Застава Лукьяненко Сергей

Глава 2

Жил Бобриков в самом центре, в Большом Гнездниковском переулке, месте в московском табеле о рангах весьма почетном. Здесь обитала богема, большей частью кинематографическая (впрочем, тогда в ходу было еще слово «синематограф»), до революции, да и при советской власти квартиры здесь получали люди не случайные, так или иначе заслужившие правительственную любовь. Но и сейчас здесь жить неплохо… особенно если большую часть времени проводишь совсем в ином мире. Удивительно, конечно, как Бобриков сохранил свое жилище в лихие девяностые годы, когда простой народ из центра Москвы расселяли на окраины, превращая старые дома в элитные – для бандитов, депутатов и прочих уважаемых граждан.

Я позвонил в домофон, вошел в чистенький подъезд, вежливо кивнул консьержке – та окинула меня бдительным взглядом, но спрашивать ничего не стала. Поднимаясь на седьмой этаж, подумал, что надо было бы что-то захватить… ну, не торт, наверное… бутылку…

Когда я вышел из лифта, дверь в квартиру Бобрикова уже была открыта. И сам он стоял на пороге, улыбаясь, все такой же седенький, сухощавый, каким я его всегда привык видеть. Только не в охотничьей или туристической одежде, а в мятых брюках, когда-то «выходных», а нынче «домашних», и футболке – веселенькой, молодежной, с какими-то драконами, сцепившимися в схватке.

– Привет, Ударник! – радостно сказал Старик. – Заходи. Ты последний, наши все собрались.

– Наши? – удивился я.

– Наша застава, – пояснил Бобриков. – Ну чего вылупился? Я всех позвал.

– Ну и дела, – только и ответил я, входя.

– Проходи, проходи, не разувайся, у меня все просто… – поторопил меня Бобриков.

Вслед за ним я зашел в просторную, хоть и захламленную старой мебелью гостиную. Меня приветствовали радостными возгласами и смехом.

Здесь действительно была вся наша застава. Все пять человек кроме меня и Бобрикова.

…Застава, куда привел меня Бобриков, располагалась километрах в десяти от Антарии, столицы Клондала. Антария и по земным меркам была городом немаленьким, почти миллион населения, а уж для Центрума – это гигантский мегаполис. Понятное дело, что города не растут из земли будто грибы – и за десять километров от любого земного райцентра ты увидишь дороги, поселки, вынесенные за город склады и заводы, линии электропередач… С Антарией все было иначе. Сухая холмистая равнина – не то степь, не то лесостепь (если воспринимать всерьез редкие чахлые рощицы) – была безлюдна и пустынна. Никаких следов цивилизации не было, пока не начало темнеть – тогда на горизонте, в предгорьях, появились огни.

– Компактно они тут живут, – заметил я.

– Не то слово, – засмеялся Бобриков. – Местность такая! Почва бесплодная, воды мало… так что сельского хозяйства нет и в ближайшее время не предвидится. Прирост населения небольшой, а если уж кто-то решит податься на поиски лучшей жизни, так не огород станет городить, просто уедет.

– Не может большой город существовать в изоляции, – упрямо сказал я. – Нужна инфраструктура. Сколько, ты говорил, там народа? Миллион?

– Почти, – кивнул Бобриков. Шел он легко, быстро, я хоть и моложе его в два раза, но едва успевал. – Плюс-минус сто тысяч. А изоляции у него никакой нет, тут ты прав, сам по себе он бы не выжил.

Я хлопнул ладонью по голым плечам, сгоняя назойливую мошкару. Та вроде бы не кусалась, но охотно липла к коже, видимо, ей был по вкусу соленый человеческий пот.

– Но тогда откуда-то должны привозить… – начал я. И замолчал – потому что услышал и увидел ответ на свой вопрос.

Прямо по степи неторопливо ползла исполинская серая щетинистая «гусеница». Валили вверх клубы черного дыма, то усиливаясь, то ослабевая. Послышался перестук колес.

– Мать моя… – выдохнул я. – Это же бронепоезд!

– Он самый, – сказал с довольным видом Бобриков. – «Король Атинг», если не ошибаюсь. Был у них в незапамятные времена такой фольклорно-исторический персонаж… или не был, кто его разберет? Что-то вроде нашего Артура, только без круглых столов и Грааля.

«Гусеница» приближалась. Это был самый натуральный бронепоезд, как в фильмах про первую мировую войну. Серые листы тяжелой брони, заклепки с блюдце величиной, забранный решеткой прожектор впереди, стволы пулеметов и пушек, торчащие во все стороны… Паровоз, тендер, две или три открытых платформы с какими-то грузами – и десяток вагонов с орудиями. Бронепоезд проходил от нас метрах в трехстах. Приближаясь, он дал короткий гудок – вверх ударила струя прозрачного пара. Старик помахал бронепоезду рукой, я тоже невольно поднял руку в приветственном жесте.

А следом за бронепоездом пошли составы. Пять длиннющих составов, уже без всякой брони и пушек, просто грузовые вагоны. Поезда шли, на мой взгляд, до опасного близко друг к другу, но, видимо, так здесь было принято. Замыкал этот странный железнодорожный караван еще один «бронепоезд», только совсем крошечный – паровоз, тендер и один вагон.

– Вот так и снабжают Антарию, – сказал Бобриков. – Тут много веток сходится, везут отовсюду. Это еще не самая оживленная трасса… Ну, пошли!

Мы двинулись вперед и миновали пути – на вид самые обычные, одноколейные, с просмоленными черными шпалами и блестящими отполированными рельсами. Поезда укатили к горам, а мы двинулись под углом к путям, к небольшому холму, на вершине которого темнело каменное строение, обнесенное высоким забором. Была там и сторожевая вышка, только на ней никого не было.

– Застава, – сказал Бобриков. – Шестнадцатая пограничная застава Клондала. Добро пожаловать!

– И много вас тут? – спросил я со скепсисом.

– Ты будешь седьмым, – усмехнулся Бобриков.

– Если буду, – уточнил я.

– Да куда ты денешься, – засмеялся он. – Я тебя насквозь вижу. Будешь ты у нас седьмым, Ударник…

– Ударник! – завопил Дед. – Живой! А-а-а!

Он бросился ко мне и, под всеобщий хохот, буквально повис на шее. Я обернулся на Старика, потом посмотрел на остальных – Ведьму, Кальку, Иван Иваныча, Скрипача. Дед болтался на мне, поджав ноги, чтобы не мешали работать живым грузом.

– Вы чего-то налили ребенку? – поинтересовался я. – С чего такая экспрессия?

– Ну что ты, Ударник, как можно, – возмутилась Ведьма. – Мальчику четырнадцать лет, зачем ему пить алкоголь? У него своей дури много.

Я отцепил от себя дурачащегося Деда, отодвинул на расстояние вытянутой руки и с любопытством на него посмотрел.

– Ты чего, Ударник… – смутился подросток.

– Да прикольно вас всех видеть, – сказал я. – Такими вот… обычными.

Здесь, на нашей обычной Земле, все мы и впрямь выглядели совершенно заурядными. Я всегда гадал, чувствуется ли по мне тот образ жизни, который я веду? Судя по товарищам – ни в малейшей мере.

Деду и впрямь было четырнадцать. И был он совершенно обычным подростком – джинсы, кроссовки, умеренно длинные волосы, какой-то плеер, прицепленный к карману рубашки. Обычное лицо, еще детское, но уже с рождающимися в нем мужскими чертами.

Такие подростки могут быть как примерными учениками, гордостью родителей и учителей, так и абсолютными раздолбаями и хулиганами, а то, увы, и бандитами.

И то, что Дед с десяти лет ходит порталами в Центрум, уже два года как заслужил право на работу в одиночку, а год назад хладнокровно убил человека – пусть даже это был бандит, первым стрелявший в него, – никак на нем не отразилось. Пацан и пацан.

Ведьма и Калька сидели рядышком в одном кресле, достаточно широком, чтобы вместить сухонькую старушку и хрупкую девушку. По сравнению со Стариком Ведьма, конечно, молода. Ей чуть-чуть за шестьдесят. Но у нее такой вид… старушечий. Нет, это не неухоженность, дряблость кожи, неопрятность одежды или седина. Волосы она красит, одевается стильно, за собой следит, кожа у нее гладкая. (И я подозреваю, что дело тут не в дорогих земных кремах, а в кое-какой контрабанде, которую мы обязаны пресекать в Центруме… и уничтожать.

В конце концов, вымазать крем из вытяжки желез стеллеровой коровы на собственное лицо – это ведь тоже способ уничтожить контрабанду?) Но что-то в Ведьме вопиет: «Я старуха! Я вредная злая старуха! Хуже, чем Шапокляк! Почти как Гингема!» Таких очень легко представить склочной соседкой, неприятной дальней родственницей или учительницей-мегерой, но никак не доброй старушенцией, нянчащей внуков. Но на самом деле Ведьма не злая. Она и не добрая, конечно. Она обычная. Просто так выглядит.

Калька совсем другая. Ей двадцать с небольшим. Она хрупкая, с по-детски собранными в две короткие косички волосами, у нее светлое чистое лицо с большими наивными глазами. Она даже в Центруме предпочитала ходить в платье, а сейчас на ней было что-то совсем уж вольное, короткое и воздушное. В ответ на ее улыбку хочется немедленно улыбнуться в ответ.

Я думаю, вы понимаете, что хулиганам лучше не сталкиваться с ней лоб в лоб в темном переулке. И издалека при свете дня ей лучше не угрожать – Калька владеет снайперской винтовкой почти так же хорошо, как и ножом.

– Девчонки, вы, как всегда, неотразимы, – сказал я.

– А ты, как всегда, щедр на комплименты, – усмехнулась Ведьма. Калька промолчала, только улыбнулась.

Мужчины сидели на потертом кожаном диване. Иван Иваныч поднял в приветствии руку и улыбнулся. Большего, увы, от этого молодого рыжеволосого парня ожидать не стоило. Иван Иваныч – немой. Почему – не знаю. Обычно немота связана с глухотой, но он слышал прекрасно, любил музыку, но на все вопросы отвечал лишь улыбкой и виновато разводил руками. И вообще был умным хорошим парнем, но «с особенностью». Мы с этим свыклись. А вот пойманные им контрабандисты обычно очень нервничали, когда их конвоировали в гробовой тишине… Я пожал Иван Иванычу руку, потом поздоровался со Скрипачом. Увы, Скрипач моим коллегой не был. Прозвище он получил за поразительное сходство со «скрипачом» Гедеваном Александровичем из классического фильма «Кин-дза-дза». Ну, точнее, с актером Леваном Габриадзе в молодости… Скрипач к своему сходству относился с терпеливой иронией, не обижался на фразу «Скрипач не нужен» и вообще порой был готов процитировать своего экранного двойника.

– Рад тебя видеть, Ударник, – сказал Скрипач.

– Взаимно, – кивнул я. Подумал и плюхнулся рядом с ним. Это явно было место Деда, но пацан благоразумно не стал качать права и занял второе кресло рядом с женщинами.

Стоять остался только Старик. Вид у него был донельзя благодушный, словно у отца большого дружного семейства, неожиданно собравшегося после долгого перерыва.

Впрочем, в какой-то мере так оно и было.

– Я очень рад, что пришел Ударник, – сказал Бобриков. – Я рискнул назначить время встречи, не ожидая его возвращения из Центрума. Но Иван Антонович не подвел моих ожиданий.

Все зашевелились. Скрипач присвистнул. Ведьма улыбнулась. Только Дед, похоже, не понял, что произошло.

– Старик, я бы попросила не называть… – начала Калька.

– Прости, Галина Розанова, спортсменка и просто хорошая девушка, но я вынужден отклонить твою просьбу, – твердо произнес Бобриков. – Давайте снимем маски. Все мы Иваны да Марьи… но среди нас есть настоящий Иван – Иван Антонович Переславский, известный нам как Ударник. Он музыкант… в прошлой жизни. Играл на ударных инструментах.

Ведьма пожала плечами:

– Все это знают… ну, про профессию… Все что-нибудь да знают.

– Теперь мы будем знать все и всё, – сказал Бобриков. – Продолжу с себя. Бобриков Александр Валерьевич. Ныне на пенсии. Жена умерла, дочь и сын взрослые, живут отдельно. По профессии… – он сделал паузу и улыбнулся, – токарь.

– Чего? – искренне удивился Дед. – Ты – токарь? Старик, ты – токарь?

– Можно подумать, что я сказал «Дед Мороз», – усмехнулся Бобриков. – Токарь я. Детали точил на станке. Некоторые до сих пор у нас над головой летают, знаете ли.

То, что Бобриков работал на космос, Деда с его профессией несколько примирило. Но он все равно смотрел на Старика с искренним удивлением. Дожили… встретить токаря – приключение большее, чем попасть в другой мир!

Хотя скажу честно – в кругу моих друзей-знакомых тоже нечасто встречался пролетариат. И для токаря Бобриков был на удивление начитан и интеллигентен… видимо, и впрямь в СССР в свое время ухитрились вывести некоторое количество «рабочей интеллигенции», после заводской смены читавшей книжки, а не пьющей пиво под игру в домино.

– Кстати, Дед, я советовал бы тебе меньше пропадать в Центруме и все-таки освоить хоть какую-то профессию в нашем мире, – небрежно сказал Бобриков. – Хоть бы и токаря. Пригодится, Рома Дедюлин, воспитанник школы-интерната, состоящий на учете в полиции как склонный к загадочным и длительным побегам.

Дед вскинул голову – и его лицо вдруг стало почти взрослым. Но голос сорвался на тонкий мальчишеский, и это смазало эффект.

– Обязательно это было говорить?

– Да, – твердо сказал Старик. – Обязательно, Рома. То, что у тебя нет родителей и ты воспитываешься в детском доме, никак тебя не компрометирует, уж поверь.

Я сам детдомовский, между прочим. А склонность к побегам – тем более, мы-то знаем, куда ты бегаешь. Но в силу обстоятельств, о которых я сейчас расскажу, нам нужно лучше узнать друг друга.

– Куда уж лучше, – хмыкнула Калька.

Или теперь лучше называть ее Галькой?

Бобриков загадочно улыбнулся ей. Потом сказал:

– Лично у меня вызывало удивление, каким образом ребенку удается постоянно уходить в Центрум. Должен же кто-то беспокоиться по поводу его исчезновений? Пришлось выяснять… Продолжим, Ашот?

Скрипач встал и откашлялся.

– Ашот Саркисян. Бизнесмен… да хрен с этим бизнесом… три фуры есть, в аренде крутятся, грузы возят, мне хватает!

– А говорил – не грузин! – засмеялась Калька.

– Я армянин! – возразил Скрипач. – Что еще сообщить? Был женат, разведен, дочь растет в Тбилиси.

– А говорил – армянин! – совсем развеселилась Калька.

– Дочь в Тбилиси! – огрызнулся Скрипач, садясь. Повернулся ко мне и зачем-то пояснил: – Жена была из грузинских армянок. А я, между прочим, коренной москвич!

– Тише, тише! – поднял руку Бобриков. – Теперь наш Иван Иваныч… он же Петр Петрович Хмель.

Видимо сбрасывая внезапное напряжение, захохотали все. То ли от превращения Иван Иваныча в Петра Петровича, то ли от фамилии. И сам «Иван Иваныч» улыбнулся.

– Программист, живет с мамой, неженат, – продолжил Бобриков.

Петр Петрович Хмель вежливо раскланялся и сел.

– С такой фамилией и отзываться на банальное «Иван Иваныч»! – вздохнула Ведьма. – Нет, друг!

Отныне ты Хмель!

Иван-Петр Иваныч-Петрович развел руками – «не возражаю».

– А про меня что скажешь? – спросила Ведьма.

– Про тебя ничего, – сокрушенно ответил Бобриков. – Потому и встречу тебя назначал в Центруме, а не как всем остальным… Ну?

– Ирина Игоревна Баринова, – сказала Ведьма, помедлив. – Работала в федеральной службе безопасности. В… ну, скажем так – службе наружного наблюдения. На пенсии.

Повисла мертвая тишина. Потом Калька хихикнула и сказала:

– Бабушка… Бабушка-наружка…

– Ребятки, дорогие! – проникновенно сказала Ведьма, даже не отреагировав на Калькину остроту. – Работала! Еще со времен СССР! И это никакого отношения к нам не имеет! Чисто земные дела!

– Точно на пенсии? – подозрительно спросил Скрипач. – Говорят, у вас с работы не уходят…

– Еще как уходят, – фыркнула Ведьма. – Да бросьте вы! Меня иногда и сейчас привлекают, если надо… в особых случаях. Но это земные дела! Повторюсь!

– Я вам верю, Ирина Игоревна, – церемонно сказал Бобриков.

– Спасибо, Александр Валерьевич! – прижав руку к груди, произнесла Ведьма.

Как ни странно, но снятие масок и взаимное представление прервал Дед. Подросток досадливо махнул рукой и сказал:

– Ну ладно, Старик, ты всех нас вычислил, ты вообще жутко умный. Хоть и слесарь.

– Токарь! – строго поправил Бобриков.

– Пусть токарь, я в этом не разбираюсь… – ничуть не смутился Роман. – Ты скажи, зачем ты нас собрал здесь, в Москве? Я, как ты знаешь, из Смоленска на электричках ехал! А ребенку моих лет одному передвигаться между городами очень трудно и опасно!

– Молодец, Дед, юмора не потерял! – одобрила его Ведьма. – Старик, колись! Устами ребенка глаголет истина! Зачем мы здесь?

Бобриков откашлялся.

– Друзья мои… соратники! Я собрал вас здесь…

– Сейчас он скажет, что мы должны спасти мир, – громко, на всю комнату, прошептал мне Скрипач. – Так всегда говорят, я знаю, я в кино видел.

– Мне кажется, ни Центрум, ни наш мир в спасении не нуждаются, – так же театрально ответил я.

Бобриков замотал головой.

– Я не о спасении миров, Иван Антонович… Отнюдь! Я о наших шкурах! Спасать надо именно их!

Глава 3

Когда мы поднялись на холм, где стояло здание шестнадцатой заставы, уже совсем стемнело. Только на горизонте светило, все разгораясь, зарево над Антарией. Почему-то чувствовалось, что это не электрический свет. Если бы меня попросили это доказать, я бы только развел руками. Но то ли спектр света был чуть иной, то ли угадывалась в нем какая-то мягкая ровность, непривычная для электричества, – но я был абсолютно уверен, что улицы местных городов освещены не лампами накаливания.

У ворот заставы мои ощущения подтвердились. Здание окружал высокий, метра в два с половиной, деревянный забор, сверху опутанный колючей проволокой. Ворота были непривычно узкие, видимо, ни автомобили, ни повозки внутрь не заезжали. А сбоку от ворот висел маленький колокол с огрызком веревки и фонарь.

Фонарь был простецкий, вроде как кованый, но без всяких украшений. Сугубо утилитарная вещь. А еще он был газовый. Под мутноватым стеклом пряталась широкая трубка, увенчанная сетчатым кружком, на котором плясал язычок яркого белого пламени. Фонарь был щедро засыпан сушеной мошкарой – видимо, чистили его не слишком часто.

Старик подмигнул мне и несколько раз дернул за веревку. Колокол надтреснуто звякнул. За оградой залаяла собака – надрывно, но опасливо.

– Пограничный пес? – попытался я пошутить.

– Да просто шавка приблудная, – отмахнулся Старик. – На колокольный звон лает – уже хлеб отрабатывает. Давно надо колокол поменять.

– Рынду у начальства попросите, – вторично пошутил я. Увы, то ли у Старика было плохо с чувством юмора, то ли он давно не следил за российской жизнью.

– Попросишь у них… Начальство в пограничной страже очень условное, Ударник. Большей частью сами кормимся.

Это не слишком отвечало моим представлениям о пограничной службе, но уточнять я пока не стал. За воротами послышался шум, и недружелюбный женский голос спросил:

– Кого принесло на ночь глядя?

– Меня принесло, Ведьма! – весело откликнулся Старик. – Открывай… я с гостем. Парень скакнул в Центрум прямо из душа, без штанов!

– Тогда спешу! – ехидно ответила та, кого назвали Ведьмой, и загремели засовы. Я хоть и был в трусах (и обрывках носков), но почувствовал себя голым и жалким.

Ворота приоткрылись, и в узкой щели я увидел ехидную старую каргу. Вот именно так я ее мысленно охарактеризовал, хотя ничего особо зловещего не было ни в лице, ни в одежде. Пожилая женщина сухощавой комплекции, с аккуратной прической, в дорогом спортивном костюме… Разве что здоровенный пистолет в руке мог вызвать опасения. Но честное слово, как раз пистолет был самой милой деталью ее внешности! Удивительный человеческий типаж – «вредная бабка», причем «вредная» у таких начинается с младенчества, а «бабка» – лет с тридцати!

– А что, хорош! – беззастенчиво оглядев меня, сказала Ведьма. Приоткрыла ворота пошире. – Ну, заходи, гость нежданный…

– Я не напрашивался, – буркнул я в ответ. Ноги ныли и кровоточили, мошкара все-таки, похоже, кусалась, и кожа зудела. – Мне ваш централ на фиг не сдался!

– Центрум, – поправила Ведьма. – Централ – он Владимирский, тут просто Центрум… А ты ершистый. Как звать-то?

– Ваней, – ответил я.

– А ты как его назвал? – спросила Ведьма Старика.

– Ударник он.

– Коммунистического труда? – Ведьма снова противно засмеялась.

– Музыкант. На всяких тарелках играет.

С мерзким хихиканьем и каким-то гнусным бормотанием себе под нос Ведьма пошла к зданию заставы. Старик за моей спиной запирал ворота.

– Ну и… – я замялся.

– Стерва? – негромко уточнил Старик. – Да нет, Ударник. Она хорошая. Это ее манера людей проверять – кто и как долго вытерпит.

– Я уж точно недолго!

– Поживем-увидим, – пожал Старик плечами. – Эй, Ведьма! Баньку бы истопила!

– Если пошевелитесь, то успеете помыться, горячая еще! – отозвалась она, не оборачиваясь. – К нам Дед заявился, я его отмывала.

– Тогда поспешим, – обрадовался Старик. – Баня, она с дороги лучше всего!

С этой мудростью я спорить не стал и, с любопытством оглядываясь, пошел вслед за ним по двору. Смотреть особо было нечего – кирпичное здание заставы, не очень большое, приземистое, но при этом двухэтажное, с плоской крышей, из которой торчало несколько печных труб. Из одной шел дымок. Рядом с домом стояла деревянная вышка, метров шесть-семь высотой, с маленькой крытой площадкой наверху. Вид у нее был совершенно простецкий и затрапезный, такие скорее ожидаешь увидеть где-нибудь в поле, с дремлющим под вышкой стареньким сторожем, чем на пограничной заставе. Никого на вышке не было, а лестница выглядела такой шаткой, что я бы поостерегся лишний раз подниматься. Перед зданием стоял флагшток, на котором вяло обвис грязно-белый флаг. Чуть поодаль – деревянный сарай, рядом небольшая поленница дров, в сторонке, как положено, деревянная баня. Перед баней стояла здоровенная бочка, к которой была прислонена лесенка. Из конуры, устроенной прямо у входа в здание заставы, побрехивал, не высовываясь, пес – но уже потише, видимо решив, что впущенные внутрь временно исключаются из числа врагов.

Баня была правильная. Чистый предбанник, лавки, стол с еще горячим самоваром. Парная человек на шесть, действительно не успевшая остыть, и вода еще была в избытке. Интересно, как они сюда воду таскают, на вершину холма? Неужели ведрами? Старик быстро разделся и, довольно покряхтывая, направился в парную. Я – следом.

Единственное, что смущало, – внутри опять же не оказалось никакого освещения, в парную свет шел через крошечное окошко, выходящее в предбанник, где Старик зажег масляную лампу. Мы сидели на полках, медленно отмокая и расслабляясь. Потом Старик сходил за тазиком, в котором замочил какие-то травы, поддал пару. Я почувствовал, что израненные ноги принялись кровоточить, но решил не обращать на это внимания.

– Ложись, веничком пройдусь, – сказал Старик.

– Спасибо… – искренне ответил я, вытягиваясь на полке.

– Спасибо не отделаешься, второй веник для меня, – усмехнулся мой спаситель. – Ну… держись, Ударник!

Я держался. Парил Старик жестко, но тело отзывалось на взмахи веника с благодарностью. Никогда раньше я не был особым любителем бани. Но и совершать марш-броски по пересеченной местности мне раньше не доводилось…

– Старик, а электричества тут нет? – спросил я. – Не придумали еще?

– Придумали, но нету! – отхаживая меня веником, ответил Старик.

– Это как же?

– А трудно тут с электричеством, Ударник. Видишь ли, тут пластмасса не живет.

– Какая пластмасса?

– Да любая. Поливинилхлорид, полиэтилен, эпоксидка… даже целлулоид!

– А что, целлулоид – пластмасса? – спросил я. Всплыло в памяти что-то из детства – парень постарше показывает невзрачный кусок пластика и заговорщицки сообщает: «Дымовуху делать будем!»

– Самая первая, образованный ты наш! Чего ж так плохо химию знаешь, вроде не при Фурсенко учился!

– Да у меня с химией всегда было не очень, – признался я.

– Переворачивайся, – велел Старик. – Хозяйство прикрывай ладонью и держись… Не за хозяйство держись, а просто держись, остолоп! Так вот, пластик здесь разлагается за несколько часов. Некая особенность мира Центрум. Ученые мужи ее называют «высокомолекулярной чумой». Насколько мы знаем, началась она больше ста лет тому назад. По всему Центруму начали разлагаться пластики… ну, те, что тут успели изобрести. Время в наших мирах схоже, у них было нечто вроде начала двадцатого века, как раз все экспериментировали с электричеством… и вдруг лишились всей изоляции!

– А резина? – спросил я.

– Природная резина существует, – согласился Старик. – Но ее здесь мало, она очень дорога. Можно, конечно, прокладывать провода без изоляции, пользоваться стеклом, фарфором… есть способы, короче. Но это все сразу лишает электричество главного преимущества – дешевизны и легкости использования. К тому же – что ты будешь делать с электричеством без изоляции? Разве что простейшую лампочку соорудишь. Никаких электронных устройств, никаких печатных плат.

– Да, не повезло ребятам… – согласился я.

– Им больше с другим не повезло, Ударник. У них еще и нефть разложилась.

– Как?

– Точно так же, как пластики. Так что гикнулись все бензиновые двигатели, энергетика… В общем, они сидят на угле и газе. Отсюда и паровозы, и общая… ну, не назову это отсталостью… законсервированность мира. Центрум – царство паровых машин… и в этом они, кстати, неплохо продвинулись!

– И с чего у них это случилось? – спросил я. – Само собой?

– Да нет, основная версия – что это была диверсия из другого мира, – Старик пожал плечами. – Ему даже название придумали, «Очаг», ну, как точка заражения, откуда пошла чума. Но точно никто ничего не знает, если это и диверсия, то никаких завоевателей не появилось. Может, чума и на них перекинулась?

– Хорошо, что до нас не дошла, – озабоченно сказал я.

Старик бросил веник:

– Все, пошли в купель, мочи нет!

Перед вторым заходом мы сделали перерыв и выпили чая. К моему удивлению, это был банальный «Липтон» в пакетиках.

– С Земли таскаем, – пояснил Старик. – Здесь есть свой чай, но дешевле носить с Земли. Вообще, пойми основу основ – многие вещи стоят дешево в одном мире и дорого в другом. Что возникает в такой ситуации?

– Торговля.

– Ха. Торговля бы возникла, будь между мирами нормальные дороги. А если весь товар ты можешь утащить только на своих плечах? И точка твоего выхода в Центрум будет известна лишь приблизительно, а в другой мир из Центрума ты можешь попасть только с помощью проводника из другого мира? Что тогда?

– Мелкая торговля, – хмуро ответил я. – Все собираются на базаре в Центруме и меняются товарами…

– Контрабанда! – наставительно сказал Старик. – В первую очередь возникает контрабанда. Нет, конечно, законы Центрума требуют именно что вести цивилизованную торговлю. На каждой обжитой территории, в каждом городе есть рынки, куда можно принести товар, заплатить местным властям пошлину и торговать. Но пошлина высока! А искушение велико. Поэтому многие пытаются протащить товары через Центрум нелегально. И мы, пограничники, призваны с этим бороться.

– С какой стати? – спросил я. – Нет, ты мне ответь честно, зачем? Какой наш интерес? Как я понял, местные власти не слишком-то сытно вас кормят. А вы на них работаете! Еще и под пули лезете, верно?

– Случается, – кивнул Старик. – Нет, ты молодец, правильные вопросы задаешь… Тебе как ответить – возвышенно или цинично?

– И так, и эдак.

– Тогда вначале возвышенно. Во всем должен быть порядок. Многие вещи, привычные в одном мире, в другом вызовут катастрофу.

– Наркотики?

– Не только. Существуют простые вещи, которые, оказавшись не в том месте, способны разрушить цивилизацию. Например, книги.

Я насмешливо фыркнул.

– О, ты зря, Ударник. Чем может стать Библия или Коран в мире, не знающем понятия Бога? Ладно, оставим теософию… чем может стать «Капитал»? «Майн Кампф»? Теория «оранжевых революций»? Да хотя бы добрейшее и мирное описание технологии производства пенициллина вместе с образцами грибковых культур…

– А пенициллин-то здесь при чем?

– Представь себе мир, в котором ресурсов мало. Очень мало. Мизерное количество. Самых простых ресурсов – пищи, воды… И в равновесии он существует лишь благодаря неразвитой медицине, высокой детской смертности и прочим печальным вещам. При этом люди там живут добрые, неглупые и любознательные, просто не повезло им с миром. И вдруг в этот мир попадает простая технология борьбы с инфекцией. Восторг! Смертность резко падает. Продолжительность жизни растет.

– И? – спросил я.

– Начинаются войны, голод, каннибализм.

– Ерунда, – сказал я. – Не верю.

– А такой мир есть, – спокойно ответил Старик. – Именно с такой историей. Был бедный, но спокойный мир. Через одно поколение стал еще более бедный, но кровавый. Если хочешь, как-нибудь сводим тебя туда… только надо будет найти проводника из их мира… и хорошенько подготовиться. Опасно там… а началось все с пенициллина… Ладно, пошли, я тоже пропариться хочу.

Здание заставы, похоже, было выстроено на руинах какого-то древнего сооружения. Стены-то были кирпичными, отштукатуренными с небрежностью, которая выглядела почти нарочитой и декоративной (хотя уверен, никто такой целью не задавался). Но кое-где в них врастали остатки старой каменной кладки, из громадных, тщательно пригнанных друг к другу камней. Видимо, руины просто восстановили, используя кирпич, и провели простенький ремонт. Не стали заморачиваться даже какими-нибудь перегородками – все помещение первого этажа представляло собой одну здоровую комнату, примерно десять на пятнадцать метров размерами. Будь потолки повыше, ее можно было гордо назвать «залой», но до потолка я мог дотянуться рукой, встав на цыпочки. Полы были из некрашеного дерева, небольшие окна застеклены на английский манер – с поднимающимися вверх рамами. Несколько дверей, судя по всему, скрывали то ли стенные шкафы, то ли какие-то хозяйственные каморки.

Один угол явно использовался как кухня – там была железная печь, на которой стояли какие-то кастрюли, грубый буфет с посудой, стол и две деревянные лавки. Другой угол служил чем-то вроде спортивного уголка – там лежали гантели, небольшая штанга, шведская стенка. А в центре комнаты располагался очаг, в котором горел огонь, нечто вроде открытого на все стороны камина с уходящей вверх, в потолок, дымовой трубой. Выглядело это опять-таки стильно, и я заподозрил, что стройку все-таки вел человек с претензией на художественный вкус.

Вокруг очага были разбросаны кресла и диваны – и вот они с обстановкой резко контрастировали. Хорошая старомодная мебель, полированное дерево и потертая темная кожа. В одном кресле сидела Ведьма и читала книжку – я глянул на обложку и понял, что этот язык мне не знаком. Графически буквы походили на латиницу, но все-таки были другими. На диване лежал кто-то мелкий, с головой укутавшийся в одеяла.

– С легким паром, – приветствовала нас Ведьма, не отрываясь от книги. – Еда на плите.

– Спасибо, – сказал я.

– Одежда подошла?

– Тоже спасибо, – кивнул я.

Одежду я обнаружил, когда мы стали выходить из бани. Джинсы моего размера, рубашка, носки, ботинки, белье… Все, что нужно.

– Тебя и впрямь из душа унесло? – спросила Ведьма. – Не во время секса?

– А с чего такой интерес?

Она посмотрела на меня поверх книжки.

– Сугубо прагматический. Способность открывать врата появляется при различных эмоциях. Есть люди, которые открывают врата при испуге, другие – во гневе, третьи – напившись… Случаются и те, кому для этого нужен секс.

– А я так понял, что тут какие-то движения нужны…

Она презрительно фыркнула.

– Движения тоже. И даже слова. Один парень перемещался, напевая свою любимую мелодию. Но ты Старика не слушай, все-таки в основе лежат эмоции. Вспоминай, что с тобой было, когда ты мылся. Настроение, мысли…