Я, или Человек без тела (сборник) Царицын Владимир

1

В глазах рябило от чередования красного и чёрного. Всё небо было исполосовано чёрными и красными мазками, словно его раскрасили маляры, которым дали краску только этих двух цветов. А они, маляры, и рады стараться – ну махать своими кистями! Как попало… Между мазками ничего не было, ни единого просвета – только красное и чёрное. Откуда такие краски? Небо должно быть голубым, если это день, или тёмно-синим со сверкающими звёздами, если ночь. Ну, каким-нибудь ещё: малиновым на закате, если завтра ждём ветра, серым, непогодным. Белым, наконец, если снег идёт, или туман. Да каким угодно, только не красно-чёрным!

Да и вообще – с чего я решил, что надо мной небо? Что я смотрю и вижу небо? Я не могу его видеть, потому что я в палате. В самой обыкновенной реанимационной палате второго хирургического корпуса Полыноградской городской клинической больницы. А в палате потолки, а не небо. Я не могу в палате увидать небо. В потолке палаты окон нет, только в стене. Эх, голову бы повернуть, посмотреть: что там, сбоку? Да не могу. Ни сил нет, ни воли. А может быть, я не в палате?.. А где тогда? Может, я уже… того?

Какое сегодня число?

Нет, пожалуй, не вспомню…

– Что, живой ещё, подлец? – спросил кто-то. – Сегодня двадцать девятое февраля. Можешь не мучиться.

«Кто это?» – хотел спросить я, но смог только подумать.

Однако тот, кто решил со мной побеседовать, прекрасно меня понял.

– Можешь называть меня Человеком Без Тела, – назвался он.

«Дух, что ли?» – подумал я.

– Плохо усваиваешь информацию. Я же сказал тебе: Человек Без Тела.

«Хорошо. Буду называть тебя так, как ты просишь»

– Я никогда никого ни о чём не прошу, подлец.

«А почему ты обзываешься?!»

– Это подлецом, что ли? Все вы – подлецы. Дать бы тебе по морде… жаль, нечем.

«Ну, да, – подумал я, соглашаясь с логичностью его последнего замечания, – у него же нет тела. Чем он может дать по морде?..»

Как-то отвлечённо подумал, скороговоркой, не направленно.

– Ты про кого это сейчас подумал? Про меня? Если про меня, так и говори: «ты». Или «вы», если считаешь себя воспитанным человеком. А то – «он»! Неприлично разговаривать с собеседником в третьем лице, мы не в Польше.

«А ты что, все мысли читаешь?» – почему-то я решил казаться ему невоспитанным.

– А как это можно не все мысли читать? – ехидно и жёлчно спросил Человек Без Тела. – Выборочно, что ли? Нет, подлец, либо ты мысли читаешь, либо ты их не читаешь. А если ты их не читаешь, значит, ты такой же подлец, как и все вы… остальные.

«Убедительно» – решил я.

– Это истина. Истина не может быть неубедительной.

«Ты философ?»

– Я – Человек Без Тела. Я уже представился один раз. Мало тебе одного раза?!

«Хорошо, – поспешно подумал я, – тогда объясни, зачем ты здесь?»

– Жду, когда ты сдохнешь.

«А что, операция была неудачной?»

– Ха-ха-ха! – противно засмеялся Человек Без Тела. – Какая операция! Та, которую ты перенёс пять лет назад? Ты не просто подлец. Ты самый тупой подлец, которого я когда-либо встречал. Ты – полный идиот. Однажды ты попал в горбольницу с гнойным перитонитом. У тебя удалили аппендикс, промыли кишки, и после операции ты целых пять лет чувствовал себя великолепно. Жил и отравлял жизнь другим… Но ничего, вечно это продолжаться не может, настала и твоя очередь! Подошла, подошла, скоро ты сдохнешь!

«Но почему?!»

– Потому.

«Нет, уж будь добр, скажи, коли пришёл»

– Потому что очередь подошла, – спокойно пояснил Человек Без Тела. – Да ты к тому же сам очень торопился, всё норовил без очереди пролезть. Тебя и пустили вперёд.

«Кто пустил?»

– Те, кто не торопились.

«Ничего не понимаю»

– Так я и говорю – полный идиот. Идиотический подлец. Послушай, как звучит! Идиотический подлец. Как песня! Надо запомнить: идиотический…

«Хватит! – мысленно прикрикнул я на Человека Без Тела. И добавил более спокойной мыслью: – Хватит глумиться. Лучше объясни мне: кто я такой? Как меня звать? А то я слегка подзабыл своё имя. Где я? И вообще, что происходит? Почему я не могу двинуть ни рукой, ни ногой? Почему я не могу говорить, а только думаю?»

– Все вопросы задал? – с ироничным смешком в голосе, который вдруг показался мне знакомым, но я не мог вспомнить, где и когда его слышал, спросил Человек Без Тела. – Ты обездвижен и не можешь говорить словами, потому что это для твоего же удобства придумано. Двигательные процессы мешают умственным, а с мозгами у тебя и так проблемы. Ну, ладно, давай по порядку. Первый вопрос: кто ты такой? Ты – подлец.

«Это ты уже говорил. Я не совсем согласен, но…»

– Не перебивай. Итак: ты – подлец. Самый обыкновенный подлец, как и все вы, пока ещё живущие на этой Земле. Вы подличаете и грешите, грешите и подличаете. И нет конца грехам вашим, и нет меры вашей подлости. Я убедителен?

На этот раз я засомневался в его убедительности.

– Это истина, – строго и безапелляционно заявил Человек Без Тела, – а истина… впрочем, об истине я уже говорил.

«Хорошо, я согласен с тем, что я подлец», – поспешно, чтобы не сердить Человека Без Тела, согласился я.

– Далее, – удовлетворённо хмыкнул он. – Как тебя звать? Ты, конечно, имеешь в виду имя, которое записано в твоём паспорте? Так вот – там написано: Николай.

«Точно! Моё имя – Коля» – радостно подумал я, и мне стало тепло и уютно. Моё «Я» было теперь «Я с именем».

– Колян, – поправил меня Человек Без Тела. – Тебя так звали в школе твои приятели, и тебе это нравилось. Теперь кое-кто тебя называет Колюней, любовница твоя, например, когда хочет раскрутить тебя на бабки. Кто-то называет Николаем или Колей, та же любовница, когда ты ей денег отстёгиваешь меньше, чем она ожидала. Кто-то вульгарно Колькой, за глаза в основном. Но Колян тебе нравится больше.

«Больше», – мысленно подтвердил я, и чтобы полностью убедиться в этом, прокрутил в голове все производные своего имени и даже вспомнил детские прозвища.

– Только теперь Коляном тебя никто не называет. Некому. Потому что нет рядом с тобой тех школьных приятелей. Да и вообще у тебя нет приятелей, нет друзей, есть партнёры по бизнесу. А в этой среде принято называть друг друга по имени-отчеству. Так что для большинства ты – Николай Петрович. А когда ты спишь, ты видишь во сне детство, и там ты Колян. Хочешь, я буду тебя так называть? И это я иду на уступки, заметь. Что называется, через себя переступаю. Мне приятнее, гораздо приятнее, называть тебя подлецом.

«Хочу, – подумал я. – Хочу, чтобы ты называл меня Коляном».

– Замётано, Колян! Переходим к третьему вопросу – где я? Точнее, где ты? Где нахожусь я, мне известно.

«Так, где я?»

– На пороге преисподней. Сегодня у тебя генеральная репетиция перед торжественным вхождением в чистилище.

«Преисподняя?.. Чистилище?..»

– Это место ещё адом называют, – зевнув, добавил Человек Без Тела.

Почему-то меня совершенно не расстроило то обстоятельство, что я должен расстаться с белым светом. Но преисподняя? Почему преисподняя?

«Почему преисподняя?»

– Ха-ха-ха, – снова развеселился Человек Без Тела. – А куда ты собирался попасть – в рай, что ли? За все твои грехи?

«За какие грехи?»

– А ты считаешь, у тебя их нет?

«Ну…» – замялся я.

– У тебя грехов не меньше, чем у всех остальных подлецов. Только некоторые подлецы считают свою жизнь на белом свете грешной, и пытаются вымолить прощение, пока ещё живы. С ними вопрос посерьёзней. С ними не всё так однозначно, как с тобой. Там решение на высшем уровне принимается. А с тобой всё просто. – Человек Без Тела стал перечислять причины, по которым я лишался шанса попасть в рай. – Ни в церковь, ни в костёл, ни в синагогу ты не ходишь. Креста не носишь, да и окрестить-то тебя твои родители-партактивисты не удосужились. Грехов своих ты не помнишь и не признаёшь. А за сорок лет ты их немало наворотил. Короче – наш клиент.

«Может, напомнишь мне о моих грехах?»

– Вообще-то это не по правилам, сегодня ж только генеральная репетиция, – с сомнением в голосе произнёс невидимый собеседник и я почувствовал, что он не прочь рассказать мне о моих грехах, которые стёрлись из моей памяти, или я просто приказал себе о них забыть.

«Любое правило предусматривает исключение, – я решил слегка его подтолкнуть. – К тому же ты сказал, что сегодня генеральная репетиция. Так вот и давай… порепетируем»

Человек Без Тела задумался. Это я так решил, что задумался, потому что он долго молчал. Я тоже молчал, вернее, не думал. Я лежал и считал полосы на потолке. Или на небе. Красные и чёрные.

Человек Без Тела молчал. Я не выдержал и спросил:

«Ты ещё здесь?»

– Не мешай, я считаю.

«Что считаешь?»

– Соотношение.

«Хороших и плохих поступков?»

– А ты прогрессируешь! Не ожидал… Так дело пойдёт, об отсрочке попросишь?

«Ну-у… думаю, вопрос о моей смерти решённый? Или я всё-таки могу рассчитывать на отсрочку?»

Человек Без Тела крякнул и промолчал. Через минуту сказал:

– Подсчитал.

«И что получилось?»

– Семьдесят восемь тысяч четыреста тридцать три греха на семьдесят восемь тысяч четыреста тридцать два хороших поступка без учёта тяжести содеянного. По количественному показателю с натяжкой проходишь, Колян. Поздравляю!

«А надо ещё и по качественным показателям посчитать?»

– Нет. Это сложно. Приборов и инструментов необходимых нет. Да и не нужны качественные показатели для того, чтобы дать тебе шанс предстать перед другими должностными лицами. Они для другого подсчитываются.

«Для чего?»

– Для определения меры наказания.

«И что это за меры?»

– А вот это будет тебе сюрпризом, подлец.

«Ты же обещал!»

– Хорошо. Это будет тебе сюрпризом, Колян. Начнём?

«Ты будешь перечислять все мои грехи? Семьдесят восемь тысяч четыреста тридцать три греха? Если на описание каждого греха ты будешь тратить по одной минуте, то на это уйдёт… – я напряг извилины и выдал результат: – около двух месяцев!»

– Я тоже считать умею, – сказал Человек Без Тела. – Можешь не переживать – времени у нас с тобой хватит. Помнишь, какое сегодня число?

«Двадцать девятое февраля»

– А завтра какое будет?

«Первое марта, – подумал я. – Нынче у нас год високосный»

– Не угадал! Завтра тридцатое февраля. Потом тридцать первое, тридцать второе и так дальше, до бесконечности. А после бесконечности начнётся март. Так что времени у нас с тобой – вагон и маленькая тележка. Да ты не переживай, Колян, не буду я все твои грехи перечислять, мелочь всякую, наподобие детских «нежданчиков» и отказов есть манную кашу.

«Слава богу!»

– Не упоминай имя сие! Не достоин.

«Хорошо, как скажешь»

– Начнём с пятилетнего возраста. М-м-м… М-м-м… Нет, пожалуй, до самой школы нет ничего интересного. Начну с первого класса.

«Ох!» – мысленно вздохнул я.

– Учительницу, Галину Лаврентьевну, называл про себя дурой.

«Было», – вспомнил и снова вздохнул я.

– Получал неудовлетворительные отметки. Кстати, за поведение тоже.

«Это что – грех?»

– А ты сомневался?

«Дальше…»

– Дальше – хуже. Четырнадцать раз в первом классе дёрнул Светку Балашову за хвост. Взял у Димки Захарова книжку почитать, «Волшебник Изумрудного Города», и подрисовал Страшиле член.

«Не было такого!» – возмутился я.

– Что, книжку у Димки не брал?

«Книжку брал. А Страшиле я вовсе даже не член, а усы подрисовал…»

– И рога!

«Ну, и рога» – согласился я.

– Ха! Это я тебя на понт взял!.. Хотел убедиться, что ты слушаешь и вспоминаешь, а не просто так… Короче, в таком виде ты книжку и вернул. А когда Димка увидел твои художества и предложил тебе купить новую, а эту оставить себе, ты выдрал страницу с усатым и рогатым Страшилой, сложил из странички голубка и запулил его через весь класс. А покалеченной книжкой стукнул Димку по голове. Димка тогда долго плакал. И не от боли, а от обиды… Две книжки ты, Колян, не вернул в школьную библиотеку. Сказал, что их у тебя украли, а сам забыл их на плитах на пустыре, где вы с ребятами играли в трёх мушкетёров. Вспомнил о книжках только дома, а возвращаться поленился. Ну и их, естественно, кто-то взял. Дальше…

Я ужаснулся тому, сколько всего было дальше. Сколько я совершил плохих неблаговидных поступков. Скольким взрослым я наврал. Сколько обид нанёс родителям. Сколько неприятностей доставил тем, кто заботился обо мне, кто по-настоящему хотел мне добра, кому я был дорог и интересен. Сколько же грехов я совершил в своей бесконечно длинной детской жизни! Некоторые мои плохие поступки казались мне тогда чем-то совершенно незначительным, во всяком случае – малозначительным. А теперь почему-то мне было стыдно. Стыдно за оторванные лапки кузнечиков и за невыученные уроки, и как следствие – плохие отметки в дневнике. Стыдно за порванные школьные штаны и чернильные кляксы на лице, и, кстати, не только на моём. Чернильница-непроливашка в моих руках была очень даже проливашкой, а потому – страшным оружием, которого опасались многие пай-мальчики и пай-девочки. Особых различий между полами я в те времена не делал.

Но больше всего мне стало стыдно, когда Человек Без Тела напомнил мне о математичкиной авторучке…

Она была ярко-малиновая, с золотым пером, золотой прищепкой и золотыми заглушками на колпачке и на другом кончике. Это был никакой не «Паркер» (в те времена никто не знал, что «Паркер» существует), но авторучка была такой красивой, что, как только я её увидел, сразу решил украсть.

Да, да, украсть.

Я тогда не знал, что такое грех, в лексиконе моих родителей такого слова не было, но они всегда говорили, что красть – это очень плохо. А я ничего не смог с собой поделать! Уж больно она была красивая.

Я готовился к этой краже с тщательностью, которой позавидовали бы матёрые преступники. Математичка никогда и нигде не оставляла свою авторучку, почти всегда держала её в руках, но я верил, что рано или поздно Елена Аркадьевна, так звали нашу математичку, утратит бдительность, и мне представится возможность завладеть вожделенной авторучкой. Верил и ждал своего часа.

Предполагая, что мне, возможно, не удастся сразу вынести малиновое чудо из школы, я облюбовал тайник – в мальчишечьем туалете за смывным бачком. Там за бачком была небольшая узкая площадка, а на ней полно пыли, и мне было совершенно понятно, что низкорослая уборщица баба Клава дотянуться туда своей тряпкой не сможет. А я, пятиклашка-переросток, дотягивался легко, даже на цыпочки не вставая.

В тот день к концу урока алгебры у Елены Аркадьевны дома случилась какая-то неприятность – то ли соседи её затопили, то ли она соседей, в общем, что-то связанное с сантехникой. Елене сообщили об аварии кто-то из учительской и она, не дождавшись трёх минут до звонка, в панике помчалась домой, забыв на столе авторучку. Думаю, она бы ни за что её не забыла, но на столе лежала стопка тетрадей с нашими контрольными, которые Елена Аркадьевна планировала раздать нам после урока, а авторучка лежала рядом со стопкой. Стопка съехала и накрыла авторучку. Когда математичка убежала, мы бросились разбирать тетради. Всем было интересно узнать: что он получил за контрольную. Я подбежал к столу первым. Меня не очень волновала оценка, выставленная мне в тетради, просто я видел, как Елена Аркадьевна хлопнула кулачком по столу, сказав: «Чёрт подери!», когда ей сообщили о несчастье, видел, как стопка тетрадей накренилась и съехала вбок, завалив ярко-малиновый цилиндрик.

Никто не заметил, как я сунул авторучку в карман.

А потом я вынес её из класса и спрятал в тайник.

Алгебра была первым уроком. Елена Аркадьевна появилась в классе через час, к началу третьего урока. Она пристально посмотрела на пустую столешницу, заглянула под стол и спросила:

– Ребята, никто мою авторучку не брал?

– На фиг она нам нужна?! – возмутился с задней парты хулиган и двоечник Пашка Пупынин по прозвищу Пупок. – Мы, Лена Аркадьевна, уже два года шариковыми пользуемся.

И он был прав. Наливная чернильная авторучка была никому не нужна. Даже мне. Недавно, к первому сентября, родители купили мне аж три шариковых авторучки – с синим стержнем, с красным, и с чёрным. Авторучки лежали в прозрачном пластиковом чехле-футляре. Не у каждого школьника были такие. Но я сказал больше всему классу, чем Елене Аркадьевне:

– Очень надо с чернилами возиться. Каменный век, что ли?

– Ребята! Эта авторучка – память об одном человеке. Я ей очень дорожу. Отдайте, пожалуйста! Тем более что она никому из вас не нужна.

– Да не брали мы вашу авторучку, – завёлся Пупок. – Вы чё, не поняли, что ли?

Пупок злился, наверное, потому, что он своей видавшей виды шкурой чувствовал: кто бы не скоммуниздил эту проклятую авторучку, обвинят всё равно его. А кого ещё обвинять? Он ведь плохо учится, а родители у него: мать – простая фельдшерица в ветлечебнице, к тому же пьющая, отец в тюрьме сидит. Неблагополучная семья.

– А почему ты грубишь? – тихо спросила Елена Аркадьевна, у неё побелел кончик красивого носа. – Почему, Павел, ты позволяешь себе разговаривать со мной в подобном тоне?

– Вы же себе позволяете! – очень убедительно заметил Пупок.

Прозвенел звонок, и в класс вошла русачка Софья Абрамовна, это был её урок.

– Софья Абрамовна, – тоном приказа сказала математичка. – Будьте добры, проследите, чтобы никто не выходил из класса. Я сейчас вернусь. – И гордо вышла, прикрыв за собой дверь.

Русачка пожала литыми плечами и встала у двери, как скала. О том, что на улице вовсю гуляет бабье лето, и по причине тепла окна открыты, что класс находится на первом этаже, и что через открытые окна можно легко удрать, она не подумала, да и мы все даже не пытались этого сделать. Какое-никакое, но уважение к учителям и вообще к старшим, у нас, пятиклассников, живших в эпоху развитого социализма, присутствовало. Той отмороженностью, которая царит в теперешней школе, дети ещё не болели.

Софья Абрамовна Розенблюм была типичной еврейкой, и национальность свою скрывать не пыталась, да и сложно было её скрыть, имея такое имя, отчество, фамилию, а вместе с ними – широкие бёдра, крупный нос с горбинкой, кудрявые чёрные волосы и смуглую кожу. Говорила она, сильно грассируя. Теперь я бы не смог понять, каким образом ей удалось работать учительницей русского языка. А тогда я об этом не задумывался. Еврейский вопрос прошёл мимо меня. Я его не заметил. А про Софью я тогда думал, что она просто не совсем русская. И всё.

– Что вы натворрили, рребятки? – спросила Софья.

– Лена Яковлевна свою авторучку посеяла, а думает, что это мы её спёрли, – за всех высказался Пупок. – А на фиг нам её авторучка? Она нам и на фиг не нужна.

– А вы точно не бррали? Может, из озоррства?

– Нет, Софья Абрамовна, – снова за всех ответил Пупок. – Мы не брали. – И повторил: – Она нам на фиг не нужна, её дурацкая авторучка.

Он бы ещё несколько раз повторил эти слова, но тут отворилась дверь и в класс вошла наша математичка в сопровождении всего мужского педсостава семнадцатой средней школы – физрук Михаил Евгеньевич, трудовик Семён Семёнович и завхоз Степан Матвеевич, или попросту – дядя Стёпа. Класс притих. Честно признаюсь, я тогда решил, что мне каюк – либо кто-нибудь всё же заметил, как я тырил авторучку и обязательно меня заложит, либо я сам сознаюсь под прессом такого авторитета.

Я выдержал, и оказалось, что никто не видел, как я украл авторучку.

Нас ошмонали: заставили вывернуть карманы брюк, у девчонок карманы на фартуках у кого они были, и проверили содержимое портфелей. Шмон длился весь урок русского языка. Вызывали по журналу, обыскивали и выпускали в коридор, где нам было велено ждать. Моя фамилия – последняя в журнале, меня последним и вызвали. Когда выворачивал карманы, я случайно столкнулся взглядом с Софьей Абрамовной, и увидел, что она плачет – совершенно беззвучно, пряча глаза, украдкой промокая слёзы со щёк клетчатым платком. Глаза у русачки были какими-то испуганными. Нет, не испуганными, а грустными. Грусть, смешанная с испугом и ещё с чем-то. Сейчас я сказал бы, что увидел в карих навыкат глазах Софьи сумеречный свет мировой скорби.

Что ей плакать, удивился я, ей-то что плакать?

Я не понял слёз русачки. И не понял этой её скорби. Тогда не понял…

А в ближайшую субботу состоялось родительское собрание, на котором и учащиеся присутствовали. Наверное, для того, чтобы нам всем было стыдно перед папами и мамами. Из преподавателей, кроме нашей классной, Анжелы Юрьевны, географички, присутствовали пострадавшая Елена Аркадьевна и завуч по воспитательной работе, историчка Надежда Николаевна. Истеричка, как мы её называли. Родителям было поведано Надеждой Николаевной, что в пятом классе «А» завёлся воришка. Он украл у преподавателя математики авторучку, подаренную ей мамой-учительницей, а мама Елены Аркадьевны получила эту авторучку из рук самой Екатерины Фурцевой. Все мамы и папы были возмущены, но не тем, что их детей необоснованно обвиняют в воровстве и унижают личным досмотром, как каких-то зэков, а тем, что их чадам приходится учиться вместе с вором, и, возможно, сидеть с ним за одной партой. Многие родители галдели, выкрикивали: «Милицию надо привлечь! Пригласить инспектора из детской комнаты милиции! Позор! Надо на корню пресечь это безобразие!» Моя мама усердствовала не меньше других, тоже возмущалась, а папа ничего не выкрикивал, потому что его не было на собрании, он как всегда по субботам допоздна засиживался на заводе.

Только спившаяся врачиха, а ныне фельдшерица из ветлечебницы – Пупынина, мама Пупка, хрипловато предположила:

– А может быть, ребятишки не виноваты? Может быть, эту авторучку Елена Аркадьевна оставила где-то в другом месте? А мы тут такую бучу устраиваем…

Пупынина, заранее оповещённая Пупком о родительском собрании, наверное, с утра заставила себя не пить. Или выпила, но немного. Её лицо было покрыто толстым слоем пудры, губы накрашены ярко и не очень ровно. На ней был строгий чёрный костюм и белая сорочка с кружевным воротничком, а волосы собраны в незатейливую причёску.

В принципе, если издали – женщина, как женщина, даже не очень старая. Обычно я видел Пашкину маму другой. Её почти всегда не было дома, когда я заходил к Пупку, чтобы позвать его на улицу. Только по воскресеньям её и можно было там застать. С Пупком мы не то чтобы дружили, но иногда играли вместе. Правда, ему всегда было скучно с нами, сверстниками, Пупка вязко тянуло в другую жизнь… Так вот, когда я приходил к Пупку, а его мама оказывалась дома, то на ней всегда был один и тот же чёрный стёганый халат, сальный и мешковатый, с вытянутыми нитками на шалевом воротнике. Лицо у Пупковой мамы было серым и морщинистым и пахло от неё резко и неприятно. Перегаром. Тихо сказав: «Пашенька, к тебе пришли», Пупынина устало брела внутрь пропахшей жареной рыбой квартиры. Пашка рассказывал, что когда-то его мама была известной врачихой, работала на горбольнице, и больные её очень уважали. Потом она стала выпивать, и ей пришлось уйти в поликлинику. Потом она несколько раз меняла место работы, а когда отца посадили за драку (во всяком случае, так рассказывал Пашка), мама запила по-чёрному. Её выгнали с работы из поликлиники, и она смогла устроиться только в ветлечебницу фельдшером…

– А вы что же, Полина Андреевна, предлагаете эту ситуацию, этот… вопиющий инцидент, оставить без последствий? – зло отреагировала Надежда Николаевна и сузила глаза.

– Ну почему же? – возразила Пупынина. – Без последствий этого, конечно, оставлять нельзя. Только давайте посмотрим на сложившуюся ситуацию трезво, товарищи. И немного с другой стороны.

– А вы сами-то можете посмотреть трезво? – усмехнулась Анжела Юрьевна, не уточняя, на что именно надо посмотреть и намекая на нетрезвый образ жизни Пупыниной.

Мать Пупка пропустила выпад классной мимо ушей.

– Я, например, – спокойно продолжила она, – не одобряю действий Елены Аркадьевны и всего педагогического коллектива нашей школы. Считаю, что с детьми обошлись грубо и несправедливо. И я предлагаю пригласить в школу не инспектора из милиции, а социологов и эстетов, пусть они выскажут своё отношение к этому… вопиющему инциденту.

– Социологов? Эстетов? Вам бы, Полина Андреевна, лучше вообще помолчать об эстетике, – попыталась заткнуть рот матери Пупка Надежда Николаевна.

– Это почему? – удивилась Пупынина.

– Потому, что вашего Павла давно уже пора определять в колонию. И я не удивлюсь, если выяснится, что это именно он взял авторучку.

И понеслось… Тема собрания была скомкана, собрание превратилось в перебранку, похожую на дворовый скандал. Точнее, даже не в перебранку, а в избиение врага. С одной стороны были абсолютно все, подавляющее большинство, как говорится. С другой стороны была Пупынина и её сын, хулиган и двоечник. Выслушивая шквал обвинений в адрес сына и в свой собственный, Полина Андреевна попыталась вставить хоть одно слово, но, поняв, что это бесполезно и бессмысленно, сплюнула, впрочем, без слюны, взяла Пашку за руку и они ушли.

На следующий день Пупок в школу не пришёл. Мы его больше вообще никогда не видели, а вскоре от соседей Пупыниных узнали, что Полина Андреевна с Пашкой уехали из Полынограда в деревню. В какую именно деревню, соседи не знали. Да и не собирался никто их разыскивать.

О том, что авторучку украл Пупок, не сомневался никто, но в милицию о краже заявлять Елена Аркадьевна не стала.

Украденную авторучку я вынес только через три дня после собрания.

Принёс домой и сразу понял, что мне нужно срочно от неё избавляться. Пользоваться легально я ей не мог по вполне понятным причинам, а хранить дома, как реликвию, было опасно: а вдруг родители найдут? Кому-нибудь подарить? Жалко и тоже опасно – след преступления.

Я выбросил авторучку в мутную воду заброшенного котлована.

Человек Без Тела почему-то молчал. Может, у него пересохло в горле, хотя откуда у него горло, если у него нет тела? Или список моих грехов подошёл к концу?

– Ты прав, – подал голос Человек Без Тела. – Горла у меня нет. Ты думаешь, что слышишь ушами мой голос?

«А чем? Ноздрями?» – съехидничал я.

– Ты не слышишь его, он в твоём мозгу, – большего Человек Без Тела объяснять мне не стал. – Но вернёмся к делу, – продолжил он. – По поводу горла ты прав, а вот насчёт того, что список твоих грехов кончился – это нет, это просто смешно. Мы с тобой только начали, только побродили чуть-чуть на верхушке айсберга. Пыль, так сказать, притоптали. Основные твои грехи мы ещё не вспоминали.

«Так давай продолжим»

– Не торопись. Туда ты всегда успеешь.

«А сначала говорил, что ждёшь, не дождёшься, когда я сдохну»

– Говорил. Ну и что? Я от своих слов не отказываюсь. Просто… У меня тут… дельце одно появилось. Я отлучусь на время, а ты пока подумай, поройся в своей памяти.

«Темнишь ты что-то»

– Ха!

И Человек Без Тела исчез.

А я проснулся.

2

Потолок моей спальни был исчерчен красными и чёрными полосами.

Полосы на нём появились оттого, что лучи утреннего солнца косо пробивались через модерновые жалюзи на окнах с чередующимися полупрозрачными красными и непроницаемо чёрными вертикальными пластиковыми ламелями. Правда, эти полосы не были такими яркими, какими казались в моём сне.

В моём сне?

Значит, это был всего лишь сон!..

Я редко видел сны, а когда всё же видел, то никогда не мог вспомнить того, что секунду назад рисовалось в сознании, бодрствующем и скучающем от безделья сознании спящего человека.

Этот сон я помнил до самых мельчайших подробностей.

Я встал и отправился в ванную комнату, надеясь, что мой непонятный и совсем не приятный сон бесследно исчезнет после душа, смоется вместе с ночным потом. В ванной я взглянул в зеркало, увидел своё отражение, и оно мне сильно не понравилось. Что-то было в глазах…

Что-то не так было в глазах. Я понял, что не так. Во взгляде не было той уверенности в собственных силах и убеждённости в своей правоте, которые сразу же замечали все, с кем мне приходилось контактировать. Если эти люди стояли выше меня на ступеньках иерархической пирамиды, то практически сразу начинали мне верить, и доверять то, что не доверили бы кому-то другому, стоящему рядом со мной, то есть находящемуся на том же самом уровне. Эти люди, я имею в виду тех, кто принимает решения, выделяли меня из массы других бизнесменов. Естественно, предварительно изучив моё досье. А те, что стояли ниже меня на ступенях пирамиды, тоже верили мне, и охотно подчинялись, потому что чувствовали и понимали: Николай Петрович Якушев – это тот, за кого надо держаться, за кем надо идти, авось и нам что-то обломится. И обламывалось. Некоторым очень даже неслабо обламывалось. Кое-кто меня даже любил, кое для кого я был почти богом. Правда (я же не идиот, понимаю), богом я был для них временным, не тем, кому молятся всю жизнь, и их любовь ко мне была не вполне искренней.

В общем-то, я их тоже не особенно любил. И тех, и других. Просто максимально использовал потенциал каждого, при этом не забывая регулярно выплачивать – кому оклады через кассу и премии в конвертах из личного сейфа, а кому бонусы и гонорары в пластиковых или даже кожаных кейсах. Конверты шли вниз, кейсы – наверх. Все были довольны…

Я принял сначала тёплый душ, чтобы немного привыкнуть, потом горячий, а потом резко – холодный. Растираясь жёстким полотенцем (я специально приобрёл такое жёсткое), я снова взглянул в зеркало. Выглядел я намного лучше, чем до того, как залез под душ, уверенность во взгляде вернулась. Я критически осмотрел своё тело, и, в общем-то, остался доволен. Для сорока четырёх я выглядел совсем даже неплохо. Всё-таки занятия спортом в юные годы и тот образ жизни, которому я следовал всю остальную – взрослую – жизнь, играют свою роль.

Я напряг мышцы и втянул и без того впалый живот. Вполне…

Брился я обычно перед сном (тоже нормальная привычка, женщинам нравится), но, потрогав отросшую за ночь щетину, решил побриться ещё раз. Побрившись, смыл остатки пены холодной водой, вытерся, нанёс на лицо крем после бритья, и, приблизившись к зеркалу, массируя лицо, внимательно осмотрел каждую морщинку. Они были. А куда без них? Не мальчик, чай! Я оттянул нижние веки, высунул язык и констатировал, что никаких признаков скрытых заболеваний у меня нет. Правда, я не врач, но розовый язык, румянец на щеках и отсутствие желтизны на белках глаз успокаивали. Мой ночной посетитель сегодняшнего сна предсказывал мне скорую смерть. Бред! Лет тридцать я ещё проживу. Как минимум! А может быть, и больше. В моей семье все члены по мужской линии были долгожителями. Дед в девяносто семь ушёл. Прадед (дед рассказывал) только на восьмом десятке в пятый раз женился, а помер, когда ему за сотню перевалило. Отцу моему уже семьдесят шесть, а на него ещё девушки заглядываются.

Отец, Пётр Иванович, мужик импозантный – борода и голова не седые, с проседью. Глаза чёрные, как угли, за семьдесят шесть лет ни грамма не выцвели. У меня глаза светло-карие, а у него чёрные. Трубку курит. У него их целая коллекция. Бегает трусцой по утрам, на рыбалку на водохранилище ходит, сам машину водит. Правда, автомобилем редко пользуется, всё больше ножками. Белая десятка, которую я подарил ему шесть лет назад на семидесятилетие взамен старого «Москвича», стоит в гараже, как новенькая.

– А куда мне на ней ездить-то? – говорит отец. – До водохранилища двадцать минут ходу, на рыбалку я и пешком схожу. Магазины тоже все рядом, да и ты молодец – не забываешь старика, продукты подбрасываешь… Была бы Альбина жива, мы бы съездили с ней куда-нибудь. За грибами хоть.

Альбина – это мама. Она умерла четыре года назад, в эту пятницу годовщина, отец вчера звонил, напоминал. Ей тогда только-только семьдесят исполнилось. Сердце прихватило, до телефона мама добраться не смогла. Отец на рыбалке был, а я в Питере с финнами контракт подписывал. Некому было неотложку вызвать. Отец винил себя за то, что его в ту минуту рядом с мамой не оказалось. А я себя. Хотя, если бы я и не поехал тогда в Питер, разве бы изменилось что? Жили мы уже тогда не вместе, да и случился приступ в двенадцать дня. Я в это время либо в офисе, либо в цехах нахожусь. Всё равно я не смог бы ничего сделать. Разве что случай помог бы…

– Один по грибы съезди, – предлагал я.

– А зачем они мне? Ты же знаешь, у меня от грибов…

Я знал. Кстати, у меня та же особенность – как грибы поем, так со стулом проблемы. Странно: всегда эти грибы ел, а как сорок стукнуло, так у меня те же симптомы, что у отца, проявились.

На стене моей кухни висит календарь. Отрывной. Такой, какие раньше имелись на каждой кухне. Сейчас их почему-то перестали делать, во всяком случае, я их давно в продаже не видал. А может, их по-прежнему продолжают делать, просто я по магазинам ходить перестал? Этот календарь мне подарила Вика на новый 2004 год. Его изготовили по её индивидуальному заказу в типографии газеты «Полыноградский вестник», и она за него заплатила наверняка немалую сумму. Впрочем, что бы она считала мои деньги? Зато наполнением этого календаря можно было гордиться. В нём не было кулинарных рецептов и полезных советов, как в обычных отрывных календарях, вместо этого обратные странички были заполнены моими изречениями, которые Вика запомнила или записала куда-нибудь. Наверное, дневник вела, а потом решила использовать свои записи для издания этого календаря. Ещё там были описания того, как в тот или иной день мы славно проводили с ней время, с кем встречались, что заказывали на ужин. Все выходные дни были не красными, как в обычных календарях, а синими и зелёными. Суббота – синие цифры, воскресенье – зелёные. Красными были особо памятные даты, дни, которые следовало помнить. Те, о которых надо было помнить, по мнению Вики.

На страничке стояла дата – двадцать девятое февраля 2004 года. Цифры были зелёные, а это означало, что вчера было воскресенье.

Я потянулся к календарю рукой, но вдруг моя рука замерла в сантиметре от листочка. Я знал, что, оторвав листочек с датой двадцать девятое февраля, я увижу листочек с датой первое марта. Я знал это, потому что не далее как вчера вечером я переворачивал лист календаря, чтобы подглядеть, не случилось ли год назад или два года назад (мы с Викой вместе уже два года) кое-чего такого, о чём я должен был помнить? По мнению Вики, разумеется… Кроме того, первое марта – первый день весны, и цветы завтра с меня так и так.

Я прекрасно знал, какую дату увижу, но вдруг подумал: «А если там тридцатое февраля?»

Бред какой-то!

Я решительно оторвал листик, тихо прошуршавший перфорацией.