Другой Хайям Хайям Омар

В приложении к данному изданию мне представляется полезным рассмотреть некоторые философские концепции, бытовавшие в эпоху Хайяма, и порассуждать о его поэзии в свете суфийских идей, которые явно проглядывают сквозь живую ткань стихов. Эта тема заслуживает внимания хотя бы потому, что суфийская духовная культура, к которой принадлежал Хайям, оказала огромное влияние на современное мышление, в том числе и научное, заложив основы критического и беспристрастного изучения действительности, а также либеральных ценностей светского общества. Актуальность Хайяма состоит еще и в том, что его стихи формируют совершенно новый контекст для поиска высшей реальности, не ограниченный ни религиозными, ни атеистическими шорами. У читателя, однако, остается возможность пренебречь этими интерпретациями и просто наслаждаться поэзией, тонким юмором и пафосом свободного самовыражения великого мыслителя.

Свобода и воображение

На основании стихов, подобных этому, некоторые западные исследователи сформировали суждение, что Хайям был фаталистом, по крайней мере, не признавал за человеком существенного участия в собственной судьбе.

Другой катрен мог бы охарактеризовать Хайяма с совершенно противоположной стороны:

В отличие от предыдущего четверостишия, тут Хайям провозглашает свободу выбора, он предлагает идею, что уже здесь и сейчас человек имеет возможность перестать «томиться в темнице мрачной плоти», не дожидаясь посмертного освобождения. Быть может, он имеет в виду свободу, которая является результатом устранения ментальной обусловленности и депрессивных психологических зависимостей с помощью суфийских методов трансформации сознания. С другой стороны, некоторые могут увидеть в подобных стихах косвенный призыв наслаждаться жизнью здесь и сейчас, коль скоро жизнь скоротечна и тленна, и, соответственно, не без оснований, считают, что Хайям был гедонистом.

Возможен и третий вариант, такой же упрощенный как теория гедонизма, а именно: Хайям в этом катрене воспевает аскетический подвиг освобождения от плотских уз через уход из мира. Но такую откровенную пропаганду монашеского самоотречения, скорее свойственную ранним буддийским и христианским анахоретам, трудно ожидать от поэта и ученого, который, насколько известно, никогда не был аскетом и притом жил в обществе, где идеалы монашества вряд ли смогли бы кого-то вдохновить. Известное высказывание Пророка Мухаммада гласит: «Нет монашества в Исламе».

В любом случае, два процитированных стихотворения выявляют некоторое противоречие в системе взглядов Хайяма, который, будучи математиком и, стало быть, мастером логики, должен был бы избежать подобных противоречий (если, конечно, это именно противоречия, а не что-то совсем иное).

В поисках этого иного, наверное, будет правильным рассмотреть предполагаемое несоответствие во взглядах Хайяма в контексте философской риторики того далекого времени. Хайям жил в эпоху формирования основных философских школ ислама, когда экзистенциальный вопрос о свободе или несвободе человека (в европейском контексте этот вопрос находится под рубрикой «свободы воли») занимал умы практически всех теологов, мыслителей и ученых. Вопрос этот получил развитие в религиозных идиомах Корана и был сведен к следующей полемике: одни философы настаивали, что человек подчинен судьбе или предопределению, спущенному свыше Аллахом, звездами или причинно-следственной цепочкой многосложных событий известного и неизвестного характера, другие им возражали, признавая за человеком некоторую свободу на том основании, что предопределение или судьба сводит на нет ценность любой человеческой инициативы и превращает нравственный выбор в чистую фикцию. Так вот, самое удивительное – это то, что в стихах Хайяма можно найти доводы в пользу и того, и другого тезиса. Возникает вопрос: во что верил сам Хайям, и верил ли он вообще во что-либо? Был ли он «жертвой противоречий собственного разума», как о нем думали восточные схоласты и Фицджеральд[29]?

Зачем ему понадобилось защищать в своих стихах и ту, и другую позицию? Неужели, забавы ради, чтобы польстить своему авторскому эго, он просто хотел их выразить в поэтической форме? Но ведь возможно, что Хайям просто использовал пафос вышеописанной полемики для того, чтобы озвучить совсем иной, более изощренный взгляд на эту проблему.

Попробуем сформулировать этот же вопрос в терминах современных понятий. Последние исследования ДНК свидетельствуют о чуть ли не тотальной зависимости человека от наследственного багажа, с которым он приходит в этот мир. Болезни и здоровье, сила и слабость, внешний облик, голос, мыслительные паттерны и даже, как сейчас выясняется, предрасположенность к определенному типу поведения – все это записано в информационных структурах ДНК, и мы мало что можем изменить. Та небольшая толика свободы, которая нам все же остается, съедается психологической, культурной и социальной обусловленностью, контролирующей наше мышление, чувства и так называемый «выбор».

Эти ограничения, по сути, являются смирительными рубашками, надетыми на человека одна поверх другой и сковывающими его на всех уровнях существования. Но самыми коварными путами нас, конечно же, связывает время. Оно задает движение по одной единственной, безальтернативной траектории, скорее всего, по кругу. Где же выход из этой многослойной тюрьмы, и есть ли он вообще?

Возможно, ответ на этот вопрос содержится в вышеприведенном тридцать третьем катрене, если взглянуть на него в свете суфийских идей. Прежде всего, в нем слышится отголосок знаменитого шекспировского «быть или не быть?», но у Хайяма эта тема сформулирована радикальнее и глубже. За фасадом поэтического и, быть может, даже схоластического философствования скрывается суфийский метод мышления и тонкого воздействия на реальность. Эта мысль требует некоторого пояснения. Мы все знаем поговорку: «История не терпит сослагательных наклонений», но кто знает, если бы больше людей мыслили сослагательно, рассматривая вероятности даже самого невероятного характера, многое в нашей истории могло бы сложиться по-другому. И многим людям было бы легче предположить, что их внутреннее состояние и мышление непосредственно воздействуют на происходящее с ними и вокруг них. Именно к ним обращается Хайям в сорок седьмом катрене, когда говорит, что у человека есть возможность «выйти из темницы мрачной плоти» (освободиться от уз обусловленности, ментальных автоматизмов) до того, как эта тюрьма сама «развалится». В тридцать третьем четверостишии Хайям показывает, как надо мыслить в терминах сослагательных конструкций, чтобы не упустить ценную возможность бегства из тюрьмы. Предположив вероятность такого варианта, мы снимем с поэта все обвинения в фатализме или пессимизме, которые могут показаться вполне оправданными человеку, не знакомому с суфийской подоплекой его стихов.

Вернемся к этому стихотворению: используя возможности «сослагательного» мышления, Хайям «отматывает» свою жизнь к самому началу, к тому моменту, когда его даже еще не было, когда он еще не попал в лопасти причинно-следственной мясорубки и из этой пустоты или небытия пытается обнаружить альтернативу практически любой данности, даже если этой данностью является сама жизнь. Он не верит в незыблемость чего бы то ни было и ставит под вопрос всё и вся.

Кроме того, в катрене можно увидеть указание на духовную технику, называемую ретроспекцией, или самовспоминанием: человек в своей памяти возвращается к определенному периоду жизни, последовательно углубляясь в прошлое, чтобы снова его «прожить» в состоянии осознанности. Он окидывает взглядом весь узор сложившихся событий, переосмысливает их, распутывает какие-то узлы и возвращает зависшую в них жизненную энергию. При этом хочу обратить внимание на последовательные стадии путешествия, явно обозначенные в катрене:

Первая строка «Пришел бы я сюда, когда б другим был жребий мой?» означает, что Хайям оценивает свою нынешнюю ситуацию – исходный пункт, из которого он отправляется в прошлое, – соотнося её с обстоятельствами, которые могли к ней привести.

Вторая строка «Когда б я мог свободно выбирать, где быть и кем мне стать…» развивает эту мысль дальше: Хайям пытается разглядеть, до какой степени его собственный выбор участвовал в том, что он находится именно здесь и сейчас, и чем был обусловлен этот выбор?

В третьей и четвертой строках: «Была б судьба моя иной, возможно, более счастливой, когда б я не пришел, не стал и даже вовсе не был?» – Хайям рассматривает возможность совершенно иного хода событий, которые могли бы развиться, если бы он не был втянут в водоворот обстоятельств, получивших воплощение и приведших его к существующему положению дел. Здесь очень важно отметить, что данная процедура перепросмотра, как ее называл Кастанеда, тщательно изучавший гурджиевские и суфийские идеи до своей «встречи с Дон Хуаном», не должна превращаться в психоанализ. Некоторых элементов непроизвольного анализа, конечно, не избежать, но в целом это должен быть именно непринужденный просмотр минувших событий и возможных альтернативных сюжетов, которые способна предложить фантазия. Ум для этого должен быть настроен определенным образом, чтобы не создавать препятствий потоку воображения. Последняя точка в путешествии обозначена, как «вовсе не был». В этой точке воображение само себя истощает, игра ума прекращается, образы возвращаются в бесформенное, а концепции – в первичные импульсы и озарения. В таком ментальном вакууме путешественник получает доступ к прямому восприятию (при наличии, конечно же, и других необходимых условий, известных суфийскому мастеру).

«Вовсе не был» также означает миг, момент, предшествующий началу любой цепочки взаимосвязанных событий, когда эго еще не захватило контроль над умом и чувствами, чтобы, что называется, во всеоружии встретить неизвестное. В суфийских кругах считается, что тот, кто развил способность отслеживать «нулевой» момент, становится мастером выбора. В этот единственный миг он как бы находится на распутье и может либо принять, либо не принять вызова предлагающих себя обстоятельств.

Практика ретроспекции наделяет способностью оценивать структуру готовящихся к воплощению событий, находить альтернативные решения в стандартных жизненных ситуациях, а также раскрывает еще одну важную способность – видеть события как узор, в котором органично связываются в единую картину порой несопоставимые факты и малозаметные детали. Человеческая привычка выделять в событии наиболее выпуклые моменты и драматизировать происходящее часто вытесняет эти детали из нашего поля зрения.

С помощью подобных упражнений человек развивает умение угадывать и даже предвидеть будущее. Все это, хотя и начинается с произвольного воображения, приносит очень реальные результаты. Чтобы подтвердить для себя ценность таких путешествий, достаточно вспомнить, как мы слушали в детстве сказки, и какой особый привкус они у нас оставляли. Для многих людей сказка, в первую очередь, была некой особой территорией свободы. В этом родном и одновременно запредельном мире могло случиться что угодно: сказочные герои летали по воздуху, подвергались самым невероятным превращениям, принимали странные, порой нелогичные решения, которые, однако, приводили к желаемым результатам. Одним словом, все было совсем не так, как во взрослом мире. Из сказок мы выносили в мир скучной повседневности обновленную живость восприятия, творческое дерзновение и пьянящее чувство ничем не ограниченной свободы. Таким образом, внутри нас существует некое пространство, в которое мы можем войти с помощью воображения, но не разума, и в этом пространстве есть особая энергия, особые законы – близкие и понятные, не отчужденные от сути человеческого существования. Кто-то может возразить, что воображение лишь уводит от реальности, в лучшем случае помогает забыться. Все это так, но самое главное совсем не это, а то реальное, что мы приносим в свою жизнь из этих воображаемых путешествий. Привносимое оттуда влияет на нашу способность справляться с трудностями, находить неординарные решения в сложных ситуациях и восполнять свои силы из сокровенных источников энергии путем их персонификации и визуализации или воображаемого с ними контакта. В этом воображаемом пространстве свободы, мы можем, например, унестись в будущее и представить себе самые невероятные вещи, или вернуться в прошлое, исправить совершенные ошибки и даже превратить сделанное в несделанное. Но что может быть реального в фантазиях? Ответ на этот вопрос звучит по-сказочному невероятно: «А что если… в чудесной стране преднамеренного и свободного воображения мы способны начать процесс существенного раскрепощения нашего мышления, чувствования и поведения?» Великий суфийский мастер Бахауддин Накшбанд (1318–1389) сказал: «Мы все в караване мечтаний. Караван, но – мечта. Мечта, и все-таки караван. Нам, однако, известно, что такое мечта, в ней скрывается надежда». А другой суфийский мастер, живущий уже в наше время, так высказался по этому поводу: «Прямое восприятие (реальности) – суть функция воображения». Во внутреннем пространстве, где действует не скованная условностями и страхами фантазия, человек даже может приступить к строительству индивидуальной судьбы, которая, подобно кораблю, способна переправить его через океан случая, используя инерционные силы времени как попутный ветер. Надо только научиться управлять этим кораблем.

Давайте пофантазируем о том, что всё это могло бы значить, размышляя над стихами Хайяма.

Мир, игра и реальность

Суфийский принцип гласит: «Будь в мире, но не от мира». Суфий не отгораживается от мира, не относится к нему с подозрением, как к искушению, но восхищается им как творением Божьим, вовлекается в его дела, если может извлечь из этого конструктивный импульс, как для своего развития, так и для развития других. В то же время он не цепляется за мир и не пытается его контролировать. Великий поэт и мистический мыслитель Шабистари (XIII–XIV вв.) выразил суфийское отношение к миру в следующем высказывании: «Этот мир не имеет никакого бытия, будучи всего лишь видимостью. От начала до конца он пребывает в состоянии забавы и игры»[30].

Аллегория творения как игры высших сил с самой далекой древности использовалась и в религии, и в мифологии. Высказывание Шабистари содержит целый диапазон смыслов: если мир – игра и забава, то и мы сами, его неотъемлемая часть, – создания игры. Стало быть, вся наша трагикомическая жизнь – не более чем фарс, у которого нет никакой иной цели, кроме игры и забавы:

Но, если мы способны понять мир и самих себя как игру, то не означает ли уже одно это, что в нас заложена альтернативная программа поиска чего-то более реального? Налицо парадокс, требующий решения: с одной стороны, увлекаясь игрой, мы теряем шанс выйти за ее пределы, с другой стороны, когда мы пытаемся отказаться от игры, делая вид, что ее нет или что она нас не касается, мы только подливаем масла в огонь – в игре всегда найдется роль для серьезных дураков! Поэтому Хайям предлагает использовать игру, «желая Тайное постичь», иными словами, внутри игры можно обнаружить особый контекст, если относиться к ней сознательно.

Преднамеренность и целеполагание – важные и полезные качества, но если они не сбалансированы как будто бы бесцельной спонтанной игрой, то развивают в человеке преувеличенную озабоченность собой и опасную форму эгоцентризма, которые легко выдают себя за бескорыстное служение долгу или высоким целям. Кроме того, людям, чрезмерно ориентированным на целесообразность, свойственна излишняя серьезность. Серьезные люди очень серьезно относятся, в первую очередь, к самим себе и к тому, что волею случая попадает в поле их зрения. Они «реально владеют» миром и, не жалея сил, стремятся утвердиться в областях, которые избирают в качестве жизненного поприща. Они готовы повиноваться и служить любому эмоционально заряженному лозунгу, затрагивающему их неразвитые чувства. Такие люди не любят мыслить сослагательными конструкциями и потому никогда не видят альтернатив тому, что они считают единственной и незыблемой правдой. В отличие от них, тот, кто способен хотя бы временно отвлечься от забот и отдаться игре, отложить в сторону надуманные цели и спросить себя, а что если…, получает возможность отцепиться от собственной жадности и навязанных приоритетов. Он может даже осознать природу самой игры, что позволит ему приблизиться к реальности. Игра подразумевает расслабленность, спонтанность и гибкость, в ней сочетаются чувство прекрасного и чувство юмора. Все эти свойства, по-видимому, имеют один общий источник. Игровая динамика очень важна для развития любого глубокого навыка, именно поэтому игра занимает такое важное место в развитии живых организмов. И люди и животные, как известно, все свое детство проводят в играх. Не зря слово школа на древнегреческом языке означало досуг.

Рассматривая человеческую историю в целом, мы можем легко заметить, что во всех культурных сообществах как будто бы существует некоторое противостояние между человеком серьезным и человеком играющим. Системе в лице государства и религии вообще свойственно питать глубокое недоверие к человеку играющему – скоморохам, шутам, трубадурам и юродивым, которые играли с собственной жизнью и с миром. Лояльными функционерами и защитниками системы всегда были люди серьезные. Сообщества, в которых идея игры, как отношения к жизни и бытию в целом, подавляется, демонстрируют снова и снова свою непрочность и вынуждены справляться с вызовами изменяющегося мира не иначе как с помощью агрессии и разрушения. Именно поэтому настоящие кровопролитные войны происходят исключительно между серьезными людьми и по серьезным поводам.

В интересах стабильности человек серьезный стремится насадить диктат сиюминутной практичности или целесообразности, тогда как человек играющий склонен к радикальной реализации скрытого человеческого потенциала, часто сопряженной с риском разрушения существующего порядка.

Сбалансированное взаимодействие двух вышеописанных мировоззрений поддерживает в сообществах динамическое равновесие, нарушение которого может привести к когнитивному диссонансу в масштабе цивилизации. Возникающие в результате социальные потрясения грозят регрессом в прошлое. Например, на смену утонченной арабо-испанской цивилизации и одухотворенной культуре поэтического рыцарства Прованса пришло варварство инквизиции, которой было свойственно маниакально серьезное отношение к религиозной доктрине. Таким же регрессом можно считать реализацию коммунистической утопии (ее правильнее было бы назвать «советизмом»), пришедшую на смену игривому Серебряному веку. Во все времена просвещенные сообщества с большим или меньшим успехом стремились интегрировать энергии двух вышеупомянутых типов мышления. Демаркационная линия между ними проходит не только в социуме, но и во внутреннем мире каждого отдельного человека. В терминах психологии, один из них основан на левостороннем, другой – на правостороннем восприятии, что связано с разными специализациями двух полушарий человеческого мозга. Первому свойственна приверженность к деталям, анализу, фактам. Второму – схватывание целого, понимание метафор и символов, интуитивное постижение.

Подводя итог, можно сказать, что персоны, относящиеся к игровой позиции, как к чему-то несерьезному, недостойному их внимания, теряют чувство юмора и становятся легкой добычей игривых бесов или бессознательными игроками в корыстной чужой игре. С другой стороны, человек играющий тоже рискует, потому что игра может его «похитить».

На следующем витке развития появляется человек непринужденный, который, придя к равновесию и объединив два вышеописанных способа восприятия себя и мира, освободился от всяческого принуждения, обусловленного односторонним мышлением. Он серьезно и последовательно преследует свои цели, не упуская из виду альтернатив и неизведанных возможностей, открываемых игрой. Отдаваясь игре ради игры, он возвращается в мир целесообразности обогащенным новыми способностями и перспективами.

Внутренний зритель, или наблюдающее Я

Итак, радуйся преходящему миру, пусть тебя не удручает то, что он постоянно меняется, и ты вместе с ним. Воспринимай все происходящее как игру, в которую входят с легким сердцем и так же легко из нее выходят: «…локоном играй своей любимой». Но в оболочке обычного философского назидания четверостишие содержит и не столь явный, суфийский смысл. Смысловые уровни не только не противоречат один другому, но даже друг друга дополняют.

Рассмотрим суфийский смысл: мы живем в мире превращений, вся жизнь представляет собой поток сменяющих друг друга форм и внутренних состояний, к которым нас привязывает жадность и зависть, выражаясь языком катрена. Эти состояния – суть формы нашего самоотождествления с внешним миром и собственными эмоциями. Подобно локонам, они скрывают лик божественной истины. Отождествляясь с той или иной ментальной формой или с тем, что происходит на нашей внутренней сцене, мы из актеров и зрителей спектакля превращаемся в его персонажей. Выражение: «а ты своею чашею владей» означает, что человек должен овладеть своим сердцем и не давать ему погрязнуть в потоке мыслеформ. Затем следует фраза «…локоном играй своей любимой», где слово «играй» буквально играет переливами интересных смыслов: любой спектакль – не более, чем игра, он вторичен по отношению к сути бытия. Человек может играть как актер или сопереживать как зритель, помня при этом, что рано или поздно игра закончится, и он должен будет возвратиться к самому себе. Каждый раз, когда нас посещает подобное озарение, мы в очередной раз убеждаемся, что реальным и неизменным было не то, что происходило на сцене, а само наблюдение происходящего. Высшим смыслом любого спектакля, в конце концов, является зритель. Необходимо раскрыть этого неизменного зрителя в самом себе, в своем собственном сердце.

Жизнь и смерть

Жизнь и смерть для обычного человека разделены непроницаемой завесой страха. Это страх перед неизвестным, неприятие изменений как основного закона жизни. Смысл жизни – в ее скоротечности, в сменяющих друг друга состояниях. Каждый момент жизни, каждый ее период исчезает в небытии, в смерти. Человек сначала осознает себя ребенком, затем ребенок умирает, и вроде бы то же существо, по крайней мере, с тем же именем и адресом, занимает его место в образе юноши или девушки. Через некоторое время на эту «жилплощадь» заявляет свои права пришедший извне (из социума) взрослый субъект, весьма чуждый прежнему жильцу. Он хоронит в себе юность, но и сам будет положен в гроб неведомо откуда появившимся стариком или старухой.

Но с кем все это происходит и для чего? Исчерпывая жизнь, мы узнаем то, что лежит в сухом остатке, мы постигаем, с кем происходят все эти метаморфозы, весьма напоминающие процесс дистилляции или очищения. Жизнь и смерть формируют каждый момент нашего существования. Эта истина вполне понятна телу, состоящему из постоянно отмирающих клеток, которые выполняют свои функции и передают эстафету дальше. Телу известна цель собственного существования. Но трусливому уму невыносима даже мысль о смерти, он и мгновения не может обойтись без рассуждений, стремясь ими заполнить любую ментальную пустоту. Если мы не научимся прислушиваться к голосу смерти, сделав ее своим советником уже сейчас, при жизни, то ничему не научимся и после смерти. К этому можно прийти, постигая мудрость тела, мудрость нашего покрова (см. главы «Слоистый пирог времени» и «Интеллект и сердце»).

Таинственная природа Я

Есть только одно я, несотворенное, невозникшее, неизбывное, ничего не составляющее, никем и ничем не составленное, самосущее и превосходящее пространственно-временной континуум. Иллюзия существования многих различных я связана с феноменом отражения одного и того же Свидетеля на разных планах бытия. Небытие – тоже креатура я, которое для постижения своей природы нуждается в принципиально ИНОМ – в не-я. Таким образом, я создает для самого себя нечто вроде виртуальных границ, которые ему необходимы для конкретизации своего бытия и самопознания. Я пребывает внутри любого осознающего себя существа, и одновременно вовне. Самосознание подразумевает способность видеть себя, хотя бы до некоторой степени, со стороны. Соответственно, я, как наблюдатель и свидетель собственного бытия, по необходимости является посторонним своему существованию.

Я – враг и спаситель, препятствие и цель человека, я – это каждый из нас и одновременно все мы вместе взятые. Некоторые высшие восприятия становятся доступными индивиду только в результате гармоничного сочетания с другими, когда несколько разрозненных я образуют одно единое целое (многие мистики для того и объединяются в группы, чтобы пережить подобные состояния). Все вышесказанное, и много больше того, выражено в таком катрене:

Суфийский персонаж Мулла Насреддин, касаясь той же проблемы разобщенности между людьми и внутри отдельно взятого человека, проиллюстрировал сосуществование в нашем сознании, по крайней мере, двух я – культурного (обусловленного) и подлинного (экзистенциального), которые используют принципиально разные системы самоидентификации. Эти я, как известно, часто не понимают друг друга и вступают в конфликт:

Насреддин пришел в банк и попросил кассира обналичить чек. «Не могли бы вы подтвердить свою личность?» – попросил кассир. «Да, конечно!» – ответил Насреддин. Вытащив из кармана маленькое зеркальце, он вгляделся в него и сказал: «Все в порядке, это я!».

Ключевые понятия и метафоры в поэзии Хайяма

Парные противоположности

Абсолютное бытие Бога и относительная реальность изменчивого мира, добро и зло, святость и порок, сила и слабость, порядок и беспорядок, воля божья и человеческое своеволие, жизнь и смерть – все это парные противоположности, полюса, через которые Абсолют проявляет свой бесконечный потенциал в проявленном мире. Такие противоположности существуют взаимозависимо и, по сути, являются двумя сторонами одного и того же архетипического образа.

Зеркало как метафора творения

Вечный дух зрит себя в скоротечном миге, подобно тому, как человек видит себя в зеркале. Абсолют творит миры в целях самопознания. Изначально пустое зеркало отражает любой образ, и точно так же творение, не имея собственного содержания, обладает способностью к отражению божественной реальности. Видя себя в зеркалах творения,

Абсолют познает свою природу через то, что Им не является, даже, в некотором смысле, противоположно Ему, будучи, в сущности, пустотой[31].

Метафора зеркала очень важна для понимания поэзии Хайяма и его нелинейного взгляда на причинно-следственную связь. Например, в зеркале правое становится левым, левое – правым; развивая аналогию, можно сказать, что в космическом зеркале будущее становится прошлым, а прошлое – будущим[32].

Следующий катрен иллюстрирует именно эту идею:

Если рассмотреть метафору зеркальных реальностей в психологическом контексте, можно сказать, что мир, будучи изначально пустым, лишенным собственного состояния, отражает состояние того, кто в него смотрится. Для доброго он добрый, для злого – злой, для грешника – полон греха, для святого – божественен, для Микки Мауса – один большой мультик. Мир не имеет независимого, реального существования, все существующее лишь отражает и в течение какого-то времени удерживает бытийные качества запредельного Абсолюта. Желая скрыть отсутствие реального собственного содержания, мир непрестанно плодит формы, чтобы казаться не тем, чем он является в действительности – пустотой, видимостью. Человек особенно преуспевает в таком обмане, создавая вокруг себя ореол значительности, чтобы подчеркнуть свою важность. У суфиев в ходу поговорка: «Все не то, чем оно кажется».

Неуловимая субстанция бытия

Итак, материальный мир, явленный нам пятью чувствами – своего рода тень, проекция божественного многомерного мира. Слова в прямом их значении, особенно в современном, в сугубо утилитарном или эмоциональном употреблении, не способны адекватно описать неуловимую и многогранную божественную реальность, которая превосходит все наши представления. Чтобы хоть как-то на нее намекнуть и вызвать в человеке соответствующий отклик, можно задействовать воображение, служащее каналом интуиции. Так, например, метафора зеркала способна дать некоторое представление об относительной реальности известного нам мира и абсолютной реальности Первопричины.

Чтобы описать восприятие мира через призму личностного, эгоцентрического сознания воспользуемся другой метафорой. Калейдоскоп по форме напоминает подзорную трубу, но все, что мы видим через него – оптический обман: сменяющие друг друга симметричные узоры, которые хаотично возникают из беспорядочной груды разноцветных стеклышек, когда на них падает свет, отражающийся в зеркалах. Точно так же в зеркальных лабиринтах личностного сознания самые бредовые идеи и разрозненные обрывки непроверенной, плохо усвоенной информации могут принять вид согласованной, симметричной и законченной системы взглядов, а маниакальная жадность или привязанность – предстать как сильное и глубокое чувство. Взирая на мир через калейдоскоп внушенных представлений, мы свято верим, что мир именно таков, каким мы его видим и чувствуем. Глубоко внутри себя мы, конечно, подозреваем о существовании иной реальности, даже воспринимаем ее присутствие, и это придает нам некую уверенность, отчего заблуждение только усугубляется: в кривых зеркалах плененного сознания подспудное ощущение реальности предстает в искаженном виде, а внутренняя уверенность незаметно переходит в самоуверенность, цементирующую «оптический» обман. Суфии считают обычное человеческое сознание, даже вооруженное сильным интеллектом, недостаточным для понимания истинного положения вещей, не говоря уже о вечном вопросе: в чем смысл человеческой жизни? Для того чтобы увидеть мир как он есть, нужен не калейдоскоп, а подзорная труба. Нам необходимо перестать смотреть на вещи через одни только взлелеянные концепции и суждения – как бы разучиться всё понимать тем способом, которым мы привыкли. Новый виток в самопознании начинается с того, что человек из знающего и понимающего субъекта снова превращается в незнающего и непонимающего, каким он был в детстве, когда едва ли был даже субъектом. Многие трудно постижимые вещи мы понимаем именно через непонимание. Мы должны преодолеть страх перед неопределенностью и научиться выносить пустоту незнания – ментальный вакуум, которого больше всего страшится наше эго.

Суфийский путь может оказаться не по зубам интеллектуалам, его легче пройти тому, кто способен регрессировать от инертного понимания к динамическому непониманию. Когда человек думает, что он что-то знает или понимает, он, как правило, успокаивается и перестает искать. Непонимание является очень важным стимулом поиска и начальным состоянием для обретения искомого.

Метафора как инструмент мышления

Как читатель мог уже убедиться, с помощью одной и той же метафоры можно выразить целый диапазон смыслов и довольно органично их связать. Метафора, как и вообще язык, является эффективным инструментом мышления, коммуникации и синтеза идей, но она имеет свои ограничения, за которые не следует выходить, если мы не хотим превратить ее в эмоционально заряженный фетиш. Здесь проходит граница между суфизмом и религией, поскольку последняя склонна понимать буквально многие метафорические описания или утверждения в священных текстах, отчего возводит их в ранг непререкаемых истин. Стремясь эти истины защитить и распространить, религия может дойти до очевидного абсурда и мракобесия. «Верую, ибо абсурдно», – сказал Тертуллиан, один из ранних теологов христианства. Какой бы смысл он сам ни вкладывал в эту фразу, в дальнейшем многие богословы ее использовали для оправдания самых несуразных предрассудков и суеверий, вытекающих из буквальных интерпретаций Священного Писания.

Для суфиев так называемые религиозные «истины» служат аллегориями и художественными образами, их используют, как инструменты мышления, настраивающие на восприятие тонких многоуровневых структур реального, а не придуманного мира.

Борхес, величайший авангардист нашей эпохи, в одном из своих рассказов выразил мысль, очень близкую суфийскому восприятию реальности:

«… Многосоставная природа – свойство любого символа. Скажем, аллегория предлагает читателю двойственный или тройственный образ, а не наглядную картинку, которую легко обменять на отвлеченное существительное. „Аллегорические характеры… представляют собой нечто среднее между непреложной реальностью человеческой жизни и чистыми абстракциями логического познания“… Доверимся этой двойственности, ведь для мистиков даже реальный мир – всего лишь система символов… Из сказанного напрашивается вывод: нелепо сводить рассказ к морали, притчу – к прямому смыслу, а так называемую форму – к так называемому содержанию.[33]»

В другом эссе Борхес цитирует Флобера: «Страсть искать окончательное решение – гнуснейшая и бесплоднейшая из маний. Искусство по необходимости прибегает к символам».[34]

Судьба и свобода выбора

Страницы: «« « 123 » »»