Золото Приамурья Афанасьев Павел

Лидия Алексеевна Шанявская

(185?–1921)

Лидия Алексеевна выросла в семье, как мы уже знаем, золотопромышленницы (Апполинарии Ивановны Родственной) и военного. Её отец, начальник Нерчинских заводов Алексей Фёдорович Родственный, окончил службу в чине полковника. Военную карьеру избрал и брат, Павел Алексеевич (в старых документах о заявках на золотосодержащие площади среди заявителей встречается имя поручика П. Родственного). А «домашнее» образование детям дали люди весьма образованные, ссыльные поляки. Обучение Павла было доверено потомственному дворянину Петру Боровскому [173], а учителем Лидии стал бывший участник Варшавской организации «Содружество польского народа» Владислав Рабцевич.

Именно Лидия Алексеевна стала инициатором организации поисков золота на Зее, успех которых привёл к созданию целой сети золотопромышленных компаний, ставших потом известными под общим названием компаний Сабашниковых – Шанявских.

Первые заявки на разработку золотосодержащих площадей на правых притоках р. Зеи были зарегистрированы в последний день июля 1874 года. И несколько этих заявок поисковики оформили на имя Л. А. Шанявской. Их названия указаны в сводных списках, составленных более ста лет тому назад [148]: Лидиинский и Преображенский по р. Уган, Софийский на р. Кончамуни-Улягир (Гальчима), Тихоновский на р. Джагда-Улягир (Джигда), Ключевской на р. Безымянке, притоке Могота. Другие заявки оформлялись на В. Н. Сабашникова, А. И. Родственную и А. П. Колесникова.

После открытия первых приисков в Центральном районе поиски в бассейне Верхней Зеи продолжались, и, соответственно, оформлялись заявки на новые площади. Только на саму Л. А. Шанявскую доверенные заявят, кроме названных, около полутора десятков таких площадей. Некоторые из названий оформленных на неё приисков и сейчас хорошо знакомы зейским золотодобытчикам: Благовещенский на Талге, Дождливый на Олонгро Унахинском…

Начавший заниматься золотыми промыслами позже своей супруги, А. Шанявский, став компаньоном-распорядителем всех зейских компаний, не отстанет от неё по количеству оформленных на его имя площадей, их количество тоже достигнет двух десятков. И если в первых, организованных без его участия, компаниях Сабашниковых – Шанявских число его паёв в 1895 г. было ничтожно малым по сравнению с числом паёв Лидии Алексеевны – 1/2 против 9 1/2, то в последующем он постарался изменить ситуацию. Так, при организации Моготской компании это соотношение было уже в пользу Альфонса Леоновича – 10 против 3 1/3 пая.

Впрочем, А. Л. и Л. А. Шанявские не конкурировали между собой. В том же 1895 году супруги-компаньоны достигли здесь паритета, им обоим принадлежало по 3 2/3 пая. Паритет наблюдался и в других компаниях с их участием: в Джалонской (в одной части приисков обоим принадлежало по 1 паю, в другой – по 3), Иликанской (по 16 2/3 в одной части и по 15 в другой), Соединённой (9 паёв у мужа, 8 – у жены).

Точно так же супруги Шанявские стремились быть равными во всех своих начинаниях. Не случайно на состоявшемся 14 сентября 1897 г. открытии Женского медицинского института в Санкт-Петербурге профессор токсикологии и фармакологии В. К. фон Анреп, первый директор института, произнёс такую речь:

«Вы, конечно, знаете, что устройство института встретило немало препятствий. Как при всяком новом деле, пришлось бороться с предубеждениями и с исстари установившимися взглядами на назначение и положение женщины. Много времени и много энергии было потрачено лицами, заинтересованными в создании института, и между этими лицами на первом месте стоят Лидия Алексеевна и Альфонс Леонович Шанявские (муж и жена). Своим существованием институт обязан им так много, что можно сказать, если бы не было Шанявских, много бы еще прошло лет, пока устроился бы институт. Они доставили значительные суммы, больше половины всего, что имеет институт; они же в течение 10 лет с беспримерной энергией прилагали все усилия к преодолению препятствий, мешавших открытию института».

Оценка очень примечательная, тем более что институт – это вторая попытка Шанявских добиться от государственных мужей равного отношения к женщинам, добиться для женщин права заниматься медициной. Первая была предпринята значительно раньше. И инициатором той первой попытки была, безусловно, Лидия Алексеевна.

Идея создания вуза для женщин у неё родилась очень давно, когда она была «юной ещё девушкой». Она участвовала «в разработке приисков с приехавшим из Петербурга молодым, образованным человеком В. И. Базилевским и его университетским товарищем, за крайние его взгляды прозванным Иоанном Безземельным, (и) решила отдать свою долю в приисках на устройство женского университета, что ею и было, с согласия её матушки, надлежащим образом оформлено» [62]. Более того, она заразила своей идеей и своего компаньона Базилевского (не благотворительность ли стала впоследствии причиной его разорения?).

Для реализации этих планов она поехала в столицу, с тем чтобы «пробить» идею через плотные двери чиновничьих кабинетов. Задача была отнюдь не простой, в то время женщины могли рассчитывать в лучшем случае на Институт благородных девиц, а медицина считалась исключительно мужским занятием. Предложенная министром просвещения графом Д. А. Толстым система образования основывалась на сословном принципе, когда «народ» мог рассчитывать только на низшую школу. Дети представителей буржуазии после окончания реальных училищ не имели права поступать в университеты. И лишь дворяне имели доступ к гимназиям и университетам.

В какой-то момент хождений по кабинетам Лидия Алексеевна Родственная встретилась с Альфонсом Леоновичем Шанявским. Их взгляды на необходимость женского образования оказались очень схожими. Шанявский, видимо, сумел помочь увлечённой своей идеей молодой золотопромышленнице из Сибири.

В этом же 1872 году, 10 июня, при Петербургской Имперской Медико-хирургической академии стараниями Шанявских и при поддержке военного министра Д. А. Милютина открылись – в виде опыта – «курсы для образования учёных акушерок». При этом содержаться эти курсы должны были лишь на частные пожертвования и плату за обучение. Лидия Алексеевна пожертвовала на оборудование курсов пятьдесят тысяч рублей.

Через пять лет, когда курсы уже назывались «Высшими женскими врачебными курсами», в России появились первые женщины-врачи. Их имена известны. Среди первых выпускниц была, например, дочь президента Медико-хирургической академии Н. И. Козлова. Доктор П. Н. Тарновская, также приложившая немало усилий к организации этих курсов, стала известной в научном мире своими трудами по антропологии. Н. И. Драгневич, М. М. Мельникова и ряд других слушательниц ещё до окончания курсов отправились во время войны с Турцией в зону боевых действий, где продемонстрировали не только свою готовность к самопожертвованию, но и свою медицинскую подготовку.

Самой Лидии Алексеевне из-за болезни мужа, которому вреден был петербургский климат, пришлось покинуть столицу. Шанявская снова уехала в Сибирь, где занялась сначала одна, а затем вместе с мужем организацией поисков и разработок золотых россыпей на р. Зее, в ещё совсем не освоенном Амурском крае.

Лидия Алексеевна Шанявская

В 1881 году по распоряжению военного министра П. С. Ванновского женские медицинские курсы, которые изначально относились к военному ведомству, были закрыты. Но женщины снова начали борьбу за свои права. Их поддержали профессора, бывшие преподаватели курсов. Вновь начались агитация, сбор средств на возобновление женского медицинского образования. На это благое дело пожертвовал 50 тысяч рублей известный сибирский золотопромышленник и меценат И. М. Сибиряков. 20 тысяч завещал терапевт С. П. Боткин. Перечисляли свои гонорары за чтение лекций гигиенист А. П. Доброславин, патофизиолог В. В. Пашутин, терапевт В. М. Тарновский, микробиолог И. И. Мечников. Небольшие суммы вносили студенты и петербургские обыватели. Конечно же, золотопромышленники супруги Шанявские тоже не смогли остаться в стороне. Они пожертвовали 300 тысяч своих и еще 200 тысяч рублей по завещанию своего бывшего компаньона П. В. Берга [94, 76].

Впрочем, далеко не все можно было решить с помощью денег. Преодолевая сопротивление чиновников, приходилось идти на самые разные хитрости. М. В. Сабашников в своих «Записках» рассказывает о том, как Л. А. Шанявская добилась от члена Государственного Совета К. П. Победоносцева обещания не являться на заседание, на котором должна была решаться участь Женского медицинского института.

Так в 1897 году, через 16 лет после закрытия Высших женских врачебных курсов, в Санкт-Петербурге открылся Женский медицинский институт, первое в России высшее учебное заведение такого рода. Позже в числе очень немногих, удостоенных этого звания, Лидия Алексеевна Шанявская станет его Почетным членом.

Институту тем не менее было отказано в государственной субсидии. Чиновниками были введены и другие ограничения: профессора получали низшие оклады и назывались «частными преподавателями», выпускницам давалось право работать только в женских отделениях лечебных учреждений. При этом плата за обучение была достаточно высока – 100 рублей в год. Однако профессорско-преподавательский состав института был представлен лучшими специалистами отечественной медицины, и конкурс в институт был настолько высок, что с первого раза не могли поступить даже многие из тех, кто окончил гимназию с золотой медалью.

В 1902 году состоялся первый выпуск. В 1904 году институт поступил в ведение Министерства просвещения, и его слушательницы уравнялись в правах со студентами медицинских факультетов университетов.

Таким образом, знаменитый Народный университет не был первенцем у супругов Шанявских. И не меньших трудов стоило его рождение, правда преодолевать эти муки пришлось преимущественно Лидии Алексеевне. Альфонс Леонович умер вечером того же дня, когда нотариус заверил дарственную, по которой его домовладение на Арбате становилось собственностью московской городской Думы.

Но незадолго до своей смерти Шанявский составил завещание, по которому всё остальное имущество хотя и переходило в пожизненное пользование вдовы, но после её смерти должно было также стать собственностью университета. Причём это могло произойти, согласно завещанию, лишь в том случае, если университет откроется в течение трёх лет после его заявления, т. е. до 3 октября 1908 г. [62].

Условие это было поставлено не случайно: Шанявский предвидел, сколько надлежит преодолеть преград, прежде чем университет откроется. Ведь по замыслу Шанявских будущий вуз должен быть доступен всем, вне зависимости от принадлежности к тому или иному сословию. И чтобы в нём могли обучаться не только мужчины, но и женщины. И то, и другое очень многим высокопоставленным чиновникам, от которых зависело, быть или не быть Народному университету, казалось неприемлемым. Достаточно сказать, что в числе противников университета были тогдашний министр внутренних дел П. Н. Дурново и министр народного просвещения А. Н. Шварц.

Сколько разного рода петиций пришлось написать Лидии Алексеевне, сколько пришлось обойти кабинетов! Лишь когда 26 июня 1908 года на положении об университете появилось начертанное рукой императора «Быть посему», стало ясно: победа. Но даже и после этого торжественное открытие университета состоялось только 1 октября 1908 года, а 2 октября, за день до крайнего, обозначенного А. Л. Шанявским в завещении срока, А. Ф. Фортунатов прочитал первую лекцию [62].

Конечно, не было бы университета, будь у него только враги. Конечно, без друзей не обошлось. И по списку тех, кто стал по завещанию А. Л. Шанявского пожизненными членами попечительского совета, мы знаем, с кем был дружен отставной генерал-майор и кому доверял. Так, в попечительский совет А. Л. Шанявский назначил, в первую очередь, свою жену Лидию Алексеевну, Сергея и Михаила Сабашниковых – компаньонов по зейским золотым промыслам. Кроме них пожизненными членами совета стали невропатолог В. К. Рот, юрист, социолог и историк М. М. Ковалевский, юрист и председатель Первой государственной Думы С. А. Муромцев, ботаник К. А. Тимирязев, А. Н. Шереметьевская, химик А. Н. Реформаторский и историк Н. В. Сперанский. Ещё десятерых членов попечительского совета избрала московская городская Дума.

Впрочем, друзей у нового вуза было гораздо больше. Сюда из Московского государственного университета пришли многие преподаватели, для которых была близка сама идея высшего образования для всех сословий. На содержание университета пожертвовали деньги многие известные люди. До 1914 года университетская библиотека комплектовалась исключительно из даров. Причём дарились целые библиотеки! И Лидия Алексеевна Шанявская оказалась в числе наиболее щедрых дарителей: ею передано библиотеке университета 2 600 книг.

Вообще дарение книг публичным библиотекам было в те времена явлением достаточно распространённым и одновременно почётным. Л. А. Шанявская уже не впервые таким образом оказывала содействие распространению знаний. Так, в Красноярске и поныне вспоминают, что в своё время она, ещё носившая фамилию Родственная, подарила городу хорошую библиотеку.

Между тем вольный университет быстро рос и развивался. Увеличивалось число лабораторий, кафедр, преподавателей и слушателей. Довольно скоро ему стало тесно в помещениях, дарованных А. Л. Шанявским, возникла потребность в новом здании. В начале 1910 года лицо, «пожелавшее остаться неизвестным» (М. В. Сабашников раскрыл тайну – это была всё та же Л. А. Шанявская: «Она всегда так делала»), перечислило университету для целевого использования – постройки нового здания – очень крупную сумму в размере 225 000 руб. С этим же условием поступил ещё ряд пожертвований. Город отвёл для строительства хорошие земли, попечительный совет избрал строительную комиссию под председательство М. В. Сабашникова, и 22 июля 1911 года газета «Русские ведомости» сообщила:

«Вчера, в 11 часов утра, на Миусской площади была совершена закладка здания городского народного университета имени А. Л. Шанявского.

…Когда был прочитан текст закладной доски, городской голова Н. И Гучков положил первый кирпич, второй кирпич – В. К. Рот, а затем градоначальник, губернатор, попечитель учебного округа и другие лица»[62].

Университет просуществовал до 1919 года. Новая «народная» власть прекратила его деятельность. В здании разместился Коммунистический университет им. Свердлова, предназначенный для подготовки партийных и советских кадровых работников. Сменились и преподаватели, теперь здесь читали лекции стоявшие у руля большевики. Перед новыми слушателями выступали Троцкий, Бухарин, Сталин…

В 1932 году университет стал называться сельскохозяйственным, а с 1939 года здание заняла Высшая партийная школа.

А что же Лидия Алексеевна Шанявская, которая не в меньшей, чем Альфонс Леонович, степени должна бы претендовать на звание основательницы Народного университета?

«В 1921 году Лидия Алексеевна в сопровождении не покидавшей её Э. Р. Лауперт перебралась в Москву, где поселилась в бывшем её доме на углу Дурновского переулка по Новинскому бульвару. Здесь жил её старший племянник П. П. Родственный. Революции Лидия Алексеевна не понимала. Она была ею нравственно ушиблена, и жизнь её в Москве пошла тускло и уныло… К своему несчастью, ей пришлось пережить свой Университет и видеть, как в стенах его водворился чуждый ей Свердловский коммунистический институт.

В <1921> г. она простудилась и, недолго проболев, кончила свой жизненный путь. На панихиде меня спросили, предполагаю ли я, как душеприказчик Альфонса Леоновича, принимать какие-либо меры в связи с кончиной Лидии Алексеевны, так как все отказанные ей в пожизненное пользование средства имели отойти после её кончины Университету. Но предпринимать было нечего.

Похоронена была Лидия Алексеевна в общей могиле с Альфонсом Леоновичем в Алексеевском монастыре. Кладбище это, как известно, теперь упразднено, и могильный памятник основателям городского народного университета уничтожен»[62].

Пётр Давыдович Баллод

(1837–1918)

Если основатели крупных амурских золотопромышленных фирм – Д. Бенардаки, Н. Сабашников, А. и Л. Шанявские – пришли в Приамурье именно для того чтобы организовать здесь собственное дело, то латыш Пётр Баллод долгое время занимался золотодобычей, работая на хозяев приисков. Так же, как Николай Аносов, он непосредственно руководил поисками месторождений золота, хотя и не имел специального образования, что не помешало ему стать главноуправляющим в созданной Аносовым Ниманской компании, а затем и организовать своё дело. Как многие другие золотопромышленники, Баллод был меценатом, однако его благотворительная деятельность была весьма отличной от благотворительности Бенардаки, Сабашниковых, Шанявских. Он охотно поддерживал своими деньгами бывших политкаторжан и оппозиционную власти газету. Храмов он не строил…

Имя амурского золотопромышленника Петра Давыдовича Баллода нынешним горнякам не слишком известно. Его довольно часто вспоминают историки, но они больше пишут о Баллоде-революционере или Баллоде-издателе. Именно об этой деятельности Петра Баллода свидетельствует и статья в Большой советской энциклопедии, именно о ней повествуют и другие энциклопедические и биографические справочники. И в самом деле Пётр Баллод, значительную часть своей жизни потративший на добычу золота и организацию золотодобычи, во многом проявил себя на общественном поприще. Его революционные взгляды проявлялись даже в манере письма: Баллод, например, игнорировал употреблявшуюся в то время букву «ъ» после твёрдой согласной на конце слова.

Пётр Баллод обладал, как говорят, фактурной внешностью, которая сразу выделала его из толпы и, несомненно, привлекала внимание современников.

«При первом же взгляде Баллод поразил меня своей наружностью: это был очень крупных размеров старик лет шестидесяти с чем-то, высокого роста, широкоплечий, с выдающейся вперёд грудью, совершенно белый, с густой шевелюрой на голове и с длинной широкой лопатой бородой; у него были серые глаза и здоровый румянец на щеках. Вид он имел очень серьёзный, говорил отрывисто, густым голосом, никогда не смеялся, но на лице его часто показывалась едкая, но вместе с тем добродушная улыбка. Внешностью, манерами, чисто русским языком, а также костюмом Баллод походил на типичного великоросса, и с трудом верилось, что он латыш», – вспоминал Лев Дейч [51].

«Корни» рода Баллодов прослеживаются со времени лифляндских «братских общин», религиозного движения гернгутеров. Целые сто лет – с середины XVIII до середины XIX века – это движение было едва ли не самой существенной чертой жизни лифляндских крестьян.

Дед Петра Давыдовича Баллода, Андрей из Крекстиней, как звали его до присвоения фамилии, был крепостным крестьянином.

«Андрей Баллод с превеликим трудом и муками добился того, что стал собственником и мог отныне считаться зажиточным человеком; в то же время он втайне присоединился к обществу гернгутеров. Позднее в его доме происходили сходки гернгутеров, на которых Андрей Баллод выдвинулся в качестве чтеца» [180].

Младший сын Андрея Давыд Баллод (Давис Баложу) сначала пошёл по стопам отца. Ещё юношей он, несмотря на свои молодые годы, был выбран волостным старостой.

В 1840 году Давыд Андреевич с семьей переехал в Ригу. Здесь он держал постоялый двор и занимался столярным ремеслом, но по-прежнему оставался активным гернгутером. Сначала он устроил молельню, воспользовавшись помощью пастора Иоганнкирхского прихода. Но вскоре назрел конфликт с пастором, и молельню прикрыли. Это и послужило поводом для перехода Баллода в православие.

Сам став православным, Давыд Баллод стал активно привлекать к православной церкви и других латышей. И уже в мае 1845 года подал ходатайство Святейшему синоду о переводе его из крестьянского сословия в духовное. А позднее при его активном участии была основана Рижская духовная семинария. Эта православная семинария стала первым учебным заведением, в котором учился Петр Баллод…

Пётр Давыдович Баллод родился, как установил П. И. Валескалн [31], 1 декабря 1837 года в Лиелмуйжской волости Рижского уезда.

В семинарии Пётр Баллод учился успешно, особенно легко давались ему языки. Но священником, окончив духовное учебное заведение, он не стал. В архиве хранится справка православной духовной консистории: «В августе 1855 г. с разрешения Платона, архиепископа Рижского и Митавского, по окончании курса в 11-м классе Рижской семинарии (…) Петра Баллода увольняют по собственному желанию из семинарии и из духовного звания» [180].

Почему сын и внук религиозных лидеров не захотел стать священником – неизвестно. Пётр приехал в Петербург в 1856 году, девятнадцати лет от роду, бедняк бедняком, с невидной родословной, и поступил в медико-хирургическую академию (позже переименованную в военно-медицинскую).

В материалах следствия по делу Баллода есть справка, датированная 27 сентября 1858 года. Из неё следует, что в 1856 году Баллод принят в академию по медицинской части, без стипендии, «своекоштным» студентом. В 1857 году его оставили на первом курсе, а в 1858 году исключили из академии. В справке сказано, что Пётр Баллод два года обучался на одном курсе и экзаменов не выдержал.

Однако Пётр и не думал всё бросить и уехать домой. Он взялся (совместно с однокашником А. С. Фаминцыным) за огромный труд – стал переводить трёхтомное руководство по анатомии человека, составленное профессором Венского университета Иосифом Гиртлем, самый популярный в Европе учебник анатомии. Тысяча большеформатных страниц с очень специфическим немецким текстом, изобилующим латинскими терминами! Никаких специальных знаний, кроме знания языка, у Баллода не было.

Уже после ареста Баллода Фаминцин сумел издать книгу Гиртля, и в течение 15 лет это был основной учебник анатомии для студентом-медиков. Одного этого достаточно, чтобы имя Петра Баллода осталось в истории российской науки. Но Баллод учёным не стал, хотя учёбу не бросил.

В 1857 году был разрешён приём в Петербургский университет получивших домашнее образование и лиц низшего сословия (одна из реформ после Крымской войны). Баллод воспользовался этим, и в 1858 году поступил на естественное отделение физико-математического факультета Петербургского университета.

Сохранилась переписка с попечителем университета об освобождении Петра Баллода как сына священника от платы за обучение. 5 ноября 1858 года попечитель дал положительный ответ – с учётом крайне бедственного положения просителя. При поступлении в университет Баллод сдавал экзамен по физике. Особым прилежанием студент Баллод и здесь не отличался. Поначалу он всё время уделял переводам, позже – подпольной работе. За участие в студенческих беспорядках 5 декабря 1861 года Баллода исключили с третьего курса. Сам университет был закрыт. Последний документ в «личном деле Петра Баллода» – его заявление от 31 марта 1862 года: бывший студент II курса естественного отделения просит допустить его к переводным экзаменам на III курс. Каким-то чиновником сделана отметка на заявлении: «Экзамена не сдавал».

После Крымской войны свободомыслие пустило в России глубокие корни, царский «Манифест» не мог удовлетворить все слои общества. В Петербурге взбунтовались студенты, офицеры, интеллигенция. И Пётр Баллод оказался в самом центре столичных беспорядков. Он оборудовал подпольную печатню, назвав её «Карманной типографией». В марте 1862 года нелегальная «Карманная типография» Баллода начала действовать, выпуская прокламации.

Пётр Давыдович Баллод. 1861 г.

В том же году в ответ на наделавшую много шума антигерценовскую брошюру, подписанную псевдонимом Шедо-Ферроти, Дмитрий Писарев написал статью с резкой критикой этой брошюры, рассчитывая опубликовать её в «Русском слове». Но в публикации ему было отказано, цензура сочла невозможным опубликовать рецензию Писарева.

Баллод предложил сделать это в его типографии. Писарев не сразу согласился на это предложение, но в конечном итоге его рецензия, переписанная заново, в ещё более резком тоне критикующая самодержавие, всё же была напечатана. «Династия Романовых и петербургская бюрократия должны погибнуть… – говорится в заключении статьи. – То, что мертво и гнило, должно само собою свалиться в могилу. Нам останется только дать им последний толчок и забросать грязью их смердящие трупы».

Но тем не менее статья Писарева не дошла до своего читателя: 18 июня 1862 года по доносу Баллод был арестован и доставлен в Петропавловскую крепость, а тираж – изъят. Через пять дней был арестован и Писарев.

Сенатская следственная комиссия по делу Баллода полагала, что студент Баллод не был одинок в своём бунтарстве, для приобретения и содержания типографии нужны были деньги. Однако не смогла добиться от Баллода никаких имён.

«Комиссиею отобраны ответы от содержащегося в крепости бывшего студента С.Петербургского университета Петра Баллода на данные ему 25 вопросов. По рассмотрении ответов оказалось, что Баллод, сознаваясь в своих преступлениях, стремится, однако, к закрытию сообщников» [35].

11 ноября 1864 года «С.-Петербургские ведомости» сообщили о приговоре и резолюции царя: «Быть посему, но с тем, чтобы Баллоду срок каторжной работы ограничить 7-ю годами».

А 20 ноября 1864 года в Петербурге государственный преступник Петр Давыдович Баллод был подвергнут гражданской казни у позорного столба, а затем на семь лет отправлен в сибирскую каторгу. При этом ему, лишённому всех прав, запрещалось и возвращение после отбытия каторги в Санкт-Петербург и Москву… Как политического преступника его препроводили в Сибирь «с почётом» – не пешком, по этапу, а в санях, запряженных лошадьми.

Все прелести каторги, которую он отбывал в Забайкалье, Пётр Баллод испытал сполна. На Александровском заводе он познакомился с Н. Г. Чернышевским.

После отбытия каторги Баллод отправлен на поселение в волостной центр Илга Верхоленского округа. Перед отправкой он написал письмо в Петербург своему старому другу, а в тот момент уже профессору музыки и эстетики Александру Фаминцыну.

«Вы спрашиваете меня, чем я буду заниматься на поселении. У меня, разумеется, планы обширные. Хочется мне заняться какой-нибудь торговлей, и засеять несколько десятин хлеба, и откармливать свиней и – наконец, самое главное, завести свечную и мыловаренную фабрику. Это последнее предприятие, с которым я ближе всего знаком и которое, как мне кажется, должно было бы дать наибольший барыш, менее всего осуществимо, так как на него осенью в октябре месяце мне нужно сделать затрату по крайней мере руб. в 300» [121].

В Илге Пётр Баллод некоторое время служил в волостной управе писарем и тосковал по настоящей жизни. Конторщики-коллеги упрекали его в том, что он не берет с туземцев «благодарностей» за составление прошений.

В 1873 году (или годом позже) он отправляется на золотые прииски. Один, в утлой вёсельной лодчонке, в более чем тысячекилометровый путь по Лене. Однажды, вспоминал Баллод, его хотели потопить – приглянулась лодка. Спасли туман и прочные весла. Он благополучно добрался до Олёкминска и окунулся в старательский водоворот во владениях Ленского золотопромышленного товарищества.

Император Александр II трижды собственнолично решал судьбу Петра Баллода. В первый раз летом 1862 года, когда выразил свою «непреклонную волю… чтобы комиссия обратила преимущественно и безотлагательно внимание на действия арестованного при полиции студента Баллода». Затем в 1864 году, когда уменьшил более чем вдвое определённый ему Сенатом срок каторги – с 15 до 7 лет. Третье вмешательство царя имело место много позже, уже после отбытия Баллодом каторжного срока.

В 1876 году «государственный преступник» Пётр Баллод обращается к начальнику Третьего отделения с просьбой снять с него политический надзор, так как иначе он не может стать уполномоченным. Прошение, естественно, было отвергнуто. Баллод так бы и прозябал рабочим поисковой партии, без всяких прав на самостоятельную деятельность, не протяни ему руку помощи А. С. Фаминцын.

Как свидетельствуют архивные материалы, 28 апреля 1877 года профессор Фаминцын отправил личное письмо петербургскому генерал-губернатору. Тот в свою очередь обратился к министру внутренних дел. 17 мая министр написал Третьему отделению, и 31 мая последовало высочайшее разрешение: «Баллод имеет право всех состояний и на переселение из Сибири в Европейскую Россию на жительство под надзором полиции».

Но 6 июня министерству внутренних дел было сообщено: «Государь Император на освобождение Баллода от надзора полиции с предоставлением ему права разъездов лишь по Восточной Сибири Высочайше соизволил». Так Пётр Баллод получил право стать начальником золотоискательской партии.

Затем – должность главноуправляющего Ниманскими приисками на Амуре. В мемуарах Л. Г. Дейча [51] сказано, что только в этот период Баллоду вернули все права и разрешили приехать в столицу. В начале века он действительно побывал в Петербурге, но находился там под надзором полиции. В первый же вечер к нему на квартиру явились жандармы, сделали обыск и… украли золотые запонки.

Имя Петра Баллода было популярным и в Якутии, и на Амуре. Известно оно было и в Петербурге, поскольку владельцы приисков, на которых он руководил добычей, акционеры Ниманской компании жили в столице.

В своих воспоминаниях В. Г. Короленко посвящает Баллоду отдельную главу в «Истории моего современника», навеяную якутской ссылкой писателя (1881–1884). И пишет о нём с нескрываемым восхищением:

«Именем Петра Давыдовича Баллода была полна Амга, хотя он в ней тогда и не жил… Вообще это был настоящий богатырь, и это подало повод к рассказам, что именно он послужил Чернышевскому прототипом к его Рахметову… Рассказы о его силе, выносливости и чутье местности бывали прямо изумительны… Порой он оставлял партию с проводниками-тунгусами и по какому-то инстинкту отправлялся через горные кряжи напрямик, набивая себе карманы только шоколадом.

Порою думаешь, пропал наш Пётр Давыдович. Даже тунгусы качают головами… А глядишь, через несколько дней подходим к берегу какой-нибудь речушки… Глядь, – горит огонёк, а у огонька сидит наш Пётр Давыдович и дожидается…

…Было какое-то соответствие между его богатырской силой и тем спокойствием, с которым он встречал наши порой страстные возражения на свои взгляды. Я был тогда ещё страстный народник, и рассказы Баллода о его жизни среди сибирской общины, проникнутые взглядами индивидуалиста-латыша, часто встречали во мне горячий отпор. При этом мне всегда вспоминается спокойное достоинство, с которым Баллод парировал мои возражения» [81].

Более десяти лет, проведенных в якутской тайге, даровали Баллоду бесценный опыт. И в 1887 году Баллода – бывшего политкаторжанина, ущемлённого в гражданских правах, – приглашают занять респектабельную, более того, доходную должность главноуправляющего акционерной Ниманской золотопромышленной компании. Весьма высокий пост, для многих предмет вожделений и зависти к человеку, его занявшему. Правление компании находилось в Петербурге, а директором-распорядителем был В. И. Базилевский – приятель Баллода по университету. Последнее, по-видимому, и предопределило назначение Баллода, «политика», как тогда говорили, то есть человека неблагонадёжного.

Богатейшие Ниманские прииски находились в самых верховьях реки Буреи, одного из крупнейших амурских притоков. Места глухие, таёжные, попасть туда нелегко и сейчас. А в то время они были ещё менее доступны.

«Ниманские прииски, благодаря отдалённости от населённых пунктов и неудобству путей сообщения по высоким плоскогорьям, покрытым болотами и лесами, а также вследствие суровости климата, находятся не в особенно благоприятных условиях для разработки и, несмотря на богатое содержание россыпей, не дают их владельцам тех выгод, какими пользуются владельцы приисков, расположенных в более удобных местностях»[44].

Баллод принял дела в возрасте 50 лет. Впервые в жизни он твёрдо стоял на ногах. Вскоре (в 1889 г.) женился на поступившей к нему на службу «недурной наружности» конторщице, 20-летней Елене Константиновне Иордан, отец которой тоже был из «политических». Родились сын Владимир (в 1891 г.) и дочери Вера (1890) и Елена (1892).

О порядках, заведённых им на приисках, вскоре заговорила вся округа. Про Баллода рассказывали легенды. Устроиться на прииски считалось удачей.

«Приисковый клуб, в котором устраивались чтения, вечера, любительские спектакли, много способствовал оживлению местной жизни. Всем служащим отпускались также, сверх столовых, хлеб, соль и спирт по надобности, а семейным, кроме того, и молоко для детей. Квартира с обстановкой и отоплением предоставлялась от компании бесплатно» [162].

Впрочем, существовало и несколько отличное от приведённого описание, принадлежащее некоему Торгашову, тоже «политическому», по приглашению Баллода некоторое время служившему в Ниманской компании.

«…Восемь месяцев мозолистые руки колют мёрзлую тундру, кострами оттаивают каменистые напластования, динамитом и порохом рвут скалы, чтобы снять вековые покровы и добраться до золотосодержащего пласта. Остальные 4 месяца в году, когда тундра оттаивает на 1–11/2 аршина сверху, когда вскрываются горные реки и ключики, драгоценный пласт, обнажённый зимними работами, промывается на особо устроенных машинах с 4-х часов утра до 9 часов вечера…

В эти 4 месяца золотой страды не было ни праздников, ни воскресного отдыха. Раз в месяц назначался один день для отдыха, но если лето стояло сухое и являлось опасение, что не хватит воды для промывки песков, то и день для отдыха откладывался до другого месяца, или же отдыхали по группам, чтобы не останавливать работ…

Даже в таких приисковых районах, как Ниманская тайга, где были школа, библиотека, больница, где зимой служащие устраивали спектакли, – даже здесь для приискового рабочего было мало отвлечения от тяжёлого полузвериного прозябания, была ничтожная крупица для его духовной пищи…

На приисках Ниманской К° во главе дела стоял человек идейный, и попасть на время наёмки на эти прииски было заветной мечтой каждого рабочего, но и тут было немногим лучше, чем на других приисках: нельзя одновременно служить богу и мамоне»…[164].

Анализируя забастовочное движение в золотопромышленности, современники Баллода Л. Л. Тове и Д. В. Иванов подчеркивали, что при Баллоде забастовок на приисках вообще не было. Но мы про себя заметим, что забастовок здесь не было с 1884 года – с тех пор, как Ниманская компания перестала нанимать на работу забайкальских староверов-семейских, о чём уже было сказано в главе об А. Л. Шанявском.

Так или иначе, главноуправляющий Пётр Баллод, занимаясь организацией добычи золота на Нимане, стремился расширить предприятие, снаряжая дорогостоящие экспедиции в Якутию, на притоки Алдана, впадающего в Лену. И вот результат – алданское золото было найдено!

Л. Л. Тове в составленном им совместно с В. Д. Ивановым обзоре золотопромышленности Приамурья так описывает поиски, которыми руководил Баллод:

«Одной из крупных заслуг Ниманской компании, а в особенности инициатора и организатора дальних поисков П. Д. Баллода, следует признать открытие целой системы по р. Делинге, притоку Сутама, впадающего в Гонам, приток Учура, являющегося в свою очередь одним из главных притоков Лены… Одиннадцать интереснейших отводов Ниманской компании оплатились уже податью в 1899 году… Площади, открытые партией ниманской компании, явились первым опорным пунктом золотопромышленной системы Алдана»[162].

Баллод и сам оставил воспоминания о своих золотоискательских трудах и днях, охватывающие восьмилетний период [31]. Начинает он с рассказа об изучении западной части бассейна реки Маи, одного из крупнейших Алданских притоков. Упоминаются Большой и Малый Аим – притоки р. Маи-Алданской. На Омне он едва не погиб с голоду, так как при организации поисков ошибся: на карте Омня значилась длиной 60 верст, а оказалась – около 400. Поиски были безуспешными, пришлось перейти в следующий район – на Маю, её притоки Маймакан, Одолу, Батомгу и Евикан до вершин Станового хребта, откуда видны уже Охотское море и Шантарские острова. Здесь поиски тоже не привели к успеху.

На следующий сезон Баллод с партией перебрался на Учур и его притоки Тыркан, Идюм, Алгому и Гонам. И только там, после восьми лет неотступных поисков, напал на след «настоящего» золота.

В пользу Ниманской компании в Якутии было заявлено восемнадцать площадей, которые компания впоследствии стала сдавать в аренду.

Отправляя поисковые партии к далёкому Алдану, Баллод искал рудное золото и поближе, в верховьях Буреи, там, где уже много лет, исправно промывая россыпи, работали прииски Ниманской компании. И в конце концов удача улыбнулась ему и здесь: Баллод нашёл большое количество обломков кварца с высоким содержанием золота и в 1897 г. оформил две заявки на открытые площади.

Но Ниманская компания не захотела расходовать деньги на разведку, и Баллод решил действовать самостоятельно. Он организовал товарищество «Надежда» и стал искать инвесторов среди иностранцев, готовых вложить деньги в добычу рудного золота. Ему удалось договориться с иностранным Русским товариществом, и разведка оказалась успешной.

«Из всех попыток разведки золотосодержащих кварцевых жил, производящихся в Амурской области за все время её существования, наиболее интересной, бесспорно, является производившаяся в 1898 году разведка ниманских жил… Инициатива разведки принадлежала Баллоду…

… Большая часть разведок встречала разложенную руду; в некоторых местах попадалось много колчеданов, особенно мышьякового. Во всех случаях золото получалось свободное и легко промывалось на американском «рап-е» [162].

Однако, затратив свыше 200 тысяч рублей и не имея уже средств для продолжения каких-либо работ, Русское товарищество прекратило дальнейшие разведочные работы.

«Во время работы главноуправляющим на приисках, – делится позже своими воспоминаниями дочь Баллода Вера Петровна, – к нему очень часто приезжали иностранцы, как, напр., англичане, французы, немцы, поучиться у него, как надо работать на приисках, чтобы столько намывать золота» [31].

Впрочем, Вера Баллод была ещё слишком мала и вряд ли могла понять, почему так часто стала в их доме звучать иностранная речь. Не учиться приезжали иностранцы, а в надежде получить прибыль от своих вложений. А над её отцом тем временем собиралась гроза.

Крупномасштабные поисковые работы, предпринятые Баллодом, требовали значительных дополнительных затрат. Длительное время эти затраты не окупались. Это пришлось не по вкусу хозяевам НЗК. Упали доходы компании, акционеров, и директором-распорядителем вместо вдруг ставшего банкротом В. И. Базилевского стал сенатор В. А. Ратьков-Рожнов. И в 1898 году Баллод был уволен с должности.

Позднее Л. Дейч конфликт с компанейской администрацией связывал с другой причиной, утверждая [51], что беды Баллода начались после доноса некоего Розанова. Тот обвинил Баллода и «политических», набранных им в качестве служащих Ниманской компании, что они, утаивая часть намываемого золота, продавали его затем китайцам с тем, чтобы посылать эти деньги другим «политическим», содержащимся в Карийской тюрьме, для организации побега.

Как бы там ни было, у компаньонов были причины для волнений. До того времени компания лишь трижды имела убытки: в 1876 и 1878 годах, т. е. в самом начале, когда она несла затраты на обустройство приисков, и в 1885 г., после которого был отстранён от должности главноуправляющего М. М. Краевский. В первый год работы П. Д. Баллода, в 1888 г., прибыль компании была максимальной – 1 млн 37 тыс. 578 руб. Начиная с 1891 года добыча стала неуклонно снижаться, а вместе с ней снижалась и прибыль. Причём это снижение было ещё более значительным, поскольку возрастали затраты. И в 1895 году прибыль компании, как показано в составленной по поручению В. И. Базилевского таблице [63], равнялась 114 тыс. 499 руб. И это, как оказалось, был ещё не предел падения!

П. Д. Баллод с семьёй на Ниманских присиках. 1895 г.

Балллод понимал, что россыпи исчерпаемы, но его самого, расходовавшего деньги на поиски новых месторождений, не поняли хозяева.

При отстранении Баллода ревизоры составили крайне суровый акт. Они отметили, что при доме главноуправляющего была молочная ферма на 15 коров. Что на визиты посетителей – главным образом, иностранцев – истрачено 800 рублей. Немыслимым расточительством была объявлена покупка двух пианино, по цене свыше тысячи рублей каждое.

Баллоду припомнили и связи с политическими ссыльными. Снова всплыло происшествие лета 1892 года, когда в глухой тайге был ограблен караван с золотом, направлявшийся из Нимана в Благовещенск. Украли 16 пудов золота, и подозрение пало на Баллода. Пока полиция разыскивала сообщников, настоящие преступники успели переправить золото через границу в Китай…

Уволенный, в 1898 году Баллод с семьей переезжает в Благовещенск. Возраст солидный, пенсионный, но на здоровье он не жалуется. «К этому времени он был уже довольно состоятельным человеком, имел в городе собственный дом, паровую хлебопекарню и булочную-кондитерскую» [178]. Изрядный капитал в банке, накопленный за десять лет службы в Ниманской золотопромышленной компании, позволяет стать купцом второй гильдии. Ему суждено прожить ещё 20 лет. Чему будут посвящены эти годы?

В Благовещенске Баллод реализует, наконец, мечту своей молодости: становится владельцем небольшой типографии и газеты «Амурский край». Правда, неофициально: разрешение на издание газеты оформляется на банковского служащего Г. И. Клитчоглу. Единственный штатный сотрудник редакции – ссыльный Л. Г. Дейч, сподвижник Г. В. Плеханова, член первой марксистской группы «Освобождение труда».

Первый номер газеты выходит 31 октября 1899 года.

На страницах «Амурского края» Баллод с невозмутимостью патриарха вспоминает былое. В девяти номерах 1900 года он помещает статьи о жизни в Нерчинских рудниках в 60-е годы. А когда в 1899 году минуло десять лет со дня смерти Н. Г. Чернышевского, Баллод с теплотой вспоминает о нём.

«Когда иногда выходили между ссыльными какие-нибудь недоразумения, совершенно естественные при тех условиях, в каких мы находились, Николай Гаврилович говорил мне, как старосте: «Да вы бы устроили маленькую пирушку, пригласили бы на неё оппозицию, и поверьте, все бы шло как по маслу. Ведь у нас, на Руси, все так делается, как при начале, так и при конце всяких дел»» [180].

Баллод охотно меценатствовал, поощряя местную культурную жизнь. Помимо газеты организовал народный дом, библиотеку, попечительствовал школам. Обзавёлся и превосходной домашней библиотекой, без малого в три тысячи томов. В ней была не только беллетристика, но и литература по философии, истории, географии, геологии, биологии, химии и другим наукам. Особенно широко в его книжном собрании был представлен геологический раздел. Имелась и марксистская литература, в том числе «Манифест Коммунистической партии» и «Капитал» Маркса. После его смерти библиотека «была взята в народный дом». Куда книги делись потом – не известно, в отделе редких книг Амурской областной научной библиотеки сохранились только две книги из принадлежавших Баллоду (автограф Баллода, впрочем, сохранился только на одной) – «Современные политические деятели» и «История царствования Филиппа II».

В Благовещенске П. Д. Баллод вновь стал активным революционером. Кроме легальной типографии, он основал ещё и нелегальную: в подполе под кухней печатались на гектографе прокламации и литографировались открытки антиправительственного содержания. В доме Баллода устраивались приёмы-чаепития, где обсуждались литературные и общественно-политические вопросы. А сам Пётр Давыдович Баллод в 1905–1906 гг. руководил небольшим кружком молодежи, изучавшей «Капитал» К. Маркса.

Участвовал Баллод и в международных антиправительственных изданиях. С 1901 по 1904 годы в Благовещенске жил латышский марксист Роберт Андреевич Пельше (1880–1955), бежавший из Курляндской губернии с началом арестов среди «новотеченцев». Пельше обратился к Баллоду за материальной помощью «Социал-демократу» – журналу, который издавался в Берне (Швейцария) Фр. Розиньшем-Азисом и другими латышскими социал-демократами. Баллод не однажды давал Пельше значительные суммы. Пельше, вероятнее всего, был автором публиковавшихся в то время в «Амурском крае» статей и заметок о жизни в Прибалтийских губерниях.

«В 1907 г. <Баллодом> был организован при помощи молодёжи побег из тюрьмы Алексеевского, который был арестован по делу захвата почты и телеграфа в 1905 году. Побег был организован артистически, он был препровождён в Китай, а из организаторов побега никто не пострадал. Во всё время самодержавия Алексеевский находился в Бельгии» [31].

Несколько лет Баллод жил в Благовещенске на широкую ногу. В 1902–1903 годах совершил зарубежную поездку в сопровождении собственного повара-китайца. Побывал в Японии, Китае и Египте, где сфотографировался на фоне пирамиды Хеопса.

Вернувшись из-за границы, Пётр Давыдович решил пополнить изрядно растраченный капитал и организовал новое золотопромышленное предприятие, «Баллод и K°», но эта компания потерпела неудачу. Неудача постигла и организованное ранее товарищество «Надежда», управляющий которой Ицкович, обокрав его и компаньонов, удрал с капиталом в Америку. Роскошной жизни благовещенского купца второй гильдии и мецената вскоре пришел конец. Ему снова пришлось искать средства к существованию.

Тут Баллод вспомнил, что Ниманская компания осталась должна ему так называемые «попудные» за алданское золото, добытое на открытых им месторождениях. Он едет в Петербург и пытается отсудить у компании причитающиеся ему 14 920 рублей. Долг внушительный, и «должник» отбивался от истца как мог. Но Пётр Давыдович не отступался.

Будучи весьма стеснён в средствах, он просит помощи у того, с кем познакомился в якутской ссылке и кому доверял – у писателя В. Г. Короленко.

«Владимир Галактионович!

Я обращаюсь к Вам с просьбой. Я живу в Петерб. с февр. и пытаюсь взыскать с Ниманской К долг. Издержался окончательно – нет у меня ничего, на тяжбу не хватает.

Не найдёте ли Вы возможным ссудить меня 200–300 р. на некоторое время.

Не знаю адреса Аптекмана. Хочу и его попросить.

Ваш слуга

П. Баллод» [120].

В итоге, как следует из другого его письма В. Г. Короленко, хранящегося среди других подобных писем в отделе рукописей Российской Государственной библиотеки, Баллод добился правды.

«Простите пожалуйста, дорогой Владимир Галактионович, что я так давно не возвращал Вам взятых мною у Вас 300 р. Теперь Вы, надеюсь, их получили. Раньше никак не мог уплатить Вам, так как бился всё время кое-как, пока не покончил с высокопоставленными хулиганами. Теперь я с ними кое-как почти покончил. Кое-как удалось выручить у этих живоглотов причитающиеся мне деньги благодаря Сенату, который не признал решения Окр. Суда и Петерб. Судебной палаты…

Покончив дело в Питере, я предпочёл возвратиться в Благовещ., откуда мне всё-таки ближе до тайги, в какую я всё-таки опять как-нибудь соберусь.

Ваш П. Баллод.

28 июня»[120].

Пётр Баллод не оставил автобиографии или мемуаров. Он не пытался философствовать и подводить итоги. Но осталось несколько тетрадей с выписками и заметками о прочитанных книгах и статьёй о танцах. В ней автор, между прочим, писал:

«…Передовые люди всегда считались и будут считаться нарушителями порядка, нравственности и безбожниками. А так как толпа всегда идет рука об руку со своим обманщиком, грабителем и убийцей, который всегда видит опасность для себя в уме с честностью, то получается всегда благословение толпы для обманщика, а голгофа для честного»[80].

Последние годы жизни Баллод провёл в Благовещенске. Здесь получил известие о смерти сына Николая, мобилизованного на фронт и заболевшего тифом в немецком плену.

Сам Пётр Давыдович Баллод умер в результате паралича 23 января 1918 года, так и не успев насладиться свободой, за которую всю жизнь боролся.

Дом Баллода, «усадьбу помещика», народная власть национализировала.

Сейчас в Благовещенске нет уже ни дома Баллода, ни его могилы. Лишь две книги из его знаменитого собрания хранит отдел редких книг областной научной библиотеки…

Эрик Иванович Аминов

(1879–1960)

Имя барона Аминова, давно уже забытое жителями нынешнего Приамурья, всё же нет-нет, да и мелькнёт где-нибудь на газетной странице. Упоминается оно и в некоторых других источниках. Как председатель Совета съезда золотопромышленников Зейского горного округа он отмечен в «Историко-статистическом обзоре города Зеи, Амурской обл. К. Ф. Шмидта» [67]. Как главноуправляющий Верхнеамурской компании упоминается в протоколах съездов золотопромышленников. Как золотопромышленник, владелец приисков Байкал (позже прииск назывался почему-то Боре-Байкал) и Золотая гора – в «Порайонном списке работавшихся в 1915 году предприятий по добыче золота в Зейском горном округе» [129] и газетных материалах 1919 года.

О горном инженере, геологе Эрике Аминове, с уважением отзывался другой горный инженер и геолог – Э. Анерт в своей работе «Богатства недр Дальнего Востока» [6]. Аминов помог Анерту, сообщив новые для того сведения о геологическом устройстве Дамбукинского и Гилюйского приисковых районов, а особенно – рассказав о результатах своих экспедиций в верховья р. Уды.

На одной из конференций историков, проводимых Амурским областным краеведческим музеем, один из участников конференции рассказал, что во время гражданской войны Эрик Иванович Аминов, как многие из тех, кто сотрудничал с японцами, уехал в Харбин, а через некоторое время и дальше, якобы в Австралию. Автор неоднократно пытался связаться с русскими эмигрантами в Австралии, но долгое время попытки были тщетны. Потом выяснилось, что в национальном архиве Австралии есть документы Адольфа Ивановича Аминова, прибывшего туда из Финляндии. Сменив направление поиска, удалось в конце концов получить нужную информацию.

Итак, Эрик Иванович Аминов родился в Финляндии в 1879 году. Получил горно-инженерное образование в Германии, в г. Фрайбург, затем работал в США, Канаде и Мексике. В 1911 году получил предложение заняь пост главноуправляющего Верхнеамурской золотопромышленной компании – весьма высокую должность в весьма уважаемой компании. Основанная в 1867 году Дмитрием Бенардаки, эта компания продолжала разрабатывать золотые россыпи на территории нынешних Тындинского, Зейского и Сковородинского районов Амурской области, но старые прииски были давно выработаны, часть их – продана, часть – сдана в аренду. Требовались новые участки, новые идеи, новые технологии. Может потому и решили акционеры пригласить почти русского горного инженера, имевшего большой зарубежный опыт ведения горных работ.

Почти одновременно Аминов занял и другой высокий пост – председателя совета съезда золотопромышленников Зейского горного округа.

Он всегда представлялся не иначе, как «барон Аминов», вспоминали современники. Но не из-за снобизма, а исключительно потому, что гордился своим древним родом и не хотел, чтобы к нему относились как к «чухне», как пренебрежительно великороссы звали финнов. Тем более что и сам род финских баронов Аминовых имел русские корни.

Считается, что Аминовы произошли от Радши, как и некоторые другие русские дворянские фамилии, в частности, Бутурлины и Пушкины. Историки утверждают, что Иван Юрьевич, потомок Радши в десятом колене, носил прозвище Аминь, и от него пошли Аминевы, а потом Аминовы. Но фамилия Аминовых разделилась на две ветви, одна из которых угасла в XVIII веке, а другая переселилась в Швецию и Финляндию, где существует и по настоящее время.

История переселения достаточно любопытна: Федор Григорьевич Аминов, будучи воеводой в Иван-городе, в 1611 году передал свой город шведам и принял подданство Швеции. Был назначен на губернаторство во Гдов, а в 1618 году причислен к шведскому дворянству. Две дочери Федора Григорьевича, выйдя замуж, тоже стали родоначальницами династий: с Аграфены, жены Григория Опалёва, начался род шведских дворян Аполловых, а от Наталии, ставшей женой Никиты Калитина, произошли шведские дворяне Калитины. Один из внуков Федора Григорьевича, последовав в Италию за шведской королевой Христиной, там женился и стал католиком, а другие его внуки приняли в Швеции лютеранскую веру.

Эрик Иванович Аминов

В Швеции двое из рода Аминовых, Густав, ландсгедвинг Саволаксо-Карельской губернии, и брат его, вице-канцлер Абовского университета, Иоанн-Фридрих, 15 октября 1808 года возведены были королём Густавом Адольфом IV в баронское достоинство. Но в это время Финляндия была уже присоединена к России, и соответствующий диплом на баронское достоинство был выдан 6 мая 1812 года уже российским императором Александром I. Впоследствии император Александр I возвел барона Иоанна-Фридриха Аминова в графское достоинство великого княжества Финляндского, но графский титул наследовался только первыми в роде сыновьями, все остальные могли называться только баронами.

Сейчас многочисленный род Аминовых опять почти весь оказался за пределами России. Однако выходцы из Финляндии бароны Аминовы успели за время вхождения её в состав Российской империи оставить свой след. Так, полковник Генерального Штаба барон Аминов наряду со Скобелевым и Федченко упоминается в числе первых исследователей Туркестана. Другой барон Аминов, талантливый инженер-гидротехник и действительный статский советник, прославился тем, что руководил сооружением Обь-Енисейского канала. Правда, этот грандиозный проект, соразмерный со знаменитым Панамским каналом, оказался в итоге невостребованным из-за начавшегося вскоре строительства Транссибирской железной дороги, по которой и пошли грузы. Ещё один барон Аминов, мичман крейсера «Россия», отличился во время крупного сражения с японской эскадрой, состоявшегося 1 августа 1904 года…

Эрик Иванович Аминов оказался, по-видимому, последним главноуправляющим (по-нынешнему – генеральным директором) Верхнеамурской компании. Ему досталось решать не простую задачу: золотой промысел к тому времени измельчал, крупные компании, начинавшие в то же время, что и Верхнеамурская, большей частью прекратили своё существование, и на старых амурских приисках работали преимущественно китайские и корейские артели лоточников-золотничников.

Опытный горный инженер, барон Аминов понимал, что его компания может существовать в дальнейшем только в двух случаях: если максимально механизировать процесс добычи золота и если суметь найти новые месторождения. И, поставив задачу, он взялся за её выполнение.

Первым делом Аминов решил испробовать гидравлический способ добычи на одном из приисков компании. И уже в 1913 году в третьем номере журнала «Золото и платина» появилась статья «Некоторые впечатления из путешествий по Зейской и Алданской тайге», в которой автор отмечал: «Большая заслуга Верхнеамурской компании, что она наконец пошла по новому пути применения успехов техники, достигнутых в других странах, к своим Амурским приискам, применения, основанного на старательских изысканиях (а не на глаз) и на осторожных расчётах» [88].

Последовавшая вскоре первая мировая война, мобилизация и отток рабочих с приисков не позволили развить успех, но с подачи барона Аминова гидравлику стали применять и на других зейских приисках, а затем на некоторое время гидравлический способ добычи золота стал на Зее одним из главных.

Так же рьяно взялся Эрик Аминов и за поиски новых месторождений. Он не просто организовывал и отправлял экспедиции – он сам возглавлял поисковые партии, надолго уходя в тайгу. Сошлюсь снова на публикацию в журнале «Золото и платина» [88], в которой даётся небольшой, но яркий словесный портрет барона-предпринимателя:

«При сообщении о поисках и разведках в Буреинском горном округе приходится упомянуть о партии некоего барона Аминова (так он себя рекомендовал); партия эта производила довольно странное впечатление. Вся она состояла из начальника – барона Аминова, одного служащего и одного рабочего, причём все члены партии передвигались пешком и всё необходимое несли на себе: ни лошадей, ни оленей не было…»

Не всегда эти поиски приводили к нужному результату, но Эдуард Анерт упоминает, что на р. Чогар (бассейн р. Уды) Аминов обнаружил колчеданные прожилки с золотом и платиной. Кроме того, есть сведения, что Верхнеамурская компания в этот период подала несколько заявок на открытие площадей в бассейне Уды. Но так и не приступила к добыче: наступил революционный 1917-й год.

Впрочем, этот год не стал для амурских золотодобытчиков ни переломным, ни вообще сколько-нибудь заметным, разве что именно тогда хищники, т. е. золотодобытчики, не имевшие своих приисков и намывавшие золото украдкой и где придётся, нашли рудную жилу на прииске Золотая Гора. Этот прииск был открыт в 1911 г. мелким золотопромышленником Василием Парыгиным в верховьях Хугдера, правого притока р. Гилюй. Но площадь была занята скорее всего «на всякий случай». В этом районе уже давным-давно разрабатывались прииски, площади которых, плотно примыкавшие друг к другу, не позволяли втиснуться кому-либо ещё, и небольшой прииск Золотая гора, прилепившийся сбоку от других, не казался перспективным. По-видимому, первым владельцем был заложен глубокий шурф, но золота он так и не увидел, а потому в списках разрабатывавшихся прииск Золотая гора не фигурировал.

Сейчас, по прошествии почти ста лет, трудно восстановить события того времени, но возможно кто-то из рабочих, копавших шурф для Парыгина, обнаружил на большой глубине если не золото, то по крайней мере признаки его близкого залегания. От хозяина эту информацию скрыли, надеясь когда-то позже заполучить Золотую гору. И после того как располагавшийся на отшибе прииск остался без контроля, в заброшенный шурф «находчивые» золотничники стали помаленьку «поныривать», каждый раз возвращаясь с богатой добычей. Однако утаить информацию от коллег по промыслу не удалось, вскоре тайна «фартовых» хищников была раскрыта, и им пришлось делиться: в 1917-м году на прииске Золотая гора занималась добычей уже «трудовая артель».

В 1918-м году в Приамурье было объявлено об установлении власти Советов. Одним из первых её постановлений стало постановление о национализации приисков. Повсюду воцарились хаос и сумятица. К распространившимся к тому времени шайкам хунхузов и прочих разбойников стали быстро добавляться всё новые любители поживиться за чужой счёт. Власти опомнились, объявили национализацию поспешной и незаконной и создали комиссию по денационализации приисков, но на местах за право владения приисками шли кровопролитные бои.

Ошарашенные золотопромышленники сопротивлялись, как могли. Они вооружались сами, организовывали собственные охранные отряды, привлекали милицию, слали телеграммы казачьим атаманам, и наконец, отчаявшись, обратились за помощью к японским войскам как к последнему средству. Но воцарившийся после прихода японцев покой оказался недолгим: очень многие, кто до этого времени не одобрял действий грабителей всех мастей, теперь увидели в узкоглазых солдатах главного врага, главного виновника несчастий и бед, и золотопромышленники, чьи прииски охраняли японцы, также оказались отныне общими врагами.

Таким врагом народа стал и барон Аминов – работодатель, который не давал работу тем, кому не доверял, который платил двойное жалованье милиционерам, чтобы привлечь их на охрану своих (и Верхнеамурской компании) приисков, который расквартировал на Сергиевском прииске – расположенной неподалёку от Золотой горы резиденции всей гилюйской приисковой группы – японских солдат. Но главное – Аминову официально был передан прииск Золотая гора, и это также настроило против него всех тех, кто с недавнего времени считал себя здесь хозяином.

Сам Аминов относился к хищникам как к разбойникам, грабившим законных владельцев. И как мог, пытался защитить прииски от грабителей. Среди массы телеграмм, писем, записок и прочих документов того времени, сохранившихся в областном архиве, мне попалась телефонограмма (тогда их звали телефонадами), отправленная Аминовым тогдашнему председателю совета съезда золотопромышленников А. К. Викулову.

«На китайское зимовьё, которое находится в 1/2 верстах от Петровского прииска за последнее время завозили очень много муки. Просите начальника милиции сделать срочное распоряжение прапорщику Салину конфисковать весь товар и закрыть его, т. к. шайка находится поблизости от Сергиевского. Здесь легко могут приобретать необходимые припасы. Аминов» [68].

Но никакие меры не помогали. В начале августа 1919 года на прииски Сергиевский и Золотая Гора было совершено разбойное нападение, о котором написали все издававшиеся в то время в Амурской области газеты. При этом больше пострадал прииск Золотая гора – очень богатый, ещё совсем недавно, при советской власти, считавшийся собственностью «трудовой артели» хищников, но теперь возвращённый владельцу.

«На прииске Аминова грабители похитили 388 золотников золота, 25000 рублей деньгами, разграбили и сожгли амбары и склады; квартиры Аминова и служащих ограблены. Всё, что грабители не хотели или не имели возможности взять с собой, уничтожали на месте», – писала благовещенская «Амурская жизнь» [23].

А вскоре всем стало ясно: надежды золотопромышленников на то, что жизнь вернётся на круги своя, не сбылись. Теснимые в Приморье и на юге Хабаровского края немногочисленные японские войска сняли свои отряды с охраны приисков, а затем и вовсе покинули Амурскую область. И очень многие из тех, кто пользовался их услугами, кто сотрудничал с ними, предусмотрительно предпочли уехать из России. В числе эмигрантов в Харбин был и барон Аминов…

Специалист горного дела, он и здесь не остался без работы. Как написано на посвящённой ему странице интернет-сайта одной из финских горнорудных компаний, он поступил на службу в китайское правительство, работал в Синьхуа, в Гималаях, затем на Филиппинах. А в 1936 году вернулся в Финляндию, которая, выделившись из состава Российской империи, была уже самостоятельным и быстро развивающимся государством. К тому времени он женился на русской, Валентине Ивановне Корняковой, и языками общения в финской семье были русский и французский.

По нашим меркам, Эрик Иванович давно уже мог быть пенсионером, но в 1839-м году его, шестидесятивосьмилетнего, пригласили на службу в горную компанию Oy Vuoksenniska Ab на золотой рудник Хавери, расположенный в сорока километрах от Тампере. И барон Аминов ещё двенадцать лет руководил работами на шахтах рудника.

Финны с уважением вспоминают о его профессионализме и большом опыте, благодаря которым Аминов оказался очень полезен компании. Они вспоминают и присущее барону чувство юмора, и его общительность, и его демократизм, помогавшие улаживать любые, даже самые сложные конфликты. Не забыли, что именно барон Аминов способствовал созданию корпоративного духа на шахтах Хавери, что он был внимателен ко всем, и даже дети шахтёрского посёлка были рады встречам с долговязым весёлым стариком, угощавшем их конфетами. Что он был заядлым рыбаком. И что за бароном повсюду следовал беспородный пёс по кличке Барре, ни на шаг не отстававший от своего хозяина.

Эрик Аминов был высок и худ, любил тёмные пиджаки, под которыми носил жилетки и прожжённые пеплом свитера. Золотые карманные часы работы Фаберже крепились к карманам этих пиджаков шнурками от ботинок…

В 1952 году здоровье всеобщего любимца барона Аминова пошатнулось, и он был вынужден оставить службу в компании. Он прожил еще несколько лет и умер в самом начале 1960 года.

…Прииск Золотая гора с другими приисками золотогорской группы после окончательного установления в Приамурье советской власти был вновь передан трудовой артели «Красные беспартийные», но в конце 1923 года отобран у неё. Образованное на базе объединённых приисков Золотогорское приисковое управление со временем влилось в укрупнённую структуру – госпредприятие «Прииск Дамбуки». Сейчас в умирающем в глухой тайге посёлке Золотая Гора имя владельца одноимённого прииска барона Аминова уже никто не помнит…

Павел Васильевич Мордин

(1864–1925)

Пожалуй, одной из наиболее неоднозначных фигур среди дальневосточных золотопромышленников предстает Павел Васильевич Мордин, сведения о котором достаточно обширны и вместе с тем весьма противоречивы.

Между тем П. В. Мордин включен М. Н. Барышниковым в «Историко-биографический справочник» [19] – источник, претендующий на звание одного из наиболее достоверных. По данным Барышникова, Павел Мордин родился в 1864 году в г. Сызрани, а образование получил в Бугульминском уездном училище. Ещё юношей он отправился в Читу в качестве секретаря по торговым делам тамошнего купца 1-й гильдии А. Д. Короткова. Затем Мордин переехал в Благовещенск, где служил в «Торговом доме «И. Я. Чурин и K°», а после воинской службы, в 1890 году, начал карьеру золотопромышленника. Далее, указывает Барышников, Мордин в сопровождении двух рабочих отправился в Унья-Бомский район, где через 9 месяцев открыл месторождение золота. Это открытие позволило ему учредить Алу-Макитское золотопромышленное товарищество и занять в нём пост управляющего делами.

Другие подробности о деятельности П. Мордина на Дальнем Востоке приведены в хранящемся в Амурском областном краеведческом музее машинописном «Историческом очерке о Харгинском дражно-рудном предприятии «Дальзолото»[68], автором которого считают С. В. Зазубрина, служившего с 1916 года на приисках Мордина техником и лично с ним знакомого. Однако при работе с этим источником приходится учитывать непростые личные отношения между Зазубриным и основным персонажем очерка, а также и то обстоятельство, что очерк был написан уже в советское время, когда одна только принадлежность к клану золотопромышленников была отрицательным фактом биографии.

С. В. Зазубрин рассказывает, что П. В. Мордин происходит из крестьян села Жедрина Симбирской губернии.[15] Деловую карьеру он начал в 1886 году, когда после увольнения с воинской службы «по разряду штрафованных» поступил на службу младшим приказчиком в чайно-бакалейном заведении Немерова в Благовещенске. Будучи командирован на знаменитые Желтугинские прииски с товарами на 9 тысяч рублей, Мордин якобы проигрался в карты и остался не у дел. Однако в 1888 году, пишет Зазубрин, благодаря протекции жены доверенного «Торгового дома «И. Я. Чурин и K°» Репиной, поступил на службу в эту фирму и был командирован на реку Бом, уже прогремевшую своим богатством. Здесь им был открыт и заявлен в пользу Репиной участок на Алу-Маките, притоке Бома, к разработке которого золотничным способом Мордин и приступил.

В списке главнейших золотопромышленных компаний и фирм Приамурья, опубликованном в 1897 году в газете «Приамурские ведомости» [45], приводятся данные об основанном с участием Мордина Алу-Макитском золотопромышленном товариществе, уточняющие сведения Зазубрина. И в перечне владельцев указывается вовсе не жена, а сам В. И. Репин, причём с небольшим количеством паёв. И распорядителем золотопромышленного товарищества назван не Мордин, а Иван Неофитович Толмачёв, благовещенский мещанин. Хотя сам Мордин в списке компаньонов и значится, но его доля так же невелика, как и доля Репина.

«Приамурские ведомости» между прочим сообщают, что эта компания с участием П. Мордина была не единственной. В том же районе добычу золота вело товарищество «Предприимчивость в Дальней Тайге» с теми же пайщиками и при том же распределении паёв. Правда, оно было менее успешным, в 1894 г. добыло (официально) всего 34 золотника.

А 24 января 1894 года на свет появляется ещё одно золотопромышленное товарищество на вере «Толмачёв, Мордин и компания», где П. В. Мордин оказывается главным владельцем. Ему принадлежат уже пятьдесят паёв, И. Н. Толмачёву – сорок пять, а «компании», т. е. полковому писарю Я. Ф. Родионову – пять паёв из ста [22]. Заметим, что Репины в числе компаньонов здесь не значатся.

О начале карьеры Мордина можно узнать из рассказа актёра И. Н. Перестиани, режиссера широко известного фильма «Красные дьяволята», работавшего в начале 1890-х годов в Благовещенске в составе театральной труппы. В книге «75 лет в искусстве» он вспоминал:

«В Благовещенском универмаге торгового дома «И. Я. Чурин и K°» в скобяном отделе был приказчик Мордин. Я его знал лично. Очень приятный молодой человек. Как-то он рискнул отпустить в долг двум приискателям нужный для них инвентарь. Вернувшись осенью, эти горемыки указали ему одно из найденных золотых мест. Причём без заявки, а по каким-то сделанным ими зарубках на деревьях. Заявку сделал сам Мордин…» [114].

Впечатление «приятного молодого человека» при встрече с Мординым создавалось, видимо, у многих. Как можно судить по ряду других источников, Павел Васильевич действительно вызывал у людей доверие. Но интересно для его характеристики продолжение рассказа Перестиани.

«И вот наступил день, когда я встретил Мордина в Петербурге. У него был особняк где-то на Моховой, а сам он носил фамилию де Морден. Он приобрел во Франции чей-то майорат и с ним предлог «де», соответствующий немецкому «фон». А главное, он был миллионером» [114].

Присущая Мордину манера выделиться из окружения, с определенной долей авантюризма и своего рода эпатажа, отмечается и в других источниках, особенно носящих характер преданий. Такого рода предания сохранились, в частности, в рассказе ботаника В. Ф. Семёнова, командированного в 1908 году Томским университетом в Амурскую область для сбора ботанических коллекций. Встретив Мордина при ожидании парохода в деревне Мазановой, Семёнов записал в дневнике, сохранившемся в фондах Амурского областного краеведческого музея:

«П. В. Мордин (Поль Мордэн), миллионер и действительный статский советник, был хищником, спиртоносом, и только в 1896 году начал работать на небольшой площади, где до этого работало много хищников, ставших его рабочими, т. е., вернее, кредиторами, т. к. начали сдавать золото только ему, а получать деньги после того, как он сдаст золото в банк. Тогда не было вольной торговли золотом, и волей-неволей его надо было сдавать хозяину прииска. А хозяин многим не уплатил… Да и площадь вышла богатая, нашлись охотники-компаньоны с деньгами, образовали Общество, поставили машину (чуть ли не в 1902 г.). Поль Мордэн – главный воротило, потом завёл себе отдельные прииска, и «за умелое ведение дела» и прочие «труды» в крае, по ходатайству губернатора Путяты, согласно воле его и вопреки отзывам податных инспекторов, аттестовавших Мордина как темную личность, он произведен в генералы» [126].

В рассказе одного из старожилов Благовещенска М. Г. Козьмина, который приводит историк Т. А. Холкина, получило отражение еще одно народное предание: «Мордин был старателем, простым рабочим. Нашел золотую жилу и продал её американцам. Разбогател, в герцогстве Лифляндском купил себе баронский титул. Стал ездить в цилиндре и на рысаках» [171].

Подобного рода историями изобилует и очерк Зазубрина. Так он сообщает, что в 1890 году при обыске на прииске полицейским урядником было обнаружено у Мордина под подушкой 8 фунтов золота, не записанного в казённую книгу. Мордин был якобы отстранён от должности и отдан под суд, однако дело разбиралось в 1895 году, когда Мордин был уже богат, и было прекращено благодаря взяткам.

В следующем эпизоде Зазубрин опять неблагоприятно характеризует Мордина. Он сообщает, что в 1890 году служащий компании «Ельцов и Левашов» И. И. Подосёнов, живший на Воскресеновском прииске по реке Эльге (приток р. Харги) получил сведения, что на устье Жедринского ключа на Харге работают хищники, и послал туда некоего И. А. Винокурова. Винокуров, пробив по нескольку шурфов в Жедринском и Казанском и убедившись в богатстве найденной россыпи, поставил разведочные столбы и выехал с заявками в Благовещенск, где был в это время и Подосёнов. Для постановки детальной разведки была организована компания в составе Подосёнова (34 пая) Толмачёва и Репиной (по 33 пая).