Мультипроза, или Третий гнойниковый период Гареев Зуфар

Между тем изможденная продавщица магазина «Молоко» Валентина Теремкова в голодные годы в городе Москве стала бить старух в очереди палкой по головам, с целью истребить их, а заодно и медальки их расплавить и продать ненавистным пиндосам.

Но пенсионеры раздумчиво закричали:

– Да она же враг человечества есть! Пиндос вылитый! Она за войну, да против магазинов: такая она противная, ая, ая, ая!

Тут в борьбу включилась безглазая да безногая культяпка Потекокова.

Голова Потекоковой была лысая, в розовых пятнах, словно географическая карта – в детстве Потекокову, кроме прочего, облили кипятком.

Для справки: кислотой ее тоже обливали, но кипяточек запомнился больше.

Потекокова тучным обрубком торчала перпендикулярно на своей таратайке и махала единственной культяпкой, при этом вопя и убивая всех смрадом лука:

– Люди, что вы встали-то! Меня вы пропустите к магазинам, ай!

Но никто Потекокову не слышал и в ногах не видел, хотя мчалась она на своей таратайке с приличной скоростью один километр в час.

Теремкова Валентина в третий раз ударила палкой по людяческим головам, но люди пригнулись и выжили. Почесав шишкастые головы свои и улыбаясь притягательными улыбками, они стали говорить каждый:

– Мне три килограмма, мне пять... А мне десять... двадцать...

– Да где ж взять-то! – Валентина Теремкова брызнула инсектицидом.

Старухи укрылись от струи и только сильнее впились пальцами в прилавок.

Потекокова в низах силой торса стала бороться с чьей-то ногой, похожей на торс самой Потекоковой по толщине. Нога отшвырнула Потекокову, а соседняя нога проворно вскочила горизонтальной Потекоковой на шею и стала душить каблуком, который вышел недавно из ремонта от старого московского татарина Галяма.

Запах близкого прилавка бодрил Потекокову.

В борьбе она, хрипя, извернулась и, вся синюшная, навалилась на ногу, – злорадно услышала. как хрустнула желанная человеческая кость.

И в то же мгновение из неба над головой Потекоковой (небо представляло собой трусы лимонного цвета) брызнула вместе с громовым криком боли смрадная струя влаги, – и рухнувшая моча, которая вчера была чаем индийским байховым, грозила затопить Потекокову.

Потекокова каталась и радовалась хрусту сломленных человеческих костей, как тут ее стали пинать со всех сторон, шипя и плюясь, а чья-то рука вырвала из ушей Потекоковой золотые серьги ее. По этой причине Потекокова утеряла значительную часть своей женской привлекательности. Она стала немного не секси.

Борясь с удушливым дождем и смрадом, она взвизгнула:

– Ох, убью я всех во злости сейчас!

Кровь между тем хлестала из ее ушей, и какие-то земные таракашки-букашки тут же впились ей в раны и стали есть ее, хрумкая челюстями, а ноги пинали и пинали ее.

И Потекокова тогда извернулась и пустила в ход самое страшное оружье свое. Она вцепилась в человеческую икру, легко вырвала алюминиевыми зубами дряхлый кус мяса, в злости зажевала его, отхаркивая жилы.

При этом страшно заклинала:

– Искалечу всех я, вот!

С ревом она вырвала еще один кус, оголив икру до самой кости. Запах крови и вид белой кости, полной холестерина, вспьянил ей ноздри и разум.

Она, снова взвизгнув и рвя на розовой географической голове кожу, бросилась на кость, прокусила ее и с куском ноги в зубах вскочила на таратайку, взмахнула обрубком руки и помчалась со скоростью один километр в час прочь направо.

– А вот тебе на! – зарыдала баба лимонных трусов и обрушила на Потекокову такой силы удар, что Потекокова полетела со своей таратайки под косогор, а тараканы и жуки в ушах ее заверещали, отлипли от крови ее людской и, переваливаясь с боку на бок, пустились прочь – может быть в туалет освежиться.

А Трополовская (это была она, кто забыл) топча вострой кровавой костью своей женское тело Потекоковой, даже закружилась волчком, приподняв другую ногу, вследствие чего в огромном пузе Потекоковой тут же образовалась дыра.

В нее тут же плюнул ворон, летевший мимо, – плюнул да обернулся брезгливо почему-то.

– Вот тебе плата за зловещее деянье твое! – мстительно сказала Трополовская. Она завалила Потекокову вместе с таратайкой в мусорный контейнер, крикнув при этом вот что:

– Пусть съест тебя здесь помоечный червь и начальник его – старик Мосин! Явись, старик Мосин, осин, осин!

Старик Мосин не заставил себя ждать, – шельмец вышел из-за контейнера тут же.

На правом его плече извивался белый червь, на левом – черный. Поцеловался с черным червем старик Мосин и заплакал. Поцеловался с белым – засмеялся безумно и стал клацкать тремя зубами, и вертеть веревкой над головой своей. А к веревке тяжелая его челюсть была привязана.

Подошел он, хладнокровный, к Потекоковой, стал ее есть, начав с живота. Наткнулся на плевок ворона и закричал с волнением:

– Что ж ты, ворон-птица, хромированными да неходячими часиками плюнул, а? Как время мне знать по ним?

Тут Потекокова стала бороться за жизнь свою посредством воли и сильной в себе личности. Как мы знаем, она была замотивирована на успех в молодой дружной команде профессионалов.

– Зачем ты меня ешь-то, гадючка ты этакий, экий, кий, ий!

– Ну и ладно... – хитро ушел от ответа Мосин; он стал давиться толстой кишкой, которую уже прокусил во внутренностях Потекоковой.

Разодрав ее, он вцепился в ломоть сыра «Российского».

– Всего-то чуток, дорогая...

Потекокова однако силой торса отшвырнула Мосина и покатилась прочь с ногой Трополовской во рте.

– И куда несешь ты мене? – скрипела старая нога. – Съешь ты мене да и все. А мене ведь еще походить охота. Как, бывало, пойдем с Трополовской по мясо или по пельмени «Останкинские Традиционные»...

– Плевать мне на Прополовскую твою! – ответила Потекокова.

Несытый старик Мосин, дивясь побегу Потекоковой, лишь развел руками, присел и призадумался о жизни своей.

Хорошо раньше старик Мосин жил, ох хорошо!

Вот живет он в новой квартире в Ебуново-Горюново, дни свои коротает, об октябре шумном скучает. Вечерами революционну песню поет, а днем весело костылем постукивает на лестнице, медальками побрякивает – торопится Мосин во двор, в домино сразиться с другими стариками.

А по воскресным уикэндам призывает он номенклатурного сына в кожаном плаще к себе в комнату-музей и рассказывает:

– Вон шинелишка моя, а вот кальсоны мои, понимаешь, от времени пожелтелые. В роковом-пороховом как пальнул однажды враг на рассвете... Ну, мы все в кальсонах и повыскакивали на врага-то посмотреть да поразмышлять о его негуманном поступке... Вот они, те кальсоны...

А сын жену свою светлолицую да дебелую, да с глазами навыкате тихо за руку берет, гладит, и вместе они поют тихими голосами песню «Русское поле».

– Эх и крепкая песня, словно стакан водки, – одобрительно говорит Мосин после долгого молчания и смахивает слезу. – Сильно ж ты в душу мою сложную заглянул, сын...

И тут же внуки обступают Мосина и про Чебурашку пищат, про Бонифация, про Леопольда и про другую всякую дребедень-день-день, – и в ладоши хлопают.

– Одно мы дело делаем, отец, – говорит номенклатурный сын, упругой ножкой оземь бьет и румяной щечкой подрыгивает, и в кожаный плащ запахивается, и тысячу коррупционных рублей в карман кладет для подкупа властных структур.

А старик на кисет указывает и продолжает рассказ:

– А вот кисет тот, который мне тысяча девушек в тылу вышивала...

Номенклатурный сын песню «Давай закурим» поет, белолицую дебелицу поглаживает, и друг к дружке они головами кудрявыми прислоняются, и по комнате ходят да бродят, словно два голубка; в окна с двенадцатого этажа поглядывают, семечки пощелкивают, в унитаз и в раковину поплевывают и похаркивают...

Ну и глазами моргають.

А старик Мосин время от времени на Казанский вокзал бегает: кипяточку попросить. И с утра потому он кружками жестяными бренчит-трындит, чайничком тарахтит, сахар от махорочки отряхивает да ворон-птице весело подмигивает.

И взять в толк не может, отчего это ворон-птица под окном у него часто летает, зелен-глазом зыркает и тревожно кричит, будто зовет в дальний, неведомый край старика...

И ведать он не ведает, что однажды дебелица говорит, номенклатурного сына за ухом почесывая, по бокам пошаркивая:

– А убей ты его, дорогой мой суженый, и квартира вся-то нам достанется... Это будет Абсолютное Зло.

– Да как же я его убью, – восклицает сын. – У него же колоссальный жизненный опыт!

А внучата тут же прыгают, про Чебурашку поют и пищат:

– А убей, и квартира вся наша будет, тиль-ля-ля?

Услышал такие разговоры Мосин и решил бежать.

Сел он назавтра у окна, в последний раз налил кипяточку в кружку, а мимо окна ворон тот самый летит, яйцами, бля, гремит.

Заплакал старик и понял все-все он в жизни своей.

– Не лети пустой! – сказал старик. – Можно ли я к тебе на шею сяду?

– Да уж давай, – ворон говорит. – Давно пора ко мне итить...

Сел босой старик, обхватил пощипанную шею пернатого и полетел на помойку, даже кальсоны не прихватил революционные, – с автографом Ленина, Котовского, Мичурина, Лермонтова и других боевых товарищей.

Летел он над двором, летел он над столом доминошным, за которым не сидеть ему больше, потом летел он над вокзалом Казанским...

И был-то вокзал весь в парах, и много-много кипяточку, стало быть, кипело там, и много людей всяко-разно бежало тудым-сюдым, позвякивая чайниками.

Как-то бежали: рязанцы-косопузые, чуваши краснорожие, таджики мордогладкие, молдованцы полупьяные, монголы на баранах, евреи при карманах, татары позолоченные, калмыки обмороченные...

Снова заплакал в связи со всем этим старик, а ворон глазом повел, укорил:

– Не плачь, дурень старый, – об ком плачешь?

А старик шею ворону преданно обнимает и говорит:

– Да как же мне не плакать, ворон-птица помоечная, как же мне слёз не лить! Вот лечу я с тобой, а ведь нет у меня в кармане ни паспорта, ни книжки пенсионной, ни красной ксивы моей бесценной-военной...

– А не надо ничего тебе этого, – ворон говорит. – На помойке заказов не дают, в очередь на телевизор «Рубин» не ставят...

И злорадно засмеялся ворон.

Вздохнул тогда Мосин и согласился с изощренным логицизмом.

И в первую же ночь он повел свою разбойную жизнь.

Увидел мяса шмоточек замызганный, а рядом тут кот-котофеич. Усом грозным шевелит, глазом золотым звенит, коготочком в глаз Мосину целится.

Вышел Мосин в бой, словно бы в юность вернулся.

Ветер ночной ударил над ним, зашуршал бумагами, жалобно завыл, чью-то смерть предчувствуя, а ворон захохотал громогласно над бачками, над контейнерами.

Сделал шаг вперед старик Мосин и стал душить кота-котофеича, приговаривая при этом:

– Эх, кот-котофеич, забулдыга и вор: или мышей тебе мало, а? Что ж ты честну человеку в пище отказываешь?

– Чисто мясо есть я хочу: то, что люди едят! – кот вцепился в ухо Мосину и стал есть, похрустывая хрящом.

Однако вырвался Мосин из опасных зубов, схватил палку и вытянул котофеича по спине. И тут же ворон взвился над трупом кота, завопил:

– Он – Гойя, он!

А номенклатурный сын с того дня с дебелицей по улицам рыскают, по подъездам заглядывают, в темны подвалы спускаются, с блохами борясь, – и идут сквозь них, зорко всматриваясь.

Высоко над головой номенклатурный сын держит в руке комсомольский значок, из груди с корнем вырванный. Словно золото он блестит, словно огнь во все углы полыхает, во все закуточки.

– Розыщи ты его, а убей ты его! – дебелица шепчет. – Пока живой беглец, он правочко имеет на квартиру, вот!

И номенклатурного сына она в щечки розовы целует, за ухом чешет, в бока поглаживает, а номенклатурный сын ножкой пузатенькой оземь бьет, зубом клацает, носом хрюкает.

...Вот как старик Мосин на помойке взялся.

Доел он кусок кишки с сыром из Потекоковой, посидел, сплюнул и ушел за контейнеры до времени.

Между тем полдень разгорался, становилось душно.

В центре столицы, в одном здании окна были открыты. Они выходили на узкую кипящую улицу, всю утыканную памятниками.

Один из памятников – Юрий Третьерукий – наклонился, посмотрел в окно каменным глазом и отчего-то погрозил пальцем.

Из открытых окон валили клубы пара, разносивших по улицам запахи мяса, лука и водки.

На балкон вышел Петров П. С. и, потирая живот, наливая кровью глаза, завопил:

– Ба! И где это я оказался, идиот вонючий?!

Он пошатнулся, вцепился в перила с пузатенькими бомбошками и, свесившись, блеванул вниз.

К нему сзади подбежали запаренные члены кворума, стали скручивать ему руки, завязалась борьба.

Кто-то схватил кашне, стал душить Петрова П. С., чтобы временно умертвить и отнести в комнату.

– Временно умертвить меня хотите и отнести в комнату? – догадался Петров.

Он разметал людей по сторонам, схватил переходящее красное знамя и, вывернув рот в атакующем крике, ринулся внутрь.

Члены комитета, кворума и Красного уголка побежали за ним.

– Войсковые соединения выкатывай давай на мои глаза! – завопил Петров, в молодцеватой удали схватил молоденькую повариху и засунул ее в котел с мясом.

Для справки: Петров П. С. страдал гигантоманией и вторым случаем социалистического каннибализма.

Повариха закипела, завертелась, сверкая розовыми боками, а Петров закричал:

– Лаврушки вжарь да вермишельки! Случай каннибализма у нас произошел некстати!

Внизу испуганный какой-то человек сделал знак рукой, грянул туш, и войсковое соединение из двух солдат пошло маршем под балконом.

– Профком объединенный ПК-333/41 охраняете ли? – закричал Петров П.С.

– Ой ли! – радостно заревели солдаты шапки-набекрень.

– Местком!

– Ой ли!

– Уголок наш Красный да гулкий!

– Повсеместна!

– А что хром на правую ногу! – закричал Петров П. С., мутным глазом различив непорядок в солдатском шаге.

– А левая коротка!

– Что так: бой ли принял какой ты?

– А мать родила. Папанька, когда меня впрыскивал, клоп ему впился в левый мешочек, прервал удовольствие, вот и не хватило левой ноги чуток...

– Да, – протянул раздумчиво Петров, – трудное послевоенное детство... – Потом сплюнул. – Тьфу его, насекомое, тьфу! Перепихнуться мешает!

– Так точно: тьфу!

Тут второй солдат грянул песню:

– Мультик начался, мультик... – стали шептаться члены кворума; они нервно дернулись в сторону телевизора.

– Не идти! – остановил всех Петров П. С. голосом. – Солдатов послушаем!

– А он глухой есть! – сказал первый солдат про второго.

– Обездолен паренек... – начал размышлять вслух Петров П. С., – краски мира, понимаешь, ему не все улыбаются...

– пел второй солдат.

Он свернул в проулок и, печатая шаг, стал удаляться в направлении Кремлевского дворца съездов.

– Рюмку мне поднесите вы! – закричал Петров, стал ноздрями вслушиваться в запахи кипящей поварихи.

Выпив стопку, он спросил:

– А теперь у нас что по программе?

– Теперь умник и преступник, – отвечали ему. – Западник!

– Пиндос, значит... Давай!

Западник шел под балконом умен, молчалив и печален.

– Пустить Иван Капитоныча на него! – приказал Петров.

– Да я ж тебя! – закричал ветеран Капитоныч, выходя из гардероба, распахивая желтую от медалей грудь как солнце!

Сподвижница его по выходу, лягушастая в животе и ножках, Алла Константиновна поперхнулась при этом сосиской «Сероводородной Классической», которой она полдничала. Глаза ее выкатились, и она принялась умирать, шевеля синими губами, словно рыба скумбрия или печень трески малосоленая высший сорт.

– Я ж тебя!

И Капитоныч вырвал корявый, дуплатый, пикастый зуб изо рта в воткнул его в шею преступника.

Зуб мгновенно вошел в плоть умника-западника и сделал много смертельных разрушений в его организме. Но умник все же схватил зарубежную книгу, стал читать по-французски и играть в лаун-теннис по-английски, прыгая перед Капитонычем в белых носках «Адидас» по-немецки.

– Хоббием хочет взять нас высокомерным! – догадалась Алла Константиновна и протянула Капитонычу словарь зарубежных слов всяких. Крикнула при этом:

– Переводи внимательно, чего он скажет!

– Да я ж тебя! Совок! – закричал Капитоныч страшным голосом. – Да я ж всю войну вот за таких совков...

Он вырвал извилину из головы своей, покрутил ее, свистающую, над дымящейся головой своей, и бросился ею душить преступника.

Тут и Алла Константиновна навалилась пучастыми глазами.

Похрипел преступник, деваться некуда – умер. А Капитоныч лишь сплюнул:

– Ишь ты... Силы в нас много несметной, не думай...

Тут заиграла зловещая философская музыка популярного элитарного композитора Лебедева-Кумача, а Капитоныч положил спокойную сильную руку на грудь...

И мелькнул, в окружении медалей, страшный золотой перстень с огромным бриллиантом.

– Силы в нас много несметной-неспетой, не думай... – повторил медленно Капитоныч, как заклинание.

Вгляделась Алла Константиновна в перстень и вскричала испуганно:

– Капитоныч, ты в мафии К-12, что ли?

Ничего не ответил Капитоныч, а с достоинством ушел в свой гардероб и затаился там до времени, как крупная акула.

Напоследок лишь бросил:

– Труп отвезите в один из отдаленных районов столицы, а именно в Ебуново-Горюново. То-то Мосин порадуется...

Кучка интеллигентов провожала в последний путь своего товарища.

И как только труп был свален, как только выполз старик Мосин, сказав: «Тэк, где он тут?» – они метнулись, словно тени, и долго бежали по Земле, перешептываясь и спрашивая друг друга:

Видали? Читали? Слыхали?

А потом спрятались в чахлых каких-то кустах и повели тихую шуршащую жизнь.

В этот час, – час разгорающегося полдня, – случилось еще одно убийство советского человека. А именно – Шерстобитовой посредством нанесения ей мастерского удара в темечко сумкой с колесиками, хозяйкой которой являлась некто Тихомирова. Удар был произведен кованным колесом.

Рассмотрим, как это было.

Прежде чем встать в очередь за газетой «Советская культура», Тихомирова отправилась в мастерскую, починить свою сумку. Они приказала старому московскому татарину Галяму:

– Тут гвоздями, чтоб намертво было, а тут, по краю, железом-чугуном вдарь, чтоб вовеки не лопнуло, как оно раньше в Казани водилось...

В эту минуту другие старухи, громыхая кривыми таратайками своими, вывалили из автобусов и помчались мимо. За ними вслед вышли грозные люди с рюкзаками, вертя головами, вслушиваясь бдительными ушами в речи Тихомировой.

Это были приезжие из областей.