Беседы с Кришнамурти Кришнамурти Джидду

Активное и пассивное обучение

Дорожка была неровной и пыльной и вела к маленькому городу в низовье. Несколько деревьев росло по склону, но большинство из них срубили Для дров, и приходилось подниматься на приличную высоту, чтобы найти густую тень. Вверху, деревья были не искалечены человеком, вырастали большими, с толстыми ветвями и красивой кроной. Иногда люди срезали ветки на корм козам, и, когда они их обгладывали, то пускали ветки на дрова. На более низких уровнях была нехватка древесины, и теперь они шли выше, карабкаясь и разрушая. Дожди уже не были столь обильны, как раньше, население увеличивалось, и людям надо было выживать. Был голод, и люди жили так же безразлично, как и умирали. Здесь поблизости не было диких животных, вероятно, они ушли выше. Несколько птиц порхали среди кустарников, но даже они выглядели некрасивыми, с поблекшим оперением. Черно-белая сойка оглушительно верещала, перелетая с сука на сук одинокого дерева.

Становилось теплее, и к полудню будет жарко. Обильных дождей не проливалось много лет. Земля была выжженной и потрескавшейся, редкие деревья — покрыты коричневой пылью, отсутствовала даже утренняя роса. Солнце жгло беспощадно, день за днем, месяц в за месяцем, а сезон дождей был все еще далек. Некоторые козы поднимались на холм с мальчиком, присматривающим за ними. Он был удивлен, увидев здесь людей, но не улыбнулся и с серьезным выражением лица последовал за козами. Воздух звенел от зноя.

Две женщины: одна — старая, вторая — молодая, неся на головах вязанки дров, спустились по дорожке. Ноша, которую они несли, выглядела довольно-таки тяжелой. Каждая удерживала на своей голове прикрытую тканью длинную связку сухих веток, связанных вместе зеленой виноградной лозой, и поддерживая ее одной рукой. Их тела покачивались, когда они спускались с холма. Ноги были без обуви, хотя дорожка была каменистой. Ноги, казалось, сами находили дорогу, так женщины не смотрели вниз, они держали головы прямо, и было видно, что им тяжело. Волосы старшей женщины были спутаны и немыты. Девушка — причесана и более опрятна. Она была настолько юной, что казалось еще недавно играла с другими детьми. Теперь же собирание древесины среди этих холмов стало ее обязанностью до конца дней, с передышками время от времени в ожидании ребенка.

Спустившись по дорожке, они направились в маленький провинциальный город, который находился в нескольких милях, где они продадут дрова за гроши, и завтра снова придут сюда. Они о чем-то говорили. Вдруг девушка сказала своей матери, что она голодна, а мать ответила, что они были рождены в голоде, жили в голоде и умирали в голоде, это их участь. В ее голосе не было ни упрека, ни гнева, ни надежды. Они продолжали идти по каменистой дорожке. Не было наблюдателя, слушающего, жалеющего и идущего позади них. Он не был их частью из-за любви и жалости, он был ими, он прекратил быть, а они были. Они не были незнакомками, которых он встретил на вершине холма, они принадлежали ему. Это были его руки, которые держали связки дров, и пот, и истощение, и запах, и голод не принадлежали им, чтобы поделиться ими и погоревать. Время и место прекратили быть. В женских головах не было мыслей, слишком утомленных, чтобы думать, а если все же думали, то только о том, как продать дрова, поесть, отдохнуть и начать снова. Ногам на каменистой дорожке никогда не было больно, не причиняло страдания и солнце над головами. Их было только двое, спускавшихся по этому знакомому холму, проходивших мимо того колодца, где мы обычно пили, шедших дальше через сухое русло высохшего ручья.

«Я читал и слушал некоторые из ваших бесед, — сказал он, — и для меня то, что вы говорите, кажется очень пагубным. В этом нет никакого точного указания, никакого определенного жизненного пути. Эта восточная точка зрения является наиболее разрушительной, и посмотрите, куда она привела Восток. Ваше негативное отношение, а особенно ваша настойчивость в том, что должна быть свобода от всякой мысли, очень сильно вводит в заблуждение нас, жителей Запада, которые активны и трудолюбивы из-за темперамента и потребности. То, чему вы учите, в целом противоречит нашему образу жизни».

Если позволите заметить, это деление людей на тех, кто с Запада, и кто с Востока, географически обусловлено и произвольно, не так ли? Оно не имеет никакого фундаментального значения. Живем ли мы на Востоке или на Западе от некой границы, независимо от того, являемся ли мы коричневыми, черными, белыми или желтыми, мы все люди, страдающие и надеющиеся, боящиеся и верящие. Радость и боль существуют здесь, так же как и там. Мысль не принадлежит ни Западу, ни Востоку, но человек подразделяет ее согласно его условиям. Любовь не имеет географической характеристики, поддерживаемая как священная на одном континенте и отвергаемая на другом. Разделение человеческих существ происходит ради экономических и эксплуатационных целей. Это не означает, что индивидуумы не отличаются по характеру и тому подобному, есть сходство, но все же есть и различие. Все это является довольно очевидным и в психологическом отношении, и фактически, не так ли?

«Может быть, для вас, но наша культура, наш образ жизни полностью отличаются от восточного. Наше научное знание, медленно развивающееся со времен Древней Греции, теперь огромно. Восток и Запад развиваются по двум различным линиям».

Наблюдая различия, мы должны все же осознать подобие. Внешние проявления могут варьироваться и действительно варьируются, но позади этих внешних форм и атрибутов убеждения, принуждения, тоска и страхи схожи. Не позволяйте быть обманутым словами. И здесь, и там человек хочет иметь мир и достаток и найти кое-что большее, чем материальное счастье. Цивилизации могут различаться в зависимости от климата, окружающей среды, питания и так далее, но культура во всем мире по существу одинакова: быть сострадательным, избегать зла, быть щедрым, не быть завистливым, прощать и так далее. Без этой фундаментальной культуры любая Цивилизация, здесь или там, распадется или ее уничтожают. Знание может быть приобретено так называемыми отсталыми народами, они могут очень быстро изучать «ноу-хау» Запада. Они также могут быть подстрекателями войны, генералами, адвокатами, полицейскими, тиранами, могут создавать концентрационные лагеря и все прочее. Но культура — это совершенно иной вопрос. Любовь к Богу и свобода человечества не так легко достаются, а без них материальное благосостояние немного значит.

«Вы правы насчет этого, сэр, но мне хотелось бы, чтобы вы подумали над тем, что я сказал относительно пагубности ваших учений. Я действительно хотел бы понять их, и не посчитайте меня невежливым, если я кажусь несколько прямолинейным в моих заявлениях».

Что является пагубным и что является созидательным? Большинство из нас привыкли, что нам указывают, что делать. Предоставление и следование указаниям рассматривается как созидательное учение. Быть ведомым кажется созидательным, конструктивным, а для тех, кто вынужден следовать, истина, которая следует за злом, кажется пагубной, разрушительной. Истина — это отрицание ложного, а не его противоположность. Истина полностью отличается от созидательного и пагубного, а ум, который думает противоположными понятиями, никогда не сможет осознать ее.

«Боюсь, что я не полностью понимаю все это. Не могли бы вы объяснить еще раз?»

Видите ли, сэр, мы привыкли к авторитету и руководству. Побуждение, чтобы нами руководили, возникает из-за желания быть в безопасности, быть защищенным, а также успешным. Это одно из наших самых глубоких побуждений, верно?

«Думаю, да, но без защиты и безопасности человек был бы…»

Пожалуйста, давайте проникнем в суть дела и не будем делать поспешных выводов. В нашем побуждении быть в безопасности, не только как личности, но и как группы, нации и расы, не построили ли мы мир, в котором война внутри и снаружи определенного общества стала основной заботой.

«Я знаю, мой сын был убит в войне за океаном».

Мир — это состояние ума, это свобода от всякого желания быть в безопасности. Сердце и ум, которые ищут безопасности, всегда вынуждены быть в тени страха. Наше желание относится не только к материальной безопасности, но гораздо больше к внутренней, психологической безопасности, и именно это желание быть внутри в безопасности с помощью добродетельности, с помощью веры, с помощью нации создает ограниченные и значит противоречащие группы людей и идеи. Это желание быть в безопасности, достичь желанного результата приводит к принятию указаний, к следованию за примером, к поклонению успеху, авторитету лидеров, спасителей, мастеров, гуру, и все это называют созидательным учением. Но это в действительности бездумность и подражание.

«Я понимаю вас, но неужели невозможно направлять или быть направляемым, не превращая себя или другого в авторитет, спасителя?»

Мы пытаемся понять побуждение, чтобы нами руководили, верно? Что является этим побуждением? Разве оно не результат страха? Не будучи в безопасности, видя вокруг непостоянство, мы следуем побуждению найти кое-что безопасное, постоянное, но такое побуждение — это импульс страха. Вместо понимания, каков этот страх, мы убегаем от него, и сам этот побег — это страх. Каждый обращается в бегство в известное, а известное является верованиями, ритуалами, патриотизмом, утешающими формулами религиозных учителей, заверениями священников и так далее. Они, в свою очередь, порождают конфликты между людьми, и, таким образом, проблема сохраняется, переходя от одного поколения к другому. Если бы вы стали решать проблему, нужно было бы исследовать и понимать ее корень. Это так называемое созидательное учение, религии, указывающие, что думать, включая коммунизм, придают продолжение страху, так что созидательное учение на самом деле разрушительно.

«Думаю, что я начинаю понимать суть вашего подхода, и надеюсь, что мое восприятие правильно».

Это не личный, самоуверенный подход, нет личного подхода к истине, так же как и к открытию научных фактов. Идея, что существуют отдельные пути к истине, что истина имеет различные аспекты, нереальна, это теоретическая мысль нетерпимых, пытающихся быть терпимыми.

«Надо быть очень осторожным, как я понимаю, при использовании слов. Но я хотел бы, если можно, возвратиться к пункту, который затрагивал ранее. Так как большинство из нас научили думать — или научили, что думать, как вы выразились, — не привнесет ли это нам только больше беспорядка, когда вы продолжаете утверждать различными способами, что всякая мысль обусловлена и что нужно идти за пределы всякой мысли?»

Для большинства из нас размышление необычайно важно, верно? Оно имеет определенное значение, но мысль не может найти то, что не является продуктом мышления. Мысль — это результат известного, поэтому она не может постичь неизвестное, непостижимое. Разве мысль — это не желание материальных потребностей или самой высокой духовной цели? Мы говорим не о мысли ученого на работе в лаборатории или мысли поглощенного математика и так далее, а о той мысли, которая управляет нашей ежедневной жизнью, нашими повседневными контактами и реакциями. Чтобы выжить, мы вынуждены думать. Размышление — это процесс выживания — либо индивидуума, либо нации. Размышление, которое является желанием в его самой низкой и его же наивысшей форме, вечно вынуждено быть самоограничивающим, обусловленным. Думаем ли мы о Вселенной, о нашем соседе, непосредственно о нас или о Боге, всякое наше размышление ограничено, обусловлено, не так ли?

«В том смысле, в каком вы используете слово «размышление», предполагаю, что да. Но не знание ли помогает сломать это созданные условия?»

Разве? Мы накопили знания о таких многочисленных аспектах жизни — о медицине, о войне, о законе, о науке, и, по крайней мере, имеются хоть какие-то знания о нас самих, о нашем собственном сознании. Со всем этим обширным багажом информации свободны ли мы от горя, войны, ненависти? Неужели большее количество знаний освободит нас? Можно знать, что война неизбежна, пока личность, группа или нация корыстно стремятся к власти, и все же продолжать идти путями, которые ведут к войне. Может ли центр, который порождает антагонизм, ненависть, быть радикально преобразован через знание? Любовь — это не противоположность ненависти, если через знания ненависть превращается в любовь, тогда это не любовь. Это превращение, вызванное мыслью, волей, является не любовью, а просто другим самозащитным приспособлением.

«Я вообще не улавливаю этого, если можно так сказать».

Мысль — отклик того, что было, ответ памяти, не так ли? Память — это традиция, опыт, ее реакция на любой новый опыт — результат прошлого, так что опыт всегда усиливает прошлое. Ум — это результат прошлого, времени, мысль — продукт многих вчерашних дней. Когда мысль стремится изменить себя, пробуя быть или не быть этим или тем, она просто увековечивает себя под другим названием, будучи результатом времени, она никогда не сможет понимать бесконечное, вечное. Мысль должна прекратить быть для того, чтобы возникло реальное.

Видите ли, сэр, мы так боимся потерять то, что, как мы думаем, имеем, что никогда не проникаем в эти вещи очень глубоко. Мы смотрим на поверхность нас самих и повторяем слова и фразы, которые имеют небольшое значение. Так что мы остаемся мелочными и порождаем антагонизм так же бездумно, как и детей.

«Как вы сказали, мы бездумны в нашей кажущейся вдумчивости. Я приду снова, если можно».

Помощь

Улицы были многолюдны, а магазины — полны товаров. Это была богатая часть города, но на улицах можно было видеть не только богатых, но и бедных, чернорабочих и офисных служащих. Были мужчины и женщины отовсюду, некоторые в национальных одеждах, но большинство одеты на западный манер. Улицы были запружены машинами новыми и старыми, дорогие авто искрились хромированным покрытием и полировкой. Лица людей были светящимися и улыбающимися. Магазины также были полны народа, но очень немногие любовались синевой неба. Их привлекали витрины, одежда, обувь, автомобили и продукты. Всюду были голуби, перелетавшие между снующими людьми и движущимися бесконечным потоком автомобилями. Неподалеку расположился книжный магазин с последними книжными новинками бесчисленных авторов. Люди, казалось, никогда не имели забот в этом мире. Война была далеко, на другой части земного шара. Деньги, продовольствие и работа — в изобилии, и происходило повсеместно получение и расход. Улицы были подобны каньонам между высокими зданиями, и совершенно не было деревьев. Шумная, странная неугомонность была присуща народу, который имел все и в то же самое время ничего.

Огромная церковь стояла среди фешенебельных магазинов, а напротив нее располагался такой же большой банк, и оба были внушительны и очевидно необходимы. В просторной церкви священник проповедовал о Том, кто страдал ради человечества. Люди становились на колени в молитвах, там были свечи, идолы и запах ладана. Священник запевал первым, а прихожане подхватывали. Наконец они поднялись и вышли на залитые солнцем улицы и в магазины с их множеством товаров. Теперь в церкви было тихо, только некоторые остались, забывшись в собственных мыслях. Декорации, богато украшенные окна, кафедра проповедника, алтарь и свечи — все было там, чтобы успокоить человеческий ум.

Бога надо искать в церквях или в наших сердцах? Побуждение, чтобы вас кто-то утешил, порождает иллюзию, именно это побуждение создает церкви, храмы и мечети. Мы забываемся в них или в иллюзии всемогущего Государства, а реальное проходит мимо. Незначительное становится всепоглощающим. Истина, или то, что вы пожелаете, не может быть найдена с помощью ума, мысль не может найти ее, к ней нет никакого пути, ее нельзя купить через поклонение, молитву или жертвоприношение. Если мы хотим успокоения, утешения, мы так или иначе получим его, но вместе с ним приходит боль и страдание. Желание утешения, безопасности имеет силу создавать любую форму иллюзии. Только когда ум молчит, есть возможность для возникновения реального.

Нас было несколько, и В. начал, спрашивая, необходимо ли получать помощь, если нам надо понять всю эту запутанную проблему жизни. Не должен ли быть направляющий, просвещенной личностью, кто сможет показать нам истинный путь?

«Не достаточно ли мы пресытились всем этим в течение многих лет? — спросил С. — Я из-за одного этого не ищу гуру или учителя».

«Если ты действительно не ищешь помощи, тогда, почему ты здесь? — настаивал В. — Ты хочешь сказать, что избавился от всякого желания руководства?»

«Нет, не думаю, что избавился, и мне хотелось бы исследовать побуждение искать руководство или помощь. Я теперь не засматриваюсь на витрины, как это бывало, бегая к различным учителям, древним и современным, как я однажды делал. Но я нуждаюсь в помощи, и хотел бы знать почему. И наступит ли когда-либо время, когда я больше не буду нуждаться в ней?»

«Лично я не присутствовал бы здесь, если бы мне не была нужна помощь чья-либо, — сказал М. — мне помогли в предыдущих случаях, и именно поэтому я здесь снова. Даже при том, что вы указали на зло из-за следования совету кого бы то ни было, сэр, мне помогли вы, и я буду продолжать приходить на ваши беседы и обсуждения так часто, как смогу». Мы ищем свидетельство того, помогают ли нам или нет? Доктор, улыбка ребенка или прохожего, взаимоотношения, лист, унесенный ветром, изменение климата, даже учитель, гуру — все эти вещи могут помогать. Для человека, который внимателен, помощь есть всюду, но многие из нас в спящем состоянии по отношению ко всему окружающему нас, кроме определенного учителя или книги, и в этом наша проблема. Вы обращаете внимание, когда я говорю что-то, верно? Но когда кто-то другой говорит ту же самую вещь, возможно, иными словами, вы становитесь глухими. Вы слушаете того, кого считаете авторитетом, и не внимательны, когда говорят другие.

«Но я обнаружил, что то, что вы говорите, обычно имеет значение, — ответил М. — так что я слушаю вас внимательно. Когда другой говорит что-то, это часто простая банальность, глупый ответ, или, возможно, я сам глуп. Смысл в том, что мне помогают ваши слова, так почему я не должен делать этого? Даже если каждый будет упорно утверждать, что я просто повторяю за вами, я буду все же приходить так часто, как мне это удастся.

Почему мы открыты для помощи в одном особом направлении и закрыты для каждого другого направления? Сознательно или подсознательно вы можете отдавать мне вашу любовь, ваше сострадание, вы можете помогать мне понимать мои проблемы, но почему я упорно утверждаю, что вы — это единственный источник помощи, единственный спаситель? Почему я создаю вас как авторитет для себя? Я слушаю вас, я внимателен ко всему, что вы говорите, но я безразличен или глух к высказыванию другого. Почему? Не в этом ли проблема?»

«Вы не говорите, что мы не должны искать помощь, — сказал Л., — а вы спрашиваете нас, почему мы придаем важность тому, кто помогает, делая из него авторитет для нас. Верно?»

Я также спрашиваю, почему вы ищете помощь. Когда кто-то ищет помощь, что за побуждение скрывается за этим? Когда кто-то сознательно, преднамеренно приступает к поиску помощи, разве он хочет помощи, или спасения, утешения? Что же это, что мы ищем?

«Есть разные виды помощи, — сказал В. — От прислуги до наиболее выдающегося хирурга, от преподавателя средней школы до самого великого ученого — все они дают некоторую помощь. При любой цивилизации помощь необходима, не только обычного вида, но также и руководство духовного учителя, который достиг просветления и помогает установить порядок и мир человечеству».

Пожалуйста, давайте отставим обобщения и рассмотрим, что руководство или помощь значат для каждого из нас. Разве она не подразумевает решение индивидуальных трудностей, болей, печали? Если вы являетесь духовным учителем или доктором, я прихожу к вам для того, чтобы вы мне показали счастливый жизненный путь или вылечили от какой-то болезни. Мы ищем путь жизни у просветленного человека, а знания или информацию у ученого. Мы хотим достичь, мы хотим быть успешными, мы хотим быть счастливыми, поэтому ищем образец для жизни, который поможет нам достичь того, чего мы желаем, священного или светского. Перепробовав многое другое, мы думаем о истине как о высшей цели, окончательном успокоении и счастье, и мы хотим заполучить ее. Так что мы начеку, чтобы найти то, чего желаем. Но может ли желание когда-либо проделать свой путь к действительности? Разве желание чего-то, каким бы благородным это ни было, не порождает иллюзию? И когда желания действуют, разве они не основывают структуру авторитета, подражания и страха? Это фактический психологический процесс, ведь так? И помощь ли это или же самообман?

«Я с большим трудом не позволяю себя убедить в том, что вы говорите! — воскликнул В. — Я понимаю причину, значение этого. Но я знаю, что вы мне помогли, и я должен отрицать помощь?»

Если кто-то помог вам, и вы делаете из него авторитет, тогда не мешаете ли вы всей дальнейшей помощи, не только от него, но и от всего окружающего вас? Разве помощь не находится всюду вокруг вас? Зачем смотреть только в одном направлении? И когда вы так замкнуты, так привязаны, может ли какая-либо помощь достичь вас? Но когда вы открыты, бесконечная помощь присутствует во всех вещах, от пения птицы до зова человека, от листика травы до необъятности небес. Яд и коррупция начинаются тогда, когда вы относитесь к одному человеку как к вашему авторитету, вашему руководителю, вашему спасителю. Это ведь так, правда? «Кажется, я понимаю то, что вы говорите, — сказал Л., — но моя трудность вот в чем. Я был последователем, искателем руководства много лет. Когда вы указываете на более глубокое значение следования кому-то или чему-то, разумом я соглашаюсь с вами, но часть меня восстает против. Теперь как же мне объединить это внутреннее противоречие так, чтобы я больше не был последователем?»

Два противостоящих желания или импульса не могут быть объединены, и когда вы представляете третий элемент, который является желанием объединения, вы только усложняете проблему, вы ее не решаете. Но когда вы понимаете целостное значение просьбы о помощи, следования за авторитетом, пусть это будет авторитет другого человека или же вашего собственного выдуманного образца, тогда само восприятие кладет конец всему следованию.

Довольство

Самолет был переполнен. Он летел на высоте в двадцать с лишним тысяч футов над Атлантическим океаном, а ниже был виден толстый ковер из облаков. Небо выше было ярко-синим, а солнце — позади нас, мы держали курс на запад. Дети играли, бегали по проходу, а теперь, устав, спали. После долгой ночи взрослые не спали, курили и пили. Впереди сидящий мужчина рассказывал другому о своем бизнесе, а женщина на заднем сиденье описывала в довольных тонах те вещи, которые она купила, и размышляла на тему, сколько пошлины ей придется заплатить. На той высоте полет был ровным, не было ни одной воздушной ямы, хотя ниже нас дули резкие ветра. Крылья самолета были яркими в ясном солнечном свете, и пропеллеры вертелись плавно, разрезая воздух с фантастической скоростью. Ветер был позади нас, и мы летели с скоростью более, чем три сотни миль в час.

Двое мужчин на расстоянии всего лишь узкого прохода говорили довольно громко, и было трудно не подслушать то, о чем они говорили. Они были крупными людьми, а один имел красное, обветренное лицо. Он объяснял, каков бизнес охоты на китов, насколько опасен, какая прибыль и насколько бурными были моря. Некоторые киты весили сотни тонн. Считалось, что матерей с детенышами нельзя убивать, и при этом не разрешалось убивать больше, чем определенное количество китов в пределах указанного времени. Убийство этих огромных монстров, очевидно, разработывалось большей частью с научной точки зрения, каждая группа имела специальную наработку для выполнения того, для чего она была технически обучена. Запах промышленного судна был почти невыносим, но к нему привыкаешь, как почти к любому. Но в этом крутились большие деньги, если все шло хорошо. Он начал объяснять то удивительное очарование от убийства, но в тот момент принесли напитки, и предмет беседы сменился.

Людям нравится убивать, неважно, друг друга ли, или безвредного, ясноглазого оленя в глубине леса, или тигра, который охотится на домашних животных. Змею на дороге специально переезжают, устанавливают капкан, и волк или койот попадается. Хорошо одетые, смеющиеся люди выходят с их драгоценным оружием и убивают птиц, которые недавно пели друг другу. Мальчик убивает трещащую синюю сойку из духового ружья, а взрослые не говорят слов сочувствия в адрес птички, а, напротив, хвалят его за меткий выстрел. Убийство ради так называемого спортивного интереса, пропитания, страны, мира — не имеет разницы. Оправдание — это не ответ. Остается только одно: не убивать. На Западе считают, что животные существуют для наших желудков или ради удовольствия убийства, или ради меха. На Востоке же в течение столетий каждый родитель учил и повторял: не убивайте, будьте сострадательными, жалейте. Здесь у животных нет души, так что они могут быть убиты безнаказанно, там — животные имеют души, так что подумайте и позвольте вашему сердцу познать любовь. Убивать животных и птиц для пищи здесь расценивается как нормальное, естественное явление, санкционированное церковью и рекламными объявлениями, там же не так, и вдумчивые, религиозные личности по традиции и культуре никогда этого не делают. Но это также быстро разрушается. Здесь мы всегда убивали от имени Бога и страны, и теперь убийство происходит всюду. Оно распространяется, почти внезапно древние культуры отметаются в сторону, и продуктивность, жестокость и средства разрушения тщательно лелеются и укрепляются. Мир не приходит вместе с политическим деятелем или священником, не приходит он и с адвокатом или полицейским. Мир — это состояние ума, в котором присутствует любовь.

Он был мелким бизнесменом, соперничающим, но способным лишь сводить концы с концами.

«Я не пришел, чтобы говорить о своем деле, — сказал он. — Оно дает мне все, что мне нужно, а так как мои потребности невелики, я справляюсь. Будучи не слишком амбициозным, я не участвую в игре жестокой конкуренции. Однажды, когда я проходил мимо, и увидев толпу под деревьями, остановился, чтобы послушать вас. Это было пару лет назад, но то, что вы сказали, что-то во мне затронуло. Я не очень образован, но теперь я читаю ваши беседы и вот я здесь. Раньше я был доволен своей жизнью, мыслями и во мне присутствовала вера во что-нибудь, что не обременяло мой мозг. Но с того воскресного утра, когда я блуждал по той долине на своем автомобиле и случайно наткнулся и услышал вас, то стал постоянно недоволен. Мое недовольство, в меньшей мере связано с моей работой, но оно охватило все мое существо. Раньше я испытывал жалость к людям, которые были недовольны. Они были так несчастны, ничто не удовлетворяло их, а теперь я присоединился к их рядам. Когда-то я был удовлетворен своей жизнью, друзьями, и тем, чем я занимался, но теперь я недоволен и несчастен».

Если позволите спросить, что вы подразумеваете под словом «недовольство»?

«До того воскресного утра, когда я услышал вас, я был удовлетворенный человек, и, как предполагаю, довольно скучный для других, теперь же я вижу, насколько глуп я был, и я пробую быть разумным и внимательным ко всему вокруг себя. Я хочу равняться на что-то, добраться куда-нибудь, и это побуждение, естественно, приводит к недовольству. Раньше я как будто спал, если можно это так выразить, но теперь я пробуждаюсь».

Вы пробуждаетесь или вы пробуете погрузиться снова в сон через желание стать кем-то? Вы говорите, что спали, но теперь пробуждены, и это пробужденное состояние делает вас недовольным, ничто не радует вас, причиняет вам боль, и, чтобы убежать от этой боли, вы пытаетесь стать кем-то, следовать за идеалом и так далее. Это подражание погружает вас снова в сон, не так ли?

«Но я не хочу возвратиться к моему прежнему состоянию, и мне действительно хочется остаться бодрствующим».

Не очень ли странно, как ум обманывает себя? Ум не любит, когда его беспокоят, он не любит, когда с него вытряхивают старые образцы, его удобные привычные мысли и действия. Будучи потревоженным, он ищет пути и средства, чтобы установить новые границы и пастбища, в которых он может безопасно жить. Именно эту зону безопасности ищет большинство из нас, и именно это желание быть в безопасности, оставаться непотревоженным погружает нас в сон. Обстоятельства, слово, жест, переживание могут пробудить нас, потревожить, номы хотим снова, чтобы нас погрузили в сон. Это происходит все время с большинством из нас, и не является состоянием пробуждения. Что нам надо понять, так это способы, которыми ум погружает себя в сон. Ведь так?

«Но, должно быть, имеется очень много способов, с помощью которых ум погружается в сон. Возможно ли знать их всех и избежать их?»

Можно указать несколько, но это не решило бы проблему, не так ли?

«Почему нет?»

Просто изучить способы, которыми мнение погружает себя в сон, означает снова найти средство, возможно, иное, чтобы быть безмятежным, быть в безопасности. Важно вот что: не спать и не спрашивать, как не спать, преследование «как» — это побуждение быть в безопасности.

«Тогда что же делать?»

Оставайтесь с недовольством, не желая умиротворить его. Именно это желание быть безмятежным должно быть понято. Это желание, которое принимает многие формы, является побуждением убежать от того, что есть. Когда эти побуждения уйдут одно за другим, но не из-за какой-либо формы принуждения, сознательной или неосознанной, только тогда боль недовольства прекращается. Сравнение того, что есть, с тем, что должно быть, приносит боль. Прекращение сравнения — это не состояние довольства, это состояние бодрствования без деятельности «я».

«Все это довольно-таки ново для меня. Мне кажется, что вы вкладываете в слова совершенно иное значение, а общение возможно только, когда оба из нас одновременно вкладывают одно и то же значение в одно и то же слово».

Общение — это взаимоотношения, верно?

«Вы преждевременно используете более широкое значение, чем я сейчас способен уловить. Я должен глубже вникнуть во все это, и, возможно, тогда я пойму».

Смерть

Река была очень широкой в этом месте, почти в милю. По середине реки воды были чистыми и голубыми, но ближе к берегам — в грязных пятнах, и медленно текущими. Солнце садилось за огромным, раскинувшимся за рекой городом. Дым и пыль города придавали изумительные цвета садящемуся солнцу, которые отражались в широких, танцующих водах. Это был прекрасный вечер, и каждая травинка, деревья и щебечущие птицы были охвачены бесконечной красотой. Ничто не было отделено, отвержено. Шум поезда, грохочущего по отдаленному мосту, был частью этого полного спокойствия. Недалеко пел рыбак. По обоим берегам были широкие, засаженные полосы, и в течение дня зеленые, сочные поля улыбались и манили, но сейчас они были темными, тихими и отчужденными. На этой стороне реки было большое, незасаженное место, где дети из деревни запускали бумажных змеев и шумно играли, громко ликуя, и где развешивались сети рыбаков для просушки. Там же они ставили на якорь их примитивные лодки.

Деревня располагалась чуть-чуть выше, вдоль берега, и обычно люди устраивали там пение, танцы или какие-нибудь другие шумные мероприятия. Но этим вечером, хотя они и вышли из хижин и расселись по округе, сельские жители были тихими и удивительно задумчивыми. Группа их спускалась с крутого берега, неся на бамбуковых носилках мертвое тело, накрытое белой тканью. Они прошли мимо, и я последовал за ними. Подойдя к краю реки, они поставили носилки почти у самой воды. С собой они принесли быстро горящую древесину и тяжелые бревна, и, сделав из них погребальный костер, положили на него тело, обрызгивая его водой из реки и накладывая на него больше веток и сена. Костер зажег очень молодой человек. Нас было приблизительно двадцать человек, и все мы собрались вокруг. Среди присутствующих не было женщин, мужчины сидели на корточках, обернувшись белой тканью, полностью затихнув. Пламя становилось сильно обжигающим, и нам пришлось отступить назад. Обугленная черная нога поднялась из огня и была задвинута назад с помощью длинной палки, но она не слушалась, и на нее бросили тяжелое бревно. Яркое желтое пламя отражалось в темной воде, также как и звезды. С заходом солнца утих легкий ветерок. За исключением треска костра все было очень тихим. Там была смерть. Посреди всех тех неподвижных людей и живого огня было бесконечное пространство, неизмеримое расстояние, глубокая уединенность. Это не было чем-то обособленно разделенным и отдельным от жизни. Там было начало, вечное начало.

Только что череп треснул, и сельские жители начали расходиться. Последний, кто должен был уйти, должно быть, был родственником, он скрестил руки, попрощался и медленно пошел вверх по берегу. Теперь там мало что осталось, вздымающееся пламя затихло, и лишь тлеющие угольки остались. Несколько костей, которые не сгорели, завтра утром бросят в реку. Необъятность смерти, ее неминуемость, и так близко! Вы так же умирали вместе со сгоранием того тела. Это было полное уединение и все же не обособленность, уединение, но не изоляция. Изоляция исходит от ума, а не от смерти.

Уже в годах, со спокойными манерами и достоинством, у него были ясные глаза и живая улыбка. В комнате было холодно, и он закутался в теплую шаль. Говоря по-английски, так как получил образование за границей, он объяснил, что ушел на пенсию после работы в правительстве и имел множество свободного времени. Он изучал различные религии и философии, но долго не решался обсуждать такие вопросы.

Раннее утреннее солнце стояло над рекой, и воды искрились подобно тысячам драгоценных камней. На веранде сидела маленькая золотисто-зеленая птица, греясь на солнце, в безопасности и спокойствии.

«Для чего я действительно пришел, — продолжил он, — это спросить или, быть может, обсудить то, что больше всего тревожит меня: смерть. Я читал «Тибетскую книгу мертвых» и знаком с тем, что наши собственные книги говорят по этому поводу. Христианские и исламские предположения о смерти слишком поверхностны. Я говорил с различными религиозными учителями здесь и за границей, но для меня, по крайней мере, все их теории кажутся абсолютно неудовлетворительными. Я много думал на предмет смерти и часто медитировал над ним, но я, кажется, не продвигаюсь дальше. Мой друг, который недавно услышал вас, рассказал мне кое-что из того, что вы говорили, поэтому я и пришел. Для меня проблема — это не только страх смерти, страх может не быть, но верно также и то, что происходит после смерти. Это являлось проблемой для человечества на протяжении веков, и никто, кажется, не решил ее. Что вы скажете?»

Давайте сначала избавимся от побуждения убежать от факта смерти через некую форму верования, типа перевоплощения или восстания из мертвых, или через легкое рационалистическое объяснение. Ум так жаждет найти разумное объяснение смерти или удовлетворяющий ответ на эту проблему, что он с легкостью проскальзывает в некую иллюзию. Из-за этого надо быть чрезвычайно осторожным.

«Но не это ли одна из наших самых больших трудностей? Мы жаждем некоего заверения, особенно от тех, кто, как мы считаем, обладает знаниями или опытом в этом вопросе. И когда мы не можем найти такого заверения, мы придумываем из-за отчаяния и надежды наши собственные успокаивающие верования и теории. Таким образом, вера, самая воз мутительная или самая разумная, становится потребностью».

Каким бы удовлетворяющим ни было спасение, оно никоим образом не привносит понимание проблемы. Само это бегство — вот причина страха. Страх приходит при движении прочь от факта, от того, что есть. Вера, какой бы утешительной она ни была, имеет внутри себя семя страха. Каждый отстраняется от факта смерти, потому что каждый не хочет смотреть на него, а веры и теории предлагают легкий выход. Итак, если ум хочет обнаружить чрезвычайную значимость смерти, он должен отказаться легко, без сопротивления, от стремления к некоему обнадеживающему утешению. Это довольно очевидно, разве вы так не думаете?

«Не просите ли вы слишком много? Чтобы понять смерть, мы должны быть в отчаянии, не это ли вы хотите сказать?»

Абсолютно нет, сэр. Есть ли отчаяние, когда нет того состояния, которое мы называем надеждой? Почему мы всегда думаем противоположностями? Является ли надежда противоположностью отчаяния? Если является, тогда надежда содержит в себе семя отчаяния, и такая надежда имеет оттенок страха. Если мы хотим понимания, не важно ли быть свободным от противоположностей? Состояние ума имеет наибольшую важность. Деятельность отчаяний и надежды мешают пониманию или переживанию смерти. Движение противоположностей должно прекратиться. Ум должен приблизиться к проблеме смерти с полностью новым осознанием, при котором знакомое с процессом узнавания отсутствует.

«Боюсь, что не совсем понимаю ваше утверждение. Думаю, я с трудом схватываю значение ума, являющегося свободным от противоположностей. Хотя это и чрезвычайно трудная задача, думаю, что я вижу необходимость этого. Но то, что означает быть свободным от процесса узнавания, в целом мне неясно».

Узнавание — это процесс известного, это результат прошлого. Ум пугается того, что ему незнакомо. Если бы вы знали смерть, не было бы никакого страха из-за нее, никакой потребности в сложных объяснениях. Но вы не можете знать смерть, это что-то совершенно новое, никогда не испытанное прежде. То, что испытано, становится известным, прошлым, и именно от этого прошлого, от этого известного отталкивается узнавание. Пока существует это движение от прошлого, новое не может быть. «Да, да, я начинаю чувствовать это, сэр» То, о чем мы разговариваем вместе, — это то, о чем нужно думать позже, а надо непосредственно переживать, когда мы продолжаем. Это переживание не может храниться для того, чтобы стать памятью, а память, способ узнавания, блокирует новое, неизвестное. Смерть — это неизвестное. Проблема не в том, чем таким смерть является и что случается после нее, а в том, как уму очистить себя от прошлого, известного. Тогда живой ум может войти в обитель смерти, он может встретить смерть, неизвестное. «Вы говорите, что можно узнать смерть, все еще оставаясь живым?»

Несчастный случай, болезнь и старость приводят к смерти, но при таких обстоятельствах невозможно быть полностью осознающим. Существует боль, надежда или отчаяние, страх изоляции, и ум, «я», сознательно или подсознательно борется против смерти, неизбежного. Мы умираем в страхе и сопротивлении смерти. Но возможно ли без сопротивления, без болезненности, без садистского или убийственного побуждения и, оставаясь при том полностью живым, мысленно энергичным, войти в дом смерти? Это возможно только, когда ум умирает по отношению к известному, к «я». Так что наша проблема — это не смерть, а то, как уму освободить себя от столетиями накопленного психологического опыта, от вечно увеличивающейся памяти, укрепления и облагораживания «я».

«Но как это нужно сделать? Как может ум освободить себя от собственной неволи? Мне кажется, что необходимо какое-то внешнее содействие, или же высшая и более благородная часть ума должна вмешаться, чтобы очистить ум от прошлого».

Это весьма сложная задача, верно? Внешнее содействие может быть влиянием окружающей среды, или оно может быть чем-то вне границ ума. Если внешнее содействие — это влияние окружающей среды, то именно самое влияние, с его традициями, верами и культурами, удерживало и удерживает ум в неволе. Если внешнее содействие — это что-то вне, тогда мысль в любой ее форме не может касаться этого. Мысль — это результат времени, мысль поставлена на якоре у прошлого, она никогда не сможет быть свободной от прошлого. Если мысль освобождает себя от прошлого, она прекращает быть мыслью. Размышлять над тем, что же там, за пределами ума, совершенно бесполезно. Для вмешательства того, что вне мысли, мысль, которая является «я», должна прекратить быть. Ум должен быть без всякого движения, он должен быть спокоен спокойствием безо всякого повода. Ум не может пригласить его. Ум может действительно делить его собственную область действий на благородную и позорную, желательную и нежелательную, высшую и низшую, но все такие деления и подразделения все еще в пределах границ самого ума. Так что любое движение ума в любом направлении является реакцией прошлого, «я», времени. Эта истина — вот единственный фактор освобождения, и тот, кто не прочувствует, что это истина, будет вечно в неволе, что бы он ни делал. Его кара, клятвы, дисциплины, жертвы могут иметь социологическое и успокаивающее значение, но они не имеют никакой ценности по отношению к истине.

Зависть и одиночество

Под деревом тем вечером было очень тихо. Ящерица бегала вверх и вниз по все еще теплой скале. Ночь будет холодной, и солнца вновь не будет в течение многих часов. Домашние животные были утомлены и медленно возвращались с отдаленных полей, где они трудились с людьми. Сова громко кричала с вершины холма, которая служила ей домом. Каждый вечер приблизительно в это время она начинала, и, когда становилось темнее, крики становили реже, но иногда поздно ночью можно было услышать их снова. Одна сова кричала другой через долины, и их глубокий крик, казалось, придавал большую тишину и красоту ночи. Это был прекрасный вечер, и молодая луна садилась позади темного холма.

Сострадания нетрудно достичь, когда сердце не наполнено хитрыми уловками ума. Именно ум с его требованиями и страхами, его подтверждениями и опровержениями, его намерениями и побуждениями уничтожает любовь. И насколько трудно быть простым относительно всего этого! Вы не нуждаетесь в философиях и доктринах, чтобы быть нежным и добрым. Эффективные и властные люди земли организуют все, чтобы прокормить и одеть людей, обеспечить их защитой и медицинским обслуживанием. Это неизбежно с быстрым увеличением производства, это функция хорошо организованного правительства и сбалансированного общества. Но организация не придает щедрости сердцу и руке. Щедрость приходит от совершенно иного источника, источника вне всякой меры. Амбиция и зависть уничтожают его так же основательно, как пожар. Этого источника нужно коснуться, но нужно прийти к нему с пустыми руками, без просьбы, без жертвы. Книги не могут научить, как и любой гуру не сможет привести к этому источнику. Его нельзя достичь через культивирование добродетели, хотя добродетель необходима, ни через способность и повиновение. Когда ум безмятежен, безо всякого движения, он — там. Ясность — она есть без повода, без стремления к большему.

Она была молодой леди, но довольно болезненного вида. Но не физическая боль так сильно беспокоила ее, а боль другая. Телесную боль она способна контролировать с помощью лекарств, но агонию ревности она никогда не способна усмирить. Она была с нею с детства, объяснила она. В том возрасте это было капризом, с которым мирились и над которым смеялись, но теперь она превратилась в болезнь. Она была замужем и имела двух детей, но ревность уничтожала все ее взаимоотношения.

«Я, кажется, ревную не только моего мужа и детей, но и почти любого, кто имеет больше, чем я, лучший сад или более красивое платье. Все это может казаться довольно глупым, но меня это замучило. Некоторое время назад я ходила к психологу и временно нашла успокоение, но вскоре это началось снова».

Разве культура, в которой мы живем, не поощряет зависть? Рекламные объявления, конкуренция, сравнение, поклонение успеху с его многочисленными последствиями, разве все эти вещи не поддерживают зависть? Требование большего — это ревность, верно?

«Но…»

Давайте рассмотрим саму зависть в течение нескольких минут, а не вашу борьбу с ней. Мы вернемся к ней позже. Хорошо?

«Да, конечно».

Зависть поощряется и уважается, не так ли? Дух конкуренции лелеют с детства. Идея о том, что вы должны делать и быть лучше, чем другие, повторяется постоянно различными способами. Примеры успеха, героя и его храброго поступка бесконечно шумят в голове. Существующая культура основана на зависти, на жадности. Если вы не жадно стремитесь к мирским вещам, а вместо этого следуете за неким религиозным учителем, вам обещают соответствующее место в будущем. Мы все воспитаны на этом, и желание преуспеть глубоко укоренилось почти в каждом. Преуспевание преследуется различными способами, преуспевание в качестве художника, делового человека, религиозного деятеля. Все это является формой зависти, но только, когда зависть становится беспокоящей, болезненной мы пытаемся избавиться от нее. Пока она дает компенсацию и радость, зависть является принятой частью природы. Мы не видим, что в самом этом удовольствии есть боль. Привязанность дает удовольствие, но она также порождает ревность и боль, и это не любовь. В этой сфере деятельности мы живем, страдаем и умираем. Только, когда боль этого самоизолированного действия становится невыносимой, мы боремся, чтобы прорваться через нее.

«Я думаю, что туманно мне все понятно, но что мне делать?»

Перед тем, как рассмотреть, что же делать, давайте посмотрим, в чем проблема. Так в чем проблема? «Меня замучила ревность, и я хочу освободиться от нее».

Вы хотите освободиться от боли из-за нее, но разве вы не хотите держаться за особое удовольствие, которое приходит с обладанием и привязанностью?

«Конечно, да. Вы же не ожидаете, что я откажусь от всего моего имущества, не так ли?»

Нас не интересует отказ, а желание обладать. Мы хотим обладать людьми также, как вещами, мы цепляемся за верования также, как за надежды. Откуда это желание иметь вещи и людей, эта страстная привязанность?

«Я не знаю, я никогда не думала об этом. Кажется, естественно завидовать, но это стало ядом, страшно пугающим фактором в моей жизни».

Мы нуждаемся в некоторых вещах, продовольствии, одежде, защите и так далее, но они используются для психологического удовлетворения, которое вызывает много других проблем. Таким же образом, психологическая зависимость от людей порождает беспокойство, ревность и страх.

«Предполагаю, что в этом смысле я завишу от определенных людей. Они для меня маниакальная потребность, и без них я была бы полностью потерянна. Если бы я не имела мужа и детей, думаю, что я бы медленно сходила с ума или же я бы привязалась к кому-то другому. Но я не вижу, что плохого в привязанности».

Мы не говорим, что это правильно или неправильно, а рассматриваем ее причины и следствия, верно?

Мы не осуждаем и не оправдываем зависимость. Но почему один в психологическом отношении зависит от другого? Не в этом ли проблема и не в том, как освободиться от пыток ревности? Ревность — это просто следствие, призрак, и было бы бесполезно иметь дело только с призраком. Почему один в психологическом отношении зависит от другого?

«Знаю, я зависима, но я по-настоящему не думала об этом. Я принимала как должное, что один зависит от другого».

Конечно, мы физически зависим друг от друга и всегда будем зависеть, что является естественным и неизбежным. Но пока мы не поймем нашу психологическую зависимость от другого, разве вы не считаете, что боль ревности продолжится? Так почему же существует эта психологическая потребность в другом?

«Я нуждаюсь в моей семье, потому что я люблю их. Если бы я не любила их, то не заботилась бы о них».

Вы говорите, что любовь и ревность приходят вместе?

«Мне так кажется. Если бы я не любила их, я, конечно же, не ревновала бы».

В таком случае, если вы освободились бы от ревности, вы также избавились бы от любви, не так ли? Тогда почему вы хотите освободиться от ревности? Вы хотите удержать удовольствие от привязанности, но избавиться от боли из-за нее. Это возможно?

«Почему бы нет?»

Привязанность подразумевает опасение, не так ли? Вы боитесь того, чем вы являетесь, или того,

чем вы будете, если другие покинут вас или умрут, и вы являетесь привязанными из-за этого опасения. Пока вы поглощены удовольствием от привязанности, страх скрыт, заперт далеко, но, к сожалению, он всегда рядом, и пока вы не освободитесь от своего страха, пытки ревности будут продолжаться. «Чего я боюсь?»

Вопрос не в том, чего вы боитесь, но осознаете ли вы, что боитесь?

«Сейчас, когда вы целенаправленно задаете этот вопрос, предполагаю, что да. Хорошо, я боюсь».

Чего?

«Того, что растеряюсь, буду не в безопасности, того, что не будут любить, заботиться, боюсь быть одинокой, одной. Я думаю, что этого: я боюсь быть одинокой, не способной выстоять перед жизнью одной, поэтому-то я завишу от мужа и детей, я отчаянно держусь за них. Во мне живет всегда страх, что что-то с ними случится. Иногда мое отчаяние принимает форму ревности, безудержной ярости и тому подобное. Я была бы испугана в меньшей степени, если бы мой муж ушел к другой. Меня съедает беспокойство. Клянусь вам, я провела многие часы в слезах. Все это противоречие и суматоха — это то, что мы называем любовью, и вы спрашиваете меня, является ли это любовью. Является ли это любовью, когда есть привязанность? Понимаю, что нет. Это уродливо, совершенно эгоистично, я думаю все время о самой себе. Но что же мне делать?»

Осуждать, называть себя ненавистной, уродливой, эгоистичной, это никоим образом не уменьшает проблему, напротив увеличивает ее. Важно понять это. Осуждение или оправдание мешает вам взглянуть, что же скрывается за страхом, это является активным отвлечением от столкновения с тем фактом, что реально происходит. Когда вы говорите «я ужасна и эгоистична», слова нагружены осуждением, а вы усиливаете обвинительную характеристику, которая является частью «я».

«Я не уверена, что понимаю вас».

Осуждая или оправдывая действие вашего ребенка, вы понимаете его? У вас нет времени или желания объяснить, таким образом, чтобы получить немедленный результат, вы говорите «делай» или «не делай». Но вы не поняли ребенка. Точно так же осуждение, оправдание или сравнение мешают пониманию вас самих. Вы должны понять сложную сущность, которой являетесь вы сами.

«Да, да, я схватываю это».

Тогда вникайте в суть дела медленно, без осуждения или оправдания. Вы обнаружите, что это довольно трудно — не осуждать и не оправдывать, потому что столетиями опровержения и утверждения были обычными явлениями. Наблюдайте за вашими собственными реакциями, старайтесь освободиться от страха. Что такое страх? Как он возникает?

«Он точно есть, но какой он, я не знаю».

Страх не может существовать в изоляции, он существует только относительно чего-то, не так ли? Есть состояние, которое вы вызываете одиночеством, и когда вы ощущаете то состояние, возникает страх. Так что страх не существует отдельно. Чего вы боитесь на самом деле?

«Наверное, моего одиночества, как вы говорите».

Почему, наверное? Разве вы не уверены?

«Я колеблюсь, но одиночество — одна из моих самых глубоких проблем. Оно всегда было там, на заднем плане, но только теперь, в нашем разговоре, я вынуждена взглянуть на него прямо, чтобы увидеть, что оно здесь, рядом. Это огромная пустота, пугающая и неизбежная».

Возможно смотреть на эту пустоту, не давая ей названия и какой-либо формы описания? Простое обозначение состояния не подразумевает то, что мы понимаем его, напротив, это помеха для понимания.

«Я понимаю, что вы имеете в виду, но я не могу не обозначить ее, это практически мгновенная реакция».

Чувствование и обозначение происходят почти одновременно, верно? Могут ли они быть отделены? Может ли быть промежуток между чувствованием и обозначением этого? Если этот промежуток действительно испытан, то произойдет то, что мыслитель прекращает быть как сущность, отделенная и отличная от мысли. Процесс словесного обозначения — это часть «я», эго, сущности, которая ревнует и которая пытается преодолеть собственную ревность. Если вы действительно поймете суть этого, то страх прекратится. Обозначение имеет физиологическое, также как психологическое следствие. Только когда нет никакого обозначения, тогда воз можно полностью осознать то, что называется пустотой одиночества. Тогда ум не отделяет себя от того, что есть.

«Я нахожу, что чрезвычайно трудно следовать за всем этим, но чувствую, что по крайней мере поняла часть из сказанного, и позволю пониманию раскрыться».

Смятение ума

Весь день стоял туман, и, когда к вечеру он исчез, с востока подул ветер, сухой, резкий, сдувающий сухие листья и иссушающий землю. Это была бурная и грозная ночь, ветер усиливался, дом скрипел, и ветки отрывались от деревьев. Следующим утром воздух был настолько ясен, что вы могли почти прикоснуться к горам. Вместе с ветром возвратилась высокая температура, но, как только ветер стих в конце полудня, туман от моря снова расстелился.

Как необычно красива и богата земля! Нет никакой усталости от нее. Высохшие русла реки полны живых существ: горсы, маки, высокие желтые подсолнечники. На валунах лежали ящерицы, с коричневыми и белыми кольцами королевская змея грелась на солнце, ее черный язык выстреливал туда и обратно, а через ущелья лаяла собака, преследуя суслика или кролика.

Довольство никогда не является результатом полного удовлетворения, достижения или обладания вещами, это не рождено в действии или бездействии. Оно приходит с полнотой того, что есть, а не с его изменением. То, что является полным, не нуждается в изменении, замене. Именно незавершенное, которое пытается стать полным, знает суматоху недовольства и изменения. То, что есть неполное, оно не является полным. Полное нереально, а стремление к нереальному — это боль недовольства, которую никогда не излечить. Сама попытка излечить боль — поиск нереального, из-за которого недовольство возникает. Нет никакого выхода из недовольства. Осознавать недовольство означает осознавать то, что есть, и в полноте этого возникает состояние, которое может называться довольством. Оно не имеет никакой противоположности.

Дом был с видом на долину, и самый высокий пик отдаленных гор сверкал в лучах заката. Его скалистая масса казалась подвешенной над небом и освещенной изнутри, и в темнеющей комнате красота того света была неземной.

Он был моложавым мужчиной, нетерпеливым и стремительным.

«Я прочел несколько книг по религии и религиозным практикам, по медитации и различным методам, пропагандирующих самые высокие достижения. Я был в одно время приверженцем коммунизма, но скоро нашел, что это было движение к регрессу, несмотря на многих интеллектуалов, его сторонников. Меня также привлекал католицизм. Некоторые из его доктрин понравились мне, и какое-то время я подумывал о том, чтобы стать католиком, но однажды, разговаривая с очень ученым священником, я внезапно почувствовал, как похож католицизм на тюрьму коммунизма. Во время моих скитаний, когда я был моряком на грузовом судне, я отправился в Индию и провел там почти год, и подумывал о том, чтобы стать монахом, но это было слишком далеко от жизни и слишком идеалистично и нереально. Я пробовал жить один, чтобы медитировать, но этому тоже наступил конец. После всех прошедших лет я все еще, кажется, совсем неспособен контролировать свои мысли, и это именно то, о чем мне хочется поговорить. Естественно, у меня есть и другие проблемы, секс и тому подобное, но если бы я мог управлять своими мыслями, то тогда смог бы обуздать свои горячие желания и побуждения».

Приведет ли контроль над мыслями к успокоению желания или же просто к его подавлению, что, в свою очередь, породит другие и более глубокие проблемы?

«Вы, конечно, не поощряете потакание желаниям. Желание — это путь мысли, и моими попытками управлять мыслями я надеялся поработить мои желания. Желания должны быть либо порабощены, либо возвышены, но даже при их возвышенности сначала они должны быть удержаны под контролем. Большинство учителей настаивает на том, что нужно переступать пределы желания, и они предписывают различные методы для этого».

Что думаете вы по этому поводу? Решит ли простой контроль над желаниями многие проблемы? Будет ли подавление или возвышение желания вызывать его понимание или освобождать вас от него? С помощью определенных упражнений, религиозных или иных, ум можно дисциплинировать постоянно. Но занятый ум — это не свободный ум, и, конечно, только свободный ум может осознать бесконечный творческий потенциал.

«Неужели нет освобождения через переступание пределов желания?»

Что вы подразумеваете под переступанием пределов желания?

«Для реализации собственного счастья и также наивысшего, необходимо не попасть под влияние желания, не оказаться пойманным в ловушку его порыва и замешательства. Чтобы держать желание под контролем, необходима некая форма покорения. Вместо преследования в жизни тривиальных вещей, это самое желание может искать возвышенное».

Вы можете изменить объект желания от дома до знания, от низкого к самому-самому высокому, но это все еще деятельность желания, не так ли? Можно не хотеть мирового признания, но побуждение достичь небес — это все равно преследование выгоды.

Желание вечно ищет реализации, достижения, и именно это движение желания должно быть понято и не должно отгоняться или рассеиваться. Без понимания путей желания простой контроль над мыслью имеет небольшое значение.

«Но надо вернуться к сути, с которой я начал. Даже, чтобы понять желание, необходима концентрация, и это для меня настоящая трудность. Кажется, я не могу управлять своими мыслями. Они блуждают повсюду, наталкиваясь друг на друга. Нет ни одной мысли, которая бы доминировала и была непрерывной среди всех ненужных мыслей».

Ум подобен механизму, работающему день и ночь, стремительному и постоянно занятому, спит ли он или бодрствует. Он быстр и столь же беспокоен, как море. Другая часть этого запутанного и сложного механизма пробует управлять всем движением, и таким образом начинается конфликт между противостоящими желаниями и побуждениями.

Одну часть можно называть высшее «я», а другую — низшее «я», но оба находятся в пределах области ума. Действие и реакция ума, мысли являются почти одновременными и почти автоматическими. Этот целостный сознательный и неосознанный процесс принятия и отрицания, приспособления и стремления быть свободным является чрезвычайно быстрым. Так что вопрос не в том, как управлять этим сложным механизмом, поскольку контроль порождает трение и только рассеивает энергию, а в том, может ли этот очень быстрый ум замедлиться?

«Но как?»

Если это можно напомнить, сэр, проблема не в «как». «Как» просто приводит к результату, к цели без особого значения, а после того, как его получат, начнется поиск другой желаемой цели, с ее страданием и противоречием.

«Тогда что же делать?»

Вы неправильно задаете вопрос, не так ли? Вы не обнаруживаете сами истину или ошибочность замедления ума, а заинтересованы в получении результата. Получение результата сравнительно легко, верно? Действительно ли это возможно для ума — замедлиться без применения тормоза?

«Что вы подразумеваете под замедлением?»

Когда вы очень быстро едете в автомобиле, близлежащий пейзаж размыт, только при скорости равной ходьбе вы можете рассматривать в деталях деревья, птиц и цветы. Самопознание приходит с замедлением ума, но это не значит что ум надо вынуждать быть медленным. Принуждение только приводит к сопротивлению, но при замедлении ума не должно быть никакой растраты энергии. Это так, верно?

«Думаю, что я начинаю понимать, что усилия, которые каждый прилагает, чтобы управлять мыслью, расточительны, но я не понимаю того, что еще нужно сделать».

Мы еще не подошли к вопросу о действии, не так ли? Мы пробуем понять, что для ума важно замедлиться, но не рассматриваем, как замедлить его. Ум может замедляться? И когда это случается?

«Я не знаю, никогда прежде об этом не думал».

Вы не заметили, сэр, что когда за чем-либо наблюдаете, ум замедляется? Когда наблюдаете автомобиль, движущийся по дороге, или пристально смотрите на любой физический объект, разве ваш ум не функционирует более медленно? При наблюдении, рассматривании ум действительно замедляется. Рассматривание картины, изображения, объекта помогает успокоить ум, как происходит и при повторении фразы. Но тогда объект или фраза становятся очень важными, а не замедление ума и то, что таким образом обнаруживается.

«Я наблюдаю за тем, что вы объясняете, и возникает осознание спокойствия ума».

Мы когда-либо действительно наблюдаем за чем-нибудь или же вставляем между наблюдателем и наблюдаемым призму различных предубеждений, ценностей, суждений, сравнений, осуждений?

«Почти невозможно не иметь эту призму. Я не думаю, что способен наблюдать без искажения».

Если можно, я предложу вам, не блокируйте себя словами или умозаключениями, уверенным или отрицательным. Может ли быть наблюдение без этой призмы? Чтобы выразиться по-другому, есть ли внимание, когда ум занят? Только незанятый ум может следить. Ум замедлен, насторожен, когда есть наблюдательность, которая является вниманием незанятого ума.

«Я начинаю испытывать то, о чем вы, сэр, говорите».

Давайте исследуем это далее. Если нет оценки, нет призмы между наблюдателем и наблюдаемым, то есть ли тогда разделение, разрыв между ними? Не является ли наблюдатель наблюдаемым?

«Боюсь, что не успеваю понять».

Алмаз не может быть отделен от его качеств, не так ли? Чувство зависти не может быть отделено от переживающего это чувство, хотя иллюзорное разделение существует, которое порождает конфликт, а в ловушке этого конфликта оказывается ум. Когда это ложное разделение исчезает, появляется возможность свободы, и только тогда ум спокоен. Только когда переживающий прекращает быть, возникает творческое движение реальности.

Бегство от того, что есть

Это был довольно-таки приятный сад, с большими деревьями, полностью окружившими зеленые лужайки с цветущими кустарниками. Виднелась дорога, бегущая по одной его стороне, и можно было случайно услышать громкий разговор, особенно вечерами, когда люди направлялись домой. Иногда в саду было очень тихо. Трава поливалась водой утром и вечером, и в это время в сад слеталось очень много птиц, снующих в поисках червей по лужайке. Они были так нетерпеливы в своем поиске, что забыв об осторожности, подходили весьма близко к сидящему человеку под деревом. Две птицы золотисто-зеленые, с квадратными хвостами и длинными, тонкими торчащими перьями, плоскими головами, длинными, узкими глазами и темными клювами постоянно прилетали, и усаживались на кусты роз. Они были в тон только что раскрывшихся листьев, и увидеть их было почти невозможно. Иногда они устремлялись вниз дугой к земле, ловили насекомое и возвращались на ветку покачивающегося розового куста. Это было самое прекрасное зрелище, полное свободы и красоты. Нельзя было подобраться к ним поближе, они были слишком пугливы, но если посидеть под деревом, почти не двигаясь, можно было увидеть, как они резвятся, а солнце играет на золотистых крыльях.

Частенько большая мангуста появлялась из густых кустарников, ее красный нос нервно подрагивал, острые глаза следили за каждым движением в округе. Увидев человека, сидящего под деревом, она очень встревожилась, но вскоре привыкла к его присутствию. Она неторопливо пересекала сад, ее длинный плоский хвост касался земли. Иногда она проходила вдоль края лужайки, прижимаясь к кустам, была настороженной, нюхая воздух. В это время вышло целое семейство мангустов. Впереди шел крупный самец, за ним — самка и двое детенышей. Двигались они гуськом. Малыши останавливались несколько раз, чтобы поиграть, но мать чувствуя их отсутствие за спиной, резко поворачивала голову в их сторону, и они догоняя родителей, пристраивались за ними.

В лунном свете сад казался сказочным. Неподвижные, сонные деревья отбрасывали длинные, черные тени на лужайку с притихшими кустарниками. После дневной суматохи и болтовни птицы уселись на ночь в темной листве. Дорога опустела, но иногда вдалеке можно было услышать песню или звуки флейты, на которой кто-то играл следуя в деревню. В это время сад был притихшим, наполненным нежным шепотом. Казалось ни один лист не шелохнулся, и деревья едва просматривались на фоне туманно-серебристого неба.

Воображению нет места при медитации, необходимо полностью отстраниться, поскольку ум, пой манный в ловушку воображения, может только породить заблуждение. Ум должен быть ясным, без движения, и в свете той ясности приоткрывается бесконечное.

Он был стариком с седой бородой, а его тощее тело едва прикрывала шафрановая одежда саньяси-на. Он был вежлив в манерах и речи, но его глаза были полны печали, печали из-за тщетного поиска. В возрасте пятнадцати лет он оставил свою семью, отрекся от мира и много лет блуждал по всей Индии, в бесконечном поиске, посещая ашрамы, изучая, медитируя. Какое-то время он даже жил в ашраме религиозно-политического лидера, который очень напряженно трудился ради свободы Индии, и останавливался в другом ашраме, на юге, где было приятное песнопение. В зале, где молча жил один святой, он также, как и многие другие, оставался молча, все еще ища. Были также ашрамы на восточном и на западном побережье, где он останавливался, исследуя, вопрошая, обсуждая. Он также побывал на далеком севере, среди снегов и в холодных пещерах, и медитировал около бурлящих вод священной реки. Живя среди аскетов, он страдал физически и проделывал длительные паломничества в священные храмы. Он был сведущим в санскрите, и пение, когда он переходил с места на место, приводило его в восторг.

«Я искал Бога всеми возможными способами с пятнадцатилетнего возраста, но не нашел Его, и сейчас мне уже за семьдесят. Я пришел к вам, как приходил к другим, надеясь найти Бога. Я должен найти Его прежде, чем я умру, если же, конечно, Он не является всего лишь очередным из многочисленных мифов человечества».

Если можно спросить, сэр, вы думаете, что неизмеримое можно найти, ища его? Через следование различными путями, через дисциплину и самоистязание, через жертву и преданное служение, неужели ищущий натолкнется на вечное? Естественно, сэр, существует ли вечное или нет, неважно, и суть этого может быть раскрыта позже, но что важно, так это понять, почему мы ищем, и что есть то, что мы ищем. Почему мы ищем?

«Я ищу, потому что без Бога жизнь мало что значит. Я ищу Его из-за печали и горечи. Я ищу Его, потому что хочу умиротворения. Я ищу Его, потому что Он постоянен, неизменен, потому что есть смерть, а Он бессмертен. Он — это порядок, красота и совершенство, и по этой причине я ищу Его».

То есть, находясь в агонии из-за непостоянного, мы с надеждой преследуем то, что мы называем постоянным. Повод нашего поиска — это найти утешение в идеале постоянного, а сам этот идеал рожден непостоянством, он вырос из боли постоянного изменения. Идеал нереален, в то время, как боль реальна, но мы, кажется, не понимаем факт боли, и поэтому мы цепляемся за идеал, за надежду безболезненности. Таким образом существует рожденное в нас дуальное состояние факта и идеала с его бесконечным конфликтом между тем, что есть, и тем, что должно быть. Поводом нашему поиску служит побег от непостоянства, от печали туда, что, как думает ум, является состоянием постоянства, вечного блаженства. Но сама эта мысль непостоянна, поскольку она рождена в горечи. Противоположность, как бы ни была она возвеличена, содержит в себе семя ее собственной противоположности. В таком случае, наш поиск является просто побуждением убежать от того, что есть.

«Вы хотите сказать, что мы должны прекратить искать?»

Если мы обратим наше неразделенное внимание на понимание того, что есть, тогда в поиске, каким мы его знаем, вообще не будет необходимости. Когда ум освобожден от печали, какая потребность тогда в поиске счастья?

«Может ли когда-либо ум быть свободным от печали?»

Делать заключение, может ли он или не может быть свободным, означает положить конец всякому исследованию и пониманию. Мы должны нацелить все наше внимание на понимание печали, но не можем сделать этого, если пытаемся убежать от печали, или же если наши умы заняты поиском ее причины. Должно быть полнейшее внимание, а не уклончивое беспокойство.

Когда ум больше не ищет, больше не порождает конфликт из-за своих потребностей и жажды, когда он молчит из-за понимания, только тогда может возникнуть неизмеримое.

Можно ли знать, что есть хорошо для людей?

В комнате нас было несколько человек. Двое просидели в тюрьме много лет по политическим причинам, они страдали и жертвовали ради получения свободы для страны и были хорошо известны. Их имена часто упоминались в газетах, и хотя они были скромны, но высокомерие из-за достижения и известности все-таки мелькало в глазах. Они были начитаны, речь их была красивой, которая приходит с практикой публичных выступлений. Один был крупным мужчиной с острым взглядом, политиком, полным всяких проектов и желания подняться по служебной лестнице, не против карьеризма. Он также попал в тюрьму по той же самой причине, но теперь занимал должность во власти, и его взгляд был уверенным и целеустремленным. Он мог манипулировать идеями и людьми. Был еще другой, который отказался от материальных благ и голодал ради того, чтобы делать добро. Много знавший и владевший подходящими цитатами, он обладал улыбкой, которая была искренне добродушной и приятной, в настоящее время он путешествовал по всей территории страны, разговаривая, убеждая и голодая. Было еще трое или четверо человек, которые также стремились подняться по политической или духовной лестнице признания или смирения.

«Я не могу понять, — начал один из них, — почему вы настроены против активных действий. Жизнь — это действие, без действия жизнь — процесс застоя. Мы нуждаемся в преданных людях действия, чтобы изменить социальные и религиозные условия этой несчастной страны. Наверное, вы не против реформы: чтобы люди, владеющие землей, добровольно отдали часть земель безземельным, за обучение сельских жителей, за улучшение деревень, за прекращение кастовых разногласий и так далее».

Реформа, хотя и необходимая, только порождает потребность в дальнейшей реформе, и нет этому конца. Что на самом деле необходимо — так это революция в мышлении человека, а не частичная реформа. Без фундаментального преобразования в умах и сердцах людей реформа просто погружает нас в сон тем, что помогает далее быть удовлетворенными. Это довольно очевидно, не так ли?

«Вы имеете в виду, что мы не должны проводить никакие реформы?» — спросил другой с напряжением, которое удивляло. «Думаю, что вы не понимаете его, — пояснил мужчина постарше. — Он имеет в виду, что реформа никогда не вызовет полное преобразование человека. Фактически, реформа препятствует тому полному преобразованию, потому что она усыпляет человека, давая ему временное удовлетворение. Умножая эти приносящие удовлетворение реформы, вы будете медленно накачивать наркотиками вашего соседа до удовлетворенности.

Но если мы строго ограничимся одной существенной реформой, скажем, добровольная отдача земли безземельным, пока этого не произошло, не будет ли это выгодно?» Вы можете отделить одну часть от целой области существования? Можете ли вы выставить забор вокруг нее, сконцентрироваться на ней, не воздействуя на оставшиеся части области?

«Задействовать полностью всю область существования — это точно то, что мы планируем сделать. Когда мы доведем до конца одну реформу, мы перейдем к следующей».

Можно ли всеобщность жизни понять через часть? Или же сначала нужно воспринять и понять целое, и только тогда можно исследовать и изменить части по отношению к целому? Без постижения целого, просто концентрация на части только порождает дальнейший беспорядок и страдания.