметила, что «он ей очень, ну просто очень, нравится». Интересно, к какой категории он относится: сексапильной, хорошей или шикарной.
Оказалось, что Вова – «симпатичный парень». Итак, я теперь знаю такие градации мужских достоинств: сексапильный мужик, хороший парень, шикарный парень, симпатичный парень и хороший человекоеврей.
- Обожди, я тебе отомщу.
- Научусь только вот не любить.
- Научусь только вот не жить
- И мученья в пустяк превращу.
- Я пойду пожалуюсь морю.
- Причешу его серую гриву.
- Нагрублю животу его с горя.
- Нахлестаюсь прибоя-пива.
- А потом забалдевшийи синий,
- Под ракушечий хруст кудрявый,
- Буду хлопать по спинам дельфинов,
- Буду в солнце глядеть, шалаву.
- Когда осенний небосвод
- Устало чертят листьев длани,
- Душа взволнованно бредёт
- По улочкам воспоминаний.
- За поворотом дом мой, кров.
- В нём грусти, и веселья даты.
- На клумбе с надписью «Любовь»
- Прочту всех глупостей цитаты.
- Брожу по лужам простоты,
- По кирпичам непониманий.
- Вот бочка: в ней мои мечты.
- Открыл – и поминай как звали.
- Когда очнусь, – облезлый клён
- Кивает в такт дождю и веку.
- Как будто понял странный «сон»
- И всё прощает человеку.
- Не всё ли равно вам? Из праха ведь вы.
- Сегодня вы живы, а завтра – увы.
- Сегодня вас греют любовью и лаской,
- А завтра убьют равнодушия маской.
- Сбывается пророчество:
- Стучат, стучат колёса,
- Я еду в одиночество,
- И жизнь мою заносит
- Останками несбывшихся надежд
- и упований,
- Обломками разбившихся каравелл
- мечтаний.
Перешёл в другую комнату. Теперь нас три с половиной еврея: я, Люсик, Илья и колоритный Саша, то ли узбекский еврей, то ли еврейский узбек из Бухары, который если чему-нибудь удивляется, то говорит гортанно:
– Э!.. – и надолго замолкает.
Люсик и Илья из одного местечка. Люсик рассказывает, что в детстве не говорил на русском – только на идиш и на украинском. Он не любит евреефобов, но и сам не евреефил, посему часто предупреждает меня:
– Евреи – плохой народ.
Илья любит искусство и умеет усыпать почти мгновенно после принятия горизонтального положения, не договорив начатой фразы. Несмотря на всё, обладает хорошей памятью.
Уже привык, что границы между науками расплывчаты и условны. И уже спокойно отношусь к тому, что для оценки всех моих высказываний достаточно нуля или единицы Булевой алгебры. Что куб памяти электронной вычислительной машины совсем не похож на выкорчеванный мозг.
И даже к тому, что мы расстались… Видимо, «хороший парень» и «хороший» человекоеврей не чета просто «симпатичному парню».
- В твоих глазах я прочитал разлуку.
- «Прощай! – но говорю в закрывшуюся
- дверь. —
- Благодарю тебя! И вот такая штука:
- Был я несчастлив – счастливя теперь».
Итоговые оценки получились вполне приличные. Только коммунизм у меня получился не совсем научный. И, видимо, как следствие, политэкономия. Это логично. Но как связаны с коммунизмом теория механизмов и теоретическая электротехника?.. Пока не знаю… Теперь дипломная работа.
Этот руководитель моей дипломной работы с блудливой фамилией или ничего не знает, или не хочет знать: даже литературу не сказал, где достать. Почти ничего не могу найти по этой теме. Изобретаю сам.
Сейчас, когда я уже получил тройку по дипломной работе и увидел ухмылку моего руководителя, до меня дошло: мои итоговые оценки были настолько неплохие, что, если бы я получил пятёрку по дипломной работе, то меня, еврея, не ленинградца, пришлось бы оставить (при распределении на работу) в Ленинграде: спрос был велик.
Унизительно. Но главное, опять стыдно перед родителями, перед дядей Милей, перед тётей Зиной, Мариной, Витей и, вообще, перед всеми: умный-умный – и обкакался… Скажу, что четвёрка… А может – не умный?..
На комиссию по распределению пошёл в старой, рваной футболке. В знак протеста.
Та, с которой я расстался, увидев меня, только и произнесла:
– Ты чего?!.. Комиссия тоже удивилась, но «сделала вид». В итоге получился Ярославль.
Люсику же присудили Тамбов, а Илье – Владимир.
Военную практику на кораблях отменили. Осталась просто практика. Мою спиртом накопители на магнитных лентах и ничего не понимаю в мигающих лампочках вычислительного центра завода. Но зато есмь провожаемый уважительными взглядами работников, когда везу бутыль со спиртом со склада.
Чтобы не отупеть, начал читать книгу об алгоритмах и рекурсивных функциях. Так я кажусь себе умнее: если уж ни фига не понимать, то хотя бы на более высокомуровне.
Практика закончилась. Я вновь в Ленинграде. Получаю дипломные «корочки».
Выпускная вечеринка. От Кати исходил такой аромат, смешанный с грустью расставания, что я поцеловал её в губы. Она ответила… Кое-кто смотрел на нас завистливым взглядом.
- Еврей ли тебе половина?
- Катя-Катюша, прости!
- Не отыскать славянина
- На захмелевшей Руси?
- Что ты нашла в этих грустных
- Карих семитских глазах?
- Римскую месть захолустью
- И унижения страх?
- Уж не снести мне вторично
- Эту любовь-нелюбовь.
- Искариотова притча
- Завтра помянется вновь?..
- Снова появятся толпы,
- Грустно бредущих людей,
- Газовой камеры сопла,
- Крики – и плачи детей?..
- Вечное это скитание
- Не для того ли дано,
- Чтоб не забыли страдания?..
- Впрочем… То было давно.
Странно. Евреефобии «достаточное количество», жлобства – тоже, рожи краснопьяные «цветут» в метро, и на улицах сыро, холодно, иногда грязно. Но расставаться с Ленинградом тяжело. Ощущение, что был долго знаком с красивой женщиной, сквозь грязные лохмотья которой просвечивал стройный силуэт…
Теперь по этапу. В Ярославль.
Перед обитыми оцинкованным железом дверями отдела кадров круто развернулся и пошёл сел на пыльной обочине напротив завода. Чего я испугался, ведь был уже здесь на практике?.. Просто понимал, что студенческие годы закончились, и не мог в это поверить…
Потом всё же зашёл…
…Прощай, Свобода!..
Работаю инженером, то есть опять же: мою спиртом накопители. Удивительным образом соседи по комнате в заводском общежитии напоминают Старика и Колю: один – умница-алкоголик, другой – не в меру задумчив. Может, просто вероятность велика?..
Переписываемся стихами с Мариной. Она ещё и неплохо сочиняет.
Приехала сестра и весьма полная, глазастая молодая еврейка с лицом «луны на небосклоне». Мне стало грустно: жалко их – вдруг замуж не выйдут?
Договорились с этой глазастой переписываться.
- Два чувства знаю я: иронию и жалость.
- Союз их странный, оказалось,
- Родит в мозгу нелепейшие слухи,
- Что близок, криво шкандыбаясь,
- Незрим, но верен миг разлуки.
- Действие первое.
- Он:
- Грей плыл к Ассоль,
- Как вдруг Нептун надул щеку,
- Икнул, ругнулся,
- Сел, поудобней развернулся…
- И понеслась…
- Так лист осенний кружит вальс,
- И даже Архимед не скажет,
- Где этот лист на землю ляжет.
Драма в двух действиях
- Действие второе.
- Она:
- Ассоль ждала, лишилась снов
- И думала, гоняя женихов, кляня стихию:
- «Не все дождутся Алых Парусов,
- Но синие – ведь тоже неплохие?».
И прекратилась одна переписка.
И началась другая.
И договорились встретиться вновь, но в Ленинграде.
И Димка спросил:
– Ты хорошо подумал?
И я ответил:
– Да.
И была помолвка.
И учила меня танцевать вальс Лена с глазами цвета дыма.
И была опять война в Израиле.
И была свадьба.
И поехали жить в Ярославль.
И жили там.
И уехали оттуда.
И прошёл год.
- Давай-ка прикинем, давай-ка припомним,
- Как прожили жизнь мы семьёю своей.
- Любили. Любили?.. Кутили?.. Кутили.
- Квартиры меняли, как цыган коней.
Годовщина
- Прописку и мясо искали подолгу.
- В театры ходили и писем ждали.
- Шутили?.. Шутили. Грустили?..
- Забыли. Выходит, что жили мы, как короли.
- Ну что ж, коли так, то пусть будет не хуже
- Нам в новых, идущих навстречу годах!
- Открыли?.. Открыли. Налили?.. Налили.
- Так выпьем, чтоб было всё именно так.
И прошло ещё время.
И жили в Аккермане на съёмных квартирах.
И работал я инженером.
И никак не мог понять инженер чего я.
И искал я другую работу.
И устроился на строящийся завод.
И был там тоже инженером.
И родился сын.
И назвали его Михаил.
И ещё называли его: Мишутка, Мишушка, Мишулька, Мишулик, Махрютка, Мышастик, Маняшка, Масик, Масюха, Мышонок, Гайгайгаечка, Мишунтик-Кузюнтик, Мишулька-Кузюлька, Букалка, Масёныш, Махрюшка, Махрюнтик, Малыш, Малышик, Масёнок, Зайчонок, Зайчуха, Лапушка, Цыплёнок, Геракл; Граф де ля Пись де ля Пук де ля Как Герцог Нарыгай-Навоняйский; Писюшка, Кузёныш, Волосатик, Мальчишечка, Солнышко, Черноглазик, Глазастик, Чмокалка, Глупыш, Роднулька, Лягушонок, Человечек, Моё родное Существо, Мой родной Мальчик, Маленький мой, Сыночка…
И стал повелевать он сердцем моим, и умудрил его.
В 9 часов 40 минут 7 июля 1976 года. Вот когда родился этот человечек. Вес – 3100 грамм. Рост – 50 сантиметров.
Утром я пришёл в роддом и услышал:
– Ваша жена – уже нормально, а ребёнок выживет или нет – не знаем.
Мир стал чёрным. Нет! Не может быть! Как же это?! Я ведь шёл сюда с надеждой на счастливую весть!
Вчера вечером я отвёл жену в роддом, так как уже прошли все сроки. У неё были сильные отёки и другие проблемы, но я верил, что всё обойдётся.
Не обошлось. Видимо, мало было войны-блокады, папиного протеза, маминой неподвижности в кресле, бесплодных моих попыток им помочь с помощью заменяющих тело механизмов, еврейского унижения и унижения от осознания всё возрастающего комплекса своих недостатков. Нужно было что-то более убедительное.
- – Суета… суета одолела тебя.
- Вот и всё: этот Круг завершается.
- – Я хотел быпокой.
- – Новый Круг, дорогой.
- Это всё, что тебе причитается.
- – Но когда же и где, отчего же и чем
- Завершится моё наказание? —
- Лишь молчанье в ответ…
- Верно, это был бред…
- Не стена – бесконечностьмолчания…
Диалог
Приходили подробности со знакомыми и неизвестными сжимающими сердце словами: белая асфиксия, вакуум, тугое обвитие пуповины (еле сняли), нарушение мозгового кровообращения третьей степени, пневмония, тетрапарез, 20–40 (60) минут не дышал, нет (слабый) сосательного рефлекса, судороги, внутричерепное кровоизлияние.
Дома, оставаясь один, я метался от глубокого пессимизма к слабому оптимизму и от обоих – к неизвестности. Будет ли Малыш жить? Если да, то будет ли здоров? Если нет, то будет ли ходить, не будет ли полным инвалидом, и если не будет ходить или будет полным инвалидом, то будет ли всё это понимать?..
И лишь только одно я уже знал наверняка: эту кроху я люблю-жалею и, пока я жив, никогда, ни за что не смогу его покинуть.
Мишутке становилось то лучше, то хуже (хуже – по странному совпадению – всегда после приезда в роддом тёщи).
Через 14 дней, после очередного ухудшения, Мишульку с женой отправили в Одессу, в областную больницу (вот деление патологии новорождённых).
Круги продолжались: это была та самая больница, где лежала мама, где её забыли под рентгеновским аппаратом (врач сказал: «Можете подавать на нас в суд»), откуда она приехала полумёртвой лежачей и уже больше никогда не смогла ходить.
Я ехал вместе с ними и только теперь впервые увидел Мишушку.
Маленькое существо спало, чмокало губками и дышало кислородом из подушки. Чёрные бровки, верхняя губка выступает над нижней – вот и всё, что я запомнил с того времени.
И ещё жалость. Безмерную жалость-любовь, которая звенит во мне и до сегодняшнего часа, когда я пишу эти строки.
Потянулись горестно-длинные дни, в которые, приехав в больницу или позвонив по телефону, яс пульсирующим сердцем ждал, что скажет мне жена.
Тёща с какой-то ещё родственницей повадилась тоже ездить в Одессу.
Мишулику опять становилось то хуже (в том числе, из-за вспышек пневмонии), то лучше.
Иногда я слышал, как он плачет: басом, словно медвежонок.
В один из дней врач сказал, что нужна моя кровь, чтобы перелить Мишуньке. Я опять увидел моего сына: чёрную головку, бледное личико. Мой Человечек плакал: ему было больно, так как переливали в вену его височка мою кровь.
Сердце вновь разрывалось от любви-жалости. Слишком часто и слишком рано моему мальчику было так ужасно больно.
Бывая в этой больнице, я узнавал от жены о страданиях и смертях других детей, так же или по-другому больных.
Душа наполнялась горечью. Я не знал, что так много и так часто страдают дети.
После переливания крови Мишунтику стало лучше. Его посмотрел невропатолог и поставил диагноз: паралич всех четырёх конечностей. Говоря мне это, жена заплакала, а у меня в очередной раз заледенило душу.
Я не знаю – есть ли Рай, но Ад, безусловно, есть. Это та ирреальная реальность, в которой я «имею счастье иметь несчастье» жить. Правда, некоторые и даже очень-очень неглупые, вплоть до гениальности, люди считают, что жизнь – это прекрасный подарок.
Но ведь иногда то, что у одних вызывает боль, другим – приносит наслаждение.
Тост
(По мотивам произведений Омара Хайяма, Льва Толстого и кинофильма «Кавказская пленница»)
Будь весел!
Этот мерзкий мир —
лишь сна короткий бег.
Настанет смерти день —
проснёшься, человек.
Как хорошо, что не рождаются навечно!
Какое счастье, что живём короткий век!
Так випьем же за то, чтобы, не дай Бог, не
нашли средство для продления жизни!
- В дебрях усталости вязнет наш ангел
- раскаянья.
- О безысходность усилий бьётся со стоном
- душа.
- Где же вы? Где же Ты? Суд и Мессия
- страдания.
- Явишься ль, Боже, скалы сомненья
- круша?
- Но вращаешь рулетку
- Ты
- Непоспешно.
- И, видать, не дождёмся
- Их,
- Что потешно.
- Боже! Сколько сказано слов!
- Сколько спето!
- Но кому, для чего, почему?..
- Ты Молчун: не даёшь никакого ответа…
- И не дашь?.. Никогда?.. Ни за что?..
- Никому?..
- Всё сказано уже. Добавить невозможно.
- Когда покажется, – родил ты
- новость-мысль,
- Со стула встань, оденься осторожно
- И к психиатру обратись.
Наконец настал день (24.08.1976 года), когда Малышика выписали из больницы, и мы приехали домой.
Махрюнтик очень плохо спал, нервничал: сопел носом и делал плавающие движения руками. Мы по ночам и днём качали его на руках. Давали ему бром, глютаминовую кислоту. Я видел, что Черноглазик очень болен, но верил, что теперь, когда он дома, и мы будем лечить его, ему будет становиться лучше и лучше. Он ел очень мало: ему было тяжело глотать (паралич горла), часто срыгивал, рвал, и, из-за всего этого, плохо набирал вес.
Когда мы начали его подкармливать (с трёх месяцев) молочными смесями, Маняшка немного поправился. Личико у него стало кругленькое, даже щёчки появились, хотя тельце худенькое оставалось (гипотрофия второй степени).
Фигурка же у Мишутки красивая, чисто мужская: таз узкий, плечи широкие, всё пропорциональное. Спинка и ручки волосатенькие (таким и родился).
Вот и теперь, когда я, наконец, нашёл время описать всё, что произошло, мы продолжаем лечить Мишульку.
Я завёл дневник его лечения.
То ли начался новый круг мучений, то ли старый продолжается: тестя засудили на десять лет за приписки.
Ко мне он относился хорошо, и я его уважал, но был мне непонятен и не вписывался в мои представления о евреях (несмотря на все предупреждения Люсика): любил выпить, покутить, «пошершеляфамить».
Написал письмо в Москву. Брежневу. С описанием нашего положения и просьбой помиловать тестя.
Вызвали в военкомат. Думал – заберут на сборы. Но завели в какую-то комнату с интеллигентно слащавым мужиком, который мягко предложил мне: или «стукачество» для КГБ, или то же самое. Короче, совершенно свободный выбор.
Что интересует КГБ? Да пустяки: всё подозрительное ну и, в том числе, если, может, кто в Израиль засобирался. Потом отпустил недолго подумать.
Вот думаю. И думаю я так: «Если скажу правду, то меня расстреляют, а если неправду – то повесят. Буду себе молчать. Может, забудут?».