Общак Лихэйн Деннис

А еще он любил жену и детей, старался, чтобы они знали об этом и ощущали его любовь каждый божий день.

Только этого было мало. Пропасть, на хрен, — чертова бездна, дыра, пустота в сердцевине — не смыкалась. Неизвестно, что видели остальные, глядя на него, сам же Эвандро, глядя на себя, видел бегущего человека. Бегущего к какой-то точке на горизонте, которой ему никогда не достичь. И однажды в разгар этого забега огни просто погаснут. И больше никогда уже не зажгутся. Не в этом мире.

И от этого часы тикали все быстрее, колокол звонил все громче, и Эвандро чувствовал себя безумным, беспомощным, ему вечно требовалось что-нибудь — что угодно, — чтобы удержаться в настоящем.

И этим «что-нибудь», с тех пор как он достаточно подрос, чтобы об этом узнать, была похоть.

Именно поэтому он оказался в постели Лизы Ромси, первый раз за последние два года, но оба они как будто и не расставались ни на минуту, сейчас же почувствовали ритм друг друга, не успев упасть на кровать, их дыхание и кожа пахли алкоголем, но это было горячее дыхание, горячая кожа. И, кончив, Эвандро прочувствовал это каждой клеточкой тела. Лиза кончила вместе с ним, громкий стон вырвался из ее горла, уносясь к потолку.

Ему потребовалось четыре секунды, чтобы оторваться от нее, и еще пять, чтобы пожалеть о том, что вообще все это затеял.

Ромси села на постели и потянулась через него к бутылке красного вина на ночном столике. Отхлебнула из горла.

— Боже! — сказала она. — Черт! — сказала она. — Дерьмо! — И протянула бутылку Торресу.

Он сделал глоток.

— Слушай, такое случается.

— Это не значит, что так должно быть, ты, дурья башка.

— Почему «дурья башка»?

— Потому что ты женат.

— Неправильно женат.

Ромси забрала у него бутылку.

— Ты хочешь сказать, несчастливо.

— Нет, — сказал Торрес. — Я хочу сказать, что мы по большей части счастливы, просто мы не выполняем всех положенных правил, касающихся семьи и верности. Для нас это как чертова теория струн. Господи, завтра мне предстоит смотреть в глаза своему духовнику, признаваясь в этом дерьме.

— Ты самый скверный католик, о каком я когда-либо слышала, — сказала Ромси.

При этих словах Торрес широко раскрыл глаза и хмыкнул:

— Ничего подобного.

— Разве это не так, мистер Грешник?

— Дело не в грехах, — пояснил он. — Дело в том, чтобы согласиться, что ты родился падшим и жизнь дана, чтобы искупить вину.

Ромси закатила глаза:

— В таком случае почему бы тебе не вытащить свою задницу из моей постели и не убраться?

Торрес вздохнул и выбрался из-под простыней. Сел на край кровати, натянул брюки, поискал свою рубашку и носки. Заметил в зеркале, что Ромси смотрит на него, и понял, что, несмотря на все ее усилия, он все равно нравился ей.

Чудны дела твои, Господи!

Ромси закурила.

— После того как ты уехал, я кое-что разузнала о твоем баре — «Баре Кузена Марва».

Торрес нашел только один носок.

— Правда?

— Он упоминается в связи с нераскрытой пропажей человека десять лет назад.

Торрес на мгновение забыл о втором носке. Он поднял на Ромси глаза:

— Это точно?

Ромси протянула руку себе за спину и вернула ее так быстро, что он не успел увидеть, что там. Она взмахнула рукой, и ему на колено упал его носок.

— Как-то вечером парень по имени Ричард Велан вышел из этого бара, и с тех пор его никто не видел. Может, раскроешь дело десятилетней давности, Эвандро?

— Тогда я смогу вернуться в убойный отдел.

Ромси нахмурилась:

— Ты никогда не вернешься в убойный.

— Почему?

— Ни-ко-гда.

— Почему? — снова спросил он. Ответ он знал, но надеялся, что что-нибудь изменилось.

В ее взгляде отразилась досада.

— Потому что отделом руководит Скарпоне.

— И что?

— А то, что ты, мудила, трахнул его жену. Повез ее домой пьяным, хотя был на дежурстве, и, помимо всего прочего, угробил казенную машину.

Торрес закрыл глаза:

— Ладно, значит, я никогда не вернусь в убойный.

— Но если ты раскроешь это старое дело, то сможешь перевестись в отдел по расследованию особо тяжких преступлений.

— Правда?

Ромси улыбнулась ему:

— Правда.

Торрес натянул второй носок. Ему нравилась эта идея.

«Я пропадал и нашелся»,[9] — скажет он в тот день, когда его переведут.

Марв вышел из «Деревенского рынка» с двумя кофе, пакетиком сладостей, экземпляром «Геральда» под мышкой и десятью билетами моментальной лотереи «Масс Миллионз» в кармане пальто.

Много лет назад, в самый трудный момент своей жизни, которым Марв гордился больше всего, он перестал играть по-крупному. Неожиданно он оказался при деньгах и принял верное решение: заплатил по всем долгам и никогда больше не делал ставок на быстроту конских копыт и автомобильных колес. До того дня он был просто паршивым дегенератом, лишенным достоинства и силы воли. Но как только Марв выплатил долги и отказался от игры, он вернул себе достоинство. Пусть с тех пор он запустил себя так, что спать с ним были готовы только профессионалки, пусть он, на хрен, разорвал больше дружеских связей, чем у некоторых волос на голове, но достоинства у него теперь было хоть отбавляй.

И еще было десять билетов мгновенной лотереи, которые он потихоньку сотрет вечером, пока Дотти будет смотреть «Последнего героя», или «Босса под прикрытием», или какое-нибудь другое, блин, реалити-шоу, запланированное на сегодняшний вечер.

Когда он сошел с тротуара, перед ним медленно притормозила машина.

Остановилась.

Водитель перегнулся через сиденье и сказал:

— Привет!

Марв быстро окинул взглядом машину, затем водителя. «Джетта», примерно 2011 года выпуска. На таких машинах ездят, пока учатся в колледже или сразу по окончании колледжа, но этому человеку было слегка за сорок. Он был на редкость незапоминающийся, лицо такое невыразительное, что невозможно выделить какие-либо черты, даже когда оно прямо перед тобой. После взгляда на этого человека у Марва осталось ощущение чего-то землистого: светло-каштановые волосы, светло-карие глаза, одежда коричневых тонов.

— Не подскажете, где здесь больница? — спросил водитель.

— Вам придется развернуться и проехать назад две-три мили, — сказал Марв. — Слева увидите.

— Слева?

— Да.

— Слева от меня?

— Слева от вас.

— Не от вас?

— Мы оба смотрим в одну сторону.

— Правда?

— В общем, да.

— Ладно, хорошо.

Человек улыбнулся ему. Может быть, в этой улыбке была благодарность, может быть, что-то совершенно иное, что-то из ряда вон выходящее. Невозможно определить. Все еще глядя на Марва, он крутанул руль, совершив идеальный разворот на сто восемьдесят градусов.

Марв смотрел, как тот удаляется, и старался не обращать внимания на пот, стекающий по ногам, хотя на улице было всего тридцать градусов.[10]

Боб влез в рукава пальто, собираясь идти на смену в бар. Зашел в кухню, где Рокко увлеченно грыз палочку из сыромятной кожи. Боб наполнил водой собачью миску, оглядел кухню, нашел желтую уточку, предназначенную для жевания, которую Рокко всюду носил за собой. Положил игрушку в угол клетки. Поставил миску с водой в другой угол. Легонько прищелкнул пальцами.

— Иди сюда, мальчик, — сказал Боб. — Место!

Рокко забежал в клетку и свернулся калачиком рядом с желтой уточкой. Боб погладил его по голове, затем закрыл дверцу.

— Увидимся вечером.

Боб прошел по коридору к передней двери и открыл ее.

Парень, стоявший на пороге, был худым. Но не худым и слабым. Худым и жилистым. И какой бы огонь ни сжигал его изнутри, он был настолько горячим, что вытопил из его тела весь жир. Голубые глаза были такие светлые, что казались почти серыми. Длинные белокурые волосы, такие же бородка с усами, как будто приклеенные над губой и к подбородку. Боб узнал его сразу — это был молодой человек, который на днях в парке, проходя мимо, сказал, что Рокко красивый.

При ближайшем рассмотрении оказалось, что не такой уж он и молодой. Лет тридцать, наверное, если присмотреться.

Он улыбнулся и протянул руку:

— Мистер Сагиновски?

Боб пожал протянутую руку:

— Да.

— Боб Сагиновски? — Незнакомец сжал большую ладонь Боба своей маленькой рукой, и в его рукопожатии чувствовалась изрядная сила.

— Да.

— Эрик Дидс, Боб. — Гость выпустил его руку. — Насколько я понимаю, у тебя моя собака.

Бобу показалось, что его ударили по лицу мешком со льдом.

— Что?

Эрик Дидс обхватил себя руками за плечи:

— Брр! На улице холодно, Боб. И людям, и… Кстати, где он?

Он хотел пройти мимо Боба. Боб преградил ему путь. Гость оценил рост Боба, улыбнулся:

— Могу поспорить, он где-то в глубине дома. Ты его держишь в кухне? Или в подвале?

— О чем ты говоришь? — спросил Боб.

— О собаке.

— Послушай, недавно в парке тебе понравилась моя собака, но…

— Это не твоя собака, — сказал Эрик.

— Почему это? Собака моя.

Эрик покачал головой, как это делали монахини, уличив тебя во лжи.

— Есть у нас минута, чтобы поговорить? — Он поднял указательный палец. — Всего одна минута.

В кухне Эрик Дидс сказал:

— Ага, вот он где. — И еще он сказал: — Мой мальчик. — И еще сказал: — Большой. — И еще: — В смысле, подрос.

Когда Боб открыл клетку, у него едва сердце не разорвалось при виде Рокко, кинувшегося к Эрику. Он даже забрался к нему на колени, когда Эрик без спроса уселся за обеденный стол Боба и пару раз погладил щенка по животу. Боб вообще не мог понять, как этот парень сумел войти в его дом: просто тот был из числа таких людей, которые обладают напористостью копов и дальнобойщиков, — захотел войти и вошел.

— Боб, — сказал Эрик, — ты знаком с девчонкой по имени Надя Данн? — Он погладил Рокко по животу.

Боб ощутил укол ревности, когда Рокко взбрыкнул левой лапкой, при этом по телу у щенка то и дело проходила нервная дрожь, почти судорога.

— Надя Данн? — переспросил Боб.

— Послушай, лично я знаю не так уж много Надь, чтобы путать их. — Эрик Дидс почесал Рокко под подбородком.

Рокко замер, прижав уши к голове и поджав хвост. Он уставился в пол и казался пристыженным.

— Я знаю ее. — Боб протянул руки, снял Рокко с колен Эрика, пересадил щенка к себе на колени и почесал ему за ушами. — Она несколько раз помогала мне с Рокко.

Теперь между ними завязался конфликт: Боб снял щенка с коленей Эрика, даже не предупредив, и Эрик бросил на него лишь мимолетный взгляд, в котором читалось: «Ну и какого черта?» Эрик по-прежнему улыбался, но теперь уже не так широко и вовсе не выглядел довольным. Он наморщил лоб, глаза глядели изумленно, как будто случайно остановились на Бобе. В его лице мелькнула злость — если парню такого типа вдруг станет жалко себя, то всему остальному миру не поздоровится.

— Рокко? — переспросил он.

Боб кивнул, уши Рокко отлипли от головы, и он лизнул Бобу запястье.

— Так его зовут. А как ты его звал?

— Просто Собакой. Иногда Псом.

Эрик Дидс оглядел кухню вплоть до старой флуоресцентной лампы на потолке, тоже оставшейся от матери Боба, нет, от отца Боба тех времен, когда его старик был одержим стенными панелями: он отделал панелями кухню, гостиную, столовую, отделал бы и туалет, если бы сумел придумать как.

— Боб, я намерен потребовать собаку обратно.

На мгновение Боб утратил способность выговаривать слова.

— Он мой, — сказал он в итоге.

Эрик покачал головой:

— Ты просто позаимствовал его у меня. — Он оглядел щенка на руках у Боба. — Взял на время.

— Ты его бил.

Эрик опустил руку в карман рубашки. Выудил сигарету и сунул в рот. Прикурил, помахал спичкой, которую затем бросил на обеденный стол Боба.

— Здесь нельзя курить.

Эрик спокойно окинул Боба взглядом, продолжая затягиваться:

— Я его бил?

— Да.

— Ну и что с того? — Эрик стряхнул пепел на пол. — Боб, я забираю собаку.

Боб выпрямился во весь рост. Он крепко стиснул Рокко, который рвался у него из рук и покусывал за ладонь. Если потребуется, решил Боб, он обрушит на этого Эрика Дидса, который не может весить больше ста семидесяти фунтов, все свои шесть футов и три дюйма роста и двести пятьдесят фунтов веса. Не прямо сейчас, не здесь, но если Эрик протянет к Рокко руки, тогда…

Эрик Дидс улыбнулся, глядя снизу вверх:

— Ого, Боб, кажется, ты завелся. Присядь. Нет, правда. — Эрик откинулся на спинку стула и выпустил струйку дыма в потолок. — Я спросил, знаешь ли ты Надю, потому что я знаю Надю. Мы с детства живем с ней по соседству. Занятное дело с этими соседями: у тебя может быть очень мало знакомых, в особенности не твоего возраста, но в своем квартале ты знаешь всех и каждого. — Он глядел на Боба, пока тот усаживался. — Я видел тебя в тот вечер. Мне было как-то не по себе, ну, ты понимаешь, у меня такой характер… Поэтому я вернулся посмотреть, действительно ли щенок умер, и видел, как ты достал его из мусорного бака, а потом поднялся к Наде на крыльцо. Ты в нее втюрился, да, Боб?

— Думаю, тебе пора валить отсюда, — сказал Боб.

— Я тебя не упрекаю. Она не королева красоты, но и не уродина. Ты ведь, Боб, сам-то не красавец.

Боб вытащил из кармана сотовый телефон и раскрыл.

— Я звоню девятьсот одиннадцать.

— Да пожалуйста. — Эрик кивнул. — Ты оформил на него документы и все такое? Городские власти говорят, что собака должна быть зарегистрирована, с документами. А как насчет чипа?

— Чего? — спросил Боб.

— Идентификационного чипа, — сказал Эрик. — Его вживляют собакам. Песик потеряется, окажется у ветеринара, тот просканирует животное, на приборе выскочит код и все сведения о хозяине. А потом хозяин приходит с бумажкой, на которой написан штрихкод идентификационного чипа. Вот такой.

Эрик вынул из бумажника узкую полоску бумаги и показал Бобу. Со штрихкодом и всем прочим. Потом убрал обратно в бумажник.

— Боб, у тебя моя собака, — сказал Эрик.

— Это моя собака.

Эрик посмотрел Бобу в глаза и покачал головой.

Боб пронес Рокко через кухню. Открывая клетку, он ощущал у себя на спине взгляд Эрика Дидса. Боб посадил Рокко в клетку. Распрямился. Развернулся к Эрику и сказал:

— А теперь мы уходим.

— Мы?

— Да.

Эрик хлопнул ладонями по бедрам и поднялся:

— Ну, в таком случае мы уходим.

Они с Бобом прошли по темному коридору и снова оказались в прихожей.

Эрик заметил зонтик на стойке справа от входной двери. Он вынул его, глядя на Боба. Несколько раз поднял и опустил бегунок по стержню.

— Ты его бил, — снова сказал Боб, потому что это казалось важной подробностью.

— А я скажу полиции, что ты. — Эрик дергал бегунок зонта вверх и вниз, негромко хлопая куполом.

— Чего тебе надо? — спросил Боб.

В ответ на это Эрик коротко, дружески улыбнулся. Он обкрутил зонт хлястиком и застегнул. Открыл переднюю дверь. Поглядел на небо, затем на Боба.

— Сейчас солнце, но кто знает, что будет потом, — сказал он.

Выйдя на тротуар, Эрик Дидс сделал глубокий вдох и зашагал по улице под ярким солнцем, неся зонт под мышкой.

Глава восьмая

Свод правил

Эрик Дидс родился и получил воспитание (если это можно так назвать) в Восточном Бакингеме, затем провел за его пределами несколько лет — трудных лет, — прежде чем снова вернулся в родной дом чуть больше года назад. Те годы, что его не было, он провел в Южной Каролине.

Он поехал туда, чтобы совершить преступление, а преступление не очень-то удалось: хозяин ссудной лавки получил кровоизлияние в мозг и лишился способности разговаривать, одного из дружков Эрика подстрелили, и тот с крайне глупым видом остался лежать под весенним дождем, а Эрик с остальными подельниками отправился отсиживать три года в исправительное заведение «Брод-ривер».

Эрик не был создан для преодоления трудностей; на третий день его отсидки в столовой вспыхнул бунт, Эрик оказался посреди толпы и поднял со страху руки, а ему в ладонь тут же воткнули нож, предназначенный парню по имени Паджет Уэбстер.

Паджет был наркоторговцем, и в «Брод-ривер» его уважали. Этот Паджет стал покровителем Эрика. Даже стаскивая Эрика с матраса и засовывая ему в задницу член, размером и твердостью напоминавший огурец, Паджет уверял Эрика, что он перед ним в долгу. Он этого не забудет. Эрик должен разыскать его, когда освободится, позвонить и получить кое-что, что поможет ему начать новую жизнь.

Паджет освободился на полгода раньше Эрика, и у того было время все обдумать. Осмыслить свою жизнь, тот извилистый путь, приведший его сюда. Его единственный товарищ в тюрьме — Уинни Кэмпбелл, который приехал с ним из Бостона и с ним же загремел на нары, — получил еще один год к сроку за то, что в столярной мастерской ударил молотком по локтю другого заключенного. Он сделал это для «арийцев», своих новых «братьев», а те в знак признательности подсадили его на героин, поэтому теперь Уинни почти не разговаривал с Эриком, болтаясь повсюду с этой шайкой скинхедов; глаза у него стали черными, как кофе, со здоровенными мешками.

В «Брод-ривер» все они были игрушками со сломанными конечностями, с закороченными проводами, с выставленными напоказ внутренностями. Даже если их и починят, вернуться в детскую им уже не светит.

Эрик понял: чтобы выжить в этом мире, ему нужно создать собственный свод правил. Законов, справедливых для него. Как-то ночью он занялся этим в камере, и утром у него был список из девяти старательно выверенных пунктов. Он записал их на бумаге, сложил лист и вышел из исправительного заведения «Брод-ривер» с этим листом в заднем кармане, потертым и разлохмаченным на сгибах, потому что он постоянно его сворачивал и разворачивал.

Через день после освобождения Эрик угнал машину. Доехал до гипермаркета «Таргет» на шоссе между штатами, украл там гавайскую рубашку, которая была ему велика на два размера, и пару рулонов клейкой ленты. Ту небольшую сумму денег, которая у него была, он берег, чтобы купить пистолет у одного парня, — имя торговца ему подсказали в «Брод-ривер». После чего он позвонил Паджету из таксофона перед мотелем в Бремете и договорился о встрече: стояла такая жара, что над черным гудроном поднимался белый пар и деревья сочились влагой.

Остаток дня он просидел в своем номере, вспоминая, что говорил ему тюремный психиатр: он не злой. Его разум не злой. Это Эрик знал и сам, потому что провел много времени, копаясь в своем мозгу. Просто в его голове было полно мусора, все смешалось, как на автомобильной свалке. Недоэкспонированные фотографии, стеклянная столешница с жирными пятнами, наискосок раковина, втиснутая между двумя шлакобетонными блоками, вагина его матери, два пластмассовых стула, тускло освещенный бар, грязные бордовые ковры, миска с арахисом, женские губы, произносящие: «Ты мне нравишься, правда, нравишься», белое откидное сиденье из жесткого пластика, отбитый бейсбольный мяч, несущийся по серо-голубому небосклону, канализационная решетка, крыса, две пластинки жвачки, зажатые в маленьком потном кулаке, высокий забор, платье из бежевого хлопка, брошенное на черное сиденье машины, открытка с наилучшими пожеланиями, подписанная всем шестым классом, доски причала и плещущая под ними озерная вода, пара промокших тапочек.

Когда в полночь Эрик подошел к задней двери дома Паджета, список был у него в заднем кармане. С деревьев в темноте стекала вода, с мягким, равномерным стуком капли падали на растрескавшиеся камни дорожки. Шум падающих капель. Все вокруг было слишком влажным. Каким-то отсыревшим. Эрик чувствовал, как испарина проступает сзади на шее, оставляет темные заплаты на рубашке под мышками.

Ему хотелось убраться отсюда. Подальше от «Брод-ривер» и баньянов, от дерущего горло запаха табачных полей и текстильных фабрик и еще от всех этих черномазых — они были повсюду, угрюмые, пронырливые, обманчиво медлительные в движениях, — и нескончаемого «кап-кап-кап» американского Юга.

Вернуться к мощеным улицам и кусачему осеннему воздуху по ночам, к приличным закусочным. Вернуться к барам, где не играют кантри, к улицам, на которых каждая третья машина не пикап и люди не растягивают слова до бесконечности так, что не понять и половины ими сказанного.

Эрику предстоит поехать туда, чтобы толкнуть килограмм героина. Продать на севере, отправить деньги Паджету, шестьдесят к сорока: шестьдесят процентов Паджету, сорок Эрику, но все равно выгодно, потому что Эрик не мог сам заплатить за товар. Паджет собирался дать ему героин под честное слово, вернуть долг за то, что сделал Эрик, пожертвовав своей рукой.

Паджет открыл дверь на широкое крыльцо, и небольшая лачуга содрогнулась от порыва ветра, пронесшегося между деревьями. Крыльцо освещала зеленая лампочка, пахло каким-то мокрым животным. Эрик заметил пакет с углем, заткнутый справа от двери между ржавой шашлычницей и картонной коробкой с пустыми ведерками для льда и большими бутылками из-под виски «Эрли таймс».

— Ну, ты красавчик! — сказал Паджет и хлопнул Эрика по плечу.

Паджет был стройный, жилистый, с рельефными мышцами. Волосы у него поседели и походили на уголь, припорошенный снегом, пахло от него жарой и бананами.

— Да еще и белый красавчик. Давненько тут у нас не бывало таких, как ты.

Чтобы добраться сюда, Эрик проехал по шоссе через засиженный мухами городишко, свернул направо, переехав железнодорожные пути, потом налево — за тремя подряд заправками, баром и магазином «7–11». Дальше — три мили по улицам, больше похожим на колеи, пересеченным грязными переулками и затерянным среди гниющих эвкалиптов, которые раскинулись высоко над заброшенными лачугами. Последнее белое лицо он видел еще до железнодорожных путей, целую вечность назад. Наверное, то был рабочий со станции, которая обеспечивала электричеством скрытые тьмой поля и уличные фонари во всех четырех кварталах покосившихся хибар. На рассыпающихся террасах стояли братки, пили, курили косяки, искореженные автомобили ржавели среди кочек буйной травы, их эбонитовые сестры с высокими скулами мелькали за растрескавшимися, незанавешенными окнами, и младенцы висели у них за спиной. К полуночи местная летаргия рассеялась в ожидании, что кто-нибудь придет и выключит жару.

Когда они входили в дом, Эрик сказал Паджету:

— Ну у вас тут и парилка, приятель.

— Да уж, дерьмо, — ответил старик. — Мы сыты этим по горло. Как дела, ниггер?

— Порядок.

Они прошли через гостиную, покоробившуюся и зловонную от жары, и Эрик вспомнил, как Паджет ложился на него после того, как гасили свет, и шептал ему на ухо: «Мой маленький белый ниггер», запуская пальцы ему в волосы.

— Познакомься с Моникой, — сказал Паджет, когда они вошли в кухню.

Моника сидела у стола, придвинутого вплотную к окну: одутловатое лицо, узловатые суставы, глаза круглые и мертвые, словно пара сливных отверстий, кожа туго натянута на скулах. Из разговоров в камере Эрик знал, что это женщина Паджета, мать четверых его детей, давно уехавших отсюда, и что у нее под рукой, на крючках, привинченных под столешницей, лежит обрез двенадцатого калибра.

Моника отхлебнула охлажденного вина, поморщилась в знак приветствия и снова принялась листать журнал, разложенный на столе.

Правило номер один, подумал про себя Эрик. Помни правило номер один.

— Не обращай на нее внимания, — сказал Паджет, открывая холодильник. — Она сама не своя с одиннадцати вечера до полудня. — Он протянул Эрику банку «Милуокиз бест» — у него на верхней полке была их целая батарея, — взял банку себе и захлопнул дверцу.

— Моника, — сказал он, — это тот человек, о котором я тебе рассказывал, маленький ниггер, который спас мне жизнь. Покажи-ка ей руку, парень.

Эрик поднял ладонь перед ее лицом, демонстрируя узловатый шрам в том месте, где нож прошел насквозь. Моника удостоила его легким кивком, и Эрик опустил руку. Он до сих пор так и не почувствовал никакого подвоха, и пока его план складывался как надо.

Моника перевела взгляд на свой журнал, перевернула страницу.

— Я знаю, кто это, болван. С того дня как вышел, ты только о тюрьме и говоришь.

Паджет одарил Эрика широкой улыбкой:

— Давно освободился?

— Вчера. — Эрик сделал хороший глоток пива.

Несколько минут они болтали о «Брод-ривер». Эрик рассказал Паджету о двух крупных потасовках, случившихся уже после его освобождения, в которых было больше шуму, чем драки; рассказал, как один вертухай обчистил тайничок не того зэка, налопался таблеток, а потом ему стало казаться, что у него багровеет кожа, и он так царапал стенку во дворе, что сорвал несколько ногтей. Паджет выжал из Эрика все сплетни, какие только возможно, и тот вспомнил, что старый дурак Паджет всегда был болтуном, каждое утро он усаживался вместе с другими бывалыми сидельцами рядом с тренажерами, и они хихикали и перемывали косточки другим, словно на ток-шоу.

Паджет швырнул пустые банки из-под пива в мусорное ведро, достал еще две, одну протянул Эрику.

— Я тебе сказал, что делимся восемьдесят к двадцати?

Эрик почувствовал, как атмосфера в комнате стала сгущаться.

— Ты сказал, шестьдесят к сорока.

Паджет подался вперед, широко раскрыв глаза:

— И при этом я плачу за товар? Ниггер, ты спас мне жизнь, но это уже…

Страницы: «« « 12345678 » »»