Неизвестная Россия. История, которая вас удивит Усков Николай

Этот вопрос всегда вызывал у меня некоторое смущение, словно мы говорим не о судьбе народа и принципах его политической организации, а о предпочтениях сексуального характера. В массовом представлении русское государство является совершенным не благодаря разумным законам или устойчивым институтам, но когда управляется твердой рукой. Актер Василий Лановой в своем интервью «Аргументам и фактам» выразил весьма популярные в России настроения: «Это в Люксембурге можно быть очень демократичным или в Швеции. В любой стране вот такусенькой величины (показывает крохотный кружок). А если это Россия, трудно себе представить, что станется, если немножко отпустить вожжи! Через два дня государства не будет! Негативное отношение к диктаторам, говорите? Это у кого?! У тех, кто хотел бы полную расхлябанную свободу?! Именно с ней Иван Грозный боролся своей железной рукой. Иначе бояре растащили бы страну (и растаскивали!). Вон, главный враг Курбский либеральничал. (Очень иронично.) Желал свободы, вольности! Ну и чем кончилось? Уехал, удрал на Запад! Так что я – за сильную государственную руку. Иначе… Столько ртов открывалось на Россию за ее историю! Если правителю не быть жестким, сильным, то сожрут страну в два счета! А как только напускают сопли наши либералы, все, привет!» Василий Лановой не скрывает, кто был его музой, когда он играл роль кардинала Ришелье в очередной экранизации «Трех мушкетеров»: «И мой Ваше Высокопреосвященство из таких, из государственников. Для него главное – величие страны. Мне кажется, если бы Ришелье жил в XX веке, то был бы как Сталин. Держал бы страну вот так! (Сжимает кулак.) Государственник должен быть у руля!» Таким образом, с одной стороны, есть «сильная государственная рука», натянутые вожжи, плотно сжатый кулак, а с другой – свобода, которая трактуется Лановым как слабость, «расхлябанность», «сопли». Она грозит распадом страны.

Власть в рамках этого дискурса не является политико-правовой абстракцией, она антропоморфна. По крайней мере один орган – рука – у нее присутствует явно, другой, очевидно, подразумевается. Ведь множество соотечественников без всякого смущения осмысливают взаимоотношение власти и общества в категориях полового акта с элементами насилия. «Вставил», «опустил», «поимел», «прогнул», «поставил раком» – у нас эти слова политические, и вообще протестные, потому что относятся к любым иерархиям, не только государственным. Поиск в google только одного словосочетания из этого политического словаря – «государство поимело» – дает 4 750 00 страниц. А ведь требования приличия заставляют меня ограничиться только относительно литературными смыслообразами. Все мы знаем, сколь богат русский язык, в том числе в описании взаимоотношения власти, отдельных ее… хм… органов и народонаселения.

Самобытный Содом

Характерно, что русский политический словарь пронизан аллюзиями не просто насилия, но насилия по преимуществу гомосексуального. Может быть, поэтому оценка гомосексуальности так скандализировала страну, задев, полагаю, нечто сущностное в коллективном бессознательном народа. Поборники мифа о «святой Руси», конечно, возразят: так называемая «пропаганда гомосексуализма» взбудоражила народонаселение только потому, что не наше это все, а занесено в Россию с Запада вместе с либерализмом и теперь отторгается здоровым телом как болезнетворный микроб. Отнюдь. Гомосексуализм на Руси был. И был, разумеется, своим собственным, так сказать почвенным и самобытным.

Первый русский святой, князь Борис Ростовский, убитый в 1015 году людьми его брата Святополка Окаянного, вероятно, состоял в особых отношениях со своим постельничим «отроком». Воины Святополка, ворвавшись ночью в шатер Бориса, закололи их вместе. «Повесть временных лет» рассказывает: «И пронзили Бориса и слугу его, прикрывшего его своим телом, пронзили. Был же он любим Борисом. Был отрок этот родом венгр, по имени Георгий; Борис его сильно любил, и возложил он на него гривну золотую большую, в которой он и служил ему».

В принципе все правители Средних веков спали со своими слугами в одной комнате, а иногда и в постели как из соображений безопасности, так и для защиты от холода. В большинстве случаев не стоит искать в этом сексуального подтекста. Но как объяснить последние слова отрока Георгия, которые вкладывает в его уста автор «Сказания о Борисе и Глебе» (середина XI века): «Да не остану тебе, господине мой драгый, да идеже красота тела твоего увядает, ту и аз сподоблен буду с тобою сконьчати живот свой!» Почитание Геогрия Угрина на Руси начинается довольно рано, около середины XI века. В частности, он уже является во сне одному исцеленному вместе с князем Борисом: «Георгия оного, отрока святого Бориса, ходяща с нима и носяща свещю». Правда, в русской памяти князь Борис навеки соединился не с отроком Георгием, но со своим братом – Глебом Муромским, убитым по приказу того же Святополка Окаянного. Вместе они почитаются первыми русскими святыми-страстотерпцами.

То немногое, что мы знаем о сексуальной жизни в Московском государстве, свидетельствует о гомосексуализме как явлении абсолютно бытовом, представленном во всех слоях общества – от царского дворца до крестьянской избы. И Василий III, и его сын Иван Грозный, очевидно, состояли в гомосексуальных связях со своими приближенными, чему есть свидетельства современников. Впрочем, нравами двора Московия мало чем отличалась от Запада. Зато иноземцы с удивлением и возмущением пишут о том, что такие сексуальные практики считаются нормой и за пределами Кремля. Вот, что замечает английский путешественник Джордж Турбервилль, посетивший Россию при Иване Грозном: «Возможно, мужик имеет веселую, обходительную жену, которая служит его грубым прихотям, – он все же ведет животную жизнь, предпочитая мальчика в постели женщине. Такие грязные грехи одолевают пьяную голову». Голштинский посол при Михаиле Федоровиче и Алексее Михайловиче – Адам Олеарий сообщает: «Они [русские] так преданы плотским удовольствиям и разврату, что некоторые оскверняются гнусным пороком, именуемым у нас содомиею; при этом употребляют не только pueros muliebria pati assuetor (как говорит Курций) (лат. мальчиков, привыкших подвергаться женской участи), но и мужчин, и лошадей. Это обстоятельство доставляет им потом тему для разговоров на пиршествах. Захваченные в таких преступлениях не наказываются у них серьезно. Подобные гнусные вещи распеваются кабацкими музыкантами на открытых улицах или же показываются молодежи и детям в кукольных театрах за деньги… Они сняли с себя всякий стыд и всякое стеснение…» В попытках объяснить приверженность русских «порокам» Олеарий почти дословно вторит Турбервиллю: «Напившись вина паче меры, они, как необузданные животные, устремляются туда, куда их увлекает распутная страсть». Юрий Крижанич, проживавший в России с 1659 по 1677 год, удивляется по поводу распространенности «содомии»: «Здесь, в России, таким отвратительным преступлением просто шутят, и ничего не бывает чаще, чем публично в шутливых разговорах один хвастает грехом, иной упрекает другого, третий приглашает к греху, недостает только, чтобы при всем народе совершали это преступление».

Надо понимать, что иностранцы приезжали почти в дикую страну, где мораль не до конца подавила стихийную сексуальную жизнь. Отсюда слово «животные», которым и Турбервилль, и Олеарий награждают русских. На самом деле в отличие от европейцев русские просто не были знакомы с самоцензурой развитой культуры, вели себя откровенно и естественно, в прямом смысле без стыда, как его понимали европейцы. В самой Западной Европе к тому времени Церковь уже давно «христианизировала», то есть подчинила своему контролю, частную жизнь верующих. И гомосексуализм, по крайней мере с XIII–XIV веков, преследовался как тяжкое преступление. Обычно он карался смертью разной степени дикости. В России законодательство вплоть до 1832 года почти не касалось этой темы. Разве только при Петре в воинском артикуле 1706 года мелькнет смертная казнь за «содомский грех», но уже в 1716 году Петр заменит ее на телесное наказание. И в том и в другом случае речь идет о военных. К тому же в распоряжении историков немало данных, свидетельствующих о двусмысленных связях самого Петра.

Я вовсе не хочу сказать, что среди русских встречалось больше гомосексуалистов, чем в Западной Европе, – у исследователей, разумеется, нет никаких статистических данных. Однако очевидно, что по сравнению с европейцами наши предки были весьма толерантны в вопросах сексуальной жизни – именно так! На укоры Курбского в «порочной» связи с Федором Басмановым Иван Грозный, например, отвечает: «А с женою моей зачем меня разлучили… (Царь обвинял бояр в смерти своей первой жены, Анастасии Романовой. – Н. У.)А если скажешь, что я после этого не стерпел и не соблюл чистоты, – так ведь все мы люди».

Важно отметить, что воинские артикулы Петра или законодательство 1832 года не были результатом собственного правового развития России, а заимствовались как раз из Европы. Петровские уставы были списаны со шведских, а закон 1832 года пришел из Вюртемберга. И после 1716-го и даже после 1832 года, когда пресловутая статья впервые появится в гражданском законодательстве, преследования гомосексуалистов были единичны. Сам же гомосексуализм, естественно, никогда не был связан с какой-то особой приверженностью либеральным ценностям или западничеству. Достаточно сказать, что два крупных консерватора, славянофила и реакционера XIX века – граф Сергей Уваров и Константин Леонтьев были гомосексуалистами или по крайней мере бисексуалами. Убитый террористом московский генерал-губернатор великий князь Сергей Александрович, дядя царя, антисемит, основатель Православного Палестинского общества и противник конституционных преобразований, практически открыто состоял в связи с некоторыми из своих офицеров, о чем с удовольствием злословили и в Москве, и в Петербурге. Настоящие репрессии против сексуального меньшинства (лесбиянки таким преследованиям вообще никогда не подвергались) начнутся только при советской власти с 1933 года, когда некие салоны гомосексуалистов объявят шпионскими ячейками. Но тогда и инженеров обвиняли в шпионаже, и военных тоже. Значит ли это, что инженеры и военные чужды нашим «традиционным ценностям»?

Блатные университеты

Выходит, что корни нынешнего скандала по поводу «пропаганды гомосексуализма» стоит искать не в истории русского народа, а скорее в социальной психологии наших современников. Комичная и пошлая консолидация нации по принципу интимных предпочтений сопровождается унижением и подавлением сексуальных меньшинств. Думаю, «унижение» и «подавление» – ключевые слова в этой идеологической конструкции. Секс, насилие и власть мистически соединены в коллективном бессознательном народа. «Поиметь» и «опустить» тут популярнее, чем уважение человеческого достоинства и равенство всех перед законом.

Ведь странно, в самом деле, что при всем разнообразии существующих с незапамятных времен пыток обычные казанские менты из отделения полиции «Дальний» – подчеркиваю, не какие-нибудь декаденты в духе Пазолини, а наши, с пивасиком и футболом, конкретные такие, – выбирают не слишком «эффективный», но зато семантически богатый способ пытки как сексуальное насилие бутылкой из-под шампанского. Я против пыток, но, согласитесь, человеку с рационально устроенной психикой такой метод установления истины, через задний проход, может показаться слишком окольным. Одновременно мы видим, как сбившиеся в стаи маргинальные подростки выражают свой протест против «извращенцев», заманивая их на свидания, а затем подвергая унижениям, которые выглядят скорее как прелюдия к половому акту «в особо извращенной форме», чем борьба за общественную нравственность.

Характерно, что в ситуациях, когда самые обычные мужчины оказываются в тюремной камере или лагерном бараке, инструментом выстраивания господства снова становится сексуальное насилие, причем «опущенные» занимают самую низшую ступень в тюремной иерархии. И если политическое насилие в современной России осмысляется через термины сексуального насилия, то сексуальное – в особых обстоятельствах – становится формой реализации превосходства сильного над слабым, формой власти par excellence.

Многие ученые считают доминирующей культурой современной России именно криминальную, тюремную. Распространенность блатного арго, который практически стал нормой литературного языка, популярность шансона – это только внешняя сторона присутствия криминальной культуры в жизни страны. Вероятно, ее влияние гораздо более глубинное, ценностное и поведенческое. Причины, по которым именно криминальная культура заняла такое важное место в нашей жизни, вполне понятны. Начатое революцией 1917 года и продолженное форсированной индустриализацией разрушение традиционной русской жизни, разрыв привычных социальных иерархий и связей, концентрация в городах масс плохо оплачиваемого, малообразованного населения, нищета и лишения предопределили стремительный рост преступности в Советском Союзе. Я уже не говорю о репрессиях и сознательном обращении в лагерных рабов миллионов людей, пущенных в топку экономики ГУЛАГа. Так, если в 1917 году число заключенных составляло около 34 человек на 100 тысяч населения, то с началом массовой коллективизации и индустриализации эта цифра начинает расти: в 1929 году – 118, в 1930 – 179, в 1931 – 212 и т. д. Еще до начала большого террора – в 1935–1936 годах численность заключенных достигает примерно 1000 человек на 100 тысяч населения.

Амнистия 1953 года выпустила на волю 1 201 738 заключенных из 2 482 193 человек, находившихся к тому времени в лагерях и тюрьмах. Это примерно каждый 160-й, причем речь шла тогда не о политических, которые выйдут на свободу только в 1954–1955 годах. На первый взгляд кажется, что каждый 160-й – это немного. Однако следует учитывать, что на волю сразу, в течение нескольких месяцев, вышло множество отчаянных уголовников. Представьте, какое влияние эти криминальные элементы оказали на поколение, оставшееся без отцов. Считается, что всего через сталинские лагеря прошли от 15 до 18 миллионов человек. И отнюдь не все они были Варлаамом Шаламовым и Александром Солженицыным, при всем уважении к миллионам репрессированных безвинно.

Исследователи считают «дедовщину» в армии типологически схожей с тюремными порядками и трактуют ее появление в конце 60-х годов как первый системный натиск криминальной антикультуры на общественные институты, который повлек за собой их глубинную трансформацию. Якобы поколение, сформировавшееся под влиянием уголовников, автоматически воспроизводило в замкнутом мире воинской части первобытную иерархию, усвоенную во дворах и на улицах послевоенного СССР. Впрочем, и после смерти Сталина численность сидевших держалась на достаточно высоком уровне, что предопределяло постоянное воспроизводство норм криминальной антикультуры в новых и новых поколениях. Вплоть до 1970 года численность заключенных колебалась на уровне примерно миллиона человек, правда, к началу перестройки снова перевалила за два, вернувшись к средним сталинским показателям.

Распад Советского Союза повлек за собой демонтаж диктатуры «высокой культуры». Действие же рыночных механизмов превратило криминальную романтику в самый востребованный продукт для телевидения, кинематографа, звукозаписывающих и ретранслирующих станций, распространив язык, поведенческие паттерны и ценности преступников на все общество. При кризисе прочих идеологических систем тюремная антикультура стихийно стала консолидирующим нацию кодом, языком, понятным абсолютно всем. Фактически она явилась способом самоидентификации и самоопределения миллионов людей, оказавшихся выбитыми из привычной системы координат в идеологическую и социальную неизвестность. В этой terra incognita социальная жизнь возрождалась или, точнее, зарождалась на самых примитивных основах.

Академик Дмитрий Лихачев еще в 1935 году называл эти основы первобытными или детскими: «Своеобразные условия, в которые поставлена воровская среда: постоянное враждебное положение по отношению к «легальному» обществу, примитивно-охотничьи приемы деятельности, бродячая жизнь, огромная роль личных качеств и «естественных» условий при совершении краж, общее потребление и т. п. – создают условия, при которых в речи и в мышлении возрождаются явления, аналогичные первобытным. Исследования криминологов сделали неоспоримым факт повышенной внушаемости у воров, равной, по некоторым психотехническим исследованиям, внушаемости 5-летних детей. Эта внушаемость создает необычайно благоприятные условия для внедрения традиционных обычаев и верований. Отмеченный еще Спенсером («The Principles of Sociology») консерватизм первобытных людей – факт, давно ставший общепризнанным, характерен и для вора. Социальное подполье консервативно, блатной обычай косен, догматичен и деспотичен. Воровская среда живет традицией, догмой обычая, требует от вора не индивидуализации, а ассимиляции… Поведение вора в своей среде ограждено и ограничено бесчисленным количеством правил, норм, своеобразных понятий о «приличии», «хорошем тоне», сложной иерархией подчинения друг другу. Каждое из нарушений этих норм поведения карается воровским судом с оригинальным судопроизводством, с немедленным приведением в исполнение всегда жестокого наказания. Власть воровской среды над отдельным индивидуумом исключительно велика. За внешней распущенностью их поведения скрываются жесткие, тесные, предусматривающие все, вплоть до мелочей, правила поведения, а в конечном счете общие, «коллективные представления», которые делают поразительно похожими воров различных национальностей».

Нечего удивляться, что и от русского политического языка сегодня пахнет нарами и парашей. Характерно само понимание демократии, которое насаждается сверху. Официальные пропагандисты трактуют ее как власть большинства. От меньшинства в этой системе требуется лишь полная покорность. За меньшинством зарезервирован статус «опущенных». И гомосексуалисты как маркер либералов вообще оказались тут очень кстати. Так, например, родились идеологические мутанты нашего времени – «либерасты», «еврогеи» и «евросодом».

Между тем демократия – это, как известно, не власть большинства, а власть закона, призванного гарантировать равные права и возможности для всех граждан страны, не важно, находятся они в большинстве или в меньшинстве. В современной России, однако, быть в меньшинстве, политическом, национальном, сексуальном, каком угодно, – это род слабости или ущербности, который влечет за собой поражение в правах. «Опускание» слабого вместо его защиты рассматривается как норма.

В то же время власть в России, очевидно, не принадлежит большинству. Эта иллюзия, которая культивируется в сознании большинства, на деле бесправного и угнетенного. Система работает, кажется, в точном соответствии с наблюдениями академика Лихачева: «Склонность принимать чужую установку, несамостоятельность и неспособность субъекта к спонтанному психическому акту, инфантильные формы поведения – таковы те психические факты, которые подготовляют почву к образованию сложной сети коллективных представлений, охватывающих всю жизнь вора». Думается, для большинства важны не демократические институты, гарантирующие подлинное народовластие. Большинство довольствуется самоидентификацией с верховным правителем как со «своим парнем», который соответствует «понятиям», воплощает в себе «коллективные представления», а потому обладает правом на насилие. Отсюда склонность Путина к криминальному арго, которую было бы опрометчиво списывать на дурное воспитание. Он всего лишь является президентом своего народа. И чем жестче Путин поступает с противниками, чем смелее действует в России и в мире, тем больше это встречает одобрение у массы населения. «Опускать», «нагибать», «ставить раком» и т. п. и есть власть в рамках той специфической криминальной культуры, которая господствует сегодня в России.

Не будем забывать, что биологически власть – это вообще право альфа-самца обладать максимальным количеством самок (и самцов тоже), по крайней мере, об этом свидетельствуют все исследования наших биологических родственников – приматов. И современная Россия, кажется, разделяет именно эту, откровенно биологическую, первобытную концепцию власти.

Впрочем, я далек от того, чтобы объяснять характер нашего государства лишь влиянием пенитенциарной системы Советского Союза. Рискну предположить, что тюремная культура всего лишь добавила некоторые стилистические акценты к уже существовавшей в России модели господства и подчинения. При всех, безусловно, важных нюансах мы обнаружим континуитет базового принципа российской социальности от Московии к СССР и Российской Федерации. Власть есть сила, подавляющая и унижающая слабого. Вот, например, что пишет Адам Олеарий в XVII веке: «Рабами и крепостными являются все они. Обычай и нрав их таков, что перед иным человеком они унижаются, проявляют свою рабскую душу, земно кланяются знатным людям, низко нагибая голову – вплоть до самой земли и бросаясь даже к ногам их; в обычае их также благодарить за побои и наказание. Подобно тому, как все подданные высокого и низкого звания называются и должны считаться царскими «холопами», то есть рабами и крепостными, так же точно и у вельмож, и знатных людей имеются свои рабы, и крепостные работники, и крестьяне. Князья и вельможи обязаны проявлять свое рабство и ничтожество перед царем еще и в том, что они в письмах и челобитных должны подписываться уменьшительным именем, то есть, например, писать «Ивашка», а не Иван или «Петрушка, твой холоп». Когда и великий князь к кому-либо обращается, он пользуется такими уменьшительными именами. Впрочем, и за преступления вельможам назначаются столь варварские наказания, что по ним можно судить об их рабстве. Поэтому русские и говорят: «Все, что у нас есть, принадлежит Богу и великому князю».

Так же должны унижаться и иностранцы, пребывающие на службе у московского царя, сетует Олеарий. Одновременно посланник замечает: «Все они, в особенности же те, кто счастьем и богатством, должностями или почестями возвышается над положением простонародья, очень высокомерны и горды, чего они по отношению к чужим не скрывают, но открыто показывают своим выражением лица, своими словами и поступками». Таким образом, самоуничижение органично перетекает в унижение других – слабых и худых. Вместе они образуют своего рода кровеносную систему этой социально-политической организации с древнейших времен.

Стокгольмский синдром

Порою мне кажется, что отношение русских к власти ближе всего к «стокгольмскому синдрому». Этот термин приписывают криминалисту и психиатру Нильсу Биджероту, исследовавшему захват заложников в Стокгольме двумя уголовниками в 1973 году. Пять дней они удерживали одного мужчину и трех женщин в отделении банка, угрожая им смертью. При освобождении заложники попытались помешать полицейским, а затем, уже после суда, стали ходатайствовать об их амнистии, навещали в тюрьме. Одна из женщин, по слухам, даже обручилась с похитителем, другая основала фонд поддержки заключенных. У всех наблюдалось разрушение прежних социальных связей – с родными, близкими, друзьями. Психологи считают, что речь идет о защитном механизме, помогающем человеку пережить экзистенциальную ситуацию. Сильный шок побуждал жертвы сочувствовать насильнику, оправдывать его, даже перенимать его идеи и пропагандировать их как прогрессивные и спасительные. Правда, для формирования «стокгольмского синдрома» существенны не только угрозы жизни, но и проявление насильником хотя бы «малой доброты» по отношению к жертве – то, что в России обычно называют «политикой кнута и пряника». Один из заложников, Свен Сафстром, признавался: «Похититель хорошо к нам относился, мы думали о нем, как о боге».

В роскошном томе «Творчество народов СССР» 1937 года издания читаем:

Эта книга вышла в разгар большого террора. С августа 1937 года по ноябрь 1938 года было репрессировано 1 575 259 человек, из них расстреляно 681 692 человека. Характерно, что за главным приказом НКВД о большом терроре от 30 июля 1937 года под номером 00447 не стояло никаких оперативных разработок по выявлению врагов советской власти. Указ устанавливал цифры подлежащих репрессиям произвольно, вероятно, с целью погрузить страну в ужас, экзистенциональное состояние всеобщего страха: разнарядка на расстрел была определена в 75 950, в лагеря должны были отправиться 193 000 человек. Эти цифры были механически разложены по регионам. Правда, регионы потом будут требовать увеличения «лимитов». И их будут увеличивать.

На этом фоне в декабре 1937 года, проходят выборы в Верховный Совет СССР. Формально Россия получает парламент, избранный всеобщим, равным и прямым голосованием. В 1938 году он начнет свои заседания, тогда же учреждено звание Героя Социалистического Труда. На экраны выходит музыкальная комедия «Волга-Волга». Любовь Орлова, наряженная в ситец, поет:

Существование «стокгольмского синдрома» известно ученым давно. Об этом, например, писала еще дочь основателя психоанализа Анна Фрейд в 1936 году. Феномен обожания грубого насилия многократно исследовался на примерах сексуального рабства и архаичных семейно-бытовых отношений, которые, очевидно, господствовали и в России с древних времен. Вот что пишет один из самых сдержанных иностранцев, побывавший в Московии первой четверти XVI века, Сигизмунд Герберштейн: «Есть в Москве один немецкий кузнец, по имени Иордан, который женился на русской. Прожив некоторое время с мужем, она как-то раз ласково обратилась к нему со следующими словами: «Дражайший супруг, почему ты меня не любишь?» Муж ответил: «Да я сильно люблю тебя». – «Но у меня нет еще, – говорит жена, – знаков любви». Муж стал расспрашивать, каких знаков ей надобно, на что жена отвечала: «Ты ни разу меня не ударил». – «Побои, – ответил муж, – разумеется, не казались мне знаками любви, но в этом отношении я не отстану». Таким образом, немного спустя он весьма крепко побил ее и признавался мне, что после этого жена ухаживала за ним с гораздо большей любовью. В этом занятии он упражнялся затем очень часто и в нашу бытность в Московии сломал ей, наконец, шею и ноги». Может, эту историю стоит отнести к длинному списку клеветнических измышлений о России, – например, тот же Олеарий отказывался в нее верить, – но как быть с русской народной поговоркой, дожившей до наших дней «Бьет – значит, любит»?

«Домострой» середины XVI века наставляет: «Любя же сына своего, увеличивай ему раны… воспитай дитя в запретах… не улыбайся ему, играя… И не дай ему воли в юности, но сокруши ему ребра, пока он растет». А вот о женах: «Жены мужей своих вопрошают о строгом порядке, как душу спасти, Богу и мужу угодить… и во всем покориться мужу; а что муж накажет, с тем охотно соглашаться…» А это уже про всех домочадцев – и детей, и жен, и слуг: «Плетью же в наказании осторожно бить, и разумно, и больно, и страшно, и здорово». Таким образом, любовь, по мысли автора «Домостроя», – это прежде всего воспитание покорности с помощью наказания и запретов. «Не улыбайся ему»!

Можно спорить о том, чье влияние было определяющим, семьи на государство или государства на семью, однако очевидно, что речь идет об общих принципах построения и функционирования иерархических сообществ в России. Характерно заимствование государством семейных метафор, которые становятся ключевыми в описании взаимоотношений страны и ее хозяина. «Царь-батюшка» – это не официальный титул, но абсолютно естественный оборот для русской речи. В 1721 году Петру Великому вместе с императорским достоинством уже абсолютно официально присвоили звание «отца отечества». Обычным же обращением к императрицам, которые правили Россией почти весь XVIII век, становится домашнее слово «матушка». Чего удивляться, что и Сталин удостоился канонического титула «отец народов», в то время как за Лениным в советском эпосе закрепился эпитет «дедушка». «Путин – это отец нации, его нельзя в чем-то обвинять», – заявляет уже наш с вами современник Арам Габрелянов, хозяин Lifenews и издатель газеты «Известия».

Поскольку современный режим в России стилистически постмодернистский, власть не ограничивается какой-то одной метафорой. Уже в начале нулевых возник политико-половой хит «Такого, как Путин». В информационном пространстве периодически всплывают данные каких-то исследований, согласно которым каждая третья женщина видит во сне Путина. В честь дня рождения Путина студентки снимаются голыми для специального календаря, как бы «отдаваясь» ему, хоть и на фотографиях. Сам Путин играет роль хрестоматийного мачо, он охотно позирует с обнаженным торсом, на коне, с кинжалом на поясе, с тиграми, во главе стаи птиц или вот – с – та-а-кой рыбой. «Отец», – очевидно, не самая главная и не самая важная из его ипостасей. Путин – скорее возлюбленный нации или, говоря современным языком, ее гражданский муж.

Таким образом, Россия до сих пор не вырвалась за пределы брачно-семейной и гендерной метафорики, которая заменяет нам рациональную политическую мысль. Более того, наш язык в описании взаимоотношений власти и общества становится все более беззастенчивым. В прямом смысле слова. «Отец» легко превращается в «любовника» или «твердую руку» при жарком одобрении ширнармасс. «Бьет – значит, любит», – считает русский народ.

Минное поле истории

Конечно, психологические конструкции – важные, но все-таки шаткие основания для многовекового господства одного человека над громадной страной. Повторюсь, это скорее защитный механизм, выработанный сознанием народа и позволяющий людям примириться с неизбежностью такого господства: «нам нужна твердая рука», как той барышне из рассказа Герберштейна нужны были «знаки любви» от мужа. Безусловно, власть в России обладает исключительными ресурсами, которые обеспечивают ее почти полную автономию от общества, о чем я уже подробно писал в другой главе. Именно это является реальной причиной наличия в России «твердой руки». Нужна ли она нам, обществу, на самом деле? Или это иллюзия больного сознания? Способен ли русский человек к демократии, самоуправлению и самоорганизации? Или он только и умеет, что воспроизводить навязанную государством модель почти биологического господства-подчинения, едва сам добивается власти над себе подобными, хотя бы и в микромире казанского отделения полиции «Дальний»?

Однозначного ответа на все эти вопросы, разумеется, нет. Уже тот факт, что Россия за истекшую тысячу лет так и не сумела создать устойчивые институты гражданского общества, говорит сам за себя. Ни земства, ни Дума не пережили революцию 1917 года, хотя оба института ее несомненно готовили. В Англии в 1642–1649 годах именно парламент, основанный в XIII веке, возглавил революцию. Во Франции 1789 года – это были Генеральные штаты, впервые созванные в XIV веке. Они сначала объявили себя Национальным собранием, а меньше чем через месяц – Учредительным. Самым устойчивым российским парламентом оказалась Государственная Дума, учрежденная в 1993 году Борисом Ельциным и существующая дольше, чем ее прообраз времен Николая II. Тогдашняя Дума протянула 11 лет с 1906 по 1917 год. Нынешняя насчитывает уже 21 год, хотя за последние примерно десять лет из народного представительства она мутировала в бутафорскую виньетку на здании российской государственности. В этом смысле Дума Ельцина – Путина повторила судьбу Советов рабочих, солдатских и прочих депутатов, которые впервые возникли в 1905 году как органы политической самоорганизации населения, альтернативные имперской государственности. Но в СССР советы превратились в декор, призванный придать диктатуре большевиков легитимный демократический характер.

Тем не менее я бы не рисовал историю страны беспросветным авторитарным мраком. В этом давно заключается одна из целей официального историописания, которое пытается убедить нас в том, что «твердая рука» – спасительное благо для страны. Якобы так было всегда, так и будет впредь. Феодальная раздробленность, боярский сепаратизм или смута трактуются не как закономерные явления, у которых были объективные причины. Нет, их изображают своего рода национальной трагедией. Ослабление государства – настойчиво внушают нам – это всегда трагедия. Именно гибель СССР, а не его рождение – «геополитическая катастрофа» XX века. Борьба сильных со слабыми, например, Ивана Грозного с боярами и Новгородом, Петра – со стрельцами, а с недавних пор и Николая I – c декабристами, Столыпина – с революцией 1905–1907 годов трактуются как схватка добра со злом, правды с ложью. Несмотря на развенчание Сталина, низвержение его в самые мрачные бездны ада еще на XX съезде КПСС, официальная историография находила и находит достоинства даже у него. Зато мы выиграли войну. Зато он был «эффективным менеджером» и прочее в том же духе. Так нас пытаются убедить в неизбежности жертв, принесенных Сталиным. Он как слабительное – неприятно, конечно, но такова была необходимость, согласно анамнезу.

Между тем существовала и другая история нашей страны, которую тщательно прятали от досужего взгляда. Речь вовсе не идет об истории так называемого «освободительного движения» в России. Ею как раз отбили все почки советским школьникам. У Ленина должна была быть убедительная генеалогия, не хуже романовской. Радищев разбудил декабристов, декабристы – Герцена, он стал звонить в «Колокол» и т. д. Примечательно, однако, что рассказ о народных восстаниях и революционном движении еще со времен Сталина уживался с откровенной апологией самого деспотичного самодержавия образца Ивана Грозного или Петра Великого. Вот знаменитые размышления Сталина об Иване Грозном: «Иван Грозный был очень жестоким. Показывать, что он был жестоким можно, но нужно показать, почему необходимо быть жестоким. Одна из ошибок Ивана Грозного состояла в том, что он недорезал пять крупных феодальных семейств. Если он эти пять боярских семейств уничтожил бы, то вообще не было бы Смутного времени. А Иван Грозный кого-нибудь казнил и потом долго каялся и молился. Бог ему в этом деле мешал… Нужно было быть еще решительнее». Остается только посочувствовать российской историографии, которой пришлось выявлять эти пять боярских семейств, очевидно, взятых Сталиным с потолка. Симптоматично, что в целом Иван Грозный Сталину был ближе, чем Петр: «Иван Грозный был более национальным царем, более предусмотрительным, он не впускал иностранное влияние в Россию, а Петруха открыл ворота в Европу и напустил слишком много иностранцев» (из беседы Сталина с Эйзенштейном и Черкасовым по поводу фильма «Иван Грозный», 1947 год).

В причудливом мире так называемого исторического материализма ученым приходилось изображать нарастание классовой борьбы, одновременно восхвалять крайние формы деспотизма, критикуя его же за репрессии против «освободительного движения» и, наконец, превозносить интернационализм, ненавидя при этом Запад. Фуэте наших профессоров истории много превосходили искусство Галины Улановой, да что там – всего Большого и Кировского балетов, вместе взятых. И на этом минном поле отечественной истории еще приходилось прятать от народонаселения действительно важную часть прошлого страны, которая сулила иной человечный путь развития.

Новгород: упущенный шанс

Память о былом могуществе Великого Новгорода каждый русский до сих пор носит с собой в кармане, даже не подозревая об этом. Наша копейка – это новгородская деньга с изображением всадника с копьем. Отсюда, собственно, слово «копейка». Московками являлись сабляницы – на аверсе чеканили всадника с саблей, что неудивительно для Москвы, которая была улусом Золотой Орды. Сабля – оружие Степи, а потому являлась органическим элементом московской иконографии власти. Новгород не знал ордынского завоевания и хранил память о досабельном периоде Руси. Будучи подчиненным Иваном III в 1478 году, он тем не менее обладал эталонной валютой из серебра, которая была в два раза тяжелее московской.

В первой четверти XVI века московские сабляницы совсем испортились обрезами и подмесями. Осуществила первую денежную реформу в истории страны мать Ивана Грозного Елена Глинская в 1535 году. Она и создала московскую копейку по подобию новгородской, что должно было сразу вызвать к ней доверие. Выходит, что Новгород, политически уничтоженный, одержал символическую экономическую победу над Москвой, власть которой и тогда и позднее лежала за пределами экономики, в сфере насилия или, как бы мы сказали сегодня, в плоскости административного ресурса. Пройдет еще несколько столетий, и Петр I решит, что всадник с копьем – не абстрактный знак власти, а образ святого Георгия Победоносца. Так память о Новгороде замещалась новыми смыслами. Новгородский «копейщик» сделался гербом разграбившей его Москвы.

Первый русский город

С Новгородом это будет происходить постоянно. По умыслу или стихийно, его история стирается из прошлого России. Между тем еще в середине XIII и даже в начале XV века это было самое могущественное государство на территории нашей будущей страны, много превосходившее по своим размерам Московское княжество. В пору своего расцвета Господин Великий Новгород вместе с двумя другими республиками – Псковом и Вяткой – занимал весь север Руси: это нынешние Ленинградская, Новгородская, Псковская, Мурманская, Архангельская, Вологодская, Ивановская, Пермская, Кировская области, республики Карелия и Коми, а также часть Латвии, Эстонии и Финляндии. Для сравнения: Москва при Иване Калите в первой половине XIV века контролировала даже не всю современную Московскую область.

Новгород – первый русский город, упомянутый в «Повести временных лет». Придел Иоакима и Анны новгородской Святой Софии в основании своем старше Киевской Софии, именно в Новгороде была написана древнейшая русская книга – Остромирово Евангелие. Данные археологии подкрепляют свидетельство древнейшей летописи: из всех городов будущей Руси в Новгороде фиксируется старейший культурный слой – он относится к середине X века. Вероятно, «новым» этот город считался по отношению к Городищу, где, как полагают, и обосновался Рюрик около середины IX века. Археологические находки на Городище указывают на плотность здесь скандинавского населения в IX и особенно в X веках.

Советский историк Борис Александрович Рыбаков почти всю жизнь посвятил борьбе против первородства Новгорода и так называемой норманнской теории. Город на Волхове он считал «новым» по отношению не к норманнскому Городищу, а к Киеву, и относил возникновение последнего чуть ли не к VI веку. Среди прочего, это дало основание отпраздновать в 1982 году 1500-летие Киева.

Я еще застал старика Рыбакова на историческом факультете МГУ. Академик уже совсем выжил из ума, но был величествен и страшен. Драматически играя кустистыми бровями, – это делало его похожим на Чуба из «Ночи перед Рождеством», – он на протяжении почти всех лекций зачем-то рисовал на доске «хляби небесные», к немалому замешательству студентов. Про академика тогда ходил такой анекдот: «Борис Александрович, в Киеве нашли норманнский клад IX века». – «Закопайте немедленно!»

Согласно советской концепции истории, Киев не имел не только никакого отношения к норманнам, он самим своим существованием доказывал, что русская государственность формировалась независимо от варяжских конунгов. Для этого Киеву непременно нужно было быть древнее Новгорода, отчего академик Рыбаков был готов возводить киевских славян чуть ли не к Геродотовым песьеголовцам.

Нравится нам это или нет, но свидетельства летописи однозначны. В Новгород были приглашены варяжские князья, именно оттуда конунг Олег отправился на юг, в Киев, где убил других варягов – Аскольда и Дира, уже захвативших город прежде, и впервые объединил Новгород и Киев, прочертив контуры будущей державы, вытянувшейся вдоль пути из варяг в греки. За варягов на этой торговой магистрали отвечал, разумеется, Новгород. Да, дезорганизация днепровской торговли с середины XII века выдвинула на первое место волжско-балтийский торговый путь. Но Новгород по-прежнему оставался главными воротами Руси в Европу и Европы на Русь.

В «Круге земном», своде саг о норвежских конунгах, есть рассказ о Гудлеике Гардском, которыи был купцом и торговал на Руси. В Хольмгарде, как скандинавы называли Новгород, он собирался приобрести для конунга Олафа «драгоценные ткани, которые, он думал, поидут конунгу на торжественные одежды», «дорогие меха» и «роскошную столовую утварь» – очевидно, все это могло попасть в такой медвежий угол, каким тогда была Скандинавия, только через Новгород – пушнину добывали в северных лесах, а прочее привозили по торговым путям из Азии и Византии.

Новейшие исследования в области археологии, антропологи и лингвистики доказывают, что заселение новгородской земли славянами шло не столько с юга, из Приднепровья, сколько с побережья Балтийского моря. Академик Зализняк, изучая берестяные грамоты, выявил более 30 признаков в фонетике, морфологии, синтаксисе, лексике, указывающих на родство новгородского диалекта с западнославянскими языками. Близость к Западу фиксируется и в особенностях денежно-весовой системы Новгорода, в технологиях производства металлических изделий, даже в конструкции гуслей, которые отличны от киевских. Таким образом, Новгород с самых своих истоков скорее принадлежал балтийскому региону, чем будущей «материковой», или, как ее называли современники, «низовой», Руси.

Через Балтийское море Новгород был интегрирован в систему североевропейской торговли, по крайней мере уже в X веке. Ее центр в X–XIII веках находился на острове Готланд. там, в Висбю, появляется новгородский двор, Новгородская улица существует в Висбю и по сей день, а в самом Новгороде строится готский двор с «варяжскою божницею» – церковью Святого Олафа. Интересно, что в середине XII века новгородцы обращались к готским католическим священникам даже за церковными требами. Обосновавшиеся на Готланде немецкие купцы преимущественно из Любека выстроили в Новгороде другой двор – «немецкий», в конце XII века там поставили «немецкую ропату», церковь Святого Петра. Договор 1259 года с готами и немцами упоминает даже третий иноземный двор в Новгороде. Профессор Рыбина подсчитала, что в XIV веке на иноземных дворах проживало около 150 человек, самую большую цифру называют для 1425 года – 200 человек, хотя источники дают понять, что многие купцы останавливались в частных новгородских усадьбах. Иными словами, по мере роста торговых операций места для иноземных гостей на старинных дворах хватало не всегда.

К XIII веку в балтийской торговле уже доминировали немцы, а во второй половине XIV века прибрежные города Северной Германии окончательно образовали Ганзейский союз, объединивший к 1370 году более 70 балтийских городов во главе с Любеком. Новгород не был членом Ганзы, но являлся ее важным партнером и таким образом тесно взаимодействовал с крупнейшим торговым альянсом Европы, одним из политико-экономических прообразов Евросоюза. Причем торговля шла не только «в речках» и морем, но и «горою», то есть по суше, прежде всего через ливонские города – Ригу, Ревель и Дерпт. Характерно, что ключ от сундука с казной новгородского немецкого двора при церкви Святого Петра хранился в Риге.

От вина до самовластия ума

Повседневные привычки новгородцев весьма отличались от обыкновений остальной Руси. Так, из одной берестяной грамоты XIV века узнаем о «фряжском» вине как довольно ходовом товаре в новгородских землях. И это в то время, когда остальная Русь потребляла мед да пиво. «Поклон от Григория Ермоле и Озекею, – пишет новгородский купец своим агентам в Старой Руссе. – Я послал тебе шесть бочек вина – как палец хватит, так что ты это хорошенько проверь. А продай, как и те. Если же по тои же цене продал, то полученное отошли. А моим ребятам денег не давай – пошли вместе с долгом». То есть новгородский купец, закупающий вино у ганзейцев, отправляет своим старорусским дистрибьюторам шесть бочек, по крайней мере не первый раз, но при этом не очень доверяет своим «ребятам». Вероятно, те по дороге могли к вину и приложиться, оттого Ермоле и Озекею следовало измерить пальцем уровень вина в бочках.

Конечно, самым зримым отличием новгородцев от жителей внутренних областей Руси был достаточно высокий уровень грамотности, о котором свидетельствуют те же берестяные грамоты. С 1951 года в Новгородской земле их было найдено 1124 (по данным на 2012 год). Важно, что речь идет не о памятниках, создававшихся на века, – такие наносили на пергамент, – а об абсолютно бытовых записках, любовных посланиях, деловых поручениях вроде приведенного выше, заговорах, молитвах, даже детских каляках. Это свидетельствует о том, что грамотность в Новгороде не была уделом только духовных лиц и прочей элиты. Немало среди авторов берестяных грамот женщин. Вот одна обманутая особа пишет своему возлюбленному: «Почему ты всю неделю не приходил, я трижды к тебе посылала, а ты ко мне не пришел? Может быть, я тебе не угодна? Наверное, если бы я была тебе угодна, ты бы, скрывшись от людских глаз, прибежал бы ко мне бегом. Если я тебя чем-то обидела и ты будешь надо мной насмехаться, то пусть тебе будет судьей Бог и моя женская слабость. Отпиши мне».

Некоторые берестяные грамоты сохранили матерные слова. Это дополнительно свидетельствует о чисто русском происхождении мата, который отнюдь не был занесен к нам злыми татарами. Так, известное слово, обозначающее женский половой орган, встречается в грамоте XII века, а термин, применяемый для описания полового акта, имевший уже тогда весьма пространное метафорическое значение, впервые упоминается в грамоте XIII века. Остается только сожалеть, что латынь вытеснила древнерусское название «клитора», который новгородцам был известен как «секиль», да что канул в Лету прекрасный эквивалент московского «не умничай»-«ковебратеебилеж», то есть брат Яков, занимайся сексом лежа или будь как все.

Полагаю, дело не только в особых климатических условиях, обусловивших хорошую сохранность бересты именно в северных землях – единичные грамоты находят и в других городах Руси, но в сотни раз меньше, чем в Новгороде. Из Москвы, например, дошло всего три грамоты. Торговля, частное предпринимательство, необходимость вести корреспонденцию и деловую документацию сформировали в Новгороде запрос на грамотность, причем очень рано. В остальной России субъектами истории оставались исключительно князья и духовные лица – епископы да монахи. Для них письменность являлась способом зафиксировать и увековечить законы, политические решения, священные тексты и свою версию происходящих событий. Впервые на Руси именно в Новгороде субъектом истории становится простой человек с его личными нуждами, суетными желаниями, сиюминутными расчетами и, разумеется, хозяйственными делами. Береста зафиксировала память об этой социальной революции во всех красках.

Высокий уровень грамотности создавал благоприятные условия для развития новых духовных потребностей. Уже в начале XIV века некий новгородский протопоп Вавила со товарищи «святой монашеский чин… учением бесовским именовали. И многие, от иноков выйдя, женились». Во второй половине XIV–XV веке весьма влиятельной во Пскове и Новгороде стала ересь стригольников. Если раньше конфликты на религиозной почве объяснялись главным образом языческой реакцией на распространение христианства, то движение стригольников – первый в нашей истории массовый протест против существующей Церкви изнутри, на основе иного, самостоятельного, осмысления вероучения. Вероятно, название ереси объясняется тем, что один из ее родоначальников, псковитянин Карп, был парикмахером – «художеством стригольник», то есть стриг людей. Так в большой русской истории впервые заявляет о себе совершенно новый класс общества, не занятый ни в сельском хозяйстве, ни в ремесле, ни в торговле, ни в военном или духовном деле, а именно представитель городской сферы услуг.

Стригольники фактически образовали особую общину, не признававшую официального священства: «Христос днесь на земле церкви не имат», а православные священники – сплошь «пьяницы», «ядят и пьют с пьяницами, и взымають от них злато и сребро и порты», и поставлены «по мзде», то есть купили свои должности. Стригольники молились под открытым небом и, судя по всему, отрицали таинства. У них имелось даже свое «писание книжное». Поскольку «Павел и простому человеку повеле учити», еретики готовили собственных «учителей» из числа тех, «чисто житье» которых «видели люди».

Несмотря на казнь Карпа и других ересиархов, духовное брожение в Новгороде продолжалось. После присоединения к Москве архиепископ Геннадий, назначенный великим князем, обнаружил в религиозной жизни горожан немало странностей. Так, некий игумен Захария воспрещал своим монахам причащаться, потому как все священники поставлены «по мзде». А два новгородских священика, Григорий и Герасим, «поругалися святым иконам». Тотчас выяснилось, что в Новгороде немало икон, «кое резаны». Некий Алексейко, «напився пиян, влез в часовну, да, сняв с лавицы икону Успение Пречистые, да на нее скверную воду спускал; а иные иконы вверх ногами переворачивал».

Владыка выявил и новую еретическую секту, известную в русской историографии под именем «жидовствующих». Ее появление связывают с приездом в 1470 году в Новгород еще одного необычного для «материковой» Руси персонажа, а именно типичного городского интеллектуала, каких уже было много в западноевропейских городах того времени, – «жидовина» Схария из Литвы, астронома, астролога, математика и врача. Судя по всему, Схария был еще и приверженцем каббалы, мистического учения в иудаизме. Вокруг Схарии в Новгороде сложился своего рода интеллектуальный клуб, в который входили и священники и миряне, ищущие сокровенного знания. Суть учения «жидовствующих» известна нам лишь приблизительно, например, они отрицали троицу, божественность Христа, иконы, мощи, церковные таинства, монашество. Судя по всему, новгородским еретикам были известны отрывки из произведений античной философии и «Логика» иудейского ученого XII века Маймонида. Они пользовались таблицами для определения лунных фаз и затмений. Неудивительно, что Схария сумел математически доказать ошибочность расчетов конца света, который должен был случиться в 1492 году, якобы через семь тысяч лет от сотворения мира. Новгородское вольномыслие проникло в Москву и захватило даже великокняжеский двор. В одном из еретических текстов круга «жидовствующих» говорилось о «самовластии ума», которым Бог наделил человека, чтобы он познал добро и зло, «путь откровениа изяществу и невежествию».

Некоторые советские ученые видели в ересях новгородской земли русский вариант предреформации. Не вешая ярлыков – они просто загоняют мысль в привычный для нее угол, – подчеркну: появление религиозного вольномыслия свидетельствовало об утверждении в Новгороде совершенно новой для Руси городской культуры, хорошо изученной на примере Западной Европы. Ее заказчиком был ищущий смысл простой человек, уже преодолевший гнетущую зависимость от каждодневного физического труда, обладающий как интеллектуальной подготовкой, так и достаточным досугом для размышлений над нематериальными предметами.

Симптоматично, что духовные власти Новгорода находят асимметричный ответ на распространение ересей. Ведь работать приходится в весьма подготовленной и искушенной среде. Владыка Геннадий сетует на нехватку образованных кадров для борьбы с еретиками, недопустимые лакуны в библиотеке Святой Софии и, наконец, инициирует перевод всех книг Священного Писания на русский язык. Таким образом, на Руси только через 500 лет после крещения, в конце XV века, появится первый полный текст Священного Писания, известный как Геннадиева Библия. И появится он в Новгороде. До этого большинство книг Ветхого Завета были в нашей стране недоступны и считались «жидовскими». Характерно, что архиепископ Геннадий использует для переводов Библии латинские тексты, а вовсе не греческие. Ведь Новгород куда ближе к латинской Европе. Оттуда же выписываются и книги для полемики с еретиками и разоблачения их «лжи».

Впрочем, из всех видов интеллектуальной деятельности индикатором развития цивилизации прежде всего следует признать архитектуру. Именно она больше всего является технологией, требующей глубоких инженерных знаний, опыта работы с различными материалами, точных математических расчетов, развитого пространственного мышления, наконец, взаимодействия специалистов разного профиля. Стадиальное отставание Москвы от северных республик было очевидно еще до разгрома Новгорода – Москва постоянно прибегала к помощи псковских зодчих, которые имели репутацию лучших мастеров каменного строительства. Практика приглашения псковичей сохранится и в конце XV–XVI веке. Характерная история, например, приключилась при возведении Успенского собора Московского Кремля, который величием должен был превзойти хотя бы Софию Новгородскую. Первоначально Иван III поручил строительство московским мастерам. Они начали возводить новый собор вокруг убогого зданьица времен Калиты, потом старые стены разобрали и спустя два года принялись подводить сооружение под своды. Но майским вечером 1474 года собор неожиданно развалился – якобы был «трус во граде», то есть землетрясение. Послали за псковскими мастерами; те тщательно исследовали руины и пришли к выводу, что причиной обрушения стал плохой раствор извести, а также неверный расчет тяжести сводов, легших на северную стену. Правда, псковичи не решились взяться за исправление ошибок своих московских коллег. Проект достался итальянцу. Псковские мастера построили на Соборной площади Кремля Благовещенский собор и церковь Ризоположения. Остальное, если говорить про XV–XVI века, возводили итальянцы. Зато именно творение псковского мастера Постника Яковлева – собор Василия Блаженного середины XVI века – является наиболее растиражированным символом нашей страны.

Пусть управляются сами, как умеют

Как стало возможным появление Господина Великого Новгорода, непохожего на прочие земли Руси до такой степени, что впору говорить о другом, альтернативном пути развития нашей страны? Подчеркиваю, Новгород был не просто маргинальным приграничным анклавом, а обширным и могущественным государством Руси, по крайней мере на протяжении трех столетий: с середины XII и почти до самого конца XV века.

До второй четверти XII века в быте Новгорода не было заметно никаких особенностей. Вече – сход свободных горожан-соплеменников, – вероятно, существовало тогда во многих древних городах Киевской Руси. Важно, что история вече в Новгороде не пресекается и позднее. Из стихийного элемента соседского образа жизни оно со временем превращается во влиятельный политический институт.

Главная причина такой эволюции состоит как будто в отдаленности Новгорода от Киева. Интересы первых киевских князей, очевидно, полностью концентрируются на богатом юге. Когда Святослав Игоревич делит свою землю между сыновьями и к нему приходят новгородцы просить себе князя, он отвечает: «Да пойдет ли кто к вам?» Новгородом не дорожили и другие Рюриковичи. Постепенно в образовавшемся вакууме власти начинают формироваться демократические институты, кажется, совершенно стихийно. Надо же как-то жить. Так, в 1126 году новгородцы впервые выбрали посадника, которого прежде назначал князь. Затем выборным стал и тысяцкий – военный и полицейский руководитель города. В 1156 году новгородцы сами выбрали себе епископа, которого до того присылали из Киева. Уже в XII веке один князь говорит другому: «Не хлопочи о Новгороде, пусть управляются сами, как умеют».

Новгородцы умели кое-как – ни один город средневековой Руси не знал такой тревожной и напряженной истории. Всего по летописи, начиная с середины XI и по конец XV века, нам известно до 32 смут в городе. Из них только шесть были связаны с борьбой за того или иного князя. Остальные отражали противостояние различных партий простых горожан. Таким образом, не только берестяные грамоты донесли до нас живую речь обычных новгородцев. Мы впервые видим их в качестве действующей политической силы на страницах летописи, которые обычно надежно узурпированы князьями и святыми. Мятеж против распоясавшихся властей был таким же институтом новгородского общества, как вече или выборные должности. Неугодный политик часто отправлялся головой вниз с Волховского моста, а его дом выставлялся «на поток и разграбление». Такова была прямая демократия Новгорода.

Разумеется, если приглядеться к политической системе города повнимательнее, то мы увидим республику, но республику олигархическую. Слово «степенный» пришло в наш язык из политического лексикона Новгорода. Вопросы, предлагавшиеся вечу для обсуждения, объявлялись ему со «степени», то есть со ступени или помоста, на который выходили князь, тысяцкий или посадник – степенные люди, словом. На протяжении XIII века должность посадника фактически находилась в руках двух боярских семей, Михалчичей и Нездиничей – одна верховодила Софийской боярской стороной, другая – демократической Торговой. Всего из Михалчичей, например, до конца XIV века было выбрано 12 одних только посадников. Манифестацией новгородской олигархии в камне по сей день являются многочисленные храмы в городе и его окрестностях. Инициаторами их строительства были отнюдь не князья и епископы, как в остальной Руси, а бояре, купцы и торговые корпорации. Так впервые в нашей стране капитал озаботится своим духовным самоутверждением и репрезентацией.

И тем не менее при всех атрибутах олигархии Судная грамота XV века, ставшая вершиной новгородской юридической мысли, в первой же статье формулирует вполне эгалитарное правило новгородского судопроизводства: «Судите всех равно, как боярина, так и житьего, так и молодчего человека». Характерно, что в новгородских землях существовало относительное равноправие даже между мужчинами и женщинами как в вопросах наследования, распоряжения имуществом, так и в доступе к образованию и политической деятельности. Например, последней посадницей Новгорода, не юридически, но фактически являлась женщина – Марфа Борецкая. Равенство всех перед законом стало несомненным новаторством Новгорода на фоне все более иерархического и в целом мужского общества тогдашней Руси.

Республиканский Новгород вообще сильно контрастировал с другими городами, которые являлись скорее вотчинами князей или бояр, по крайней мере в период, последовавший за распадом Киевской Руси. Новгородцы, напротив, называют Господин Великий Новгород «своей отчиной», считают себя хозяевами и земли, и судьбы. Такова была «правда Новгородьская», то есть одновременно и порядок, и справедливость новгородского политического устройства.

Это обстоятельство заставляет нас серьезнее отнестись к другому фактору новгородской истории, который, пожалуй, сыграл не менее важную роль, чем отдаленность от Киева. Речь идет об экономическом могуществе его населения, чему немало способствовала прежде всего международная торговля, промыслы, ремесла и развивающаяся сфера услуг, вроде появления нужды в таких профессиях, как парикмахер. Важно, что в новгородских землях право земельной собственности вовсе не стало привилегией высшего служивого класса, как в «материковой» Руси; здесь были многочисленны индивидуальные крестьянские собственники – мелкие землевладельцы; источники называют их «земцами» (так это слово впервые входит в наш язык). Часто земля обрабатывалась своего рода артелью собственников в складчину.

Экономические интересы населения, в частности, были призваны защищать договоры или «ряды» с приглашенными князьями. Они существовали уже в XII веке, но дошли до нас только из XIII столетия. Новгород бдительно следил за тем, чтобы князья не могли использовать политическую власть для перераспределения собственности в свою пользу или монополизации экономики, что являлось главной бедой остальной России. Да, формально князь был в Новгороде высшей властью, но отправлял свои полномочия не самодержавно, а с согласия выборного посадника: «Без посадника ти, княже, суда не судити, ни волостей раздавати, ни грамот ни даяти».

Характерно, что князь, согласно «рядам» второй половины XIII века и вплоть до 1471 года, имел право участвовать в торговле с иностранцами только через новгородских посредников. Он не мог ни затворять немецкого двора, ни ставить к нему своих приставов. Таким образом, князь был изолирован от международной торговли, но и в вопросах землепользования он был скован по рукам и ногам: ему, его жене и слугам запрещалось заводить села и слободы, а также принимать людей в личную зависимость. Ключевский метко называет новгородского князя «наемным военным сторожем города и его торговли». Псковская летопись так говорит об одном князе XV века – «воевода, князь кормленый, о ком было им стояти и боронитеся». Какое фундаментальное отличие от любого государя «материковой» Руси – вотчинника и хозяина своей земли! Князь в Новгороде – не господин, а обычный служащий, которого можно лишить должности – выгнать, если он чем-то разозлит горожан или не справится со своими обязанностями.

Миф об Александре Невском

Так, зимой 1240/41 года из Новгорода был изгнан князь Александр Ярославович, которого сильно позже стали называть Невским – в источниках это прозвище появится только в XV веке. Характерно, что князя прогнали сразу после победы над шведами на той самой Неве в 1240 году. В 1255 году Александру даже пришлось идти ратью на Новгород, чтобы вернуть княжеский стол своему изгнанному сыну, Василию. В 1257 году произойдет новый конфликт, теперь по поводу уплаты дани татарам. Новгородцам, которые на этот раз вступили в сговор с самим Василием, Александр «овому носа урезаша, а иному очи вынимаша». Такие факты в биографии воображаемого спасителя Новгорода не могут не вызывать вопросов.

Дело в том, что Александру суждено было превратиться в одну из самых мифологизированных фигур русской истории так, что его реальную жизнь уже почти невозможно себе представить. Немецкому профессору Фритьофу Беньямину Шенку понадобилось почти 600 страниц, чтобы распутать все мифологические конструкции, сложившиеся вокруг имени Александра, начиная с первого его жития и до наших дней.

Еще в XIII веке отношение новгородцев к Александру было скорее критическим. В договоре 1264 года с его преемником Ярославом Ярославовичем город предписывал: «А что, княже, брат твой Александр деял насилие на Новегороде, а того ся, княже, отступи».

Да, в Новгородской Первой летописи старшего извода, относящейся к XIV столетию, фигурируют и «Невская битва» 1240 года, и «Чудское побоище» 1242 года. Правда, едва ли в череде бесконечных стычек с немцами, «свеями», «мурманями», «сумью», «емью», «медвежанами», «юрьевцами», «вельядцами» и прочими мы бы обратили внимание на эти две победы князя, если бы не воспринимали их сквозь призму грандиозного политического мифа о великом защитнике земли Русской.

Так, Невская битва не упомянута ни в одном шведском источнике, и скорее всего являлась мелким приграничным столкновением, каковых между шведами и новгородцами было немало. Вопросы вызывает и «Чудское побоище» 1242 года. Из западных источников оно известно лишь Ливонской рифмованной хронике XIII века. Она сообщает о двадцати убитых и шести пленных рыцарях. Для сравнения: Новгородская первая летопись XIV века указывает, что немцы потеряли четыреста убитыми и пятьдесят пленными. Так или иначе «Чудское побоище» вовсе не остановило «натиск немцев на восток», как утверждала советская историография. Конфликты с Тевтонским орденом продолжатся. Лишь после Раковорской битвы 1268 года и неудачной осады Пскова 1269 года можно говорить о стабилизации границы между Новгородом и орденом, по крайней мере на тридцать ближайших лет. Правда, имена участвовавших в этих события русских военачальников едва ли кому-то интересны сегодня. Все они оказались в тени Александра Невского.

За свою виртуальную жизнь Александр Ярославович сменил множество имиджей. Он побывал «солнцем Суждольским», то есть местно чтимым святым, погребенным в Рождественском монастыре Владимиро-Суздальской земли, защитником исконных вольностей Новгорода и Пскова от внешнего супостата, почти одновременно родоначальником московских Рюриковичей и их великого княжения, который с небес благословил Москву на возвращение своей «отчины» в Новгороде. Из регионального святого, то ли суздальского, то ли новгородского Александр именно в Москве превращается в «солнце земли Русской» и защитника православной веры, параллельно он почитается и как благочестивый монах Алексей-чудотворец, чтобы, наконец, стать небесным покровителем Санкт-Петербурга и великим предтечей Петра.

Воздвигая новую столицу на берегах Невы, Петр I, естественно, апеллировал к Александру Невскому, мощи которого были перенесены из Владимира в основанный императором Александро-Невский монастырь новой столицы. В 1724 году саркофаг князя встречал весь флот Санкт-Петербурга, а Петр чуть ли не собственноручно управлял штурвалом галеры, на которой покоился прах его великого предка. Город по этому случаю был торжественно иллюминирован. Кроме того, Петр перенес празднование памяти святого Александра с 23 ноября на 30 августа, день заключения Ништадтского мира со Швецией.

По мысли Феофана Прокоповича, император вообще являлся «живым зерцалом» Александра. Для пущего сходства на мозаичном портрете работы Ломоносова Невский облачен в рыцарские доспехи, пурпурный плащ, подбитый горностаем, и корону, напоминающую императорскую. Это еще ничего. На центральном медальоне орденского креста Александра Невского, задуманного еще Петром, но учрежденного Екатериной I в мае 1725 года, древнерусский князь изображен безбородым. Важно, что в отличие от будущего советского ордена царский «Александр Невский» вручался за гражданские заслуги. Раз уж Петр – «зерцало» Александра, то князя все чаще мыслят «Героем», пекущемся об «общем благе» во всех его аспектах – и военных и гражданских, прообразом просвещенного абсолютного монарха. Во вкусе века образ Александра очищается от всех религиозных «суеверий», отныне чудеса святого инока Алексея-Александра навсегда останутся в народной избе да в тесной сельской церквушке.

XIX век стал для новгородского князя не слишком удачным. После фейерверков и фанфар XVIII столетия он удостоился всего лишь второго ряда на памятнике Тысячелетия России, который был установлен в Новгороде в 1862 году, оказавшись, таким образом, в людной компании еще 109 персонажей. XIX век, отмеченный прочным союзом с Пруссией и окончательным миром со Швецией, проявлял интерес лишь к монгольской политике Александра – покорение «дикого» Кавказа и завоевание «отсталой» Азии являлись важнейшими направлениями внешней экспансии России в этом столетии. Александр теперь становится защитником цивилизации и русской самобытности от азиатского, по сути своей варварского, засилья.

Правда, польское восстание 1863 года вызвало в стране волну антикатолических настроений, и Александр сделался одновременно борцом не столько со шведами, немцами или Литвой, сколько с католицизмом и папством, якобы объявившим крестовый поход против православия. Так Александр обрел репутацию антизападника – несколько комичная метаморфоза для патрона Санкт-Петербурга и предтечи Петра Великого.

Революция 1917 года не сулила князю ничего хорошего. Однако в роли классового врага, бессовестного эксплуататора и православного мракобеса он побыл совсем недолго. В 30-е годы крепнущая сталинская империя снова подняла Александра на щит, да так высоко, как, пожалуй, никогда прежде. Именно тогдашней идеологической бомбардировке Александр, без сомнения, обязан титулом «имя России», который он получил по итогам голосования телезрителей в 2008 году. Символично, что этого звания князь удостоился скорее всего потому, что никто не хотел отдавать пальму первенства Иосифу Сталину, очевидному фавориту гонки. Так, Сталин-Пигмалион проиграл своей Галатее-Александру.

Артподготовка, которую вела разная крикливая мелочь, началась в 1937 году, но именно фильм Сергея Эйзенштейна, созданный в 1938 году, увековечил сталинский образ Александра в сознании миллионов людей. Александр считался теперь «вождем русского народа», который вступил в схватку с «немецкими захватчиками» за «само существование Русской земли». Более того, он стал «великим полководцем» – безусловно, важное качество накануне большой войны, – хотя ни один источник не сохранил никаких сведений о тактике, применяемой Александром в сражениях. Но самое главное – новгородский князь боролся не только с внешним врагом, но и с врагом внутренним – «шпионами» и «предателями», одним словом, с «врагами народа», или, как бы сказали сегодня, с «пятой колонной». Ее представляла местная псковско-новгородская аристократия, якобы недовольная усилением «прогрессивного» самодержавия Александра. Как пишет профессор Шенк, «ссылка на исторический образец и суггестия повторяющихся исторических процессов придавали современному общественному устройству ауру вневременности и трансцендентности».

Таким образом, на вершине своей посмертной славы, шагнув на киноэкраны и плакаты, Алексадр Невский сам стал «Новгородом», вся история которого свелась к «спасению Руси» от «немецких захватчиков». В этом отныне состояла функция Новгорода в пространстве русского исторического мифа. Древние вольности были объявлены едва ли не предательством «национальных» интересов и во времена Александра, когда «пятая колонна» якобы готова была сдать страну немцам, и позднее, в XV веке, когда Новгород вынужден был вести сложную дипломатическую игру между Москвой и Литвой.

Так произошло окняжение новгородской истории, а русская история утратила всякую многовариантность. Только вождь, только обожающий его народ. Только твердая рука и несгибаемая воля, потому что вокруг – враги, внутренние и внешние. Альтернатива московской истории, которой, без сомнения, был реальный Новгород, скукожилась до беглого предисловия к красочной легенде об Александре Невском, его полководческом гении и беззаветной любви к Русской земле.

Московская success story XVI века

В виртуальном пространстве мифа Сталин довершил дело Ивана III и Ивана Грозного, раздавивших исторический Новгород. Разумеется, отнюдь не словами. Иван III начал свой первый поход против Новгорода в 1471 году, отдав приказ сжигать новгородские пригороды и селения. Пленным резали носы, уши и губы. Нанеся сокрушительное поражение новгородскому ополчению на реке Шелони, Иван осадил город. В этот раз Новгороду удалось отделаться от Москвы деньгами и землями. Финал наступил в 1477–1478 годах, когда в результате нового похода Иван заставил новгородцев принять свой ультиматум: «Мы, великий князь, хотим государства своего, как мы есть на Москве, так же хотим быть на отчине своей Великом Новгороде. Вечя колоколу в отчине нашей в Новгороде не быть, посаднику не быть, а государство нам свое держать». 15 января 1478 года люди великого князя забрались на колокольню Ярославова двора и сняли вечевой колокол. Он отправился в Москву вместе с тремя сотнями возов добычи. Последнюю новгородскую правительницу – Марфу Борецкую – насильно постригли в монахини. Иван III этим не ограничился. Аресты оппозиционно настроенных бояр сопровождались конфискациями их владений в пользу великого князя, что позволило ему прочно утвердиться на новгородских землях в качестве вотчинника. Аресты, казни, пытки и конфискации будут продолжаться до конца царствования Ивана. Но казалось, что его не устраивают сами новгородцы – вероятно, они совсем не вписывались в представления князя об идеальных подданных: много «умничали», надо полагать. Между 1487 и 1489 годами впервые в русской истории начнется депортация неугодного народа. Из города вывели более семи тысяч людей, целые семьи с чадами и домочадцами покинули насиженные места, землю и имущество и отправились в Москву. Их судьба неизвестна.

В 1494 году были арестованы немецкие купцы с иноземных дворов Новгорода. Некоторые проведут в московском застенке девять лет. Только через 20 лет немецкий двор откроется на Волхове снова. Правда, в 1518 году он смог вместить не более 40 человек – сущий пустяк по сравнению с двумя сотнями в 1425 году. Но это было еще относительно неплохо. С тех пор новгородская торговля больше не поднимется до прежних высот.

Между тем страх перед «вольным» Новгородом продолжал жить в столице новой Руси. В 1570 году во главе опричного войска в город прибыл Иван Грозный. Расправу над предполагавшимися предателями он начал прямо на приветственном пиру в архиепископских палатах при Святой Софии. Уличенных в «измене» царь затем казнил вместе с семьями: «Младенцев к матерям своим вязаху и повеле метати в реку». Погром Новгорода продлится шесть недель. Это был, наверное, самый страшный эпизод опричнины: убивали многих, сначала так называемых «изменников», а потом и простых горожан – повторюсь, «мужской пол и женский, младенцы с сущими млекопитаемыми». Расстреливали из пищалей, рубили, поджигали горючей смесью, привязывали к саням и тащили по бревенчатым мостовым, сбрасывали под лед. Профессор Скрынников, отталкиваясь от «Синодика опальных», оценивает число погибших в 3–4 тысячи человек. Религиозный Иван заносил в «Синодик» убиенных им христиан для последующего церковного поминовения, поскольку считалось, что нераскаянные грехи погибших падут на него самого. Доктор исторических наук Кобрин считает, что эти цифры отражают данные только одного из отрядов погромщиков и оценивают общее число жертв в 10–15 тысяч человек.

Убийства сопровождались грабежами, в том числе церковного и монастырского имущества. Многих священников и старцев подолгу ставили на «правеж», то есть буквально «выбивали» из них деньги: «и повелеша бити их… из утра и до вечера… до искупа бесщадно». В монастырях Иван затем оставит приставов, которые продолжат выбивать «штрафы» из монахов еще многие месяцы после погрома. Правда, новгородского архиепископа Пимена пощадили. Грозный велел переодеть его скоморохом и «женить» на лошади. Владыке повезло. Бог его знает, что царь Иван мог подразумевать под словом «женить». Пимена всего-то привязали к коню задом наперед и велели играть на гуслях всю дорогу до Москвы. А вот игумену Псково-Печерского монастыря Корнилию – вслед за Новгородом Грозный отправился громить Псков – повезло меньше. Царь лично огрел его своим посохом, и отец игумен скончался на месте. Впрочем, Пимен Новгородский умрет через год с небольшим в ссылке.

То, что москвичи не могли или не хотели взять с собой, подлежало уничтожению: «В житницах хлеб всякой… повеле огнем сожигати и скот их всякой и лошеди и коровы повеле посекати». Так же поступали с лавками ремесленников и торговцев: товар забирали, а сами строения и амбары уничтожали. Но и этого было мало. Царь велел громить еще и жилые дома: «Было иссечено все красивое: ворота, лестницы, окна». Неудивительно, что некоторые из выживших покинут город: «Мнози людие поидоша в нищем образе, скитался по чюжим странам».

Вскоре погромы охватили окрестности Новгорода. Опричник из немцев Генрих фон Штаден так описывает посещение одной из усадеб: «Наверху меня встретила княгиня, хотевшая броситься мне в ноги. Но, испугавшись моего грозного вида, она бросилась назад в палаты. Я же всадил ей топор в спину, и она упала на порог. А я перешагнул через порог и познакомился с их девичьей». В финале фон Штаден с удовлетворением отмечает: «Когда я выехал с великим князем, у меня была одна лошадь, вернулся же я с сорока девятью, из них двадцать две были запряжены в сани, полные всякого добра». Настоящая московская success story XVI века.

Староверы: невидимая Россия

Считается, что после реформ Петра Великого Россия раскололась на два народа: просвещенное европеизированное дворянство и всех остальных, сохранивших бороду, традиционный русский костюм и привычки старины. Благородное сословие, усвоившее со времен Елизаветы Петровны привычку изъясняться по-французски, говорило по-русски с характерным акцентом, слегка в нос и картавя, так, словно было в своем отечестве иностранцем. «Различия между людьми в этой стране столь резки, – пишет маркиз де Кюстин в 1839 году, – что кажется, будто крестьянин и помещик не выросли на одной и той же земле. У крепостного – свое отечество, у барина – свое. Знать по образованности своей словно предназначена жить в иных краях; а крестьянин невежественен и дик».

Образованный русский человек и сегодня говорит о «народе» так, будто сам к нему не принадлежит. Этот взгляд – словно со стороны, точнее, свысока – образованный русский человек несомненно унаследовал от дворянства. Русская интеллигенция XIX – начала XX века даже картавила на манер знати. Картавость – вовсе не «человечинка» в гранитном образе Ленина, а привычка его класса, как приверженность вождя костюму-тройке и енотовой шубе, унаследованной от отца – действительного статского советника.

Послепетровский раскол – не последний в русской истории. В советское время его на свой лад продолжат большевики и трудящиеся массы, а затем интеллигенция и народ. Типологически эти расколы похожи. Их инициатором была власть, которая резко проводила черту между старым и новым, деятельным авангардом общественных перемен и нуждающимся в руководстве отсталым народом. В сущности, первый такой раскол страны произошел в 1565 году, когда Иван Грозный поделил Московию на опричнину и земщину. Как и последующие социальные эксперименты, опричнина и земщина вовсе не воспроизводили границы существующих общественных классов, но учреждали новые по принципу близости-удаленности от верховной власти. Что опричники, что «птенцы гнезда Петрова», что большевики почитались носителями единственно правильных ценностей, которые полагалось насаждать среди простецов, не считаясь ни с чем.

Мы, разумеется, не знаем, во что бы вылилась опричнина, сохрани ее Иван Васильевич, но петровская европеизация привела к длительному сосуществованию внутри одной страны двух народов. Когда драматизм преобразований миновал, эти общности условно стали именовать собственно народом и просвещенным классом, в котором петровская аристократия уже отнюдь не солировала. Ровно то же произойдет с большевиками и трудящимися массами. В пору заката советского режима они мутируют в интеллигенцию и народ. И так же, как дореволюционная интеллигенция – прямая наследница петровской аристократии, – возглавит «освободительное» движение в Российской империи, так и в недрах советской интеллигенции сложится мощное реформаторское течение, которое одержит верх в революции 1991 года.

Правда, взгляд на «народ» как пассивный объект истории новые власти сохранят и в том и в другом случае. Просвещенный авангард лучше знает, что нужно народу, который просто еще не разобрался, но со временем обязательно поймет, в чем именно заключается его счастье. Пока же придется потерпеть. Так наша история снова и снова возвращается на круги своя, в какие бы платья ни рядились те, кто ее делает.

Значит ли это – повторю вопрос, волнующий меня в этой главе, – что так называемый народ действительно не способен быть субъектом собственной истории и обречен вечно служить материалом, из которого лепят то империю, то «первое в мире социалистическое государство», то демократию, то православный «уралвагонзавод»?

Отнюдь, хотя стараниями официальной историографии такое мнение и должно было сложиться. Мы видели на примере Господина Великого Новгорода, как миф об Александре Невском катком утрамбовал память о реальной альтернативе Московскому княжеству. Русская история должна была стать рассказом о вождях, которые противостояли внешним и внутренним врагам в борьбе «за само существование Русской земли». Так было, так есть и так будет – убеждали нас идеологи власти. Точно так же русский народ был, есть и будет стадом, увлекаемым прогрессивным меньшинством вперед – к европейскому величию, коммунизму, демократии или «русской весне». Этот авангард объединен вокруг вождя или некоего сокровенного знания о том, в чем именно заключается народное счастье.

Тем не менее в русской истории был другой раскол, который инициировала не власть, а сам народ, поставивший себя в многовековую конфронтацию с правительством. Речь идет о староверии. Оно заявило о себе уже в 1653 году, сразу после запрета патриархом Никоном двуперстия. Собор 1666–1667 годов анафематствовал всех несогласных с реформой Церкви и грозил им наряду с духовными наказаниями разными «телесными озлоблениями». Раскольников будут бить кнутом, морить голодом, лишать языка, сжигать и прочее. Указ царевны Софьи 1685 года предписывал пытать раскольников, заставляя отречься от своих заблуждений. Если они «в том стоять упорно же, а покорения святой церкви не принесут», то «по троекратному у казни вопросу, будет не покорится, сжечь». Тех же, кто примет православие таким вот способом, а затем вернется к своим заблуждениям, указ предписывал «казнить смертию без испытания», то есть сразу, не тратя время на новые пытки.

В ходе противоборства староверов с никонианами и их государством народ не только проявил себя субъектом собственной истории, но обнаружил немалое упрямство и недюжинный талант к самоорганизации. В конечном итоге отколовшиеся от власти староверы даже сумели эффективно соперничать с левиафаном русского государства, предложив вполне привлекательную альтернативу его неповоротливому величию.

Однако на картине русской истории для массового пользования раскольников изображали исключительно узколобыми мракобесами, которые устраивали акты коллективного самосожжения из-за «ерундовых» разночтений в обрядах. Двуперстие, написание имени Исус через одно «и», служение литургии на семи, а не на пяти просфорах, хождение посолонь, то есть по солнцу или от левой руки к правой, двоение, а не троение возгласа аллилуйя и т. д. – разве из-за этого стоило вообще спорить, а уж тем более идти на костер, в яму, на каторгу или устраивать акты коллективного самосожжения?

Раскольник в официальной русской истории – мрачный фанатик, какой-то реликт Средневековья, о котором неловко вспоминать на фоне превращения лапотной Московии в европейскую империю. О нем и не вспоминали, предпочитая оставлять в допетровской Руси с ее мракобесием и косностью. Боярыня Морозова с полотна Сурикова – иссушенная женщина, со стервозными тонкими губами, с глазами, распахнутыми в бредовое никуда, с воздетым к небу двуперстием – снова и снова уезжала от нас, прикованная к своим саням, в дремучее прошлое страны. Оно было дико и страшно.

В эту упрощенную картину как-то не вписываются старообрядцы Иван Морозов и Сергей Щукин, которые на рубеже XIX–XX веков собрали обширнейшие коллекции французских импрессионистов, Иван Сытин, крупнейший книгоиздатель России, Павел Третьяков, основатель главной московской галереи современного ему русского искусства, Константин Станиславский, создатель МХТ и родоначальник нового сценического метода, который до сих пор изучают в Голливуде, выдающийся врач Сергей Боткин, десятки других успешных предпринимателей, меценатов, общественных деятелей, коллекционеров. Русский капитализм и русский Серебряный век – прощальный расцвет уходящей России – невозможно представить себе без старообрядцев. Как соотносятся мрачные средневековые фанатики с предприимчивыми капиталистами и прогрессивным искусством? Официальная историография просто игнорировала этот факт, считая конфессиональную принадлежность новых героев русской истории малосущественной деталью их биографии. Так ли это? Тогда почему среди деятелей первого русского капитализма представители господствующей конфессии – большая редкость?

И у руки, яко пес, отгрыз персты

Атмосфера, в которой рождалось староверие, не сулила ничего прекрасного. Вот что пишет протопоп Аввакум, один из первых и самых пламенных учителей раскола о своих мытарствах еще до назначения Никона патриархом – так сказать, сцены из провинциальной русской жизни середины XVII века. В селе Лопатищи некий «начальник», вероятно, светский чин, отнял у вдовы дочь, «сиротину». Аввакум, бывший там священником, вступился. «И он, презрев моление наше, воздвиг на меня бурю, и у церкви, пришед на меня сонмом, меня задавили. И аз лежал в забыти полчаса и больше… потом… бил и волочил меня за ноги по земле в ризах… Во ино время… прибежав ко мне в дом, бив меня, и у руки, яко пес, отгрыз персты».

А вот про плаванье с боярином Шереметевым по Волге. Тот велел Аввакуму «благословить сына своего, бритобратца», то есть бреющего бороду, что на Руси тогда воспринимали как признак половой распущенности. Надо сказать, что сын боярина, Матвей Шереметев, был фаворитом царя Алексея Михайловича, человеком весьма уважаемым, к тому же стольником. Но Аввакум отказался благословлять, «видя любодейный образ» молодого человека, и боярин велел скинуть священника в Волгу. Аввакум выплыл, но, едва вернувшись домой, оказался в осаде от того самого «начальника», отгрызшего ему пальцы: «Приехав ко двору моему, стрелял из луков и ис пищалей с приступом».

Вскоре Аввакума назначили в Юрьев-Польской протопопом. Там его проповеди не пришлись по вкусу местному населению, и однажды Аввакума вытащили на улицу – «человек с тысящу и с полторы их было» – и «били батожьем и топтали. И бабы были с рычагами, грех ради моих убили замертва и бросили под избной угол». Протопопа насилу отбил воевода, выставив у его дома охрану. Но народ все равно собрался. «Наипаче же попы и бабы, которых унимал от блудни, вопят: «Убить вора, блядина сына, да и тело собакам в ров кинем!» И так далее и тому подобное.

То ли нрав у Аввакума был склочный, то ли страна была такая. Думаю, справедливы оба предположения. Так или иначе уже накануне раскола появляется тот тип нового русского человека, который не подстраивается под окружающую реальность, не меняет свой окрас ради выгоды, а открыто борется с «неправдами», бесстрашно встречает ярость среды. К кружку таких новых русских людей – их называют в историографии «ревнителями благочестия» или «боголюбцами» – принадлежали и Аввакум, и Никон, простой крестьянин-мордовин, поднявшийся до патриарха всея Руси и «собинного друга» Алексея Михайловича. Царь называл его даже «великим солнцем сияющим».

Однако Никон, едва избранный патриархом, отойдет от своих прежних друзей, которые теперь все станут отцами староверия. И тут мы увидим уже сцены из столичной русской жизни середины XVII века. Одного епископа патриарх лично избил на соборе, сорвал с него мантию, сослал и якобы «огнем зажег», других отправил по отдаленным монастырям, третьих, как Аввакума, посадил на цепь в яму. Протопоп рассказывает о последовавших унижениях: «За волосы дерут, и под бока толкают, и за чеп трогают, и в глаза плюют». Причем творят эти насилия не солдатня какая-то, а архимандрит и братия, в яме у которых священник сидел. Не все сносили поношения спокойно. Один поп из староверов во время насильственного растрижения плевался в глаза Никону прямо через алтарь и запустил ему в лицо своей рубашкой. Аввакум описывает эту сцену с нескрываемым удовольствием: «Чудно!» – восклицает он. Дерзкого попа заковали в цепи и потащили по улицам, избивая «метлами и шелепами», пока не бросили «нагого» в темницу.

А вот как сам патриарх Никон действует против неугодной ему манеры иконописания. По домам был устроен обыск, у отобранных икон выкалывали глаза и в таком виде носили их по городу. Вскоре на одном из богослужений патриарх объявил об отлучении всех, кто будет писать или держать у себя неправильные иконы. Свои слова он подкрепил тем, что бросал образа о железный пол с такою силою, что они разлетались в щепки. Но и этого было мало – Никон потребовал сжечь неисправные иконы. Даже царь Алексей Михайлович вступился, робко предложив образа не жечь, а зарыть в землю.

Аввакум, обращаясь к никонианам, так комментирует новую манеру иконописания: «А вы ныне… пишите таковых же, якоже вы сами: толстобрюхих, толсторожих и ноги и руки, яко стульцы. И у каждого святого… выправили вы у них морщины… Все говорите, как продавать, как куповать, как есть, как пить, как баб блудить, как робят в алтаре за афедрон хватать (то есть за задний проход)… Собаки, бляди, митрополиты, архиепископы, никонияна, воры, прелагатаи, другия немцы русския». А это уже ученый диспут Аввакума с вселенскими патриархами на соборе 1666–1667 годов, так сказать, в реальном времени: «Да толкать и бить меня стали; и патриархи сами на меня бросились грудою, человек их с сорок… Все кричат, что татаровя».

Такой предстает Русь во времена реформы Церкви: толкающаяся, дерущаяся, ругающаяся, сжигающая, плюющаяся, выкалывающая глаза иконам, проклинающая, матерящаяся. Уже это свидетельствует, что разгоревшийся конфликт между староверами и никонианами не был, да и не мог быть кабинетным спором богословов, сверяющих в тиши своих келий одни книги с другими. Это столкновение темпераментов, характеров, природная грубость которых была лишь слегка тронута христианской фразеологией и образностью.

Раскол – вопрос прежде всего силы. Кто кого – власть с ее кнутом, дыбой, раскаленным железом и казнями или староверы с их несгибаемым упорством. И в этом смысле симптоматично, что заклятые враги – Никон и Аввакум – изначально принадлежали одному кружку, были страстными и неуютными людьми своего времени. Они и кончат похоже. Никон будет лишен сана, расстрижен и отправлен в ссылку. Аввакум расстрижен и пройдет долгий путь мытарств в изгнании, по тюрьмам и в ямах. «Я таки, что собака, так и ем, – пишет он. – Не умывался веть… Щелка на стене была, – собачка ко мне по вся дни приходила, да поглядит на меня… Я со своею собачкою поговаривал; а человецы далече окрест меня ходят и поглядеть на тюрьму не смеют. Мышей много у меня было, я их скуфьею бил… блох да вшей было много… Тошнее мне было земляные тюрьмы; где сижу и ем, тут и ветхая вся – срание и сцанье; прокурить откутают, да и опять задушат». Аввакум – первый заключенный в русской истории, которому в 1666 году велели «чернил и бумаги» не давать. Он же, по-видимому, и первый диссидент, которого власть приговорит к смерти. Аввакума сожгут в Пустозерске в 1682 году. Он переживет Никона на восемь месяцев.

Антихрист, он же новый Моисей

На стороне староверия был не только «огнепальный» литературный талант русской истории – протопоп Аввакум, – но и сила самопожертвования, которая всегда нравственно выше физической силы, угнетающей, калечащей и убивающей других. «Огнем, да кнутом, да висилицею хотят веру утвердить! Которые-то апостолы научили так?» – вопрошает Аввакум.

Справедливости ради надо отметить, что и по существу вопроса староверы были правы. А никониане – нет. Еще ученые рубежа XIX–XX веков, академик Голубинский и член-корреспондент Каптерев доказали, что староверческая традиция является древнее никонианской и восходит к первым контактам Руси с Православной византийской церковью, а реформы Никона, наоборот, насаждали новогреческий вариант благочестия, видоизмененный по сравнению с древней традицией. Поэтому из всех терминов, которые имеют хождение – раскольники, староверы, старообрядцы, – наиболее корректным будет, наверное, «древнеправославные». Впрочем, это тот самый случай, когда, справедлива наша поговорка: «Хоть горшком назови, только в печь не ставь».

Реформа Церкви была задумана Алексеем Михайловичем и Никоном – этим первым тандемом русской истории, или, как тогда говорили, «премудрой двоицей», – в связи с переменами во внешнеполитическом положении России. Страна долго жила отдельно от другого мира, в том числе православного. Об этом свидетельствует и консервация на Руси старых византийских порядков церковной жизни, относящихся к IX–XI векам. Самоизоляция Руси имела разнообразные причины, но в XV веке к ним добавилась и конфессиональная.

В надежде спасти Константинополь от османского завоевания греческая иерархия в 1439 году приняла на Ферраро-Флорентийском соборе унию с Католической церковью. Митрополита Киевского Исидора, представлявшего на соборе Русскую церковь, Василий Темный вскоре бросит в тюрьму, откуда, впрочем, тот сбежит в Рим. Неприятие унии с Католической церковью содействовало установлению автокефалии Москвы от Константинополя в 1448 году, когда русские сами избрали себе митрополита. С падением же Константинополя в 1453 году Москва вообще осталась единственным православным государством, что вскоре стали трактовать как знамение, дескать предали греки веру отцов, вот и угодил Цареград в руки безбожных агарян. Другое дело Москва – она держится древнего благочестия, потому и стоит.

Надо отметить, что унию еще в XV веке отвергли и восточные патриархи, но этот нюанс уже мало что менял в возгордившейся голове московского обывателя. «Твое же великое российское царство, третий Рим, всех превзошло благочестием; ты один во всей вселенной именуешься христианским царем», – обращается к Федору Ивановичу константинопольский патриарх Иеремия, прибывший в Москву для посвящения первого русского патриарха в 1589 году. Таким образом, политическое самомнение Москвы питалось религиозной самоуверенностью, и наоборот. Вместе они углубляли духовную изоляцию страны не только от вселенских патриархов греческого Востока, но и от епископата Южной Руси, которая входила в состав Речи Посполитой, а в канонических вопросах подчинялась патриарху Константинопольскому.

Положение начало меняться около середины XVII века, когда после многочисленных поражений первой половины столетия правительство Алексея Михайловича стало готовиться к войне с Речью Посполитой. Основной расчет был сделан на внутреннюю нестабильность Польши, прежде всего крайне напряженные отношения между «ляхами» и казацкой Русью. Отстаивая свои традиционные вольности от коронных притеснений, казачья старшина была озабочена поиском союзников. Поначалу она метнулась к крымским татарам и османскому султану, но затем предпочла конфессионально близких москалей.

Украинский гетман Богдан Хмельницкий впервые пишет московскому царю в 1648 году и сразу же распаляет его честолюбие посулами польской короны, дескать если «Ваша царская Велможност» только выдвинет свою кандидатуру на вакантный польский престол, то Войско Запорожское эту кандидатуру поддержит. В начале 1649 года Иерусалимский патриарх Паисий торжественно благославлял Богдана Хмельницкого в Софии Киевской «на войну с ляхами». Он же, Паисий, сопровождает первое посольство гетмана в Москву. И там же говорит Алексею Михайловичу, что тот должен стать царем не в какой-то там Варшаве, а в самом Константинополе: «Да будеши Новый Моисей, да освободиши нас от пленения». Так в русской истории впервые замаячит роковая мечта о Константинополе. Меньше чем через триста лет в Первой мировой войне она прикончит романовскую империю.

Игра, в которую начинает втягиваться Алексей Михайлович, заставит отнестись к контактам с другими Православными церквами иначе, чем делали его предшественники. Былое зазнайство быстро улетучится. Его сменит «низкопоклонство» перед всем греческим уже только потому, что будущий амбициозный план объединения Малой и Белой Руси с Великою, а потом и всего православного Востока требовал оставить свою гордую самобытность ради новых «вселенских» горизонтов.

Царь Московский по меньшей мере готовился стать Царем Всероссийским, а для этого необходимо было заручиться прочной поддержкой прежде всего Южнорусской церкви, находившейся в тесных контактах с греками. Без устранения существующих различий между Церквами об этом можно было и не мечтать. Так, в конце 40-х годов XVII века, когда переговоры между царем и гетманом Богданом Хмельницким только начались, на греческом Афоне состоялся собор всех его монастырей. Он признал двуперстие ересью, сжег московские богослужебные книги и собирался даже сжечь старца, у которого их обнаружили. Один из вселенских патриархов, разобрав дело, официально указал на ошибочность московских традиций. Держаться прежних обычаев становилось рискованно, тем более что посредниками на переговорах между гетманом и царем выступали именно греческие патриархи, тот же Паисий Иерусалимский, Гавриил Назаретский, Афанасий Константинопольский, Иосаф Коринфский и другие.

В этом контексте приведение обычаев Русской церкви в согласие со вселенским православием становится неизбежным. В феврале 1653 года Никон запрещает двуперстие. 2 июля царь издает грамоту о принятии Украины «под нашего Царского величества высокую руку». Параллельно в ссылки отправляются первые староверы, в том числе Аввакум. Осенью решение царя о включении Украины в состав России подтверждает Земский собор, торжественно объявлена война Польше. А в январе 1654 года украинская Переяславская рада уже присягает Алексею Михайловичу как своему новому государю. В конце марта – начале апреля 1654 года под председательством Никона соберется церковный собор, который решит провести «справу» всех русских книг по «истинным» греческим.

Хотя внешнеполитический успех Москвы окажется кратковременным, а ее господство над Украиной и в начале XVIII века будет шатким, раскол Русской церкви станет реальностью. Древнее благочестие пало первой жертвой проснувшегося зверя Российской империи. Он сделал несколько пока не слишком уверенных шагов из своего дремучего леса, оглянулся окрест, почесался да стряхнул с себя мох и паутину старины. Но раскольники не увидели в этом неуклюжем монстре великого будущего, а только знамение последних времен, образ зверя апокалиптического о семи головах и десяти рогах.

Хоть медведя дай нам в алтарь

Показательна судьба Никона, который стал орудием большой русской политики, ошибочно полагая, что вознесен на свои вершины самим Богом. Никон пользовался титулом «великого государя», который из всех предстоятелей Русской церкви до того был закреплен, кажется, только за дедом Алексея Михайловича, патриархом Филаретом. Правда, в жилах Филарета текла царская, романовская, кровь, а в жилах Никона – крестьянская, мордовская. Филарет – племянник царя Ивана Грозного, двоюродный брат царя Федора Ивановича и, наконец, отец царя Михаила Федоровича. А кто такой Никон? Никитка Минов. Так его звали в миру. Незначащий червь мира сего, дерзнувший называться «великим государем».

Правда, одного титула Никону было мало. Он считал себя не только равным природному царю, Алексею Михайловичу, но даже осмелился ставить духовную власть выше светской: «…солнце нам показа власть архиерейскую, месяц же показа власть царскую, ибо солнце вящи светит во дни, яко архиерей душам, меньшее же светило – в нощи, еже есть телу».

Очень скоро «меньшее светило», то есть царь Алексей Михайлович, даст понять патриарху, что в России вообще-то существует только одно светило. Именно оно зажигает остальные. Ну или тушит. Блистательно исполнив роль тарана русской старины, Никон стал не нужен. Царь Алексей легко очаровывался людьми и был, вероятно, даже привязан к патриарху. Но Никону в какой-то момент отказало чувство меры, а главное, чувство места – важнейшее для любого прирученного любимца, состоящего при особе абсолютного монарха.

По иронии судьбы, Никона прикончат тем же «вселенским» оружием, которым он разил своих врагов – староверов. Патриарха низложит, наверное, самый представительный православный собор в истории Русской церкви, поистине вселенский, который будет заседать в Москве в 1666–1667 годах. На нем присутствовали 12 иностранных архиереев, в том числе два вселенских патриарха, Александрийский и Антиохийский, пять митрополитов Константинопольского патриархата, другие представители Православных церквей Востока. Этот же собор окончательно анафематствует раскольников и пригрозит им «телесными озлоблениями».

Митрополит Газы Паисий Лигарид будет петь царю: «Поистине наш державнейший царь, государь Алексей Михайлович, столь сведущ в делах церковных, что можно думать, будто целую жизнь был архиереем. Ты, Богом почтенный царю Алексие, воистину человек Божий». Паисий не только находился на содержании у Алексея Михайловича. Щедрые подарки получали многие греческие иерархи, в то время весьма нуждавшиеся (это, кстати говоря, стало существенным фактором их особого рвения в деле соединения Руси со вселенской матерью Церковью). Любопытно, что Паисий Лигарид – первый деятель русской церковной истории, который подрабатывал еще и торговлей табаком. Аввакум упоминает, что один келарь Пафнутьева монастыря разжился у Паисия аж шестьюдесятью пудами табака, домрой и «иными монастырскими тайными вещами, что игравше творят».

«Вы боитесь будущего, – обращается митрополит Паисий к иерархам Церкви, – чтобы какой-нибудь новый государь, сделавшись самовластным… не поработил бы Церковь российскую. Нет, нет! У доброго царя будет еще добрее сын его наследник». Видимо, Паисий «перепился табаку», как тогда говорили. Сын царя Алексея, Петр Великий, упразднит в 1700 году патриаршество и превратит господствующую Церковь в ведомство империи, духовную коллегию, по примеру мануфактурной или адмиралтейской.

Как я уже сказал прежде, раскол – это вопрос прежде всего силы. Он стал столкновением двух энергий – государственной и человеческой. И это противостояние отчетливо ощущается за всем кажущимся мелкотемьем тогдашних споров. Ключевский назвал реформу Никона «искусом церковного послушания» и «пастырской игрой религиозной совестью пасомых». Проблема расколоучителей, в частности Аввакума, состояла в отсутствии у них «столь гибкой совести», какая нужна была власти, то есть Никону и царю Алексею Михайловичу с его «вселенским» проектом.

Гибкость совести – важное качество для подданных любой деспотии. Поначалу, с непривычки, это может вызывать у них некоторые неудобства и даже озлобление, как, собственно, и произошло в России середины XVII века, в пору зарождения романовского абсолютизма. Но потом многие привыкают. «Все поняли, что дело не в древнем или новом благочестии, – продолжает Ключевский, – а в том, остаться ли на епископской кафедре без паствы или пойти с паствой без кафедры». «Ничто же тако раскол творит в церквах, якоже любоначалие во властех», – чеканит Аввакум. Именно «любоначалие во властех» или низкопоклонство перед начальниками в ущерб совести и истине, как ее понимали раскольники, – и есть корень зла.

Приближенный Никона, будущий патриарх Иоаким, точно выразил смысл своего служения: «Аз-де, государь, не знаю ни старые веры, ни новыя, но что велят начальницы, то и готов творити и слушати их во всем». В отличие от Никона, неготового слушать «начальницы» во всем, Иоаким мирно умрет законным патриархом, в 1690 году. Протопоп Аввакум в письме к царю юродствовал, но, очевидно, был очень близок к сути происходящего: «Хотя медведя дай нам в олтар-ет, и мы рады тебя, государя, тешить, лише нам погребы давай да кормы с дворца».

Протопоп не раз будет подчеркивать материальный соблазн компромисса с царством, который в конечном итоге оборачивается служением дьяволу: «Посмотри-тко на рожу ту, на брюхо то… толст ведь ты! Как в дверь небесную вместитися хочешь! Узка бо есть и тесен путь». Библейский царь и священник Мелхисидек, например, «не искал ренских, и романей (названия популярных тогда вин. – Н.У.), и водок, и вин процеженных, и пива с кордомоном, и медов малиновых, и вишневых, и белых розных крепких… На вороных в каретах не тешился, ездя!.. А ты хто? В карету сядет, растопырится, что пузырь на воде, сидя на подушке, расчесав волосы, что девка, да едет, выставя рожу, по площади, чтобы черницы… любили… А ныне уж содружился ты с бесами… в карете с тобою же ездят и в соборную церковь и в верх к царю под руки тебя водят».

Как власть видела в раскольниках врагов не только Церкви, но и государства, так и раскольники считали Церковь и государство, отпавшие от веры отцов, порождением антихриста. Православная симфония, а по сути, подчинение Церкви государству, принятое у восточных христиан, оборачивалось теперь «антихристовой» симфонией. С тех пор староверы словно самоустранятся из ландшафта русской жизни и будут сохранять дистанцию к официальной России, даже когда отношение власти начиная с Петра Великого станет к ним смягчаться. Причем нечистой будет считаться вся полнота обычной русской жизни, которая текла себе без особого злого умысла по отношению к раскольникам. Уже с конца XVII века появляются детальные регламентации общения староверов с «внешними». Например, «закупаемое на торгу брашно» и «питие» надлежало «очищать» – следовало класть многочисленные поклоны и произносить особую очистительную молитву «от торжищных нечистот».

Тайная география и лукавая арифметика

Сколько всего людей ушло в раскол, сказать сложно. Особенно лютыми были гонения в последней четверти XVII века. Они унесли тысячи, скорее десятки тысяч жизней, как это следует из старообрядческих синодиков для поминовения. Уже в 60–70-е годы начинаются первые коллективные самосожжения – «гари» – и уморения себя голодом. Массовым стало бегство староверов в Польшу, Священную Римскую империю, Швецию и Турцию.

В историографии высказывалось мнение, что в первой четверти XVIII века Россия пережила демографический спад или по меньшей мере замедление прироста населения. Некоторые оценивают сокращение податных людей по переписи 1715–1716 годов почти на 20 % по сравнению с 1678 годом. Понятно, что этот демографический провал не стоит связывать только с расколом. Репрессии против раскольников, казачьи, крестьянские и стрелецкие бунты, бесконечные войны, строительство Санкт-Петербурга, неурожаи, эпидемии – вся тяжелая жизнь времен кровавого зачатия Российской империи должна была сказаться на демографическом положении народа.

Тем не менее, по косвенным данным, мы можем прийти к заключению, что по меньшей мере эмиграция из России, в том числе вызванная конфессиональными преследованиями, была весьма значительной. В 1723 году Петр приказывает учинить во всех приграничных областях «крепкие заставы». Военной коллегии предписывалось «стрелять из ружья» в беглых, а тех, кто подговаривал к побегам или содействовал им, надлежало вешать и с виселиц не снимать, «дабы другие, смотря на такую казнь, того чинить не дерзали». Иными словами, железный занавес, как и много позднее, защищал не от внешних врагов, а удерживал собственных подданных от эмиграции. Правда, он оказался не слишком эффективным решением проблемы. Скорее указ Петра заявлял, а точнее, вопил о наличии такой проблемы и ее остроте.

В 1728 году правительство Петра II предпринимает первые попытки вернуть беглых из Речи Посполитой ласковыми призывами. Там, на реке Соже, образовался целый староверческий анклав – Ветка (так называли протоку, которая образовывала на Соже остров). Правда, уже в 1735–1736 годах войска Анны Ивановны насильно выгоняют оттуда раскольников. За несколько операций удалось вернуть в Россию в общей сложности 60 тысяч душ.

Объявленная в 1755 году, в царствование Елизаветы Петровны, политика «сбережения русского народа» была нацелена в том числе на возвращение в страну беглых людей и создание для них атмосферы благоприятствования. В 1762 году Петр III прямо скажет, что желает возвращения староверов в Россию. Более того, он впервые специально оговорит, что «им в отправлении закона по их обыкновению и старопечатным книгам возбранения не будет». По правительственным данным того времени, в Польше и Турции проживало не менее 1,5 миллиона русских мужского пола, то есть самое малое – 3 миллиона человек. Это вполне сопоставимо с населением Центральной России – в Московской, Владимирской, Ярославской, Костромской и Калужской губерниях к 1762 году проживало 2 189 768 жителей.

Еще труднее понять, сколько староверов оставалось в самой России. Внимательное чтение жития и переписки Аввакума позволяет утверждать, что в кратчайшие сроки он и другие староверы создали первое в русской истории настоящее подполье – разветвленную, законспирированную сеть обмена оперативной информацией и распространения своих взглядов. При этом отцы староверия, разумеется, находились не в Цюрихе или Лондоне, а сидели зачастую в тюрьмах да ямах, утопленных в вечную мерзлоту.

Например, связи Пустозерья, где находился Аввакум, с Москвой были настолько налажены, что протопоп посылал целые бочки освященной воды своим ученикам, получал от них деньги, одежду, еду и даже малину, до которой был большим охотником. Некоторые послания ему удавалось передавать через завербованных стрельцов. Так начинает складываться первая структура горизонтальных, личных связей, альтернативная существующей Церкви и вертикали власти, своего рода анти-Россия, невидимая страна древнего благочестия. Ее география – это поначалу просто конкретные люди, как правило, духовные дети учителей староверия, дети детей, их родственники, друзья, рабы, слуги, которые становятся спонсорами, связниками, переписчиками, посыльными, проповедниками – всем сразу. Затем на тайной карте анти-России появятся места мученического подвига староверов вроде Соловецкого монастыря, почти десятилетие противостоявшего Москве, Боровска, где приняли смерть многие раскольники, в том числе боярыня Морозова, наконец, Пустозерска – там сожгли протопопа Аввакума и его сподвижников.

Постепенно субстанция невидимой страны сгустится, затвердеет и образует целые материки, разделенные океаном антихриста. Как правило, это были дремучие, в прямом смысле медвежьи углы Руси, где легко было скрыться от попов и стрельцов. Один из первых – Пошехонье, к северу от Волги. В «гарях» тут погибло, по разным данным, от двух до пяти тысяч человек. Дальше – Вязниковские леса во Владимирской области, где также были сильны сторонники самосожжений. В соседней с ними области вокруг Нижнего Новгорода обосновались более умеренные староверы. По Керженцу, левому притоку Волги, уже в 60-х годах XVII века стали многочисленные староверческие скиты и починки. Керженец постепенно превратится в один из главных центров русского староверия.

Немало раскольников найдут убежище в Поморье, их опорными пунктами станут Троицкая, Сунарецкая и Курженская обители. Другим полюсом раскола в Поморье будет Выговская община, начало которой положат несколько монахов Соловецкого монастыря, бежавших оттуда накануне взятия обители царскими войсками. Выге предстоит стать важнейшим центром староверия в XVIII веке. Впрочем, весь Поморский край в силу, вероятно, еще сохранявшихся воспоминаний о новгородской вольности, будет наполнен скитами раскольников.

Оттуда по налаженным с древних времен торговым путям идеология раскола проникнет в Сибирь и на Урал. В 1679 году в районе Тюмени случится первая «гарь», в которой, по одним данным, погибло 300, по другим – 1700 человек. Главным поджигателем в Сибири будет, правда, армянин, Иосиф Астомян из Казани. А вообще в силу удаленности от России Сибирь надолго останется староверческой. На заводах Урала, которые Петр Великий поручил тульскому староверу Никите Демидову, первая православная никонианская церковь была построена только в 1750 году, то есть спустя полвека после открытия горных заводов. Основной контингент занятых там рабочих опять-таки составляли староверы.

Немало раскольников обосновалось и на юго-восточной границе России, по Средней и Нижней Волге, а также на Дону. Связи с донским казачеством установили еще узники Пустозерья, Аввакум и другие. Они там, по свидетельству властей, «весь мир восколебали». По Дону и его притокам, Хопру, Медвидице, Цимле, Донцу, другим речкам было основано множество старообрядческих скитов. Правда, знаменитые Иргизские монастыри на притоке Волги в районе Самары – Большом Иргизе – появятся уже при Екатерине Великой. В продолжение указа Петра III она не только звала раскольников на родину, но и предоставила им 70 тысяч десятин лучшей заволжской земли, освободив от податей и работ сроком на шесть лет.

На Юго-Западе России старообрядцы осели в Калуге, но главной их цитаделью стала территория Стародубского полка, в непролазных лесах Брянщины, давших имя Брянску (или Дебрянску от дебрей). Отсюда, собственно, происходили беглецы на Ветку, в Речь Посполитую. В свою очередь, многие веткинцы при Екатерине перейдут на Большой Иргиз.

На карте невидимой страны уже в начале XVIII века появится и свой земной рай – легендарное Беловодье. Оно находится далеко на востоке, там, где восходит солнце. Почему бы не в Опоньском царстве, на океане-море, на семидесяти островах?! Ведь был там Марко, инок Топозерского монастыря, и истинно нашел 179 церквей асирского языка и 40 русских, построенных бежавшими из Соловецкого монастыря иноками. Поиски Беловодья уводили все новых и новых староверов на восток. Так, например, возник целый русский субэтнос – община Бухтарминских каменщиков на территории Юго-Западного Алтая в многочисленных горных долинах реки Бухтармы (собственно горы – это по-русски «камень», отсюда «каменщики» или горцы). Многие в надежде обрести рай уходили еще дальше в Китай, даже в Северную и Южную Америку.

Князь Щербатов напишет во второй половине XVIII века: «Между подлого народа эта ересь так распространилась, что нет почти ни города, ни знатного селения, где бы кого из раскольников не было, а есть и целые города, как Каргополь, Олонец, Нижний Новгород и многие другие, которые этим ядом заражены». Даже Москва оставалась довольно важным центром староверия, несмотря на все гонения. При Петре Великом в докладе Синода 1721 года отмечалось, что в Первопрестольной «в некоторых приходах никого, кроме раскольников, не обретается». Доктор исторических наук Пыжиков уверен, что уже с начала XVIII века староверы в основном концентрировались в районе Преображенского и Измайлова, то есть не где-нибудь, а при самых чреслах Российской империи. Не следует забывать, что именно на востоке Москвы, в Преображенском, Семеновском, Измайлове и Немецкой слободе начнется путь Петра к созданию империи, но там же, особенно в нынешнем Лефортове, будут останавливаться все российские императоры вплоть до начала XIX века. Фактически именно этот район Москвы был второй столицей империи. Лефортовский и Слободской дворцы старее и нынешнего Зимнего и Большого Кремлевского. Из всех резиденций российской власти, дошедших до наших дней, по возрасту они уступают, наверное, только Грановитой палате и Теремному дворцу Кремля.