Последний идол (сборник) Звягинцев Александр

Женщина племени «фарангов»

Ближе к вечеру, когда Алексей Георгиевич Ольгин, начальник Центра информации и общественных связей прокуратуры, уже позвонил жене и сказал, что все в порядке, задерживаться не будет и в театр придет к началу спектакля, секретарь принесла ему письмо, оставленное кем-то на проходной. Адресовано оно было лично Ольгину.

Алексей Георгиевич покрутил в руках конверт без всяких штемпелей и марок, хмыкнул и стал его вскрывать:

— Надеюсь там не белый порошок неизвестного происхождения?

Секретарь пожала плечами и усмехнулась.

— Будем надеяться…

Вскрыв конверт, он достал оттуда три листочка бумаги, густо заполненных отпечатанным на принтере текстом.

— Я вам нужна еще сегодня, Алексей Георгиевич? — нетерпеливо спросила девушка.

— Да нет, идите, на сегодня пожалуй все, — отпустил ее Ольгин, погружаясь в чтение.

И вот что он прочел:

«Здравствуйте, Алексей Георгиевич! Пишет вам Алла Клевцова, та самая, которая была у вас несколько раз с Димой Щербаченко. Один раз мы брали у вас интервью, а второй консультировались по одному опасному материалу…

У меня о вас остались самые добрые воспоминания, и мне очень жаль, что наше знакомство оказалось столь нелепо связанным с этим ужасом… А Дима незадолго до смерти сказал мне, что в трудной ситуации я могу обратиться к вам, потому что вы очень порядочный человек…»

Ольгин на какое-то время отвлекся от чтения. С Димой Щербаченко он много сотрудничал в последние годы. Это был человек, которому можно было доверять, он не добивался сенсаций любой ценой, не придумывал в материалах небылиц, соблюдал договоренности — если Ольгин говорил «не для печати», можно было быть уверенным, что Щербаченко не использует сведения из личного разговора. В последнее время Щербаченко мечтал о собственном сайте и предлагал Ольгину быть там постоянным гостем.

Несколько раз они разговаривали не по делам, и Щербаченко поведал Ольгину про «фарангов». Это были его враги по жизни. «Фаранги» с бычьими затылками и их раскрашенные телки — существа непоколебимые, не пробиваемые ничем, убежденные в своем праве жрать и пить больше других. Их физиономии за темными стеклами иномарок, замороженные тупым выражением бесконечного превосходства над остальными, были лицами другого народа, с которым нельзя договориться, у которого не стоит просить пощады. Ибо хотят они только одного — давить и опускать тех, кто слабее. На их презрение, считал он, можно отвечать только ненавистью. И эта ненависть не подлежит осуждению.

Выраженьице это, «фаранги», Щербаченко привез из Таиланда. Так тайцы, объяснил он, называют приезжих из Европы и Америки, бледнолицых варваров с карманами, набитыми деньгами. «Фаранг» вечно пьян, высокомерен, глуп и желает лишь одного — ублажать себя, тупую скотину. Он уверен, что ему все позволено и все вокруг ему обязаны.

Хуже «фарангов», как понял Ольгин, в системе щербаченковского мироздания были лишь гаденыши — совершенно отмороженные молодые бездельники, стаями толкущиеся у подъездов и грязных скамеек, наплевывая рядом с собой целые лужи гнилой слюны, а теперь научившиеся у приезжих азиатов часами сидеть на корточках, словно справляя нужду на глазах у всех. Они смотрят вокруг себя злобными, обиженными шакальими глазами и готовы за медный пятак убить любого. А могут убить и просто так, без всякого пятака.

А два месяца назад тело Щербаченко нашли на улице. А перед этим в его газете появился скандальный материал о коррупции в могучей корпорации «Рокет». Однако экспертиза признаков насильственной смерти не нашла, это был обычный инфаркт.

Что же касается Аллы Клевцовой… Ольгин хорошо запомнил ее. Она появилась в прокуратуре в полном боевом прикиде — сверкающие, словно рыцарские доспехи, кожаные джинсы, туго обтягивающие длинные ноги, белоснежный свитер с высоченным воротом, подпирающим подбородок, такая же белая челка, закрывающая лоб и опускающаяся на самые глаза, сияющие охотничьим блеском. Еще тогда Ольгин, увлекавшийся в свое время физиономистикой, отметил, что уздечка ее вполне изящного носика очень ярко выражена, а носовые отверстия довольно большие и высоко вырезанные. А это обычно говорит о том, что дама склонна к крайностям, не знает границ в своих действиях и умеет использовать в своих целях слабости другого человека. Выяснилось, что Клевцова родом из Крыма, даже работала там в отделе расследований местной газеты и кое-чего насмотрелась. Еще Ольгин тогда сразу заметил, что у нее с Щербаченко не просто служебные отношения, и подумал, что тихому и приличному Дмитрию такая особа явно не пара. Скорее, она была из телок тех самых «фарангов», которых так ненавидел и боялся Дима. Но, разумеется, говорить ему об этом Ольгин не стал.

Однако пора было возвращаться к письму. Времени на чтение оставалось в обрез.

«Сейчас я не в Москве. Я бежала из столицы нашей бывшей родины, потому что оказалась в положении, когда ничего нельзя ни объяснить, ни доказать. К тому же мне совершенно очевидно угрожала опасность. Причем с нескольких сторон. Что мне оставалось делать?

Что привело меня несколько лет назад в Москву? Ясное понимание, куда движется незалэжная держава Украина, и столь же ясное понимание, что перспективы у меня в ней смутные и нерадостные. К тому времени я уже была сыта по горло нравами и правилами жизни на курорте. Ехать в Киев? Я журналист, пишущий и думающий по-русски, что мне там делать? Да, там есть русскоязычные издания, но в них нужно из кожи лезть, чтобы непрерывно доказывать свою преданность Украине. Возможно, люди, там работающие, ничего такого и не ощущают, но я-то ощущаю. И я не виновата в том, что у меня российское, а не украинское восприятие мира. Я не впадаю в тихий экстаз при слове «европейский выбор», у меня какое-то задиристое, а не холопское отношение к американцам… Все-таки мой отец был военным летчиком, а мама преподавала в школе русский язык и литературу. И я с детства знала слова Суворова: „Мы — русские, какое счастье!“ Про Пушкина и Достоевского уже не говорю.

В общем, я продала все, что осталось от папы с мамой, и отправилась покорять Москву с уверенностью, что никогда уже на Украину не вернусь.

В Москве все сложилось вполне нормально. Сняла квартиру, устроилась сначала в газету, потом на телевидение. Бегала по тусовкам и мероприятиям — заводила знакомства среди влиятельных людей. Я видела, что при известном терпении и ловкости здесь можно добиться многого. Москва — город жестокий, но и возможностей здесь достаточно, если знаешь правила игры и соблюдаешь их.

И вот в один прекрасный день мне поручили сделать материал про компанию „Рокет“, и я предстала пред светлые очи господина Чуглазкина… Он был замом генерального директора, а на самом деле играл роль серого кардинала, особы приближенной и облеченной особым доверием, знающим все обо всех…

Чуглазкин сразу «положил на меня глаз» — вот, кстати, выраженьице, от которого меня просто тошнит. Предложил встретиться. Я, кстати, прекрасно знала, что такие встречи и предложения на моем пути покорения Москвы неизбежны, и потому спокойно согласилась. К тому же он был вполне ничего себе — респектабельный, элегантный, сдержанно-остроумный. Правда, слишком уж на манекен похож. Выглядел он так, словно его только что вынули из целлофанового пакета и ни одна пылинка еще не успела опуститься на него. Он сиял, благоухал и походил не на живого человека, а на какого-то свежеиспеченного гомункулуса. Но страсти в нем играли. Мы встретились в ресторане, поговорили. Я, разумеется, сразу поняла что к чему и доложила о своей нелегкой жизни. Да еще и поканючила на всякий случай. Но в меру. Все сработало.

Через пару дней он пригласил меня в свой кабинет и предложил все сразу — работу в их отделе по связям с общественностью, бесплатное проживание в служебной квартире на Второй Тверской, московскую регистрацию. А в обмен для начала ободряющее похлопывание пониже талии. И взгляд, обещающий многое.

Все было ясно. В ответ на эти щедрые авансы я должна была стать его любовницей. Никаких принципиальных возражений у меня не было. К тому времени я была девушкой и опытной, и свободной. И уже знала расценки на этом рынке.

Вот так начался наш роман. Мне он даже поначалу нравился. Это потом я вдруг почувствовала его гнетущую тяжесть. Дело в том, что Чуглазкин был по натуре тираном. Властвовать, торжествовать над другими, заставлять их чувствовать себя вечно и непрестанно обязанными ему, великому и неповторимому, было его страстью. Даже в постели он требовал, чтобы я каждый раз восторгалась его достоинствами. Достоинства были, не скрою, но не такие, чтобы я каждый раз исполняла ритуал искреннего благодарения и восторга.

А тяжесть становилась все невыносимее.

Однако я понимала, что если он догадается об этом, то расплатиться придется по самому большому счету. Да и красивая жизнь с хорошими деньгами затягивала.

А потом появился Дима. Человек, совершенно противоположный Чуглазкину. Во всем. Вот уж для кого свобода другого человека была вещью совершенно не подлежащей ни сомнению, ни обсуждению. Он никогда ничего от меня не требовал, ни на чем не настаивал. С ним я отдыхала от Чуглазкина, как отдыхают в отпуске на море от осточертевшей работы.

У нас с Димой появились совместные планы. У него была куча проектов, но он не выносил организаторской работы. Я готова была взять ее на себя. О Чуглазкине мы с ним никогда не говорили. Иногда мне, правда, казалось, что он знает о нем, а потом это ощущение проходило.

В общем, я решилась. Когда Чуглазкин был за границей, я сняла квартиру и съехала со Второй Тверской. Через некоторое время, я пошла к нему, чтобы сказать, что все закончено, я ухожу с работы.

Он выслушал меня внимательно и довольно спокойно. А потом вдруг сказал:

— Ты думаешь, тебе будет с ним на Солянке лучше, чем нам с тобой на Тверской?

То есть он все знал и за нами с Димой следили по его приказу.

Он был в каком-то бешенстве. Я уже слишком хорошо знала его и хорошо представляла себе, о чем он думает. Что-то вроде того, что вот эта крымская тварь предпочла ему, замечательному и великолепному, щедрому и неотразимому, какого-то безвестного журналиста!.. Как булгаковского прокуратора, его душил самый страшный гнев — гнев бессилия. И вот эта детская обида — что не он бросил, но его посмели бросить!

— Трахнуть тебя, сучку, прямо здесь, чтобы запомнила, — вдруг прошипел он.

Тут я просто рассмеялась — нашел чем пугать.

И грубо ответила:

— Если тебе это поможет, могу отпустить по старой памяти.

Он позеленел. А я просто ушла.

Честно говоря, я очень боялась, что он будет мстить, но прошел месяц, другой, и ничего не случилось. Мы с Димой занимались проектом собственного сайта, искали деньги. Он, кстати, иногда говорил, что если дело раскрутится, то надо будет обязательно привлечь к сотрудничеству Ольгина. Про Чуглазкина я и не вспоминала.

Так прошло полгода. И тут на меня вышли знакомые люди из „Рокета“ с предложением опубликовать материал о скандале в компании, показали документы. Почему-то меня не насторожило, что они хотели публикации именно в „Эхе“. Деньги были не такие уж и большие, но на них было вполне возможно прокатиться вдвоем на недельку в Европу. Да и немного насолить Чуглазкину, ближайшему человеку генерального директора Скрябина, захотелось по ходу дела…

Дима поначалу отказывался, потом, убедившись, что документы подлинные, согласился. Но при условии, что он сам на основе этих документов напишет текст, такой, какой считает нужным, а документы останутся у него. Заказчики, мои бывшие коллеги, не возражали…

Как я и ожидала, публикация не вызвала никакого шума, и мы спокойно отправились в Норвегию. Когда вернулись, Дима уехал в командировку в Киев.

Он вернулся раньше, чем должен был, страшно встревоженный и подавленный.

Я пыталась выяснить, что случилось, связалась с людьми, которые предоставили мне документы. Мне сказали, что ситуация странная и необъяснимая. Скрябин в истерике, топает ногами и рычит на службу безопасности, хотя никаких оснований для этого вроде бы нет, потому что наверху нашу публикацию проигнорировали…

Поэтому, когда Дима пропал, у меня были все основания считать, что он не загулял и не прячется где-то сам. Конечно, я перепугалась, не знала, куда деваться и что делать. И тут позвонил Чуглазкин. Очень участливым и сочувствующим голосом сказал, что знает, что произошло, просит принять искренние соболезнования и предложил встретиться вечером на Второй Тверской — ему есть что сказать мне. Я и поехала. Он уже был там.

Едва увидев его, поняла, что совершила глупость. Поняла по его торжествующему и презрительному взгляду, по высокомерной ухмылке, с которой он смотрел на меня. А когда он демонстративно запер дверь и положил ключ в карман, мне стало страшно.

Затем он стал растолковывать мне, что к чему.

Опущу многословные объяснения того, какая я неблагодарная тварь, которая даже не подозревает, сколь глубокую рану я нанесла его чувствительной душе, которую он так опрометчиво распахнул передо мной…

Потом он спросил, знаю ли я, что произошло на самом деле? И рассказал. Это именно он сам внушил оппозиционерам в „Рокете“, что есть возможность свалить его босса Скрябина сейчас! Представляю ли я, почему с компроматом обратились именно ко мне? Да потому что это он направил заказчиков ко мне. Зачем? Он знал, что я с этими документами буду делать и к кому побегу. К хахалю своему…

Когда же материал был опубликован, он стал каждый день накручивать Скрябина, пугать его новыми разоблачениями, убеждать, что надо обязательно выяснить, кто передал материалы… Как выяснить? Очень просто! Надо, чтобы ребята из службы безопасности поговорили с журналистом, пусть раскроет свои источники.

— Я Скрябину каждый день твердил, что в газете готовятся новые публикации, — хохотал Чуглазкин. — А он верил, трясся от страха и впадал в лютую ненависть к этому журналюге!

И в какой-то момент Скрябин не выдержал и отдал приказ решить вопрос. И ребята из службы безопасности пригласили Диму «потолковать»…

— И ты знаешь, что было потом? — торжествующе прошипел Чуглазкин. — Ты думаешь, они его били, пытали? Нет, они даже не успели толком его ни о чем спросить. Он просто обделался от страха и откинул копыта!.. Вот такой герой! Просто обделался от страха! Потом труп вывезли на машине поближе к его дому, чтобы подумали, что это произошло по пути домой, и оставили… Вот так вот все и было. И ничего геройского. А ты наверняка думала, что он прошел через пытки, но не назвал твое имя? Да и на кой нам твое имя, если я сам направил людей к тебе?

Я как-то сразу поняла, что так и было. Дмитрий не выносил насилия, ему, например, становилось плохо, когда он слышал об изнасилованиях женщин и детей. И я представляю, что он испытывал, когда они запихнули его в машину, а потом приволокли на служебную квартиру…

— Значит, это ты все устроил? — спросила я.

— Я, милая моя, — с гордостью ответил он. — Своими собственными руками.

— И давно ты это придумал?

— Давно. Ведь я с самого начала знал, что ты не сдержишь свою сучью натуру и в какой-то момент изменишь мне… Я знал, что тогда я накажу вас обоих. Жестоко! Надо было только придумать, как сделать это чужими руками.

— Ты хочешь сказать, что дело было только в твоей ревности? — я никак не могла поверить ему. — А вовсе не в операции по выводу технических секретов за рубеж?

— Нет, дело было не в ревности. Неужели ты думаешь, что я похож на этого доверчивого дурака Отелло? Дело было в ненависти. Вы со своим хахалем нанесли мне смертельное оскорбление. А я такие вещи не прощаю! Ты должна была дождаться, когда я к тебе остыну, а затем оставлю тебя сам, когда ты надоешь мне. Это бы произошло довольно скоро, ведь я твое нутро сучье очень быстро раскусил. Но я бы тогда нашел, чем заплатить тебе в благодарность за все, что было между нами. И я заплатил бы. Заплатил очень щедро. Но ты меня предала, грязная курва! Тварь! Ты решила, что ты можешь делать со мной что захочешь! Ты — со мной! Ты — которая в этой жизни еще ничего не достигла, не видела, не мучилась и не страдала! А теперь…

Но я знала, что теперь.

Теперь я становилась единственным человеком, кто знает всю правду. А значит, меня не должно быть. Все просто. Он не оставит в живых такого свидетеля. То есть мне надо спасать свою жизнь. Но как?

Я посмотрела на него и по всем признакам, которые уже хорошо знала, поняла, что его душит похоть, что ему надо трахнуть меня в последний раз, совершить обряд обладания, поставить меня на колени. А еще я поняла, что это мой единственный шанс. Мужчина без штанов становится уязвим и расслаблен. В конце концов, если он вывалит свое самое уязвимое достоинство наружу, у меня будет шанс вырубить его на какое-то время.

— Так что теперь? — спросила я.

— Теперь? Ты хочешь знать, что теперь? — он даже глаза прикрыл от удовольствия. — А теперь я поимею тебя так, как еще никто тебя не имел. Для начала…

К этому я уже была готова и только сказала:

— Пойдем в спальню?

Мне надо было его немного успокоить. Уж очень он был взведен. Прямо до отказа.

— Нет, дорогуша, никуда мы не пойдем… Все будет прямо здесь.

И тут я все поняла. Ему надо не просто овладеть мною. Он хочет меня изнасиловать. Зверски, оскорбительно. Ему надо унизить меня и надругаться. До этого мгновения я была уверена, что сам он меня убивать не станет, но бешенство просто душило и мутило его…

Уже ничего не соображая, я бросилась из кухни. Куда? Ведь входная дверь была заперта…

Он тоже, видимо, уже плохо соображая, рванулся за мной, схватил за свитер, я отчаянно дернулась, и он упал…

Я выскочила в коридор, подбежала к двери с намерением барабанить в нее что есть сил, бить ногами, кричать как можно громче, ибо сумка с ключом от квартиры, который у меня был с тех пор, когда я жила в ней, осталась на кухне…. Но в квартире стояла такая тишина, что она меня буквально оглушила.

Прижавшись спиной к двери, я еще долго вслушивалась в каждый шорох. И ничего не слышала. Ни звука.

Прошло какое-то время, прежде чем я нашла в себе силы отлепиться от двери. Осторожно, с трудом делая каждый шаг, я двинулась к кухне. А вдруг он просто затаился там и готов опять на меня накинуться. Но тишина стояла такая, что я поняла — что-то случилось…

Наконец я добралась до кухни. Слыша, как колотится мое сердце. Заглянула…

Он лежал и не шевелился. И не дышал. Мраморный угол стола был в крови.

Взяв свою сумочку, я с трудом переставляя ноги, прошла в гостиную и плюхнулась на диван. Что мне было делать? Звонить в милицию? А когда они приедут, доказывать, что я не верблюд? Где гарантии, что они мне поверят? Особенно после того, как подключатся люди из „Рокета“, сам господин Скрябин и его покровители? Что они со мной сделают? Что захотят, то и сделают.

Не скрою, у меня вдруг мелькнула шальная мысль позвонить вам, но я тут же от нее отказалась. Что вы могли для меня сделать? Чем помочь? Кто я для вас? Какая-то залетная бабенка, которая вовлекла в темную историю вашего друга и стала причиной его смерти!

И тут я вдруг подумала: да, я виновата в смерти Дмитрия, но зато я отомстила, я своими руками уничтожила того, кто эту смерть задумал и осуществил. И никто другой не смог бы этого сделать, потому что доказать что-либо невозможно.

А может, подумала я, просто уничтожить все следы и уехать домой? И жить как ни в чем не бывало, а если что, говорить, мол, знать ничего не знаю. Но в какой-то момент я совершенно ясно поняла — надо бежать. Бежать из Москвы, бежать из России! Никто меня теперь здесь не хватится, никому я тут не нужна.

Достав ключ из сумки, я заперла дверь и выскользнула незаметно на улицу. На такси быстро добралась до дома, собрала какие-то вещи, деньги и помчалась на Киевский вокзал. Взяла билет на первый же поезд до Киева и уже утром была там…

Вот так все это было. Надеюсь, вы не будете меня разыскивать. Зачем? Ведь Дима действительно умер. Его не били, не пытали. Я думаю, он просто умер от стыда и ужаса, когда понял, что находится в лапах «фарангов», а жалости и помощи ждать неоткуда. Ему было стыдно передо мной — он боялся, что не выдержит напряжения, что не сможет меня защитить, если за меня примутся.

Так что не надо разыскивать убийц и виноватых. После смерти Чуглазкина их нет. Разве что я…

Но представьте себе, что сделают из Димы наши с вами коллеги-журналисты, если эта история получит известность? Влез в грязную историю за бабки, а потом помер от страха. На его имени с удовольствием потопчутся. И никому вы не докажете, что все было иначе, не так.

Конечно, подставил его Чуглазкин, но он и поплатился за это. Перед Димой я виновата, но зато, повторяю, я и отомстила за него. Правда, теперь мне предстоит жить с мыслью, что я убила человека. Да, не нарочно, да, он хотел надругаться надо мной и уничтожить, но все-таки…

Не хочу убеждать вас, что муки совести меня грызут непрерывно и приводят в отчаяние, вовсе нет, но какое-то время, чтобы пережить все это, мне необходимо.

А там, глядишь, пыль уляжется, все забудется, и я снова появлюсь в Москве, по которой вдруг начала скучать. Все-таки Москва, хотя она и не принесла мне счастья, мне как-то ближе…

Почему-то не хочется, чтобы вы думали обо мне плохо…»

Закончив читать письмо Ольгин потянулся, посмотрел на часы и, подумав, что вот жизнь какие детективные истории подкидывает, позвонил своему давнему приятелю начальнику Следственного управления Онуфриеву. Тот ему рассказал, что дело о смерти Чуглазкина расследовалось обстоятельно — все-таки гибель заместителя генерального директора мощного концерна, связанного с оборонными заказами, вещь серьезная. Как оказалось, следствие пришло к выводу, что имел место несчастный случай. Господин Чуглазкин прибыл на корпоративную квартиру, сам запер дверь, ключи нашли у него в кармане, на кухне, где на полу был уложен скользкий ламинат, он поскользнулся, упал и ударился головой об острый угол столешницы, изготовленной из мраморной крошки… На столешнице обнаружены следы крови, куски кожи и волос Чуглазкина. След от удара и угол столешницы совпадают на сто процентов. «А следы посторонних людей? Отпечатки пальцев?» — спросил Ольгин.

«Да их там сколько угодно, на любой вкус — там же проходили переговоры, жили какие-то люди, даже вечеринки устраивались… Ну и опрос соседей ничего не дал — никто никого не видел, ничего не слышал. Так что будем».

На сцене творилось что-то невообразимое. Актеры без зазрения совести ругались матом, женщины ходили полуголые или почти нагишом и только и ждали повода лечь и развести ноги, а мужчины на это никак не реагировали, поскольку все поголовно изображали из себя гомиков…

Ольгин толкнул локтем жену — это что? Жена развела руками — современное искусство, терпи. Тогда он прикрыл глаза и стал думать, что все то, что поведал ему Онуфриев, очень совпадало с письмом Клевцовой. Бедный Щербаченко, он влюбился не в ту женщину. Их отношения не могли кончиться ничем хорошим. Потому что она тоже на самом-то деле была из племени тех самых «фарангов», которых Щербаченко так не любил и боялся. В результате его втянули в грязное дело, он запутался в нем безнадежно и не смог выбраться.

И все же оставался вопрос: а зачем, собственно, Клевцова написала ему это письмо-признание? Чтобы он отпустил ей грехи? Но вряд ли она в этом нуждается. Да и кто он, Ольгин, для нее, чтобы ей было так важно его отношение к ней? Нет, тут дело не в моральных страданиях. Уздечка носа не может обманывать. Этот человек склонен к крайностям, и умеет использовать в своих целях слабости другого человека. И письмо не зря передано так, чтобы установить, откуда оно, было невозможно… Чего-то она добивается… Может, все тогда, в этой квартире на Второй Тверской, было не так? Да и сейчас она вовсе не на Украине?..

Утром следующего дня Ольгин первым делом позвонил Онуфриеву: «Загляни, есть о чем поговорить…».

2001

Внеслужебный роман

Как-то вечером Ядвига Семеновна Вишневская попросила сына Кирилла, студента-медика, погулять с собакой. Едва он вышел из подъезда с таксой по кличке Чапа, как чьи-то грубые руки в перчатках зажали ему рот, скрутили руки за спину и затолкали на заднее сиденье машины. А когда тронулись, силой разжали рот и влили в горло чуть ли не бутылку водки. Вскоре Кирилл перестал соображать, что с ним происходит.

Через час в квартиру Вишневских позвонили. Это был сосед сверху — он обнаружил во дворе трясущуюся от холода и страха перепуганную Чапу. Ядвига Семеновна, ничего не понимая, смотрела то на радостно шмыгавшую по квартире Чапу, то на соседа, который рассказывал, что нашел собачку у подъезда, одну, а Кирилла не видел, и ужас сжимал ее сердце.

Ядвига Семеновна была женщина сильная, преуспевающая, но не очень счастливая. У нее был свой небольшой фармакологический бизнес, отнимавший все ее время и силы, и не было мужа, который несколько лет назад погиб в авиакатастрофе. Она так и осталась с тех пор одинокой женщиной со всеми вытекающими последствиями. Завести на глазах уже подросшего сына нового мужчину она и помыслить не могла. В ее жизни, кроме Кирилла и работы, ничего, собственно и не было. Ну, разве что ласковая Чапа с масляными преданными глазами…

Когда поздним вечером ей позвонили, она уже понимала, что с Кириллом произошло что-то жуткое. Пугающе грубый мужской голос потребовал за возвращение сына три миллиона долларов.

— Я заплачу, только не трогайте Кирилла! — торопливо, захлебываясь прокричала Ядвига Семеновна. — Но у меня нет сейчас столько! Я не соберу…

— Не морочьте мне голову! Мы знаем, сколько у вас на счетах денег, — оборвали ее.

У нее затрепыхалось сердце.

— Вы же мать, неужели вам деньги дороже сына? Единственного сына, студента, отличника, спортсмена… — хохотнули в трубке.

Ядвиге Семеновне стало совсем плохо.

— Кстати, если хотите, можете идти в милицию, — ухмыльнулся голос. — Они все равно ничего сделать не смогут. Мы знаем, как ведутся такие дела… Все. Позвоним через три дня.

Но таких денег на руках у Вишневской в тот момент действительно не было — бизнес в последнее время приносил одни убытки, контракты не выполнялись, долги росли. Занять три миллиона она тоже не смогла — знакомые и партнеры были в курсе ее трудностей, поэтому помогать не торопились. Продать что-то? Но что? Квартира на такую сумму не тянула…

Похитители позвонили, как и обещали, через три дня. Услышав, что денег нет, пригрозили убить сына. А потом смилостивились — ищи, мамаша, бабки, мы подождем, только ты хорошо ищи…

Ядвига Семеновна в отчаянии бросилась в милицию, написала заявление о пропаже. Однако скоро она поняла, что большого желания искать сына у милиционеров нет. Случайно услышала, как один из них сказал другому в коридоре, что пацан наверняка инсценировал похищение, чтобы раскрутить мамашу на бабки. Надоест прятаться, сам выйдет. И вообще, эти самопохищения уже задолбали… Поверить, что ее сын способен на такое, она не могла.

И тогда Ядвига Семеновна, небольшая фирма которой не могла позволить себе иметь собственную профессиональную службу безопасности, начала искать людей, которые могли бы найти и освободить сына. Во время очередного визита в милицию, который не принес никаких результатов, один из сотрудников отвел ее в сторону и тихо сказал:

— Есть один человек… Он профессиональный опер, занимался именно похищениями людей, грамоты и медали за это получал, но пару лет назад вышел в отставку. Связи, опыт все при нем… Поговорите с ним, может, возьмется. Фамилия его Петрухин. Зовут Алексей Германович. Если он что-то найдет, мы подключимся…

Вишневская бросилась к Петрухину. Он ей сразу понравился. Спокойный, уверенный в себе мужчина примерно одних лет с Вишневской. Выслушав ее, сказал, что, судя по всему, похитители не садисты, сына не тронут и с ними можно торговаться. И в принципе он готов этим делом заняться.

Петрухин произвел на Вишневскую такое впечатление, что она сразу предложила ему место начальника торопливо учрежденной службы безопасности своей компании с приличной зарплатой. Разумеется, заниматься он будет только поисками сына, а там видно будет… Женщина энергичная и самостоятельная, Вишневская поставила одно условие — он должен постоянно держать ее в курсе расследования. Петрухин, подумав, согласился. И приступил к работе.

Как он объяснил Вишневской, работать предстоит в двух направлениях — в переговорах сбивать цену выкупа и одновременно искать похитителей. Как? Начать с похожих преступлений. Похитителей можно будет вычислить по почерку.

На связь представитель похитителей выходил по скайпу через Интернет и появлялся на экране в маске, пугавшей Вишневскую до судорог. Обычно рядом с ней в таких случаях теперь был Петрухин, но он стоял чуть в стороне, чтобы его не было видно на экране. Однажды похититель вдруг потребовал повертеть веб-камерой на ноутбуке по комнате, чтобы он мог видеть все помещение. Ясно было, что хочет проверить, нет ли кого рядом с Вишневской. У той заколотилось сердце, но Петрухин не растерялся — он просто моментально рухнул на пол и замер у ног Ядвиги Семеновны. После того как Вишневская покрутила ноутбук, похититель удовлетворенно хмыкнул и сказал, что надо спешить. Пока они не хотят никому причинять вреда, но, как бизнесмен, она должна понимать, что время — это деньги. Сына все еще кормят бананами и апельсинами, но скоро могут начать пальцы и уши резать и присылать мамаше…

Вишневской опять стало плохо. Но Петрухин успокоил — просто пугают, судя по всему, на такое они не пойдут. Потому как по информации, которую он раздобыл с помощью бывших коллег из милиции, эти похитители к кровавым жестокостям не прибегают. То есть у него уже появились конкретные подозреваемые. За ними несколько похищений детей бизнесменов. Их так же держали довольно долго, по нескольку месяцев, в каких-то подвалах, а после получения выкупа, который оказывался значительно меньше первоначально названных сумм, просто выталкивали из машин на пустынном шоссе… Ядвига Семеновна слушала его, и в душе ее появлялась робкая надежда, что все обойдется и Кирилл скоро будет опять дома.

Расследование требовало немало денег, но Вишневскую траты не смущали. К тому же она, уставшая от одиночества еще вполне привлекательная женщина, уже скоро стала испытывать к Петрухину, спокойному, сильному, никогда не теряющемуся мужику вполне определенные женские чувства. Она теперь постоянно думала о нем. Ежевечерние «доклады» Петрухина очень быстро стали ритуалом, без которого она уже не могла обходиться. А потом один из затянувшихся докладов закончился тем, что Ядвига Семеновна и Петрухин стали любовниками. И случилось это прямо в ее рабочем кабинете. Было и стыдно — в такой момент, и страшно — вдруг узнают люди, но она ничего не могла с собой поделать. И главное — не хотела.

События развивались именно так, как и предсказывал Петрухин. Похитители постепенно сбавляли сумму выкупа и уже опустили до миллиона. А Петрухин сумел установить, что главарь банды находится за границей и команды поступают оттуда. Он даже вычислил его давних знакомых, через которых получил информацию, что жизни Кирилла пока ничего не грозит.

Но Вишневская уже не могла ждать. Ее мучили страх за сына и стыд, что она в это страшное время завела себе любовника, отказаться от которого у нее уже не было сил. Нервы ее были на пределе. И Петрухин, поняв, что тянуть дальше уже нельзя, иначе Вишневская сорвется, предложил собрать какую-то посильную сумму и отдать ее похитителям. У них тоже заканчивается терпение, предположил он, и поэтому они согласятся на реальные деньги, пусть и не такие, на которые рассчитывали сначала.

Его расклады оказались верными. Бандиты согласились на двести пятьдесят тысяч долларов, которые набрала Вишневская. Деньги упаковали в сумку, Петрухин выбросил ее из окна ранней первой электрички на указанном километре, который ему назвали по мобильнику буквально за минуту до этого.

А Кирилла в тот же день вытолкнули из машины на обочину шоссе. Добравшись домой, он рассказал, что держали его, судя по всему, в подвале гаража где-то за городом. Спал он на матрасе, брошенном на бетонный пол, причем было понятно, что до него там держали кого-то другого. Подвал был разделен надвое решеткой с толстыми прутьями. Через решетку Кирилла кормили — в основном лапшой быстрого приготовления. За ним следили через видеокамеру, прикрепленную на потолке. Кирилл рассказал, что вел себя намеренно спокойно, старался отключаться и побольше спать — «Иначе можно было сойти с ума». Его не трогали, хотя как-то один из охранников и пригрозил отрезать пальцы. Кирилл тогда сказал: «Дайте я сам отрежу. Я — медик и сделаю так, чтобы не было заражения». У охранника глаза вылезли на лоб.

Когда Петрухин спросил, надо ли ему искать похитителей, чтобы сдать их милиции и вернуть деньги, Вишневская резко воспротивилась. Черт с ними с деньгами, как-нибудь выпутается! Ее больше волновало, что теперь будет у них с Петрухиным после возвращения Кирилла, который очень скоро обо всем неминуемо догадается. Она сама предложила ему пожениться. Петрухин рассудительно ответил, что надо какое-то время подождать. Теперь есть Кирилл и надо посмотреть, какие у них сложатся с ним отношения, не хотелось бы, чтобы ей пришлось метаться между ними… Это было разумно и она согласилась.

А через какое-то время Петрухина арестовали. По обвинению в похищении людей.

Случилось вот что. В ходе розыска еще одного похищенного наследника богатого бизнесмена оперативники в который раз прослушивали кассеты с записью переговоров с похитителями. Как раз в этот момент в комнату зашел сотрудник другого отдела и, услышав голос на пленке, воскликнул:

— О, это же Лехи Петрухина голос! Я сразу узнал…

Опера только переглянулись. Потому что сами все это время мучились — голос вроде знакомый, но вот чей? А тут сразу как пелена с глаз спала — точно, Петрухин! Стали поднимать материалы по другим похищениям — на них тот же самый голос. Не веря в происходящее — провели экспертизы в разных учреждениях. Ответ был один и тот же — в том, что голос принадлежит Петрухину уверенность процентов семьдесят… Вспомнились и другие сомнительные истории, случавшиеся с ним.

Несколько лет назад, еще до увольнения Петрухина из органов, брали двух бандитов во время получения выкупа. Брали со стрельбой, с погоней. Бандиты оказались то ли акробатами, то ли альпинистами — уходили чуть ли не по вертикальным стенам. Но их все-таки взяли. А потом одного из них, причем явно главного, с поддельным паспортом, следователь просто отпустил… Он, видите ли, счел, что «доказательств его причастности к похищению нет, задержанный — только свидетель происшедшего, а бежал от милиции потому, что сильно испугался…» А то, что паспорт поддельный, якобы выяснилось уже после того, как преступника отпустили. Другая история. Взяли главного организатора похищения. А он скоро сбежал — по дороге на допрос зашел с милиционерами за сигаретами в магазин и сбежал через черный ход.

Оба раза в делах мелькали крупные суммы, которые задержанные предлагали операм за освобождение. Оба раза и следователь, и милиционеры, упустившие преступников, быстро ушли с работы. И оба раза в делах участвовал Петрухин. То есть первое, что можно было предположить, следователя и милиционеров купили. Но сделать это мог только тот, кто имел доступ и к ним, и к преступникам. Первым кандидатом тут несомненно значился именно Петрухин.

Вот такая сложилась картина. Вишневская, когда узнала об аресте, не хотела верить в предъявленные ему обвинения. Наотрез. Этого не может быть — и все тут. Она буквально осаждала следователя, стараясь объяснить, какой замечательный человек Петрухин, наняла дорогого адвоката и умоляла его сделать все, чтобы Петрухина освободили, обещала ему деньги сверх гонорара… Кирилл ее поддерживал, говорил, что ничто не указывает на причастность Петрухина к его похищению.

Собственно, защита Петрухина не была делом слишком трудным. Во-первых, еще служа в органах, Петрухин участвовал в раскрытии нескольких похищений с целью выкупа и даже получил за это медаль «За отвагу» и грамоту из рук министра, а после выхода в отставку уже как частный детектив раскрыл несколько подобных преступлений. Во-вторых, у обвинения было немного прямых улик, в суд дело направили потому, что поджимали сроки, поэтому главное было — заставить суд усомниться в том, что на записях голос именно Петрухина. Сделать это удалось, проведя несколько дополнительных экспертиз, которые подтвердили, что прямой уверенности в том, что голос принадлежит Петрухину, нет. Еще адвокат нажимал на то, что специалист по расследованию похищений никогда не стал бы сам лично вести переговоры о выкупе по телефону, прекрасно зная, что они пишутся. К тому же и сообщников его задержать не удалось. А организовать похищения в одиночку он, разумеется, не мог.

Сыграло свою роль душераздирающее выступление Вишневской, в восторженных тонах описавшей честность и порядочность начальника ее службы безопасности. Однако больше она его так и не увидела. Сразу после освобождения он пропал. Ядвига Семеновна была в отчаянии, но сделать ничего не могла. А через полгода, она трагически погибла — сгорев в своем загородном доме. По версии следствия, случилось возгорание коттеджа из-за утечки газа, которое произошло, как было указано в постановлении о прекращении дела, по вине хозяйки дома — Вишневской Ядвиги Семеновны.

Опера, работавшие с Петрухиным, долго еще спорили, мог он сам заняться похищениями людей или нет.

Одни утверждали, что его подставили. Дескать есть все основания считать, что этот бизнес контролируют очень непростые люди. Непосредственные исполнители только пешки. Но когда Петрухин подобрался к ним, его решили нейтрализовать. И сразу появились аудиопленки с записью голоса, похожего на его голос. А голос сегодня подделать ничего не стоит.

Другие были убеждены в том, что Петрухин мог не устоять перед искушением. Как человек, занимавшийся расследованиями похищений, он знал, что дело это в принципе может быть практически абсолютно безопасным и по-настоящему прибыльным. Но при соблюдении некоторых условий. Если правильно выбирать объект, если назначать сумму выкупа, точно зная, сколько за похищенного могут заплатить, если обходиться без ненужных жестокостей. Нужно изучить людей, которых предстоит шантажировать, — есть люди, готовые расстаться с очень большими деньгами, а есть такие, у которых миллиарды, но даже за детей они платить не будут.

Были и другие мнения.

Но все эти воспоминания о прошлом через год-полтора и вовсе прекратились. Жизнь каждый день подкидывала сыскарям все новые и новые и еще куда более зубодробящие криминальные кроссворды, от которых только голова пухла. Однажды все опять заговорили о Петрухине.

Старую тему взорвал один матерый рецидивист. Федор Кондрат отбывая пожизненное наказание за совершение особо тяжких преступлений, находясь на последнем градусе чахотки, перед тем как отправиться в мир иной, покаялся во всех своих смертных грехах. Он написал явку с повинной, в которой, в частности, сообщил, что это он сжег коттедж Вишневской вместе с хозяйкой дома. И сделал это для того, чтобы замести следы преступления. Оказывается последние десять лет своей жизни Кондрат, будучи агентом Петрухина, работал на него. Уйдя со службы Петрухин сколотил устойчивую преступную группировку в которой Кондрат выполнял самую грязную работу. Бывший милиционер часто его обманывал. А в последний год и вовсе кинул на большие «бабки». Вот и поквитался он с ним. Правда, писал Кондрат, вычислить его было непросто. Старый опер умел заметать следы. Но он все же его переиграл и накрыл, когда тот приехал на дачу к Вишневской. Здесь, в тайне от сына, Ядвига Семеновна продолжала встречаться с Петрухиным. Тот, пользуясь ее расположением, постоянно брал у нее деньги и периодически жил в этом прекрасно обустроенном доме, продолжая крутить свои делишки. О чем Вишневская, естественно, даже не подозревала. Труп Петрухина Кондрат закопал недалеко от дачного участка Вишневской в лесу. Там же, приблизительно в десяти шагах от захоронения под старой раскидистой елкой, одиноко стоящей у самого болота, спрятал деньги и ценности, захваченные им во время этого нападения.

Кондрат достаточно точно описал места, где им были зарыты труп и ценности, поэтому найти их не представило никакого труда. Что касается Петрухина, то работавшие с ним опера теперь уже спорили о том, был ли их бывший коллега «оборотнем» или с ним просто свел какие-то свои давние счеты старый уркаган, зная, что после его смерти никто ничего уже не проверит.

2005

Схватка с вепрем

Ольгин неторопливо брел по Монпарнасу. Направляясь к Люксембургскому саду, он приостановился и устроился в уличном кафе за крохотным круглым столиком в плетеном кресле рядом с пластмассовым ящиком, в котором росли веселенькие цветочки. Рассматривая беспечно-оживленную в этот замечательный денек парижскую толпу, он подумал, что ей нет никакого дела до проблем, которые участники международной встречи по борьбе с терроризмом и экстремизмом пытаются утрясти второй день. А ведь это здесь, в Париже, сейчас лютуют экстремисты — поджигают машины, громят магазины, стреляют в полицейских. На встрече все очень убедительно говорили о том, что победить зло хотят все, но вот поступиться какими-то своими интересами или просто амбициями не хотел никто. От этой изнурительной и вполне бесцельной борьбы Ольгин и хотел передохнуть, побродив по парижским улицам. Заказал бокал вина.

— Алексей Георгиевич! Здравствуйте!

Ольгин недоуменно поднял глаза. Молодой светловолосый мужчина с тонкими чертами лица, длинноватым носом и несколько безвольным подбородком, который не скрывала даже небольшая рыжеватая бородка, махал ему рукой. Такие лица обычно бывают у субтильных, сутулых юнцов, подумал Ольгин, мучающихся от своей физической немощи. Но у этого были совершенно неожиданные для такого лица могучая шея, мощные плечи. Словно к телу настоящего атлета каким-то мудреным способом приделали чужую голову. Видимо, развивал свое слабое от природы тело изнурительными упражнениями, а вот с лицом сделать так ничего и не смог. Впрочем, время у него еще есть, как известно, человек начинает отвечать за свое лицо лишь где-то после сорока…

Лицо мужчины показалось Ольгину знакомым, но и только. Ни имени, ни фамилии в памяти не всплыло.

Мужчина, развязано и одновременно конфузливо улыбаясь, подошел поближе.

— Не узнали… — протянул он.

По лицу можно было понять, что он страшно разочарован и даже обижен. Помолчав, уже с упреком, сказал:

— А я вот вас сразу узнал.

— Напомните, если вам нетрудно, где мы с вами встречались, — с нарочито холодной вежливостью предложил Ольгин. Встречи на парижских улицах с неведомыми соотечественниками вовсе не входили в его планы.

Мужчина скривил губы. Опять обиделся, отметил Ольгин. Судя по всему, тип вполне психопатический. С такими людьми мучительно сложно — их можно обидеть чем угодно.

— Карагодин… Виталий… Когда мы с вами познакомились — капитан отряда спецназа ГУИН тогда еще Министерства внутренних дел Российской Федерации… Теперь — спецназа Министерства юстиции.

— Да-да, конечно!

Ольгин действительно вспомнил капитана Карагодина.

Это было в Доме приемов МВД. Ольгин представлял там одну из своих первых книг о российских прокурорах — рассказывал, как собирался материал, а чтобы публика не скучала, вставлял разные байки из прокурорской жизни, потом раздавал автографы… Карагодин тогда приклеился к нему намертво. Оказалось, он учился в юности на историческом факультете, потом бросил, попал в армию, оттуда в спецназ, но увлечение историей не прошло, он и сам хотел бы работать в таком же жанре исторических расследований…

Ольгин слушал Карагодина, а сам думал о том, что человеку, который прошел спецназ ГУИН, уже вряд ли какая другая история будет интересной. В тюрьмах и колониях, особенно когда там вспыхивают волнения или бунты, такое творится, что нормальным людям этого лучше и не знать.

— Вы тогда были без бороды, — как бы извиняясь за свою забывчивость, сказал Ольгин.

— Я тогда и капитаном был, — махнул рукой Карагодин.

— А теперь?

— А теперь я никто! Торгую здесь китайскими шмотками… Вот такая у меня история, Алексей Георгиевич.

История действительно классическая — встретить в Париже на улице русского человека с незадавшейся судьбой и не знающего, к кому обратиться за помощью.

— Присаживайтесь, — предложил Ольгин, понимая, что избежать тяжелого разговора уже не удастся.

— Только сразу хочу сказать — денег мне от вас не нужно, — несколько даже высокомерно сказал Карагодин.

«Значит, обойдемся сочувствием и советом», — подумал Ольгин, но вслух говорить ничего не стал.

Карагодин попросил молоденького гарсона принести пиво. Жадно осушив бокал, он закурил и рассказал, что с ним случилось на родине. Случилось банальное — вспылил, разругался с начальством. В результате вместо награды и повышения — выговор, снятие с должности под предлогом «неполного служебного соответствия», рапорт об отставке и превращение в простого российского безработного, водка. Жена вскоре бросила.

— А как вас в Париж-то занесло? — поинтересовался Ольгин.

Карагодин нервно дернул щекой:

— Жизнь свою никчемную надо было спасать. Только я со службы ушел, у меня сразу столько «крестников» появилось! Те, кого я в тюрьмах и колониях во время бунтов опять в камеры загонял. Те, кто в бега уходил, а я их отлавливал и опять на нары сажал…

Крагодин замолчал, видимо, вспомнив из прошлого что-то особенное.

— Чувствую, не жить мне, потому что один я теперь перед ними, никого за мной нет, государству я больше не нужен. А они это по-звериному чуют… Несколько раз я смерти чудом избежал. Вот и свалил через Турцию. Отправился сначала в Германию в славный город Кельн, потом в Лондоне кантовался… Теперь вот здесь, на Елисейских полях. Сбылась мечта идиота — походить по камням, которые еще король Генрих IV с королевой Марго топтал. Только я сейчас, Алексей Георгиевич, все больше Варфоломеевскую ночь вспоминаю, когда трупы невинно убиенных некому было убирать с улиц, а король расстреливал своих подданных из окон дворца из аркебузы…

«С такими нервами и фантазией тебе не в спецназ ГУИН надо было идти и даже не в ночные сторожа, — подумал Ольгин. — В садовники тебе надо бы — цветы поливать».

— Ну да это все лирика, — вдруг жестко прервал себя Карагодин. — Сдается мне, что я влип в историю похуже, из которой мне уже не выбраться. Вот разве вы что посоветуете, Алексей Георгиевич. Как юрист, историк и заместитель Генерального прокурора в одном…

— Спасибо за доверие, — вяло пошутил Ольгин, не испытывавший никакого желания влезать в темные дела малознакомого человека.

Но было уже поздно…

С месяц назад на рынке, где Карагодин обычно торговал, к нему подошел человек. Осмотрев с усмешкой карагодинские богатства — кроссовки, спортивные костюмы, игрушки — сказал, что зовут его Тарас, а Карагодина он помнит по давним событиям в Красноводской колонии. История такая в жизни Карагодина действительно была. В Красноводске взбунтовались заключенные, недовольные порядками, которые стал устанавливать новый начальник, и Тарас оказался в числе работников колонии, которых эти заключенные взяли в заложники. Карагодин тогда спас ему жизнь — вместе со своими спецназовцами разблокировал санчасть, в которой Тараса держали.

Карагодин этот случай тоже хорошо помнил. Всем спецназом они тогда крыли последними словами Тараса и его начальника, которые поперлись к разъяренным заключенным на переговоры. Хотя должны были знать, что раз не удалось подавить бунт в зародыше, надо выждать пока у бунтовщиков иссякнет запал, выплеснется первая злость и начнутся неминуемые внутренние раздоры. А тогда Тарас со своим начальником валялся, связанный, как баран, на загаженном полу санчасти Красноводской тюрьмы, а взбунтовавшиеся зэки, к которым они отправились на переговоры, демонстративно харкали на них, проходя мимо…

Тарас запомнился Карагодину по Красноводским событиям шебутным, болтливым мужичком, много о себе думающим, легко возбуждающимся и в этом возбуждении способным на любые глупости и подвиги. В Париже он таким и остался. Послушать его, так он теперь был чуть ли не главное лицо в некоей серьезной организации, занимающейся всякими рискованными делами — охраной, безопасностью, разведкой, силовыми операциями, и ворочающей огромными деньгами. Но тут же на Тараса налетала злобная жалость к себе, и он начинал жаловаться, что его не ценят, не дают развернуться, платят не те деньги, на которые он рассчитывал и которых достоин.

— Нетрудно догадаться, что сей Тарас предложил вам бросить свой неблагородный промысел и стать членом этой самой таинственной конторы, — грустно улыбнулся Ольгин. — И вы согласились.

— А что мне оставалось? — тут же обиделся Карагодин. — Умереть, торгуя китайскими кроссовками?.. К тому же Тарас сказал, что сейчас они готовятся к очень серьезной акции, по завершении которой все участники получат такие деньги, что можно будет зажить уже по-новому.

Ольгин вздохнул.

— Господи, Виталий, вы же профессионал! Как можно покупаться на такие банальные разводки?

— А бедность, уважаемый Алексей Георгиевич? Знаете, что такое бедность? До чего она может довести?.. Да какая бедность — нищета!.. Отчаяние, тоска, злоба на себя и весь мир! Я, капитан спецназа Виталий Карагодин, у каких-то китайцев на посылках!

Эх, ты, историк, мелькнуло в голове Ольгина. Мог бы знать, что здесь, в Париже, не капитаны спецназа, а потомственные российские князья в такси работали да в ресторанах на потеху публике музицировали.

— Мне тут, знаете, — зло прищурил глаза Карагодин, — тоже иной раз очень хочется, как тем арабам из предместий, что-нибудь поджечь. Закатить такой погромчик покруче.

— Не вздумайте, — холодно остановил его Ольгин. — Арабов-то простят, им еще денег за это выделят — на социальную адаптацию. А вам отвесят по полной программе.

— Да знаю я все! Задолбали господа французы своей политкорректностью!.. Но организация эта, куда меня Тарас потянул, авторитетная. Тарас мне намекнул, что здесь за ней стоят серьезные спецслужбы. И деньги у них есть, и штаб.

— Так вы уже туда вступили, что ли?

— Прохожу испытательный срок. Тарас меня рекомендовал, сейчас они наводят обо мне справки. Объяснили, что и в Москве у них есть люди, через которых они достанут любую информацию. Ну, мой послужной список должен их устроить, я думаю. Тарас говорит, у них там полный интернационал — украинцы, прибалты, кавказцы, арабы… В общем, это что-то вроде «Иностранного легиона»…

— Если хотите моего совета, Виталий, — без всякой улыбки сказал Ольгин, — то завязывайте вы с ними к черту, пока не влипли в какую-нибудь грязную историю.

Карагодин в ответ невесело усмехнулся. Ясное дело, уже взял какие-то деньги, а потом этот Тарас объяснил ему, что у них там действует знаменитое бандитское правило — за вход рубль, а за выход десять. А может, выхода и вовсе нет. Не предусмотрен.

— А ведь я книгу мечтал написать, у меня и темы есть хорошие…

Каргодин поник головой, нахохлился. Вот тебе и гордый капитан спецназа!

Но уже через мгновение Карагодин ухарски махнул рукой, посмотрел на Ольгина с вызовом. Русский человек во всем своем великолепии. Я царь, я раб, я червь, я бог… И все вместе, и все тут же, и все в одном лице.

— А может, и правильно все! Денег срублю, уеду на какие-нибудь теплые острова и засяду там за роман из российской истории! Я такие сюжеты накопал. Мне же только начать, а там бы пошлопоехало.

Ну да, молочные реки, кисельные берега, золотая рыбка, исполняющая все желания, и конек-горбунок тут же под окном бьет в нетерпении копытом… Эта извечная русская мечтательность, ни на чем, кроме беспечности и веры в чудеса, не основанная.

— Вы извините, Виталий, я уже опаздываю. Но то, что вы рассказали и близко не стоит с «Иностранным легионом».

— А вы сюда, в Париж, надолго?