«Возвращение чудотворной» и другие рассказы Евфимия Монахиня
– Вот оно что! – понимающе произнесла Глафира. – Мона-ах. Из Двинска. Вот оно как…
Вслед за тем она отошла в сторонку и принялась заговорщически шушукаться с соседками. В считанные минуты по храму пронеслась молва, что из Двинска к ним приехал самый главный тамошний монах… В итоге, когда отец Михаил вышел из алтаря, намереваясь исповедать своих духовных чад, к нему на исповедь подошли лишь две-три старухи, у которых, судя по всему, просто не было сил выстоять длинную очередь, выстроившуюся к аналою, за которым стоял отец Гермоген…
…Отец Михаил всегда считал себя уравновешенным человеком. Однако сейчас, наблюдая с левого клироса, как архимандрит Гермоген исповедует его прихожан, он был вне себя от ярости. И угораздило же его пригласить к себе в гости этого проворовавшегося архимандрита! Пожалел, называется, старого приятеля! А его прихожане! С какой легкостью они переметнулись от своего пастыря к чужаку, которого увидели первый раз в жизни! Вот уж воистину: не делай добра, не получишь зла! Что ж, впредь ему будет наука…
В этот миг взгляд отца Михаила случайно упал на тарелочку для пожертвований, стоявшую на аналое отца Гермогена по соседству с Крестом и Евангелием. Она была полна денег. Причем не мелочи, которую обычно жертвовали ему, а весьма крупных купюр. Вид этих денег изменил ход мыслей настоятеля. В самом деле, нет худа без добра. Если уж он пригласил к себе отца Гермогена, то отчего бы не использовать его появление в Ершовке с выгодой для храма? Коль скоро ему и дальше станут жертвовать такие крупные суммы, то со временем в Троицкой церкви можно будет сделать капитальный ремонт. Ведь с момента ее постройки она еще ни разу не ремонтировалась. А между прочим, ей уже почти двести лет… Вдобавок, неплохо было бы прикупить кое-что из церковной утвари. Старые разномастные и расхлябанные подсвечники уже никуда не годятся. А в придачу к ним стоило бы приобрести новые паникадило и канунник. Заодно же – и бак для святой воды. Такой, какой он видел в соборе в последний свой приезд в Двинск: большой, из нержавеющей стали, отполированной до зеркального блеска, с золоченым крестом на крышке и церковнославянской надписью на боку: «Святая вода». По сравнению с этим заводским баком их вечно протекающий цинковый бачок, сработанный во оны времена местным народным умельцем, смотрится сущим убожеством. Но прежде всего нужно заменить облачения. Ведь, как-никак, он протоиерей, настоятель. И потому должен выглядеть соответственно своему сану. Как говорится, встречают-привечают не по уму – по одежке…
Только не напрасно ли он размечтался? Вряд ли духовные чада отца Гермогена смогут приезжать сюда слишком часто. И жертвовать так же щедро, как сегодня. Хотя, право слово, об этом стоит пожалеть…
Однако отец Михаил ошибся. На другое утро он узрел возле Троицкой церкви уже целый автопарк. Причем среди легковушек с городскими номерами стоял даже вместительный «Икарус»… Как видно, в Ершовку слеталось все больше духовных чад отца Гермогена. Оставалось лишь решить, как можно это использовать с выгодой для Троицкого храма.
Конечно, отец Михаил помнил – архимандрит Гермоген находится под запретом. И все-таки (исключительно ради благого дела заботы о храме) он положился «на русский авось». Обошлось же все после вчерашней Литургии… А раз обошлось, так и еще раз обойдется. Бог не выдаст, свинья не съест.
Решение пришло быстро и было простым до гениальности и гениальным до простоты.
– Вот что, брат, – заявил отец Михаил архимандриту Гермогену. – Сегодня проповедь читаешь ты. Скажи им что-нибудь такое… мол, рука дающего не оскудеет, а рука берущего да не отсохнет. Ты ведь у нас по этой части мастак.
Архимандрит Гермоген поднял глаза на своего семинарского товарища, пристально вгляделся в его лицо и понимающе усмехнулся…
Отец Гермоген издавна слыл выдающимся проповедником. Он стяжал эту славу еще с тех времен, когда, будучи совсем юным иеромонахом, произнес свою первую проповедь, умилившую епископа Иоанникия. После чего престарелый архипастырь, прослезившись, нарек его «нашим юным златоустом». С тех самых пор за велеречивым священноиноком и укрепилось прозвание «златоуст», чем он несказанно гордился.
Проповедь в селе. 1861 г. Худ. Василий Перов
В некотором роде отец Гермоген и впрямь был златоустом. Проповеди он говорил пространно и витиевато, порой исторгая у своих слушателей, а наипаче слушательниц, слезы умиления. Правда, те, кто с замиранием сердца внимал красноглаголивому витии, ловя каждое его слово и слагая его в сокровищнице своего сердца, аки многоценный бисер, потом не могли вспомнить, о чем именно он вещал. Однако смиренно объясняли это собственными невежеством и греховностью, не дающими им постичь тех высоких духовных истин, о коих глаголет отец Гермоген. После чего начинали еще громче и усерднее восхвалять его красноречие.
Но на сей раз златоустый архимандрит превзошел сам себя. Он заливался соловьем, вещая о том, как Господь прославляет тех, кто ради Него отрекается от скоропреходящих земных благ. Точнее сказать, жертвует их Святой Матери-Церкви. А в качестве примера привел историю некоей христолюбицы недавних времен, которая предпочла не связывать себя узами супружества, отвращающего от любви ко Господу и вечного спасения, а всю жизнь пребывала в девстве и целомудрии. И свою зарплату без остатка жертвовала на святые храмы и обители, где проводила каждый отпуск, с утра до ночи трудясь во славу Божию на самых тяжелых послушаниях. Особенно же много жертвовала она некоему прозорливому старцу (тут отец Гермоген сделал эффектную паузу, явно намекая на то, что этим старцем был он сам), своему духовному отцу, которому была предана безраздельно, «как железо кузнецу».
Когда же она преставилась, то ее не в чем и не на что было похоронить, ибо эта раба Господня отличалась столь редкостным нестяжанием, что жила в полнейшей нищете. Однако прозорливый старец, ее духовный отец, в видении узрел, как Ангелы, ликуя, возносят ее душу в райские обители. А ад рыдает, ибо благочестивая дева беспрепятственно миновала воздушные мытарства и удостоилась Царствия Небесного. Правда, не столько благодаря своей нестяжательности, сколько по молитвам своего духоносного аввы…
– Возлюбленные о Господе братья и сестры! – воскликнул отец Гермоген, обращаясь к утирающим глаза, всхлипывающим, жадно внимающим ему прихожанам и прихожанкам. – Да уподобимся и мы сей достославной и премудрой деве, дабы и нас по преставлении нашем Господь Сердцеведец принял в Свои пренебесные обители. Отречемся от тленного богатства, дабы сподобиться богатства нетленного. Ибо, чем больше лишений и страданий примем мы на этом свете, тем большей славы сподобит нас Господь в жизни будущего века. Аминь.
Неудивительно, что после Литургии все кружки для пожертвований, стоявшие в Троицком храме, оказались доверху набиты купюрами. А когда отец Михаил выходил из храма, то на крыльце его остановила прихожанка из Ершовки, бабка Лукия:
– Батюшко, погоди-ко, – прошамкала она и вытащила из-за пазухи дочерна засаленный шнурок, на котором тускло поблескивал алюминиевый крестик с примотанным к нему крохотным тряпичным узелком.
Кое-как развязав ветхую тряпицу, Лукия извлекла оттуда сложенную вчетверо сторублевку и протянула отцу Михаилу:
– Вот, батюшко, возьми-ко на церкву. Ужо я до пенсии как-нибудь проживу…
Первой мыслью отца Михаила было вернуть старухе эти деньги. Ведь он прекрасно знал, сколь мизерную пенсию получает Лукия, всю жизнь проработавшая в местном колхозе. Мало того – что всю эту пенсию у нее отнимает сын-пьяница. Так что сейчас она отдавала последнее, подобно Евангельской вдове, от скудости своей пожертвовавшей Богу все имение свое (Лк. 21, 4)…
– Возьми, батюшко, – повторила старуха, дрожащей рукой протягивая священнику сторублевку.
Отец Михаил подумал… взял купюру и сунул ее в карман своего подрясника.
Проходили дни, недели, месяцы. И в Троицком храме становилось все больше и больше новых прихожан. Впрочем, их скорее следовало бы назвать «приезжанами», поскольку все они приезжали в Ершовку из Двинска. Большинство среди них составляли одинокие бездетные жены и девы далеко не первой молодости, благоговейно величавшие архимандрита Гермогена своим старцем, «отченькой», и даже аввой, и упоминавшие о нем в своих разговорах куда чаще, чем о Господе… Все они считали за честь, подобно женам-мироносицам, служить ему своим имением (Лк. 8, 3) и верили, что в этом – залог их спасения. Некоторые из этих мироносиц даже переселились в Ершовку, купив здесь дома на деньги, вырученные от продажи, по благословению отца Гермогена, своих городских квартир. Постепенно они образовали нечто вроде женской общины, которую между собой называли не иначе, как «СвятоТроицким монастырем». Вскоре они уже вытеснили из храма прежних уборщиц и певчих, и даже всеми силами противившуюся вторжению чужачек свечницу Ольгу. Однако в конце концов ей пришлось уступить насиженное место за свечным ящиком духовной дочери отца Гермогена Ираиде, чья преданность своему авве была столь велика, что ради счастья постоянно находиться при нем и внимать его мудрым поучениям она оставила мужа и двух маленьких детей.
Правда, после всех этих перемен жители Ершовки отчего-то перестали ходить в Троицкую церковь. Некоторые, наиболее набожные, в выходные уезжали молиться в Двинск. А кое-кто и вовсе, как говорится, забыл дорогу к храму. Впрочем, отец Михаил не обращал на это внимания. В самом деле, стоит ли жалеть об ушедших? Разве много было проку от этой нищей деревенщины? Приезжие горожане куда богаче и щедрее. Так что он не прогадал, пригласив к себе отца Гермогена. Точнее сказать – даже выгадал.
Миновало лето, а за ним и осень уже приблизилась к концу. Накануне Михайлова дня, когда отец настоятель праздновал свои именины, к нему в гости, как обычно, приехал из соседней епархии его старый семинарский товарищ, протодьякон Иоанн.
Провинциальный храм в Подмосковье. Соврем. фото
– Здравствуй, здравствуй, дружище! – раскатистым басом приветствовал он отца Михаила, заключая его в свои могучие объятия. – Ну, как поживаешь? А я тебе подарок привез. Ты, помнится, всегда любил читать святых отцов…
Отец Михаил холодно принял от протодьякона пухлый томик, пробежал глазами надпись на обложке: «Творения Святителя Иоанна Златоуста», и, не говоря ни слова, положил книгу на комод. Отец Иоанн нахмурился, но промолчал. Потому что за плечами у него были долгие годы службы в соборе, убедившие его в справедливости поговорки: не всякую правду сказывай…
– Кстати, Ваня, тут ко мне летом отец Гермоген приехал, – поделился новостью отец Михаил. – И теперь живет у меня. Видишь ли, Владыка его под запрет отправил… ну, да ладно… нет худа без добра. Смотри-ка, что он мне сегодня подарил. Росный ладан. Греческий. Пахнет-то как! Не то, что наш… дешевка. А вот еще – погляди. Наперсный крест. Серебро с перламутровой инкрустацией… дорогая вещь. Тоже греческий… разве наши так сделают? Как раз под мое новое облачение… вот, взгляни, какая красота… золотое шитье, ручная работа… монашки из Покровского монастыря вышивали. Ну как, нравится? Эх, разве я прежде мог себе такое позволить? Спасибо отцу Гермогену – надоумил, как нужно жить. Да что с тобой, брат? Нездоровится, что ли?
– Прости, отче, – ответил отец Иоанн, отводя взгляд. – Просто… я немного устал с дороги.
Впрочем, наутро протодьякон, похоже, уже оправился от усталости. И сослужил отцу Михаилу во время праздничной Литургии. А под конец службы возгласил ему многолетие так громко, что в церковных окнах жалобно задребезжали стекла. Что до архимандрита Гермогена, то, по благословению отца Михаила, в тот день он произнес пространную проповедь на свою излюбленную тему: «не собирайте себе сокровищ на земле…» (Мф. 6, 19). По мере того, как он говорил, старый протодьякон все сильнее хмурился… но опять не сказал ни слова.
После Литургии состоялась праздничная трапеза, куда были приглашены лишь особо важные гости, все из духовных чад отца Гермогена. Разумеется, на самом почетном месте восседал именинник, а справа от него – отец архимандрит. Место слева досталось высокопоставленному сотруднику областной администрации и его супруге, с недавних пор зачастившим в Троицкий храм и осыпавшим обеих батюшек своими благодеяниями. Отцу Иоанну отвели место в конце стола. Однако, похоже, на протодьякона снова накатила вчерашняя усталость, потому что, чем оживленнее и развязнее становилась застольная беседа, тем больше он хмурился и временами исподлобья поглядывал на отца Гермогена. Возможно, потому, что тот, перепив лишнего, пустился рассказывать церковные анекдоты на свою излюбленную тематику: про глупых прихожан и находчивых батюшек, которые ловко и умело стригли своих «словесных овец». А отец Михаил, развалившись на стуле, со снисходительной улыбкой внимал его болтовне…
После трапезы, дождавшись ухода гостей, протодьякон наконец-то нарушил молчание:
– Слушай, брат, – сказал он отцу Михаилу. – Зачем вы так делаете?
– Кто «вы»? – недоуменно воззрился на него отец Михаил.
– Ты с отцом Гермогеном, – пояснил протодьякон. – Так нельзя делать…
– Ты это о чем? – удивился отец Михаил. – Что мы такого делаем?
– Зачем он людям это внушает? Ну, чтобы последнее вам отдавали… А сам потом смеется над ними… А ты ему это позволяешь.
– А-а, вот ты о чем… – небрежно бросил отец Михаил. – И что ж в том плохого, что народ нам деньги жертвует?
– Он же их Богу жертвует, а не вам, – не унимался протодьякон.
– А не все ли равно, кому? – пожал плечами отец Михаил. – Испокон веков священнодействующие питаются от святилища, и служащие жертвеннику берут долю от жертвенника[12]. Как пастухи кормятся от стада. Помнишь, как Апостол Павел писал: «если мы посеяли у вас духовное, велико ли то, если пожнем у вас телесное?» (1 Кор. 9, 11). Господь нас к нищете не призвал. Опять же, правду говорят: хоть деньги и склока, а без них плохо. Я ведь прежде еле концы с концами сводил. Не знал, чем за электричество заплатить, на что для храма дров купить, в старых ризах служил. Да спасибо отцу Гермогену! Научил, как нужно жить. Вот и зажили!
– Ладно, он всегда о себе да о своей выгоде думал, – промолвил отец Иоанн. – Но ты-то, ты-то был другим! Только, как погляжу, теперь и над тобой деньги власть взяли!
– Просто поумнел я… – усмехнулся протоиерей. – Понял, что без денег не проживешь. Куда не сунься – везде они нужны. Например, на ремонт храма. Опять же, вдруг Владыка сюда вздумает приехать. Его же встречать-угощать надо. Это ж какие расходы! Сам понимаешь…
– Да я слышал, что Владыка у вас молодой… запросы у него скромные, – усомнился отец Иоанн.
– Ну-ну, – скептически хмыкнул отец Михаил. – Да я за тридцать лет в Церкви насмотрелся Владык. У каждой пташки – свои замашки. Сегодня один, завтра – другой. А всем угодить надо. Опять же – стар я стал. Сколько лет еще у Престола простою? А, как за штат почислят, что тогда? К детям переселяться, в город? Нужен я им… у них своя жизнь. Кто обо мне позаботится, кроме меня самого? Как говорится, на Бога надейся…
– А еще иначе говорят, – заметил отец Иоанн. – На деньги совести не купишь, а свою погубишь. Смотри, брат, как бы тебе, не на Бога, а на деньги надеясь, не оплошать… Помнишь, чем кончил тот ученик Христов, что носил при себе денежный ящик, да еще и имел обычай руку в него запускать?[13]
– Ты что, меня осуждаешь? – вспылил отец Михаил. – Да кто ты такой, чтобы меня осуждать? Лучше на себя посмотри. Много ли ты своей честностью добился? Всю жизнь в дьяконах ходишь. А был бы половчее – глядишь, давно бы не только иереем – протоиереем стал.
– Нет, брат, я тебя не осуждаю, – вздохнул протодьякон. – А все-таки… отвечать-то тебе придется… Подумай об этом.
Отец Михаил не ответил.
На другой день, сославшись на неотложные дела, отец Иоанн уехал восвояси. Расставание бывших друзей вышло прохладным: словно после вчерашнего разговора между ними разверзлась глубокая, непреодолимая пропасть… Впрочем, разве это и впрямь было не так?
Проводив протодьякона, отец Михаил прошелся по опустевшему дому. И вдруг увидел на комоде подарок отца Иоанна: сборник творений Святителя Иоанна Златоуста. Из книги торчала закладка. Из любопытства отец Михаил раскрыл томик и пробежал глазами заложенную страницу:
«…душа священника должна со всех сторон блистать красотою, дабы она могла и радовать, и просвещать души взирающих на него… Священник должен со всех сторон оградить себя, как бы каким адамантовым оружием, тщательною бдительностью и постоянным бодрствованием над своею жизнью, наблюдая, чтобы кто-нибудь не нашел открытого и небрегаемого места и не нанес ему смертельного удара… Священник должен иметь душу чище самих лучей солнечных, чтобы никогда не оставлял его без Себя Дух Святый, и чтобы он мог сказать: «живу же не ктому аз, но живет во мне Христос» (Гал. 2, 20).
– Иные времена, – вздохнул отец Михаил, закрыл книгу и сунул ее на самый верх книжной полки, подняв при этом легкое облачко пыли.
Вскоре жизнь отца Михаила вошла в прежнюю колею. Он по-прежнему служил в Троицком храме. Однако совершение Таинства исповеди и чтение проповедей целиком возложил на отца Гермогена. Возможно, если бы тот не находился под запретом, отец Михаил поручил бы ему совершать все Богослужения, полностью устранившись от этой обязанности, становившейся все более тягостной для него. Ибо теперь ему не было дела ни до чего, кроме денег. А поток пожертвований становился все шире и обильней, словно река в пору половодья. Поначалу отец Михаил оставлял десятую часть из этих средств на нужды храма, так что смог приобрести новые облачения. Но затем он стал забирать себе все деньги без остатка. Ведь не зря говорится: дает Бог много, а хочется еще больше. Вслед за тем отец Михаил перестроил свой одноэтажный дом в двухэтажный, окружив его на всякий случай высоким забором, так что его прежде уютное жилье стало смахивать на неприступную крепость. Разумеется, он не забыл и о Васеньке, купив ему в Двинске четырехкомнатную квартиру. После этого можно было наконец-то подумать и о ремонте Троицкого храма.
Однако когда приглашенный из города архитектор показал отцу Михаилу составленную им смету на ремонт, настоятель, едва взглянув на цифры, с негодованием вернул ему бумаги:
– Что? Так дорого? Да откуда нам взять такие деньги? Ну да ладно. Двести лет храм без ремонта стоял, и еще столько же простоит!
По вечерам отец Михаил вместе с архимандритом Гермогеном усаживались в зальце, смакуя французский коньячок, презентованный кем-то из духовных чад, и вели задушевные беседы, перемежая воспоминания о былом забавными историями из жизни батюшек, матушек и даже Владык, и строя радужные планы на будущее.
– А что, брат, нельзя ли рядом с твоей дачкой в Крыму и мне фазендочку прикупить? – интересовался захмелевший отец Михаил. – Были бы мы с тобой соседями. В гости бы друг к другу ходили: потрындеть о том, о сем, винца попить. Там в Крыму вина хорошие… А то что тут мне на Севере делать? Что я тут хорошего видел? Тридцать лет на одном месте прослужил… между прочим, еще с тех пор, когда на веру гонения были. Можно сказать, жизнь за Церковь положил. А мне до сих пор митру не дали… А разве я ее не заслужил?
– Ладно! Будет тебе и фазендочка, и митра будет, – утешал его архимандрит. Ужо завтра решим, как это дело провернуть. А пока пойдем-ка, брат, по кельям, на боковую. Как говорится, утро вечера мудренее.
На другой день после этого разговора отец Михаил, как обычно, вычитывал утреннее правило. За долгие годы жизни в Церкви он выучил эти молитвы наизусть и повторял их машинально, не особо вникая в смысл церковнославянских слов и фраз. Однако сейчас, когда отец Михаил читал: «внезапно Судия придет, и коегождо деяния обнажатся…», священнику вдруг стало не по себе, будто от некоего тревожного предчувствия, что вскоре ему предстоит держать ответ за свои дела перед этим грозным и беспристрастным Судией. «Внезапно Судия приидет…» – что он скажет Ему в свое оправдание?
Впрочем, в следующий миг отец Михаил уже овладел собой. В самом деле, чего он испугался? Наверняка это всего лишь искушение. Точнее сказать, бесовское страхование, на которое не стоит обращать внимания. Что до Господа Мздовоздаятеля, то, рано или поздно, встреча с Ним ожидает каждого человека. Но он успеет загодя подготовиться к ней. Судия не застанет его врасплох.
Эта мысль успокоила отца Михаила. Мог ли он знать, что вскоре в Ершовку, и впрямь внезапно, явится сам епископ Двинский и Наволоцкий Антоний?
Вообще-то, этот визит архиерея не был запланирован заранее. Епископ завернул в Ершовку мимоходом, по дороге из столицы, куда ездил вместе со своим секретарем и товарищем по духовной академии, отцом Виктором. Ну а поскольку лето в тот год выдалось на редкость ясное и погожее, они совершали путешествие из Двинска в Москву и обратно не на самолете и не на поезде, а на машине. Благо, оба были отменными, и, по молодости лет, даже довольно лихими, водителями.
– Кстати, Владыко, тут недалеко есть деревня Ершовка, – как бы невзначай произнес отец Виктор, когда впереди замаячила очередная дорожная развилка. – И в тамошнем храме служит протоиерей Михаил. Тридцать лет на одном приходе. Где сейчас сыщешь таких пастырей? А, между прочим, все еще не митрофорный…
– Неужели? – заинтересовался епископ. – Тридцать лет на одном приходе служит? И до сих пор не митрофорный? Как же я об этом не знал?
Надо сказать, что Владыка не знал и кое-чего еще. А именно, что его секретарь отнюдь не случайно завел разговор об отце Михаиле. За несколько дней до их отъезда в Москву отца Виктора посетил архимандрит Гермоген, приехавший в Двинск с неким поручением от некоего заинтересованного духовного лица. Причем визитер заявился отнюдь не в епархиальное управление, а на квартиру к отцу секретарю. И по ходу беседы как бы между делом посетовал на то, что один из старейших священнослужителей епархии, а именно протоиерей Михаил из деревни Ершовки, незаслуженно обойден владычным вниманием и до сих пор не награжден митрой.
– Ты бы, отче, походатайствовал… – произнес он, вручая секретарю запечатанный конвертик. – Ему по всем срокам давно митра положена.
– А что ты о нем так радеешь? – поинтересовался секретарь.
– Да, понимаешь, однокашник он мне, – ответил отец Гермоген. – Вместе в семинарии учились. Опять же – в Михайлов день исполнилось тридцать лет со дня его рукоположения. А от вас его только открыткой поздравили… маловато. Ты бы посодействовал…
Секретарь обещал посодействовать. И честно сдержал слово, заведя речь об отце Михаиле в самое благоприятное время для подобного разговора.
Тем временем дорожная развилка уже осталась позади.
– Вот что, отец Виктор! – вдруг произнес архиерей. – Поворачивай назад. Я хочу видеть этого отца Михаила. Тридцать лет на одном приходе… А я и не знал! И все еще не митрофорный…
Однако вскоре Владыке Антонию пришлось увидеть и услышать куда более любопытные вещи. Сперва они с отцом Виктором долго искали место, где можно было бы припарковать машину, потому что луг вокруг Троицкой церкви был сплошь заставлен автомобилями и автобусами. Попытка епископа войти в храм тоже оказалась безуспешной: церковь была битком набита народом. К счастью, архиерей заметил с южной стороны храма открытую дверь…
– Глянь-ка, Вась, еще попы прикатили! – вдруг послышалось за его спиной. Владыка Антоний обернулся и увидел испитого мужичонку, явно из местных, который пялился на него с глумливой ухмылкой. Рядом стоял его собеседник, который, судя по всему, являлся и его собутыльником. – Мало нам тех двоих? Раньше наша церковь как церковь была. А теперь что? Не то церковь, не то секта. Слышь, из города сюда к этому монаху бабы едут… что у них там, своих церквей нет, что ли? А местных всех разогнали. И такие деньжищи им везут – вон, какую домину наш поп себе на них отгрохал! А, посмотрика, как крест на церкви покосился! Того и гляди упадет…
Епископ нахмурился и решительно зашагал к открытой двери. Секретарь, почуяв недоброе, последовал за ним.
…Сквозь открытую дверь был хорошо виден амвон Троицкого храма. На нем в полном облачении, со сверкающей митрой на голове, стоял архимандрит Гермоген и, закатив глаза к церковному потолку, вдохновенно вещал:
– Возлюбленные о Господе братья и сестры! Святая Церковь, как чадолюбивая Матерь, учит нас не прилепляться душой к тленному богатству, но взыскать богатства вечнующего, нетленного… Уподобимся христолюбице недавних времен, раздавшей все имение свое святым храмам и обителям, наипаче же – некоему прозорливому старцу, своему духовному отцу…
Епископ резко обернулся к отцу Виктору. Глаза его метали молнии.
– До сих пор не митрофорный, говоришь? – гневно произнес он, в упор глядя на побледневшего секретаря. – Что ж! Будет ему митра…
Сразу же по возвращении в Двинск епископ Антоний издал указ о почислении протоиерея Михаила за штат без права служения «за непослушание и игнорирование распоряжений священноначалия».
«Два сапога – пара, да оба в воду упали…»
Дмитриевская суббота
ой темной, безлунной ночью, под самое утро, приснилось старой Марфе, будто стоит она на зеленом лугу перед Ильинской церковью. А вокруг весна благоухает, солнце в небе играет, прямо как на Пасху – аж сердце радуется! А возле самой церкви стоят ее покойный муж Семен да сынок Митенька, и улыбаются Марфе, словно зовут ее к себе. Бросилась к ним старуха… откуда только силы взялись!.. и тут вдруг исчезло все. Смотрит Марфа – а на том месте, где была церковь, лишь заснеженный пустырь виднеется, и торчат из-под снега не то обгоревшие головни, не то чьи-то кости. Вскрикнула она от страха – и проснулась. Смотрит – никого вокруг. Только в красном углу, перед иконой Казанской Божией Матери, которой благословили их с Семеном, когда венчались они в Ильинской церкви, красная лампадка мерцает. И с той иконы смотрит на старуху Царица Небесная, ласково так смотрит, словно хочет сказать: полно по мертвым скорбеть, Марфа, нет у Господа мертвых, все у Него живы, и Семен твой, и Митенька, и ты сама жива… Тут и отлегло у старухи от сердца… вот только к чему бы это ей такой сон приснился? Видно, просят Семен с Митенькой, чтобы в Дмитриевскую субботу помянула она их в церкви. Не за здравие – за упокой. Семен – на Мурмане от тифа помер[14], а Митеньку на японской войне взяло чужое море, сокрыла холодная глубинная волна. Далеко ушли ее ненаглядные, не добраться туда Марфе, не поплакать вдосталь на родных могилках. Только и остается ей, что ставить за них свечки в Ильинской церкви, да просить Бога, чтобы простил Он их грехи, вольные и невольные. Ведь не зря говорят, что баба за мужа, за детей – днем печальница, а в ночь – ночная богомолица. Вот денно и нощно и молится Марфа за усопших Семена и Митенькой… а в Дмитриевскую субботу попросит отца Иакова, чтобы пропел он им «вечную память». А до той субботы уже совсем ничего осталось: всего-то шесть деньков…
Тем временем за окном светать стало. Поднялась Марфа, помолилась Богу, да начала в церковь собираться. Чай, на дворе сегодня воскресенье – куда идти, как не в храм Господень? А Марфе еще нужно там все лампадки затеплить, да батюшке, отцу Иакову, кадило разжечь… а просфоры она еще вчера испекла и загодя в корзинку сложила, чтобы сподручнее было нести. Она ведь в Ильинском храме и уборщица, и алтарница, и просфорня… вот день-денской, с утра до вечера, то печки в нем топит, то полы намывает, то кадило и подсвечники чистит, то просфоры печет.
Святой Димитрий Мироточец. Икона XIII в.
Бывает, за всеми этими делами Марфе и помолиться-то некогда, да это не беда, за нее батюшка помолится, главное, чтобы в храме чистота да порядок были… Сколько раз, бывало, отец Иаков ей говаривал: «Марфо, Марфо, печешися и молвиши о мнозе, едино же есть на потребу…»[15] Прав батюшка – только храмом и живет старая Марфа. Да и чем еще ей жить, если нет у нее ни мужа, ни детей, ни внуков, ни родни – однаодинешенька старуха век доживает… Так о ком же ей заботиться, ради кого хлопотать, как ни ради Господа? Ведь храм – это дом Его. Вот и отец Иаков так говорит: мол, храм есть дом Божий…
…Только вышла Марфа за калитку, смотрит, а батюшка, отец Иаков, как раз мимо идет. Вот только отчего-то не к церкви идет, а от церкви… Удивилась Марфа, однако виду не подала: знать, так надо. Подошла она к отцу Иакову, поклонилась и говорит ему:
– Благослови, батюшка!
– Эх, Марфа, не до тебя мне сейчас! – отмахнулся священник. – Вот уж не думал дожить до такого!
– А что случилось-то, батюшка? – полюбопытствовала Марфа.
– Да то, что больше мне тут у вас не служить! – в сердцах воскликнул отец Иаков. – Уезжать мне придется! А у меня тут и дом, и огород, и добро нажитое – и все теперь коту под хвост пойдет!
– Да как же так, батюшка? – изумилась старуха. – Нешто Владыка тебя от нас куда переводит?
– Если бы так, Марфа! – тяжело вздохнул отец Иаков. – Если бы так… Только дело-то совсем в другом. Помнишь, как вчера к нам из города комсомольцы нагрянули? Ну, потом они еще по селу с гармошкой ходили, песни свои горланили, всех наших парней да девок перебаламутили, записали в свой комсомол… Так вот, привезли они с собой из города мандат, а в нем прописано: церковь нашу лик-ви-ди-ро-вать! Вот сегодня они ее и ликвидируют.
– Как так ликвидируют? – встревожилась Марфа. – Ее что теперь, не будет? А как же мы без церкви жить станем?
– А им-то что до того? – невесело усмехнулся священник. – Они в ней свой комсомольский клуб сделать собираются. И будут там плясать да кино про красных дьяволят[16] крутить. До чего же мы дожили, Марфа! Последние времена настают… Да, вот что: не дашь ли ты мне своего Гнедка с подводой? Я из церкви антиминс да облачения заберу и свезу их в соседнюю волость, в Никольское, к отцу Адриану. Не оставлять же их этим безбожникам на поругание! А коня и подводу я тебе потом верну…
Умилилась старуха. Вот ведь какой правильный батюшка отец Иаков! Как о святыне радеет! Как же ему не помочь?
– Бери, бери, батюшка, и коня, и подводу! Для тебя и для Господа мне ничего не жаль!
А как уехал священник, снесла Марфа корзинку с просфорами назад в дом, а сама скорей к церкви! Глядит: церковные двери открыты нараспашку, а перед ними, на снегу, иконы в кучу свалены. А мужики, их же деревенские, все выносят да выносят из храма образа, да с размаху в ту кучу бросают, словно это не святые лики, а простые доски… Господи, что же это такое творится? Или и впрямь миру конец пришел?
Подбежала Марфа к храму, руки крестом раскинула, вход собой загородила:
– Да что же это вы делаете, еретики! А ну стойте! Или на вас креста нет? Или вы Божия гнева не боитесь? Опешили мужики. И давай перед старухой оправдываться:
– Что ты, бабка, нам Божьим гневом грозишь? Мы народ подневольный. Приказали нам из храма все иконы убрать. А кто приказал – с того и спрос…
Призадумалась старуха. И впрямь – чего с мужиков взять? Что им велено – то они и делают: из церкви иконы убирают. А она их к себе приберет!
Подошла Марфа к мужикам, и говорит им:
– Вот что, люди добрые! Берите-ка вы иконы да несите их к моему амбару! А я вас за это бражкой ячменной угощу!
Сельский православный храм в Средней России. Соврем. фото
Как услышали мужики про бражку, сразу повеселели. Взвалили иконы на плечи и потащили их к старухиному амбару. А Марфа, словно в крестном ходе, с храмовой иконой Ильи-пророка впереди идет, дорогу им указывает. Открыла амбар и говорит мужикам:
– А теперь кладите иконы сюда!
– Да куда ж их класть-то? – спрашивают мужики. – У тебя ж тут мешки стоят!
Посмотрела старуха – а ведь и правда! Набит амбар мешками с мукой – тут и ей на зиму запас, и для просфор… Куда ж тогда иконы сложить?
Лишь миг раздумывала Марфа. А потом как крикнет:
– А ну, мужики, тащите мешки прочь из амбара! А на их место иконы кладите!
– Да в уме ли ты, Марфа? – усомнился один пожилой мужичок. – Чем же ты зиму-то жить будешь? А с хлебом зима не страшна…
– А разве мне этот хлеб не Бог дал? – вскинулась старуха. – Он дал, Он и взял, а захочет, так снова даст. Делайте, что вам сказано.
И сделали мужики по Марфиному слову: мешки с мукой из амбара повынесли, а на их место иконы сложили, одну на другую, как дрова в поленницу, от полу под самый потолок. Весь амбар ими набили. Зато ни одна из икон не пропала…вот только ризы с них комсомольцы уже ободрать успели: хоть они и не серебряные, а лишь посеребренные – в металлолом сгодятся. Для индустриализации металл нужен… Да ризы – дело наживное. Главное, удалось Марфе иконы спасти. Надежно укрыты они теперь в ее амбаре, под большим замком, а ключ от него у старухи на поясе висит. Уж теперь-то не доберутся до них комсомольцы-безбожники!
Всю следующую ночь мало Марфе спалось, да много думалось. И, чем больше она думала, тем больше ей казалось: невдомек советской власти, что приезжие комсомольцы у них храм отняли. А, если бы власть про это узнала, не дала бы им церковь разорить. Ведь разве советская власть не за народ стоит? Вот завтра спозаранку и отправится Марфа в большое село Покровское, а ныне райцентр, где сидит их самый главный начальник, и расскажет ему всю правду. А тот, как ее выслушает, сразу велит Ильинский храм народу вернуть.
Правда, до райцентра пришлось старухе на своих двоих добираться. Ведь Гнедка своего, вместе с подводой, она отцу Иакову одолжила. Только, похоже, загостился батюшка в соседней волости у отца Адриана… Что ж, с Божией помощью да ради Божьего дела Марфа до Покровского и пешком дойдет.
Полдня шла старуха до райцентра. Хорошо, батожок березовый с собой прихватить догадалась: с батожком-то идти легче… Идет, а сама все поглядывает – не блеснут ли вдали кресты да купола Покровской церкви? В Покровском храм был не то, что у них в селе – не деревянный, а каменный, и такой видный, что заметен был издали. Одно слово – приметный храм. Вот только на сей раз, сколько ни вглядывалась Марфа вдаль – Покровский храм словно пропал куда-то. А на его месте какое-то высокое здание белеется. Что за чудеса? Куда же храм-то подевался?
Только когда подошла старуха поближе, поняла она, что Покровский храм стоит, как стоял. Вот только нет больше на нем крестов да куполов. А над входом, где когда-то висела икона Покрова Пресвятой Богородицы, прибита пятиконечная красная звезда, а под ней табличка с надписью: «Клуб крестьянской молодежи села Октябрьское».
Опечалилась старуха. Неужели зря она шла в Покровское? Вот и здешний храм тоже ликвидировали… Только, может, это потому, что не народ его построил, а богатый купец Евграф Быков, у которого половина здешних мужиков в должниках ходила? Опять же, в Покровском все дома деревянные, один храм – из камня. Оттого-то новая власть на него и позарилась. А от Ильинской церкви ей какая корысть? Ведь она деревянная, и срубили ее их же мужики, по обету, когда у них от грозы полдеревни выгорело… За что же ее ликвидировать? Да, Бог даст, добьется Марфа правды. Выслушает ее советский начальник и тотчас прикажет Ильинский храм народу возвратить. А там и отец Иаков вернется… Будет у них в Дмитриевскую субботу церковная служба!
Приободрилась Марфа и пошла начальника искать. И нашла его в бывшем поповском доме, а ныне Октябрьском исполкоме. Правда, как ни просила старуха, не допустил ее секретарь к начальнику. Мол, занят он неотложными народными делами, а потому нет у него на то времени, чтобы каждую старуху выслушивать. Да и сам секретарь Марфу слушать не захотел. Только завела старуха речь про Ильинскую церковь, как оборвал он ее на полуслове:
– Вот что, бабка. Ты тут контрреволюционную агитацию не разводи. Церковь – орудие врагов народа. И потому изведем мы ее под корень без всякой жалости. Так что ступай отсюда подобру-поздорову, да впредь помалкивай. Не то – пеняй на себя…
Едва доплелась старуха обратно в Ильинское – и батожок березовый не помог… Выходит, напрасно она на земную власть да на ее справедливость надеялась. Против Бога эта власть идет, и потому нет у нее ни правды, ни милости. Так что теперь вся ее надежда – лишь на Господа.
Всю ночь молилась старуха, чтобы вразумил ее Господь, как теперь ей быть да что делать? И пришло ей на ум: есть же у староверов в домах молены[17]…так отчего бы и ей у себя такую не устроить? Ведь дом-то – ее! Кто же его у Марфы отнять посмеет?
Поутру отправилась старуха к Василию Легостаеву, мастеровитому мужику, что был у них в Ильинском и за плотника, и за столяра: все ладил – от лавок до прялок, от детских зыбок до домовищ[18]. И говорит ему:
– Вот что, Васильюшко. Не возьмешься ли ты мне одну работу сделать? Только чтоб сегодня все сладил: дело-то спешное… А я тебе за это заплачу.
– Уж не домовище ли ты себе, Марфа, ладить надумала? – усмехнулся Василий. – Только зря торопишься. Жили мы при старой власти – теперь при новой поживем!
– Эх, Васенька! – вздохнула старуха. – Как ни вертись, а в могилку ложись. Только смерть по грехам страшна… А дело у меня к тебе вот какое…
Как выслушал Василий старуху, не сказал ей ни слова, а взял свои инструменты да пошел за ней. И целый день сколачивал в старухиной комнате из теса, что Марфа на починку крыши припасла, подобие иконостаса, да вставлял туда спасенные старухой образа. Вот только немного их туда вошло: невелика была Марфина избенка: всего-то комната, да кухня маленькая, да поветь[19]… Правда, часть святых ликов они с Марфой по стенам развесили, да разложили по аналоям, что Василий сколотил…и все равно много еще икон в амбаре осталось…. А из остатков теса сделал Василий старухе в кухне за печкой загородочку, спальный закуток. Поставила туда Марфа лавку, застелила подстилкой – чем не место?[20] А что жестко будет спать…так придет время, отболят ее старые косточки в сырой земле! Да только смерть не все возьмет: лишь тело в землю ляжет, а душа пойдет пред Богом ответ держать. И те добрые дела, что сделала она, живучи на земле, Ему в дар понесет…
А как закончил Василий работу да ушел восвояси, не взяв со старухи ни копейки, раскрыла Марфа свой заветный сундук. Много добра хранилось у нее в том сундуке: холсты своетканые, сарафан синий, гарусный, а к нему парчовая коротенька, еще от бабки ей доставшаяся…такой парчи нынче уж не сыскать… А вот и мамушкина память: почелок[21] венчальный, шелком шитый, с жемчужными гирьками по краям, с широкими лентами сзади. Восемь лет Марфа на эти ленты деньги откладывала, по копейке, копила-таилась, пока не скопила на десятку. Потом в уездный город за ними ходила, все ноги сбила, а купила-таки ленты. А вот эту ленту, алую, атласную, ей Семен подарил, когда в Ильин день увидел ее в хороводе… После того и посватался, а вскорости и свадьбу сыграли: у Марфы других женихов не было – в чужих людях по сиротству она жила, а у Семена первая жена в родах умерла, вот и взял молодой вдовец за себя сироту-бесприданницу. Как же он любил ее… не то, что ни разу руки на нее не поднял – грубым словом никогда не обидел! А, как с моря приходил, подарки ей привозил: то полушалок, то ожерелок, то перстенек серебряный. Когда же родила она Митеньку, подарил ей Семен норвежского канифасу[22] на сарафан, да шелковый шалевый плат, цветами да птицами расшитый. Только один раз она тот сарафан и надевала, когда в последний раз вместе с Семеном ходила к обедне… Да ушел ее Семенушко в те края, откуда нет возврата, и Митенька за ним…душу ее с собой унесли. Только и памяти по ним осталось, что эти платки да ленты…
Давно не доводилось Марфе плакать. Да, как кромсала она на куски свои девичьи ленты, да нашивала их крест-накрест на платки – мужнино подаренье, мужнину память – горькими слезами заливалась старуха. Однако ж работу свою не бросила: на всех платках кресты из лент нашила и теми платками застелила аналои. А на шелковый шалевый плат с цветами и птицами – последний подарок Семена – положила храмовую икону Ильи-пророка…
После того пошла Марфа по деревне. В каждый дом стучалась, Христом-Богом просила, чтобы шли к ней люди да несли к себе те иконы, что еще у нее в амбаре оставались. Все Ильинское обошла она. Да только почти от всех ворот давали ей поворот:
– Поди прочь, старая! Если тебе жизнь не дорога, так хоть нас пожалей! Не ровен час, вместе с тобой и нас заберут! Тогда нас и твой Бог не спасет!
Горько было старухе те слова слышать, да только не зря сказано: от страха у человека разум мутится. Что ж, от одного дома гонят, пойдет она к другому… а все-таки раздаст иконы. Не пропадать же им!
А те немногие, кто был посмелее да посовестливее, говорили старухе так:
– Ты уж прости, Марфа, только мы их у себя вешать не станем, а снесем на чердак или на поветь. Больно уж они большие да приметные. А, если власть переменится и храм наш снова откроют, будут эти иконы, как найдены…
Старуха в узорчатом платке. 1886 г. Худ. Василий Суриков
Наконец опустел Марфин амбар – раздала старуха по людям все иконы. Тем временем до Дмитриевской субботы только два дня осталось. А отца Иакова все нет да нет… И надумала тогда Марфа пойти в соседнюю волость, в Никольское, батюшку назад звать. Пусть и нет у них больше церкви, а все-таки будет ему где службу отслужить!
Еще затемно вышла Марфа из Ильинского. А до Никольского добралась только к вечеру. И первым делом в тамошнюю церковь пошла, к настоятелю, отцу Адриану. Благословилась у него и спрашивает:
– А где тут наш батюшка? Я к нему пришла.
– Какой такой батюшка? – нахмурился старый настоятель. – У нас их тут трое служит. Говори толком: кого тебе надо!
– Батюшку нашего мне надо, отца Иакова, – отвечает Марфа. – Как у нас на прошлой неделе в Ильинском церковь закрыли, он сюда к вам поехал, антиминс да облачения повез… Вот я за ним и пришла. Скажите ему, мол, Марфа все устроила. Есть ему теперь, где служить. Пусть назад возвращается!
– Что-то ты путаешь, старая, – покачал головой отец Адриан. – Не приезжал к нам никакой отец Иаков. Может, он в какое-то другое место уехал?
– Как же так? – растерялась Марфа. – Кто же у нас теперь в Дмитриевскую субботу служить станет?
Ничего не сказал ей на это отец Адриан, лишь поник седой головой да пошел прочь… Заплакала старуха. Да и как иначе? Выходит, все ее труды прахом пошли… Только, как вышла она на улицу, догнал ее там какой-то батюшка, совсем молодой еще, и говорит ей:
– Не плачь, мать. Я с тобой в Ильинское поеду.
…А как приехали они с этим батюшкой, отцом Иоанном, в Ильинское, обежала Марфа всю деревню, созывала людей, чтоб на службу шли. Да немного народу на ее зов откликнулось – лишь те, что прийти не побоялись. Зато никогда ни прежде, ни после не было в Ильинском такой службы, как в ту Дмитриевскую субботу. Словно каждый из пришедших на нее знал: ныне молится он Богу в последний раз…
За всех помолился отец Иоанн, и за усопших, и за живых. И за Семена с Митенькой, и за саму Марфу. А когда уехал он назад в Никольское, села старуха у окна, руки на коленях сложила. Кончен труд, теперь можно и отдохнуть… И тут раздались у нее на дворе чьи-то шаги. Встрепенулась Марфа: уж не Семен ли с Митенькой весть подают, что дошли до Господа молитвы за них? Бросилась она к двери, смотрит – а на пороге стоит участковый:
– Это ты будешь Марфа Лукина? Собирайся. Поедешь со мной в райцентр.
Повязала Марфа платок, накинула фуфайку, перекрестилась напоследок на иконы и пошла вслед за участковым в свой последний, невозвратный путь… жизни нестареемой, к радости вечной.
Умирала мать родная…
Перед самой вечерней инокиню Анну срочно вызвали к игумении Феофании. И она поняла – это не к добру. Как видно, на нее уже успели нажаловаться. Разумеется, обвинив во всем случившемся после сестринской трапезы именно ее. Хотя, если рассудить по справедливости, как раз она-то была права. Ведь если каждой послушнице, вместо того, чтобы читать за работой Иисусову молитву, вздумается чесать языком, во что превратится монастырь? Анна, как старшая трапезница, была просто обязана обличить этих болтливых девчонок-судомоек со всей подобающей строгостью. Иначе сама оказалась бы невольной соучастницей их греха. А если после этого одна из послушниц надулась, а другая разревелась – что ж, как говорится, правда глаза колет. То ли еще будет на Страшном Суде, где им придется отвечать за каждое праздное слово! Опять же, все святые отцы говорят, что терпящим поношения и уничижения ниспосылаются небесные венцы. И «кто нас корит, тот нам дарит». Так что этим дурам следовало бы поблагодарить Анну за заботу о спасении их душ, а не жаловаться на нее игумении, пользуясь ее снисходительностью к новоначальным.
Монахиня. 1887 г. Худ. Илья Репин
Увы, матери Феофании, вот уже второй год возглавлявшей Н-ский монастырь после безвременной кончины прежней настоятельницы, игумении Архелаи, за глаза прозванной сестрами «бич духовный», явно не хватало строгости. Вернее, она была взыскательна не столько к тем, кто находился в обители «без году неделю», сколько к сестрам, которые прожили в ее стенах достаточно времени, чтобы возомнить себя духовно умудренными и имеющими право поучать и обличать младших. Что до Анны, слывшей при матери Архелае образцовой инокиней, то новая игумения, похоже, воздвигла на нее самое настоящее гонение. Ибо многие сестры, пришедшие в монастырь куда позже ее, уже были пострижены в мантию, в то время как она все еще ходила в рясофоре. Но Анна мужественно несла свой крест. Потому что хорошо помнила: «…все, хотящие жить благочестиво во Христе Иисусе, будут гонимы» (2 Тим. 3, 12). Сколько раз истинные подвижники, подобные ей, были преследуемы лжебратией! Их тоже обходили постригом, изнуряли черными трудами, несправедливо наказывали. А они кротко и безропотно несли свой крест, вооружившись терпением и молитвой… Вот и сейчас, идя к матери Феофании, Анна, по их примеру, несколько раз прочла в уме тропарь иконе Божией Матери «Злых сердец Умягчение» и молитву «Помяни, Господи, Давида и всю кротость его». И приготовилась претерпеть неправедный гнев настоятельницы с мужеством и смирением, подобающими истинной рабе Божией.
Однако мать Феофания словом не обмолвилась о давешнем происшествии в трапезной. Вместо этого она вручила Анне распечатанное письмо, адресованное в их монастырь.
Внутри мятого и заляпанного чем-то жирным конверта находился исписанный вкривь и вкось листок клетчатой тетрадной бумаги. Почерк Анна узнала сразу. Писать так коряво и небрежно могла лишь ее старшая сестра Людмила. Впрочем, обычно ее звали Милкой. Сама же она, будучи навеселе, гордо величала себя «Милкой-бутылкой».
Сестра сообщала, что их мать недавно выписали из больницы. Сначала подозревали, что у нее инсульт, но потом выяснилось – диагноз гораздо серьезнее, причем это даже не опухоль головного мозга, а метастаз из другого органа. По прогнозам врачей, жить ей осталось недолго. И потому Людмила просила сестру приехать, чтобы в последний раз повидаться с матерью. А заодно и помочь поухаживать за ней.
– Благословляю вас поехать к матери, – сказала игумения Феофания, пристально глядя сквозь очки на замершую в растерянности Анну. – И оставаться с ней столько времени, сколько это будет необходимо. А потом, немного помолчав, добавила:
– И помните пятую заповедь.
В первый миг Анна решила, что ослышалась. К чему это матери Феофании вдруг вздумалось напомнить ей ветхозаветную заповедь: «почитай отца твоего и мать твою, чтобы тебе было хорошо и чтобы продлились дни твои на земле…» (Исх. 20, 12)? Ведь отца она не знала отродясь. И никогда не любопытствовала, кто из гостей и собутыльников матери приходился ей отцом. А мать… Она давно уже не считала матерью женщину, которая в свое время произвела ее на свет. Ведь та была неверующей и некрещеной. Мало того – в книжке с подробным перечислением грехов, по которой Анна готовилась к исповеди, не было ни одного пункта, который нельзя было бы применить к ее матери. Так неужели после этого Анна обязана соблюдать по отношению к ней пятую заповедь?..
Анна добиралась до родного города около суток. В битком набитом плацкартном вагоне бренчала гитара, хныкал ребенок, а пассажиры, забыв о том, что на дворе – Великий Пост, уплетали скоромное и обильно запивали его пивом, перемежая возлияния громкой болтовней. Анну мутило и от этих пошлых разговоров, и от тошнотворного запаха пива и жареного мяса, и от вида ухмыляющихся, чавкающих, рыгающих, плоско острящих попутчиков. Она чувствовала себя рыбой, выброшенной на берег и задыхающейся без живительной воды. Или, скорее, нелюбимой овцой, посланной за это на растерзание в волчью стаю. Анна вынула было из сумки канонник и попыталась вычитать иноческое правило, однако при таком шуме сосредоточиться на словах молитв было невозможно. Тогда она завернулась с головой в одеяло и попробовала заснуть. Однако прошло немало времени, прежде чем она наконец-то забылась сном. И, как поется в песне, мало ей спалось, да много виделось.
Анне приснилась какая-то женщина в белой сорочке, лежащая на металлической кровати, похожей на больничную койку. Черты ее светлого, буквально сияющего лица, были неразличимы. Зато другая женская фигура, стоявшая поблизости, была словно одета мраком. Она стояла на самом краю узкой пропасти, из которой вырывались языки пламени. Как ни странно, женщины, разделенные огненной пропастью, беседовали между собой, однако о чем именно – Анне не удалось расслышать. Но ей почему-то подумалось, что это умирающая мать умоляет дочь-грешницу покаяться и жить по Божиим заповедям. Возможно, потому, что недавно она слышала старинный духовный стих о том, как «умирала мать родная», и перед кончиной уговаривала дочь посвятить себя Господу. Да, девушке, имевшей такую мать, стоило только позавидовать… А вот у нее все наоборот. Она – инокиня, живущая во благочестии и чистоте в стенах святой обители. А ее мать как жила, так и умрет безбожницей и нераскаянной грешницей.
И тут Анну вдруг осенило – а что, если этот сон является знаком свыше? Ведь бывали же случаи, когда Господь в сонных видениях открывал Свою волю праведным людям… Но что же он означает? Уж не то ли, что она должна обратить к вере свою умирающую мать? Да, несомненно, это так. Иначе не объяснить, почему Милке удалось разыскать Анну, а игумения Феофания благословила ее поехать к матери, и вдобавок, снабдила деньгами. Все это не может быть лишь случайным стечением обстоятельств. И вот теперь она приедет домой и убедит мать креститься. Какая же небесная награда ждет ее за это! Ведь в Священном Писании сказано, что «…обративший грешника от ложного пути его спасет душу от смерти и покроет множество грехов» (Иак. 5, 20). Мало того – когда игумения Феофания узнает о том, что Анне удалось обратить в Православие свою мать, всю жизнь косневшую во грехах, она наконец-то поймет, что была к ней несправедлива. И непременно пострижет ее в мантию. А вдобавок переведет из трапезниц в благочинные.
Дальнейшие события подтвердили, что Анна не ошиблась. Ибо, едва она разгадала, что означает ее сон, как враг людского рода принялся строить ей козни. Сперва Анне пришлось разыскивать дом, где жили мать и сестра. Потому что за время ее пребывания в монастыре старые панельные «хрущевки» в этом районе успели заменить на высотные новостройки. Правда, вскоре выяснилось, что нужный ей дом все-таки уцелел… Потом Анна долго стояла на лестничной площадке, пропахшей сыростью и мочой, то барабаня в знакомую обшарпанную дверь, то изо всех сил нажимая на кнопку звонка. Однако из квартиры доносились лишь громкая музыка и неистовый хохот, словно тамошние обитатели потешались над попытками Анны проникнуть внутрь. И тогда она поняла, что опоздала. Наверняка, пока письмо шло до монастыря, ее мать уже умерла. А встречаться с вечно пьяной Милкой ей совершенно не хотелось. Анна уже начала было спускаться вниз, как вдруг дверь распахнулась. На пороге, держась за притолоку, стояла лохматая старуха в спадавшей с ее костлявых плеч грязной ситцевой сорочке. Некоторое время она вглядывалась в Анну…и вдруг углы ее рта задрожали, и она протянула к ней дрожащие руки. Кажется, она что-то говорила, но ее голос тонул в раздававшемся за ее спиной оглушительном хохоте…
Лишь тогда Анна поняла, что перед ней – мать.
Как же она радовалась приезду Анны! Даже согласилась выключить телевизор, чтобы несущиеся из него громкая музыка и хохот не мешали их беседе. Да и зачем он ей, когда сейчас с нею Анна, ее любимая девочка, ее младшенькая… Как же она скучала по ней! И вот Анечка приехала, и теперь все у них снова будет хорошо. А телевизор пусть отдохнет. Ведь она его и включает только потому, чтобы не было так страшно одной в пустой квартире. Особенно ночью – после больницы она отчего-то стала очень бояться темноты и одиночества, так что, бывает, даже спит с включенными светом и телевизором… Милка-то опять где-то шляется… А самой ей ни убрать, ни приготовить… да и готовить нечего – пенсия только через неделю будет, а то, что оставалось, Милка забрала. Сказала – на продукты, да, как ушла вчера вечером за ними в магазин, так и пропала. Видно, снова запила…
– Мама, – с трудом выговорила Анна непривычное для нее слово. – А ты вспомни – чья она дочь? Кто ее такой воспитал? Неужели ты не понимаешь, что сама во всем виновата?
Мать с недоумением посмотрела на нее:
– Так что же мне теперь делать, Анечка?
Анна уже собиралась ответить: «покаяться и уверовать в Господа», как вдруг входная дверь громко хлопнула и послышался хриплый женский голос:
– Эй! Что случилось? Есть тут кто живой?
Вслед за тем в кухню с дурацкой ухмылкой на опухшем лице ввалилась Милка. И, заговорщически подмигнув Анне, водрузила на стол рваный пластиковый пакет, из которого извлекла бутылку с плескавшимися на дне остатками водки, а также кусок весьма подозрительного на вид чебурека.
– Эт-то т-тебе, мам… С приездом, монашка! Слушай, у тебя сотни взаймы не найдется? Чес-слово, вечером отдам…
Спустя десять минут Анна уже шла по улице к ближайшему магазину. Разумеется, не за бутылкой, хотя Милка прямо-таки сгорала от желания выпить за приезд любимой сестренки. А просто за продуктами. Потому что иначе им пришлось бы сидеть голодными. Ведь по милости Милки в доме было, как говорится, хоть шаром покати… Вдобавок, она хорошо помнила, что «от ласки у людей бывают совсем иные глазки». Мать Феофания настаивала на том, чтобы она помнила пятую заповедь. Что ж, если это нужно для того, чтобы мать крестилась, Анна будет вести себя, как примерная и любящая дочь. Лишь бы только эта спившаяся дура из вредности чего-нибудь не выкинула…
И опять опасения Анны подтвердились. Когда она втаскивала в квартиру сумку, битком набитую продуктами, Милка встала на пороге, преграждая ей путь. И, косясь в сторону кухни, где сидела мать, зашептала Анне на ухо, обдавая ее густым запахом перегара:
– Только не смей ей говорить, что она скоро умрет! Слышишь, не смей!
Попытка Анны устроить некое подобие идиллического семейного ужина с треском провалилась. Милка, исподлобья поглядывая на сестру, вполголоса негодовала на то, что «монашка» заставляет их соблюдать какой-то свой Великий Пост, а потому не купила ни мяса, ни водки. В конце концов мать, устав от ее ворчания, заявила, что Милке стоило бы порадоваться приезду младшей сестры, а не бранить ее. В ответ та разразилась потоком брани, причем досталось не только матери, но и Анне. За несколько минут Милка выложила все, что думала, о сестре-эгоистке, которая удрала в монастырь, вместо того, чтобы помогать им с матерью… а еще называет себя верующей… знаем мы таких верующих… И Анна поняла: эту истеричку нужно любой ценой выпроводить из дома. Причем как можно скорее – иначе она сама не выдержит, и, объятая праведным гневом, по примеру Святителя Николая Чудотворца, влепит ей пощечину… Решение созрело быстро – она вышла в коридор и принялась нарочито громко рыться в своей сумке. Милка сразу смолкла и шмыгнула из-за стола вслед за Анной. А спустя несколько минут она уже стремглав неслась вниз по лестнице, сжимая в кулаке пожертвованную неожиданно раздобрившейся младшей сестренкой сотенную купюру…
Теперь уже ничто не могло помешать Анне поговорить с матерью по душам. Для надежности она заперла дверь на щеколду и вернулась в кухню. Мать сидела у окна, глядя на Милку, крупной рысью несущуюся в сторону ближайшего магазина.
– Бедная, – вдруг промолвила она. – Что-то с ней будет, когда меня не станет… Одна надежда, что я еще долго проживу. Вот и Мила говорит, что я скоро поправлюсь. Ей врачи так сказали…
– Нашла, кому верить! – вскинулась Анна, недовольная тем, что матери вдруг вздумалось жалеть Милку. – Поправишься… на тот свет отправишься. Врет твоя Милка!
Мать испуганно уставилась на нее. И Анна поняла – она очень боится умирать. Мало того – подозревает, что Милка скрывает от нее правду. Иначе бы она не стала говорить Анне, что надеется прожить долго. Она надеялась – это подтвердит и младшая дочь. Но, если Анна скроет от нее правду – еще вопрос, пожелает ли она креститься. Нет, она должна сказать ей в лицо все, что скрывает от нее Милка! И, когда мать узнает, какие муки ожидают ее после смерти, она непременно захочет избежать их, приняв Святое Крещение!
– Что ты на меня так смотришь? – огрызнулась она, видя искаженное страхом лицо матери. – Да, врет твоя ненаглядная Милка! А мне она написала, что у тебя рак!
Так что смерть твоя не за горами, а за плечами. Поняла!
– Анечка… – прохрипела мать. – Не надо… Мне сейчас плохо станет… Дай таблетку… она в комнате лежит, на столике…
– Плохо, говоришь! – крикнула Анна, взбешенная тем, что мать ищет предлог прервать их разговор. – Погоди, в аду еще хуже будет! Знаешь, что там ждет таких, как ты?
И она принялась рассказывать о муках, которые ожидают после смерти безбожников и нераскаянных грешников. Таких, как ее мать, как Милка… Она говорила с таким упоением, словно воочию видела то, что творится в преисподней. И не замечала, как побледнело лицо матери и посинели ее губы, как, звякнула, упав на пол, чайная ложечка, которую она держала в руке… Но вдруг ее пламенную речь прервал неистовый грохот – кто-то изо всех сил колотился в дверь и дергал ее снаружи так, что она ходила ходуном. Еще миг – и сорванная дверная щеколда со звоном упала на пол. А вихрем влетевшая в квартиру Милка бросилась к матери:
– Мама, мама, что с тобой? Тебе плохо? Мама! Что ты с ней сделала? Ты! А ну, пошла отсюда!
В следующий миг она сорвала с вешалки Аннино пальто, подхватила с полу ее сапоги и сумку и вышвырнула их за дверь. А затем с невесть откуда взявшейся силой вытолкнула перепуганную Анну на лестничную клетку, запустив вслед купленной на ее деньги бутылкой водки. Хрупкая посудина разлетелась вдребезги, заглушив стук закрываемой двери и лязг ключа в замке. Анна немного постояла на лестнице, прислушиваясь к доносившимся до нее плачу и причитаниям Милки. А потом молча оделась и стала спускаться вниз.
Когда она оказалась на улице, то поняла – случилось непоправимое. Теперь ей придется возвращаться в монастырь. Как же она объяснит игумении Феофании, отчего приехала так рано? Наверняка та заподозрит неладное… Но самое главное: теперь Анне не видать ни небесных наград, ни пострига в мантию. Ее мать умрет некрещеной. Напрасно она поверила своему сну – вот и обманулась. Хотя все-таки что же он означал? Почему-то Анна была уверена – в увиденном ею сне имелся некий смысл.
Она уже подходила к вокзалу, как вдруг возле ярко освещенной витрины какого-то магазина в нее на полном ходу врезалась полная дама в кургузой косматой дубленке, короткой юбке и облегающих лаковых сапогах до колен. Незнакомка грязно ругнулась…и вдруг схватила Анну за плечи:
– Ой, Анюсик, это ты? Ты откуда и куда? Давай, пошли ко мне! Ты не представляешь, как я рада тебя видеть!
Анна долго вглядывалась в ярко накрашенное лицо с полускрытыми густым слоем тонального крема морщинами, пока, наконец, не признала в его обладательнице свою школьную подругу Клару, некогда первую красавицу в их классе, предмет напрасных воздыханий многих мальчишек и даже самого учителя физики Петра Емельяновича… Сейчас Кларе, как и Анне, было далеко за сорок, хотя, судя по ее виду, она изо всех сил стремилась казаться двадцатилетней девушкой. Впридачу, от нее, как говорится, за версту разило духами и сигаретами. Никакого желания идти в гости к такой особе Анна не испытывала. Впрочем, перспектива дожидаться ближайшего поезда в холодном здании вокзала была не лучше. Анна подумала – и решила все же отправиться в гости к подруге. Однако при этом не поддаваться ни на какие ее уговоры относительно спиртного и скоромной пищи. Пусть Клара воочию увидит, какая бездна отделяет тех, кто живет в святых обителях, от погрязших в грехах мирян!
Спустя полчаса Анна уже сидела на кухне у Клары, чинно потягивая чай без сахара. А хозяйка, после безуспешных попыток накормить подругу кремовым тортом, смачно уплетала его за двоих. И при этом болтала без умолку:
– А ведь я тебя сразу узнала! Знаешь, Анюточка, а ты совсем не изменилась: все такая же симпампушечка. Слушай, а это правда, что ты теперь в монастыре живешь? Наверное, ты уже там самая главная, да? Как это называется? Игуменша, кажется… Да, такой красавице и умнице только игуменшей и быть…
От этих слов Анна чуть не разревелась. Какое там «самая главная», если мать Феофания даже не хочет постричь ее в мантию! Какая же это несправедливость! Да живи она в другом монастыре, ее бы уже давно постригли и сделали казначеей или благочинной. Или даже игуменией… А здесь ее не только не ценят, но еще и издеваются над ней. Видите ли, этой взбалмошной игумении вздумалось отправить ее ухаживать за мамашей-симулянткой и спившейся старшей сестрой, которые и в Бога-то не верят! Так почему она, инокиня Анна, должна возиться с ними?
Клара сочувственно кивала головой. Да, она прекрасно понимает Анну. Ведь и у нее не жизнь, а сплошные проблемы. На работе платят мало: уборщица в банке, и то получает куда больше, чем она, бухгалтер со стажем. И замуж она выходила трижды, и потом трижды разводилась. Всем этим мужикам нужно одно: кучу детей да жену-прислугу. А почему она должна горбатиться за плитой и стиркой пеленок? Сколько у нее знакомых женщин, с которых мужья, как говорится, пылинки сдувают! И делают за них все по дому, а они только красятся да ногти полируют. Да, повезло же этим дурам, хотя они ей и в подметки не годятся! Не зря же сказано, что дуракам – счастье. Только ей одной всю жизнь не везет…
Они засиделись на кухне за полночь. И чем дольше продолжалась их беседа, тем больше она сводилась к взаимным сетованиям на судьбу и осуждению всех и вся. В конце концов на столе появилась водка, и Анна сама не заметила, как сделала первый глоток… А потом, продолжая жаловаться на судьбу, на несправедливую игумению, на глупую мамашу и спившуюся Милку, снова и снова наполняла стопку и, глотая пьяные слезы, откусывала от бутерброда с колбасой…
Назавтра они обе проснулись в прескверном настроении. И Клара сразу же напустилась на Анну. Это по ее вине она вчера выпила лишнего, и вот теперь у нее болит голова и отекло лицо. Как же она завтра сможет работать? Разве так поступают с подругами? И вообще, Анне нет дела до того, как она несчастна. Она всегда думала только о себе, а не о других. Так пусть тогда убирается назад в свой монастырь! Только там таким и место! А ей ее нисколечко не жаль.
После этого Анна около суток просидела на вокзале в ожидании поезда. А потом почти столько же времени ехала в битком набитом, шумном плацкартном вагоне. Правда, теперь ее уже не раздражал вид болтливых подвыпивших попутчиков. Потому что Анна начинала понимать – напрасно она осуждала и презирала их, и свою мать, и Милку. Ведь сама она оказалась ничем не лучше их. Вернее, даже хуже. Ведь ее праведность, которой она так гордилась, оказалась шита белыми нитками. Она верила, что достойна небесных благ, а на самом деле стояла на краю бездны…
И тут Анне снова вспомнился ее сон. Выходит, это она была той женщиной, стоявшей над огненной пропастью! А окутывавший ее мрак на самом деле царил в ее душе… Теперь Анна уже не думала, кем могла быть другая, одетая светом, женщина, виденная ею во сне. Потому что ей стало страшно. Ведь это всегда страшно – заглянуть в темные бездны собственной души… Но в этот миг словно чья-то ласковая рука погладила ее по голове, и Анна провалилась в тот глубокий сон без сновидений, который один поэт давно минувших времен назвал «бальзамом болящих душ». Правда, ее душе он все-таки не принес исцеления…
Читать бесплатно другие книги:
