Развитие интуиции. Как принимать верные решения без сомнений и стресса Клакстон Гай

Глава 7

Неосознанное восприятие

Ежеминутно в нас существует бесконечное множество восприятий, но без осознания и обдумывания, то есть в самой душе происходят изменения, которых мы не замечаем, потому что впечатления либо слишком незначительны, либо многочисленны.

Готфрид Вильгельм Лейбниц

Мы гораздо больше, чем нам кажется, связаны с внешним миром и подвержены его влиянию. В 60-е годы XX века было много разговоров о том, что при помощи быстро меняющихся, не отслеживаемых сознанием кинокадров людей заставляют покупать определенные напитки. Причем без их осознанного желания. Да, впоследствии выяснилось, что сублиминальная реклама не заставляет нас идти против своих желаний настолько сильно, как мы этого боимся, но факт воздействия на подсознание неоспорим. Мы довольно часто подвергаемся этому воздействию, и не только когда слушаем запись или смотрим на экран. Воздействие на подсознание существует постоянно, и мы ничего не можем с этим поделать. Субразум находится в постоянной связи с окружающим миром, но это никак не отражается на нашем сознании. Мы не просто не можем понять, что происходит у нас в голове, мы даже не видим, что происходит вокруг!

Писать о подсознательном восприятии очень нелегко, потому что все языковые понятия, которые применяются по отношению к нему, очень сумбурны. Не существует слова, которое означало бы «быть под влиянием того, о чем нам неизвестно», это отсутствие понятия – признак того, что в нашем обществе пренебрежительно относятся к проявлениям субразума. Говоря о «знаках», полученных из окружающей среды (или поступивших от собственного тела), независимо от того, были они получены сознательно или нет, я буду использовать слово «осведомленность», хотя понимаю, что это расходится с мнением большинства тех, кто употребляет это слово иначе. Понятия «сознание» и «сознательная осведомленность» я приберегу для обозначения того, что четко проявляется перед нашим мысленным взором. Таким образом, нет ничего парадоксального в том, что я использую выражение «бессознательная осведомленность», когда говорю о состоянии, в котором на нас оказывает влияние что-то, чего нельзя осознать{91}.

В 1989 году Тейн Питтман и Роберт Борнштейн из Геттисбергского колледжа в Пенсильвании провели эксперимент, в ходе которого выявили, как люди выбирают между несколькими соискателями на работу. Студентам давали должностную инструкцию научного сотрудника кафедры психологии и резюме двух молодых людей (допустим, Тома и Дика), а потом просили выбрать подходящего кандидата на должность. Собственно, соискателей отличала только одна важная деталь: Том хорошо владел компьютером, но хуже выражал мысли письменно, а Дик – наоборот. К каждому резюме прилагалась фотография (каждый раз разная). Перед началом эксперимента участников попросили помочь с небольшим исследованием зрительного восприятия. В ходе этого короткого исследования студентам пять раз показывали фотографии Тома или Дика, по четыре миллисекунды каждую, сопровождая их словом «подходит». При том освещении, при котором проходило исследование, четыре миллисекунды – слишком малое время, чтобы осознанно разглядеть текст или картинку. Все участники видели лишь вспышку света.

Большинство студентов остановили свой выбор на том кандидате, чье лицо они подсознательно «увидели» во время исследования.  студентов, которым при вспышке света показывали фотографию Тома, выбрали именно его. Если же показывали фотографию Дика, то, соответственно, опрошенных предпочли его Тому. Когда их просили объяснить свой выбор, те, кто выбрал Тома, говорили, что для работы на кафедре компьютерные навыки были важнее, чем умение хорошо писать; те же, кто выбрал Дика, считали, что освоить компьютер может кто угодно, а для работы гораздо важнее уметь свободно выражать свои мысли{92}.

Участникам исследования Питтмана и Борнштейна показали лицо при вспышке света очень быстро для того, чтобы можно было это осознать, и сопроводили словом «подходит», навязав тем самым положительную оценку. Этого оказалось вполне достаточно, чтобы лицо неосознанно отложилось в памяти, что и повлияло на выбор. Мы уверены в том, что испытуемые «бессознательно осведомлены», поскольку их реальные действия не могут быть объяснены другими причинами.

Конечно, по сути, это правда: мы не можем «увидеть» подсознание. Мы можем лишь догадываться о его существовании по влиянию на хорошо наблюдаемые явления. Точно так же мы не можем сфотографировать черную дыру, но при этом знаем о ее существовании и на основе необычного поведения света рядом с ней можем делать выводы относительно ее свойств. Чтобы понят, как работает неосознанное восприятие, нужно посмотреть, каким образом реальное поведение или сознательные мысли, чувства и реакции «отклоняются» под действием невидимых факторов.

Несмотря на большое количество зафиксированных исследований неосознанного восприятия, чтобы убедиться в его обыденности, не требуется никаких научных подтверждений. Мы постоянно реагируем на события и предметы, которые не проникают в сознание (хотя, безусловно, нужно определенное усилие, чтобы обратить внимание на вещи, существования которых мы не замечаем). Прямо сейчас, когда вы читаете эти строчки, ваше тело удобно устроилось на стуле или на чем-то, на чем вы сидите или лежите. И время от времени вы меняете положение тела в соответствии с ощущениями, которые обычно не осознаете. Когда вы переворачиваете страницы, вы руками чувствуете размер книги и плотность бумаги. В процессе чтения вы можете даже вдруг обнаружить, что в соседней комнате бьют часы, а вы считаете удары и к тому моменту, как осознали это, насчитали уже несколько.

Вот классический пример бессознательного восприятия: вы едете на машине и вдруг понимаете, что уже приехали. Значит, последние 20 минут вы были настолько погружены в диалог с попутчиком или в собственные мысли, что, по всей видимости, осознанно не замечали ни дороги, ни движения, ни процесса управления автомобилем. Сознание пребывало в одном мире, в то время как бессознательный «автопилот» вел вас совершенно в другом, сворачивая на перекрестках и тормозя на светофорах и пешеходных переходах. То же проявляется, когда вы заняты чем-то требующим участия умственных способностей – играете на фортепиано, принимаете душ или наливаете детям чай, – но при этом находитесь «совсем не здесь». Всем известно, что можно механически делать даже то, что требует постоянного мыслительного процесса, – болтать с друзьями или читать лекцию (вероятно, вы знаете анекдот о старом священнике, которому приснилось, что он читает проповедь, а когда тот проснулся, оказалось, что он действительно ее читает).

Наш «автопилот», как и автопилот самолета, реагирует на происходящее с нами и вокруг нас. Находясь «на автопилоте», мы не отвечаем, как глупые роботы, а действуем согласно ситуации, как разумные роботы (во всяком случае, чаще всего происходит именно так). Иногда мы обнаруживаем свою рассеянность и останавливаем себя на полпути к офису, вспоминая, что должны были пойти к врачу. Или как в известном примере, который приводил Уильям Джеймс[18]: мы идем наверх переодеться, чтобы ехать на прием, но обнаруживаем себя в пижаме, чистящим зубы. Особенно когда «мы», то есть наше сознание, «заморачивается» и начинает действовать на автомате, и вдруг оказывается, что мы налили чай в сахарницу или растопили камин свежей газетой.

Однако когда сознание отключается не полностью, а вы просто фантазируете на ходу или бормочете что-то про себя, а затем вдруг возникает что-то важное, внимание переключается, и мы «просыпаемся». Если из-за припаркованной машины неожиданно выскакивает мяч, мы уже начеку, потому что следом может выбежать ребенок. Мы прекращаем диалог на полуслове, и наши сознательное восприятие и реакция снова в строю, но в подобном случае опять присутствует доказательство неосознанного восприятия. Как сознанию удается выхватить именно эту деталь из потока постоянно переполняющих нас впечатлений? Как так получается, что мы вдруг резко останавливаемся и прислушиваемся или поворачиваем голову, поскольку есть что-то, на что нужно обратить внимание? За городом у друзей я просыпаюсь и настораживаюсь, услышав ночью слабый, едва уловимый незнакомый звук, при этом дома, в Лондоне, я могу спать как убитый и не слышать, как мимо окон с грохотом проносятся автомобили.

Единственное возможное объяснение этому явлению состоит в том, что субразум постоянно отслеживает происходящее за пределами видимости осознанной осведомленности, отмечает важные или опасные факторы, решает, когда вмешаться в сознательный процесс с «экстренным сообщением». Конечно, ему тоже свойственно ошибаться. Иногда я просыпаюсь от звука, который издает скрипящее бревно, а не крадущийся вор или разгорающийся пожар, а иногда наоборот – не просыпаюсь, когда это необходимо. Но в данный момент я пытаюсь показать существование субразума, а не его всеведение и безошибочность. Изменения сознания, мелькающие картинки – все, что с ним происходит, похоже на экстренный выпуск новостей по телевизору: мы не видим лиц ни редакторов, ни корреспондентов, только догадываемся, что эти люди остались за кадром.

Далеко не всегда мы воспринимаем происходящее таким, как оно есть на самом деле; гораздо чаще мы смотрим на ситуацию сквозь призму наших ожиданий. К тому, что должно произойти, мы готовимся и физически, и душевно, опираясь на сигналы, которые зачастую даже не поступают в сознание. И пока этот процесс происходит регулярно и проходит успешно, мы его не замечаем – ровно до тех пор, пока не случается сбой.

Попадая в первый раз на эскалатор, вы на него ступаете и сходите с него с несколько странным ощущением, которое некоторое время не проходит. Когда же опыта становится больше, тело запоминает определенный набор движений для сохранения равновесия, и, как только вы готовитесь сделать шаг на ступеньку, получаете соответствующую зрительную информацию – этот набор запускается. В конечном итоге, подходя к неподвижному эскалатору, вы получаете те же зрительные сигналы, они запускают тот же набор движений, и вы начинаете уравновешивать движение эскалатора, как и все, кто часто ездит в метро. Но на самом деле ни ускорения, ни замедления движения не происходит, и это смущает субразум{93}.

Более интересную демонстрацию того же эффекта можно наблюдать, если зайти на факультет психологии в Эдинбургский университет и посетить специальную комнату. Стены и потолок этой комнаты на самом деле – перевернутый вверх дном короб, подвешенный над настоящим полом. Промежуток между стенами и полом настолько мал, что его не видно. Вы входите в комнату, дверь закрывается, а затем снаружи кто-то толкает комнату, и она начинает двигаться относительно и пола, и вас. Возникает визуальный эффект, который обычно мы наблюдаем, только когда идем или качаемся на качелях. Поэтому, неосознанно действуя в соответствии с тем, что видите, вы наклоняетесь в противоположном направлении для корректировки предполагаемого движения и сохранения равновесия – и в результате падаете.

Неосознанное восприятие может проявляться не только в движении, но и при различных видах восприятия. Если вам дать две металлические банки, одинаковые по весу и разные по размеру, и спросить, какая тяжелее, то вы скажете, что маленькая тяжелее, потому что она тяжелее, чем мы можем предположить, глядя на ее размер. Вы просите принести вам чашку чая, отпиваете один глоток, и вам кажется, что чай странный на вкус, и только потом вы понимаете, что вам принесли кофе. Сначала вам нужно пересмотреть свои ожидания, и только потом вы сможете распознать вкус, который на самом деле вам знаком и даже нравится.

Мы видим, чувствуем на вкус или на ощупь совсем не то, что находится «непонятно где»; сознательное восприятие искажает реальность, но делает это в наших интересах. Во время чтения глаза совершают множество скачкообразных движений вдоль строчек печатного текста – эти движения называются «саккады», – при этом наше сознание воспринимает неподвижную страницу книги. Если бы вам пришлось держать книгу в два раза дальше от глаз, чем сейчас, вряд ли она выглядела бы меньше, несмотря на то, что ее изображение на сетчатке глаза уменьшится вполовину. И даже если часть страницы попадает в «слепую зону» сетчатки, вы не видите никакой дыры в пространстве: субразум, как положено, усредняет все полученные данные перед тем, как передать их в сознание, потому что для него так удобнее.

Подобные примеры неосознанного восприятия часто касаются проявлений окружающего мира, которые не попадают в сознание, несмотря на то что субразум их замечает, при этом их видно, слышно и т. д. Они оказывают на нас влияние, оставаясь незамеченными. В экспериментальных исследованиях Питтмана и Борнштейна чаще используются слабые раздражители, которые проявляются на короткое время практически на границе восприятия. Эти ситуации очень четко демонстрируют природу неосознанного восприятия, и они интересовали психологов с самого начала изучения работы мозга.

В классическом исследовании 1898 года Борис Сидис[19] показывал участникам эксперимента карточки, на каждой из которых была напечатана цифра или буква. Но карточки находились на таком расстоянии от глаз, что прочитать изображение было невозможно. Сидис писал, что «испытуемые часто жаловались, потому что не могли разглядеть вообще ничего или только тусклое размытое пятно, которое иногда вообще исчезало из поля зрения». Однако когда он просил их назвать символ на карточке, ответы были правильными гораздо чаще, чем в случае простого угадывания, хотя участники признавались, что именно это они и делали. В результате эксперимента Сидис пришел к выводу, что «внутри нас существует второе, дремлющее, “я”, воспринимающее вещи, которые первое, бодрствующее “я” постичь неспособно»{94}.

Еще раньше, в 1884 году, философ Чарльз Пирс провел серию экспериментов вместе со своим студентом Джозефом Ястровом в американском Университете Джонса Хопкинса. В ходе экспериментов ученые снова и снова пытались выяснить, какой из двух практически одинаковых по весу предметов на самом деле тяжелее. Снова, несмотря на тот факт, что их осознанная уверенность была, в сущности, равна нулю, им удалось сделать гораздо больше, чем это можно было бы объяснить случайностью. Они провели тысячи экспериментов, и каждый раз ответы назывались наугад. Тем самым они показывали, что у них нет никаких предпочтений вплоть до того, что смысла отвечать не было совсем, но при этом они были правы примерно в 60–70 % попыток.

Важно, что ученым удалось не просто удовлетворить любопытство: они получили наглядные свидетельства тому, как люди взаимодействуют с миром и между собой. Пирс и Ястров писали:

«Общий факт принес очень важные практические плоды: он дает новый повод предполагать, что мы накапливаем то, что приходит в наш разум, в значительной степени из слабых ощущений, и они настолько слабы, что мы даже не способны осознать, были они у нас или нет, не можем четко себе объяснить, как приходим к каким-либо выводам в подобных вопросах. Таким образом можно объяснить и телепатические способности, и женскую интуицию. Психологам просто необходимо изучать подобные слабые ощущения, а все остальные должны тщательно их совершенствовать»{95} (курсив автора).

Пирс и Ястров не увидели непосредственного отношения этих открытий к нашей повседневной жизни, но предположили, что люди могут развить чувствительность к слабым ощущениям подобного рода. Так же как можно развить и обострить интуицию (о чем я писал в главе 5), можно научиться использовать слабые воздействия, которые лежат в основе наших обычных способов познания и восприятия и которыми мы, как правило, пренебрегаем. Представьте, что у разума две границы: одна – нижняя, ниже которой разум не воспринимает ничего, а вторая – верхняя, над которой все воспринятое становится осознанным. Между двумя границами находится прослойка субразума, где все воздействия активны, но неосознанны. И предположение Пирса и Ястрова сводится к тому, что расстояние между этими границами может меняться, то есть можно расширить область сознательного восприятия за счет той области, которая ранее относилась к уровню бессознательного.

Ранее способность неосознанного восприятия влиять на то, что появляется в сознании, была продемонстрирована австрийским психиатром Отто Пётцлом, который работал с ранеными во время Первой мировой войны. Он протестировал несколько солдат, раненных в голову с поражением затылочной части обоих полушарий – частью мозга, отвечающей за реакции на зрительные раздражители. Пётцл обнаружил странную вещь. Солдаты были практически слепыми (в центре зрительного поля), но при этом, если они некоторое время не отрывали глаз от картинок (которых не видели), то к ним в голову начинали приходить образы и идеи, непосредственно связанные с невидимыми для них изображениями. Картинки таинственным образом всплывали в сознании сами по себе и не были связаны с визуальным восприятием. Пётцл задумался, можно ли добиться подобного эффекта у людей с нормальным зрением, и провел следующее исследование. Желающим стать участниками показывали картинку – примерно на одну сотую долю секунды, в виде вспышки, после чего их просили нарисовать то, что они видели. Как правило, участники либо не рисовали ничего, либо изображали нечто невразумительное, затем их просили (да, просьба эта звучала весьма странно) пойти домой, лечь спать и увидеть сон. На следующий день они возвращались, рассказывали о своих снах и рисовали то, что они запомнили. Когда Пётцл проанализировал рисунки и рассказы участников исследования, он обнаружил, что в них было много ассоциаций с оригинальной «невидимой» картинкой{96}.

Несмотря на то что эти исследования проводились давно и, на наш взгляд, не были тщательно продуманы, основные результаты были подтверждены еще раз при более жестких условиях. Например, Марк Прайс, психолог из Кембриджа, доказал, что люди, даже если им показать слово слишком быстро, чтобы они успели его прочитать, могут «догадаться», к какой категории оно относится. Если участникам при вспышке показывали слово «морковь», они не могли точно определить, что это за слово, но угадывали, что это был овощ. Вероятность правильного ответа была выше просто случайной догадки. В одном из исследований, когда в качестве испытуемого был брат Прайса, ученому случайно удалось повторить опыт с эффектом Пётцла. В какой-то момент было показано слово «верблюд», но брат не смог его определить. Однако во время следующей презентации он начал тихонько хихикать. Когда Марк спросил, что случилось, брат ответил, что смеется, потому что внезапно у него в голове возник образ верблюда, вот так – сам собой.

Похожий эффект можно получить, когда сигнал трудно уловить не потому, что он слабый, а потому, что он возникает в периферическом поле зрения. Джон Брэдшоу из австралийского Университета Монаша продемонстрировал возможность неосознанного чтения слов, которые находятся на границе поля зрения, а также показал, что подобное неосознанное восприятие влияет на то, как мы передаем информацию, полученную сознательно. В центре экрана он показывал слово, имеющее два значения, например «коса». Одновременно на границе поля зрения возникало другое слово, связанное с одним из значений центрального слова, например «трава». Несмотря на то что люди видели второе слово неосознанно, они чаще объясняли, что «коса» – это инструмент для скашивания травы, а не прическа{97}. Информация, которой более чем достаточно, чтобы перейти грань узнаваемости, но не быть при этом осознанной, действительно оказывает влияние на то, что появляется в сознании. Как мы уже видели на примере интуиции, сознание требует более точных подтверждений, чем субразум.

Еще один вывод, который был сделан на основе исследования Питтмана и Борнштейна и обсуждался ранее, заключается в том, что испытуемые не знают, как именно на них влияли и что вообще было оказано какое-то неосознанное влияние, поэтому они не осознают, что настоящий источник их решений находился за гранью сознания, и не могут сознательно принять меры против такого влияния. Они настолько чувствительны к неосознанному воздействию именно потому, что не знают о его существовании. Люди могут пытаться контролировать или снижать влияние неосознанных сигналов, но до тех пор, пока они не настроят «локатор» сознания, эти инструменты контроля работать не будут. На примере с интуицией мы уже убедились, что субразум работает с более полной базой данных, чем сознание, но кружево, которое он плетет, может содержать неправильные или устаревшие нити. Существует интересная вероятность того, что неосознанный сигнал, обойдя стороной все проверки и запреты сознания, повлияет на наше поведение гораздо больше, чем воспринятый отчетливо.

Исследование, проведенное Синтией Паттон, дает наглядное представление об этом эффекте. В качестве участников эксперимента она выбрала две группы студенток. В одну группу входили девушки с «нормальным» отношением к еде, а в другую – те, у кого были зафиксированы нарушения в этой области. Согласно медицинским данным, у девушек из второй группы к еде было двойственное отношение: с одной стороны, они использовали пищу «в качестве утешения», а с другой – ненавидели в себе эту зависимость, им не нравилось быть толстыми (по крайней мере, с их точки зрения). В результате такого отношения они старались контролировать свой аппетит, особенно когда находились в компании. Вставал вопрос: как вели себя девушки, когда чувствовали тревогу, но не знали ни ее причин, ни источника?

Как и исследование Питтмана и Борнштейна, эксперимент, который проводила Паттон, состоял из двух частей. В первой части все девушки проходили так называемый «тест на зрительное различие». Им нужно было попытаться прочитать предложения, которые высвечивались на экране и тут же исчезали. Основных предложений было два: первое, которое показывали заранее, чтобы заставить участниц начать тревожиться, было – «Мама уходит от меня», а второе, нейтральное, – «Мама дает мне это». Предложения показывали по-разному: либо на 4 миллисекунды, для неосознанного восприятия, либо на 200 миллисекунд, для осознанного восприятия. Каждую группу поделили на две части, одной половине показывали первое предложение, а другой – второе; затем участницы переходили к следующей части эксперимента, в которой им давали попробовать три разных вида печенья. После того как экспериментатор объясняла задание, она оставляла участниц наедине с тремя вазами печенья, чтобы те могли закончить тест. Когда мнимая дегустация была окончена, Паттон проверяла, сколько печенья съела каждая девушка.

Результаты показали, что нейтральное предложение не вызывало желания съесть много, независимо от способа, которым его демонстрировали участницам исследования. Однако в том случае, когда испытуемые видели фразу «Мама уходит от меня», девушки с нарушениями питания съедали в 2 раза больше печенья, чем другие, примерно 20 штук, но только в том случае, когда предложение показывали для неосознанного восприятия. Все девушки из первой группы и та часть из второй, которой показывали предложение для осознанного восприятия, съели не больше печенья, чем нужно было для исследования. При сознательном восприятии возможно контролировать или блокировать побуждение. Когда мы не подозреваем о том, что на нас что-то воздействует, мы более подвержены этому воздействию{98}.

Похожий эффект получается, если нас отвлекают от важной информации. Джон Дарли и Пэгет Гросс просили людей оценить интеллектуальные способности неких гипотетических детей, основываясь на различной информации. Когда людям сообщали только профессию и уровень дохода родителей ребенка, то есть их социально-экономический статус, эта информация никак не влияла на суждения испытуемых; при этом другой группе участников исследования дополнительно показывали видеозапись, на которой дети проходили тесты на умственные способности, и получалось у них явно по-разному: одни задания они делали хорошо, другие – хуже. При этих обстоятельствах, когда людям говорили, что один из детей, которых они видели в записи, из бедной семьи, они оценивали его способности ниже, чем у ребенка из обеспеченной семьи. Вероятно, когда люди знают, что могут оказаться под влиянием подобных сведений, они прилагают усилия, чтобы оставаться объективными. Но попытка сконцентрироваться непосредственно на том, как дети выполняют задания, казалось, маскирует осведомленность участников о необходимости быть бдительным в отношении собственных стереотипов; таким образом их предположения получили возможность незаметно пробраться в их суждения{99}.

Исследование Ларри Джакоби из канадского Университета Макмастера акцентирует два момента: глубину сделанных нами бессознательных толкований и способность осознанной осведомленности перестроить эти толкования. Его исследование показывает, что бессознательное может даже запутать нас, и будет непонятно, какой именно опыт мы имеем: новое ли это ощущение, например, или воспоминание. Эти основные категории опыта не даны нам изначально, как и своего рода суждения и определения, которые могут быть ошибочными. Джакоби показал, что эти суждения часто зависят от того, насколько легко и беспроблемно что-то обрабатывается субразумом. Предыдущие исследования показали, что если мы однажды что-то уже узнали, то во второй раз узнать это легче, так как остаточное действие после первого узнавания упрощает его во второй раз. Этим действием может быть относительная простота обработки информации, подчеркивающая предположение, что нечто уже случалось с нами в недавнем прошлом. Наше решение относиться к новому опыту как к воспоминанию – это заключение, по крайней мере частично основанное на факте, что мы можем определить его и отнести к какой-то понятной нам категории быстрее, чем мы предполагали. Если это так, то можно обмануть субразум и заставить его относиться к новому ощущению как к воспоминанию – тогда ему проще это воспоминание обработать. (Это основа психологического объяснения состояния дежавю.) В своем исследовании Джакоби удалось запутать людей именно таким образом{100}. Вместе с коллегами он предлагал участникам эксперимента список слов, а через некоторое время показывал другой список, длиннее предыдущего, но в этот раз он демонстрировал по одному слову, и тут были слова из первого списка вперемешку с новыми. Участникам нужно было сказать про каждое слово из второго списка, было ли оно в первом или нет. Другими словами, им нужно было классифицировать ощущения от новых слов как воспоминания или как новый опыт. Хитрость, которую применили исследователи, заключалась в том, что некоторые новые слова проще читались, потому что они были напечатаны другим шрифтом, более понятным для прочтения. Ученые обнаружили, что слова, написанные более четким шрифтом, гораздо чаще по ошибке относили к первому списку. Неосознанно люди считали, что им было относительно просто обрабатывать слова, написанные четче, потому что они их уже видели и поэтому классифицировали такие слова как воспоминания.

Последние лабораторные исследования синдрома ложной памяти показали, что на способность относить новое ощущение к воспоминаниям (то есть к тому, что было на самом деле), а не к фантазиям оказывают влияние особенности переживания. Вероятно, чем ярче человек представляет себе что-то, тем больше вероятность, что он перепутает эту фантазию с воспоминанием{101}. Довольно часто случается, что сразу после пробуждения человек может вспомнить свой сон и принять его за воспоминание о событии, произошедшем несколько дней назад.

Есть еще один важный момент в исследовании Джакоби. Ощущение воспоминания можно убрать, если сказать людям (или если они сами заметят), что четкость второй партии слов подстроена специально, и если они осознают, почему им проще прочитать именно те слова, то способны учитывать эту информацию. Они могут не смешивать эти два параметра. Но если люди не знают, что происходит, то субразум связывает вместе два разных источника простоты – память и четкость, что приводит к неправильным ответам. Как и в предыдущих примерах, когда мы знаем о влиянии, то можем ему противостоять или уменьшить его. Мы понимаем, что делаем вывод или предположение. Когда мы не догадываемся о влиянии, когда оно «растворяется» в восприятии к тому моменту, как его осознают, мы ему безоговорочно верим.

В повседневной жизни подобный эффект самомониторинга отражается в том, как мы формируем стереотипы и как с ними обходимся. Посмотрите на рис. 7 и подумайте, что мог ответить врач.

Рис. 7. Что ответил врач?

Многие думают, что врач ответил что-то вроде «По мне, так вы довольно стройны», подумав про себя: «Кажется, мы имеем дело с нервной анорексией». На самом деле врач ответил: «Да ладно вам, в вашем возрасте многие мужчины толстеют». Даже те, кто гордится своим чутким отношением к проблемам взаимоотношения полов, могут быть пойманы в ловушку, потому что, посмотрев на картинку, решат, что врач – мужчина. Когда стереотипы неосознанно въедаются в восприятие, мы можем начать делать выводы и пытаться объяснить себе на первый взгляд запутанную ситуацию. При этом мы не отдаем себе отчет, что проблема не в том, что на картинке, а в тех выводах, которые мы делаем, но, если мы осознаём условия, картинка меняется в буквальном смысле с точностью до наоборот{102}.

Есть еще одна особенность неосознанного восприятия, которую обнаружили Питтман и Борнштейн, – она заключается в том, что сознание склонно заполнять логические бреши своими собственными убеждениями. Убеждения звучат правдоподобно, и сознание не замечает, что это было сделано нарочно. Участники исследования рассуждали, почему они выбрали именно этого кандидата на должность, а не другого, объясняя выбор важностью владения навыком письма или знанием компьютера. Они не делали никаких предположений о процессе мышления, добросовестно полагались на то, что происходит у них в голове, и, как мы видим, они ошиблись. На их выбор совершенно четко было оказано влияние, но они его не осознавали. Участники правдоподобно (со своей точки зрения) объясняли собственный выбор и верили, что это правда. На самом деле они не ставили знание компьютера выше, чем умение выражать мысли грамотно (или наоборот), просто они пытались придумать рациональное объяснение своему выбору.

Такая склонность к выдумке – не случайный и не единственный эффект. Есть множество доказательств, что мы занимаемся этим гораздо больше, чем об этом думаем. Иногда мы можем признать наличие в наших рассуждениях некоего элемента догадки, потому что, когда рассуждаем о мотивах своего странного поведения, говорим: «Должно быть, я устал». Но чаще всего мы придерживаемся своих рассуждений, не подвергая их критике, и полностью убеждены в своей правоте, уверенно утверждая: «Я уснул, потому что устал». Сейчас есть много примеров, подтвержденных на опыте, каким образом мы неправильно истолковываем свою мотивацию. В одном из них подставной уличный торговец выкладывает несколько пар колготок и приглашает людей выбрать. Независимо от того, как и в каком порядке были выложены колготки, чаще люди выбирают те, что лежат на правом конце ряда. Очевидно, существует статистически подтвержденное пристрастие к тому, что лежит именно в этом месте, независимо от того, что именно это такое (в определенных рамках, конечно же). При этом, когда покупателей спросили, почему они выбрали именно эту пару, ни один не ответил: «Потому что они лежали справа»{103}.

В других исследованиях так называемого эффекта случайного свидетеля за людьми наблюдали в обычной ситуации, например, когда они ждали поезд. Подставной актер, находившийся на перроне, внезапно падал и начинал стонать. Вопрос: кто придет ему на помощь? Независимо от условий, в которых проводилось наблюдение, чем больше людей было вокруг упавшего человека, тем меньше была вероятность, что кто-то придет на помощь. Но если спросить тех, кто стоял рядом, почему они не стали помогать нуждавшемуся в помощи, вам расскажут много разных историй, при этом ни один из них не скажет про количество людей вокруг. И если вы изложите им версию о влиянии количества людей на их решение, они пропустят это мимо ушей. Во всех этих случаях люди не знали, что они придумывали, и очень возмутились бы, если бы вы сказали им об этом. Их собственные осознанные убеждения – это и есть их реальность{104}.

Чем увереннее мы признаём существование субразума и его удивительную способность замечать и связывать события между собой, тем меньше нам придется придумывать какие-то магические объяснения психическим явлениям, которые на первый взгляд кажутся странными или сверхъестественными. Возьмем, например, явление, которое часто называют шестым чувством. Это таинственная способность «чувствовать» чей-то взгляд или чье-то присутствие в комнате, которую мы считали пустой. Но правда ли это шестое чувство? Или это собранные вместе неосознанные ощущения, поступившие от остальных пяти? Вероятно, это проявление интуиции можно объяснить, основываясь на том, что это разные ощущения, полученные пятью обычными способами, но неосознанно, и каждое из них слишком слабое, чтобы мы смогли осознать его отдельно. Тем не менее именно из них складывается это необъяснимое шестое чувство. Кажется, нет специально проведенных исследований на эту тему, но такая способность была очень хорошо описана у Скотта Фицджеральда в романе «Ночь нежна». Надо сказать, что писатель тоже очень интересовался бессознательными познавательными способностями мозга.

«В человеческом жилье всегда найдутся предметы, почти незаметно преломляющие свет: полированное дерево, лучше или хуже начищенная бронза, серебро, слоновая кость и еще сотни источников светотени, которых мы и вовсе не принимаем в расчет, – ребро картинной рамы, кончик карандаша, край пепельницы, хрустальной или фарфоровой безделушки; все это воздействует на особо чувствительные участки сетчатки и на те ассоциативные центры подсознания, которые что-то регулируют в нашем восприятии, подобно тому, как повороты винта бинокля помогают четко увидеть предмет, только что казавшийся бесформенным пятном. Вероятно, именно этим можно объяснить возникшее у Розмэри таинственное “ощущение” чьего-то присутствия в комнате, прежде чем это ощущение оформилось в мысль»[20]{105}.

Рискну предположить, что повышенная подсознательная чувствительность к другим людям или своим собственным мыслям может объяснять телепатические способности. Как полагали Пирс и Ястров, «мы накапливаем то, что приходит в наш разум, в значительной степени из слабых ощущений, и они настолько слабы, что мы даже не можем осознать, были они у нас или нет… Таким образом можно объяснить телепатические способности». Вероятно, на их размышления повлияло исследование французского философа и физиолога Теодора Флурнуа, проведенное в 80-е годы XIX века. Он изучал феномен медиума Катерины Мюллер, которая была известна под псевдонимом Элен Смит. Во время сеансов она впадала в транс, претерпевала изменение личности и воссоздавала сцены из предыдущих жизней. Она становилась индийской принцессой XV века, Марией-Антуанеттой, пришельцем с Марса, причем в образе последнего она могла говорить «по-марсиански», подробно описать природу планеты, растительность и население. Все ее персонажи были очень правдоподобными, а их послания ее клиентам действительно относились к их проблемам и давали много полезной информации. Флурнуа вошел к ней в доверие и попытался найти естественное объяснение ее феномену. Он понял, что на самом деле она не была ни путешественником во времени и пространстве, ни мошенницей.

Тщательно изучив прошлое Катерины Мюллер, Флурнуа сделал примерно то же, что Лоув с «Поэмой о старом моряке» Кольриджа, и ему удалось продемонстрировать, что большая часть выданных ею сведений была получена из книг, которые она читала в детстве, но при этом сознательно все забыла. Он назвал произведения, которые медиум записывала в состоянии транса, «романами сублиминального сознания», и каждый из персонажей представлял определенную стадию ее детства. Проанализировав «марсианский» язык, Флурнуа посчитал, что он основан на синтаксисе французского. Однако лингвист Виктор Генри, который тоже изучал этот язык, пришел к выводу, что большая часть словарного состава «марсианского» языка происходит из венгерского, родного языка отца Катерины{106}. В этом случае, как и в ряде других, Флурнуа не обнаружил никаких доказательств, что то, как Катерина Мюллер воспринимала других людей, нельзя объяснить на основе сочетания забытых знаний и тонкой сублиминальной чувствительности к невербальным, так называемым паралингвистическим сигналам.

Нет исследований – какими бы доскональными они ни были, – подтверждающих, что настоящие переходы в прошлые жизни или контакты с царством духов не случаются. Каждый конкретный случай всегда требует доказательств. Вместе с тем подобные тщательные и беспристрастные изыскания, по крайне мере, заставляют нас уважать силу субразума и призывают соблюдать осторожность, рассказывая о таких необычных явлениях, как выход из тела, клиническая смерть, ясновидение, предсказание будущего и т. п. Некоторые люди считают, что подобные феномены доказывают существование сверхъестественных сил, и используют эти «доказательства» как подтверждение того, что в современной психологии проявления жизни гораздо сильнее, чем проявления снов и мечтаний о ней. Часто считается, что подобные явления не могут идти изнутри, что должны существовать духи, которые говорят с нами, или телепатические способности, которые опровергают известные законы физики и физиологии. Может, так оно и есть. Однако пока не доказано существование ни одного из этих явлений, оставим в стороне какие-либо конкретные выводы. По крайней мере в некоторых случаях таинственное объяснение может быть преждевременным, потому что роль бессознательного пока принимают во внимание не полностью. Неявное отождествление разума с сознанием снова и снова порождает в эзотерических кругах предположение, что если мы не можем найти объяснение какого-либо явления в создаваемых нами терминах, то разум не имеет к этому явлению никакого отношения.

Глава 8

Самоосмысление

Решая, кто был прав и кто неправ,

Не пощадили и того, что свято,

Но жалкого добились результата,

Сомненьями друг друга истерзав[21].

Джордж Мередит

Как-то раз психотерапевт Джозеф Маслинг принимал клиента, который ходил к нему уже два года, – умного, хорошо образованного мужчину среднего возраста. Клиент в очередной раз поведал Маслингу о своих постоянных неудачах, на что тот ответил: «Складывается впечатление, что вы думаете, будто у вас нет права быть счастливым». Мужчина тут же начал беспокойно почесываться, пока, в конце концов, не успокоился, и, помолчав некоторое время, спросил: «Простите, что вы сказали?» Другой клиент Маслинга, молодая дама, которая почти закончила обучение по стипендиальной программе, причем очень успешно, в подобной ситуации повела себя точно так же. Когда Маслинг заметил: «Вы обратили внимание, что вам гораздо проще рассказывать мне о неудачах, чем об успехах?» – она сначала долго ерзала на стуле, а потом попросила повторить, что тот сказал{107}.

Субразум – это некий тонко чувствующий слой человеческой психики, палитра его ощущений гораздо богаче, чем у сознания. Он может реагировать на раздражители, которые по той или иной причине не обрабатываются сознанием. Субразум предоставляет в наше распоряжение огромную «базу данных», которая содержит информацию, еще не преобразованную сознанием в понятия. Большую часть этой информации сознание отклоняет как ненадежную и спорную. Сознание решает – что нам годится, а что нет, и при этом упускает более тонкие нюансы, например противоречащие друг другу факты. Р-состояние нашего сознания стремится отразить мир так, как если бы он был продуманным и логичным. Иногда такой подход уместен, но, если мы застрянем в четком и ясном мире и перестанем ориентироваться в сумерках, в которых кроется немало полезного для нас, мы рискуем затормозить не менее ценные пути познания, с помощью которых можно сплести узор из тончайших нитей и обрывков смысла.

Я уже предлагал один из способов изучения несоответствия между сознательным и бессознательным. Можно представить их в виде границ, над нижней из них начинает работать субразум, а над верхней границей информация переходит в сознание. Чем ближе друг к другу эти границы, тем ближе мы к своему бессознательному и тем больше наше сознание осведомлено о том, что происходит во всех «чертогах разума», а чем дальше они друг от друга, тем беднее наше осознанное восприятие. Конечно, это довольно грубая метафора, но она дает возможность сформулировать очень важный вопрос: какие факторы определяют, насколько близко или далеко друг от друга расположены эти границы? Другими словами, если связь между осознанной и неосознанной формами знания подвижна и расстояние между границами может меняться, тогда от чего это зависит?

Если говорить о тех случаях, с которыми столкнулся Маслинг, становится ясно, что полученная бессознательно информация может стать источником дискомфорта. Причину дискомфорта трудно выразить словами, но в итоге именно она выделяется сознанием. Таким образом, замечание психотерапевта дало толчок для резкого сближения границ сознания. Вероятно, это и есть те вещи, которые препятствуют быстрому поднятию границы. Подтверждением этой гипотезы служит так называемая перцептивная защита – явление, известное психологам-экспериментаторам с 40-х годов XX века. В классических исследованиях участникам несколько раз очень быстро показывали слово, с каждым разом все дольше, до тех пор, когда слово уже можно было хорошо разглядеть. Одни слова были нейтральными, другие – грубыми или каким-то образом задевающими участников. Нейтральные слова участники узнавали быстрее, чем слова с негативной коннотацией. Если узнавание и осознание – одно и то же, то результат находится за пределами понимания. Как человек может выборочно поднять границу сознания для того, что еще не было опознано? Это можно объяснить с точки зрения неосознанного восприятия только одним способом: запретное слово действительно узнается неосознанно, и верхняя граница сознательного тут же поднимается, чтобы защитить сознание от угрозы эмоционального дискомфорта, которое может доставить это слово{108}. Джером Брунер, один из инициаторов исследования неосознанного (или предпорогового) восприятия в 40-е годы прошлого века, приводил в этом случае аналогию с дверным глазком, в который смотрит привратник незаконного притона, чтобы беспрепятственно пропустить своих, но помешать полиции. Если на двери нет глазка, то отличить своих от чужих можно, лишь открыв дверь, но в этом случае может быть уже поздно.

И наоборот, мы можем продемонстрировать, что доступ к сомнительной информации (не потому, что она угрожает чем-то конкретным, а потому, что она нечеткая и мимолетная) можно облегчить, если заставить участников исследования расслабиться и почувствовать себя в безопасности. Один из способов это сделать – попросить участников каким-то образом выразить нечетко осознаваемую информацию так, чтобы они при этом не знали, что их решение будут как-то оценивать и тем более осуждать, и не чувствовали оказываемого на них давления. Обычно, когда человека просят вспомнить что-нибудь из ранее увиденного, он чувствует, что его тестируют{109}. Психологические тесты построены таким образом, чтобы у людей не было возможности сделать ошибку. Если все сделают задания правильно, то данные, полученные при разных условиях, не будут различаться. Но ведь именно эти различия и показывают, как работает разум. Однако может получиться и так, что обычный тест на проверку памяти недооценит реальный объем знаний. Происходит это потому, что при выполнении подобного теста человек ощущает вероятность оценки, эти «соревнования» заставляют его относиться к испытанию осторожно.

Нескольким психологам, в частности Уильяму Кунсту-Вилсону и Роберту Зайонцу, удалось продемонстрировать данный эффект. Сначала они показывали людям последовательность сложных, но бессмысленных каракулей. Затем, после перемешивания показанных каракулей с другими похожими рисункам, у участников очень плохо получалось выбрать те, которые они видели раньше. Однако если их просили не узнать каракули, а выбрать те, которые им больше нравились, их выбор склонялся к тем, которые они уже видели. Когда наша самооценка находится под угрозой, тонкие бессознательные формы информации и проявлений разума не замечаются или пропускаются мимо ушей, и в результате мы ведем себя неуклюже и неаккуратно. Когда мы не фокусируемся на том, чтобы показать себя с лучшей стороны, проблески знания из субразума более доступны, и мы более способны управлять восприятием и действием. Иногда восприятие работает хорошо, и мы можем уловить даже самые слабые сигналы субразума. В других случаях, когда мы находимся в состоянии напряжения, прорываются только самые сильные сигналы{110}.

Эффекта освобождения от давления, или игры на результат, можно добиться, если представить тест не как испытание или проверку, а как игру-«угадайку». Просто угадывая, мы не чувствуем серьезной ответственности за результат своих действий, но ощущаем свободу и говорим все, что приходит в голову, «от фонаря». Перед нами нет наглядного образца правильности или успеха, с которым нас или кого-то еще будут сравнивать. Метод, примененный для изучения этого явления, изначально был разработан для того, чтобы проанализировать воспоминания людей, страдающих серьезной формой ретроградной амнезии. Люди с этим заболеванием не способны вспомнить даже то, что происходило с ними несколько секунд назад. Если вы встретились с таким человеком, а потом вышли из помещения, то, когда вернетесь туда через пять минут, он будет общаться с вами, как будто видит впервые. Если дать такому человеку список слов, потом забрать его и через несколько минут попросить их вспомнить, то он озадаченно посмотрит на вас и спросит: «Какие слова?» Уже много лет существует подозрение, что у таких пациентов есть воспоминания, просто они не могут вспомнить все сознательно.

Например, французский врач рубежа XIX–XX веков Эдуард Клапаред (1873–1940) незаметно зажал между пальцев булавку и, когда его представили одному из пациентов с амнезией, пожал тому руку, слегка уколов. Затем Клапаред вышел из комнаты и вернулся, а пациент, как и ожидалось, не узнал его, но при этом смутился и проявил нежелание пожимать руку врачу. Когда его спросили о причинах столь невежливого поведения, пациент довольно неопределенно пояснил: «Никогда не знаешь, чего ждать от этих врачей, как они могут подшутить над тобой»{111}. Это совсем не случайное совпадение. Подсознание запечатлевает болезненные стимулы, поскольку субразум больше всего связан с тем, что значимо для выживания и благополучной жизни.

Предположение, что у больных амнезией можно вызвать больше воспоминаний, чем кажется, подтвердилось следующим образом. Участникам исследования дают список слов и просят их запомнить. Немного позже, вместо того чтобы просто поспросить участников вспомнить или узнать слова, им показывают две или три первые буквы слова и просят их назвать первое слово, которое придет им в голову, начинающееся на эти буквы. С точки зрения пациентов, это совсем новое упражнение. Однако подсказки начала слов подобраны таким образом, чтобы, с одной стороны, вызвать в памяти слово из списка, а с другой, можно было бы подобрать слово не из списка, при этом более распространенное, чем предложенное. Например, если в списке было слово «кода», то пациенту предлагали вспомнить слово, которое начинается на ко. Если бы не было никакого списка слов, то люди вспоминали бы более распространенные слова, такие как коза или конь. Но пациенты, страдающие амнезией, все равно называли менее распространенное слово из списка, которое они видели до этого, но не могли запомнить.

Очевидно, что люди все-таки запоминали слова, при этом могли их вспомнить только как спонтанные ассоциации к чему-то. Похоже, что амнезия, по крайней мере в этом случае, означает недосягаемость осознанных воспоминаний, а не вообще отсутствие способности запоминать происходящее. Сейчас этот же эффект можно наблюдать у людей с нормальной, неповрежденной памятью, если разбудить их предпороговое восприятие. Участникам исследований показывали на экране несколько слов одно за другим, при этом слова сменялись настолько быстро, что осознанно воспринять их было невозможно. Если после этого людей просили назвать слова, то, как и больные амнезией, они спрашивали: «Какие слова?» Однако если им предлагали поиграть в игру со свободными ассоциациями, то слова, которые они даже не «видели», оказывали сильное влияние на работу мозга при спонтанных ассоциациях. Участники исследования поступали точно так же, как пациенты с потерей памяти{112}.

Такое же недоверие со стороны сознания к едва уловимой информации продемонстрировал кембриджский психолог Тони Марсел. Он провел тщательное исследование, в котором больше сконцентрировался на восприятии, чем на памяти{113}. Участникам его исследования (не страдавшим никакими заболеваниями) показывали вспышку света, настолько слабую, что было очень тяжело достоверно зафиксировать сам факт вспышки. При этом их просили отмечать каждый раз, когда им казалось, что они эту вспышку видели. По условиям опыта, участник мог показать, что он видел вспышку, одним из трех способов: нужно было либо моргнуть, либо нажать кнопку, либо сказать: «Да, [вижу свет]». В ходе эксперимента Марсел обнаружил, что, отвечая на один и тот же вопрос разными способами, люди показывали совершенно разные результаты. Больше всего вспышек света «видели» те, кто отвечал моргая, а меньше всего – кто говорил. Те, кто нажимал на кнопку, показали промежуточный результат. Когда участников попросили указывать, что они видят свет, двумя способами одновременно – моргать и говорить «да», часто получалось так: они моргали (то есть глазами давали утвердительный ответ), а говорили при этом «нет». (При этом Марсел, измерив интервалы между вспышками и ответами, исключил возможность рефлекторного моргания.)

Марсел отмечает, что результаты опыта заставляют нас сомневаться в подходе к разуму исключительно с точки зрения здравого смысла. Мы привыкли считать, что у нас есть одно-единственное сознание, которое регистрирует происходящее. Если что-то происходит, вы осознаете это и как-то сообщаете об этом, и то, каким образом вы сообщаете, не должно никак меняться от того, видите вы это или нет. Обычно мы считаем, что ответ вытекает из ощущения, и то, что происходит позже в цепочке, не должно влиять на то, что произошло ранее. В обычных условиях так оно и есть. Однако когда раздражитель довольно неоднозначен и непонятно – был он или нет, наша модель восприятия самих себя – собственных ощущений, происходящих событий – начинает рушиться. Получается, что способ, которым мы отвечаем, имеет эффект обратной силы на то, что мы воспринимаем. Ответ, наиболее тесно связанный с обычным сознанием, то есть прямая вербализация, оказывается наименее близким к истине, притом что бессознательный автоматический ответ оказывается самым правдивым. Существует подтверждение того, что чем больше мы задействуем себя, тем более осмотрительным должно быть сознание в отношении страха ответить неправильно. Совершенно ясно, что для словесного ответа «Да, вспышка была» или «Нет, вспышки не было» требуется приложить гораздо больше усилий, чем для быстрого движения век. Чаще всего моргание не воспринимается как отдельный процесс, требующий ощутимого усилия или внимания.

Это исследование имеет еще один аспект: оно четко показывает превосходство эффекта угадывания над старанием. В каждом из экспериментов Тони Марсела ответы участников были недостаточно точны, независимо от того, каким образом они отвечали. Но потом Марсел попросил их не пытаться точно ответить, есть ли вспышка, а просто угадать, и тогда участники волшебным образом стали отвечать правильно почти в 100 % попыток! «Постараться ответить» означает какое-то вложение в результат. Вы заботитесь о том, чтобы ответ был правильным, вы беспокоитесь, и вы не можете перестать беспокоиться, если ваши попытки оказываются безрезультатными. При этом, когда вы просто гадаете, вы думаете, что тычете пальцем в небо, и ответ сам сваливается на вас. И, как мы уже видели ранее, когда давление уменьшается, вы можете позволить себе выбирать бессознательно, опираясь на подсказки, которые на самом деле соответствуют заданию, несмотря на недоверие со стороны сознания.

Двадцать пять лет назад, когда я только начинал писать дипломную работу по психологии в Оксфордском университете, со мной учился долговязый и бородатый австралиец по имени Джеф Каминг. Джеф изучал влияние обратного эффекта и латеральной маскировки на восприятие, и в своих исследованиях он применял те же методы, что и Тони Марсел. На экран на очень короткое время проектировалось едва заметное изображение буквы, а затем, после определенной небольшой задержки, участникам показывали другое изображение, например шахматную доску. Джефф рассматривал влияние разных характеристик второго раздражителя на способность людей определять первый: в некоторых условиях второй стирает изображение первого из сознательной осведомленности. Во время серии экспериментов он обнаружил очень любопытное явление. Если участники отвечали не торопясь, то при определенных условиях у них не получалось определить букву правильно. Если же при тех же самых условиях их начинали торопить и требовали дать ответ как можно быстрее, участники отвечали быстро и называли букву правильно, но через минуту они начинали извиняться за свою ошибку! Складывалось впечатление, что при быстром ответе им удавалось прорваться через собственную неуверенность и не задумываясь использовать нечеткую информацию, поступившую от первого раздражителя. Но подача информации была слишком слабой, чтобы осознать ее, и люди уже после выданного ответа приходили к выводу, что ответили неправильно, поэтому и пытались исправиться, но давали при этом как раз неправильный ответ{114}.

Отрицательное воздействие чувства неловкости на поведение было ярко показано на примере людей с определенными заболеваниями мозга. Пациенты с нервными нарушениями демонстрируют очень резкое несоответствие между тем, как они реально способны выполнять определенные действия, и тем, что они осознанно думают об этой способности. Не так давно Тони Марсел опубликовал клинический случай с женщиной, у которой был односторонний паралич с анозогнозией, то есть синдромом отсутствия осознания болезни. После инсульта у нее отказала одна половина тела, при этом она, что странно, даже не подозревала об этом{115}. Когда ее просили описать себя, она ни слова не говорила про паралич. Когда ее просили оценить свои способности делать что-то, для чего нужны обе руки (например, поймать большой мяч), она ставила себе 8–9 баллов из 10. Когда ей напрямую задавали вопросы, она демонстрировала низкое осознание собственного состояния. Однако если вопросы ставились так, чтобы ее ответы не затрагивали напрямую представление о себе, то она отвечала совсем по-другому. Если вместо вопроса: «Насколько хорошо вы ловите мяч?» – спросить: «Если бы я был на вашем месте, насколько хорошо у меня бы получилось поймать мяч?», ответ был: «1–2 шанса из 10».

Когда форма вопроса позволяла пациентке дистанцироваться от своего состояния, перестать воспринимать болезнь как свою, она могла косвенно ее осознать. И это не только потому, что она не хотела об этом говорить или чувствовала себя заведомо ущербной. Доказательство состоит в том, что ее нежелание признать свое состояние формируется не в сознании, а в тех «тайных подземельях» разума, где принимаются решения, что допустить в сознание, а что оставить за его пределами. Интересно, что можно «растормошить» сознание, не только позволив пациентке спроецировать свой недуг на кого-то другого, но поговорив с ней как с ребенком. Если вы присядете рядом с ней на корточки и заговорщически прошепчете: «Скажи мне, правда, что левая часть твоего тела постоянно не слушается?» Тогда она тоже вступит в игру и ответит шепотом: «Да, это ужасно». Можно предположить, что в нас есть как бы субличность, наш внутренний ребенок, который гораздо менее жестко контролирует доступ к сознанию. В конце концов, дети не привыкли управлять ситуацией. Многое в этом мире тяжело понять ребенку, и слово «непослушный» в детском понимании чаще всего означает «тот, который ведет себя неправильно и не делает того, что ему говорят».

Нам известно, что в крайних случаях люди в бессознательном состоянии способны на весьма необычные вещи. Например, страдающие истерической слепотой, когда сталкиваются с чем-то пугающим, отключают сознание и перестают видеть. Такова их защита от эмоциональной травмы{116}. Существует возможность поднять порог самосознания на одну сенсорную модальность, но это происходит не избирательно (в отличие от случая перцептивной защиты) и радикально. Так, люди, несмотря на отсутствие визуальных ощущений, могут довольно успешно избегать препятствий. Аналогично глухие люди не замечают громкого резкого звука, заставляющего других вздрагивать, но при этом могут ответить «нет», если их шепотом спросить, слышали ли они что-нибудь. Так же и пациент с проблемами памяти на каком-то уровне сознания понимает, что не надо пожимать руку врачу, который до этого причинил ему боль. Поэтому слепые могут найти дорогу, а глухие – ответить на вопрос.

Всем нам знакомы более бытовые проявления подобного явления. Например, неосознанное вождение, которое я приводил в качестве примера в предыдущей главе. Конечно, идея, что человек может «видеть бессознательно», на первый взгляд кажется нам странной и парадоксальной. Но это лишь потому, что она противоречит нашим убеждениям относительно работы мозга. Подобное несоответствие не дает нам в полной мере осознать, насколько часто мы даем правильный ответ при полном отсутствии осознанной осведомленности. Если бы мы могли «подсознательно видеть», не имея при этом никакого сознательного опыта вообще: например, волшебным образом сумели бы в полной темноте найти нужную нам вещь в незнакомом доме, – вот это было бы действительно удивительно. Но эта дыра в сознании всегда чем-то заткнута, что оттягивает на себя внимание, поэтому мы не можем положиться на субразум. Наш рассудок чем-то занят, и только поэтому мы не замечаем, до какой степени зрительная информация, на которую мы полагаемся, избегает осознанной осведомленности.

Нам также знакомо влияние неловкости на поведение, не только на восприятие. Представьте себе соискателя на собеседовании, претендующего на вакансию, о которой он давно мечтал, или ребенка, которого попросили очень аккуратно принести полную чашку чая. В таких ситуациях человек оказывается весьма уязвимым: у него появляется смутное чувство, что успех зависит от уровня знаний или от степени контроля ситуации, и при этом он совсем не уверен, что у него все это есть. Появляются дурные предчувствия, человек нервничает и беспокоится. Это приводит к тому, что он начинает стараться тщательнее управлять своими движениями, внимание ослабевает, а в результате он становится неуклюжим. В подобной стрессовой ситуации любого заклинивает, и он отключается. Соискатель не отвечает на самый простой вопрос, а ребенок так старается не пролить ни капли, что теряет координацию и спотыкается. В тот самый день 1984 года, когда моя девушка неожиданно прекратила наши многолетние (или, скорее, многострадальные) отношения, я без каких-либо мыслей о самоубийстве нырнул в бассейн с мелкой стороны и разбил голову о дно. Когда мы теряем ключи, роняем посуду, бьем машину – это все такие же признаки стресса. Так происходит, когда сознание сильно озабочено чем-то, особенно когда мы переживаем трудную в эмоциональном плане ситуацию и не замечаем более важную информацию (например, вывеску «Глубина 1 метр»), потому что все ресурсы бессознательного, которые нам нужны для нормальной работы мозга, одним махом отключаются.

Гипноз, существование которого сейчас подтверждается, в отличие от паранормальных явлений, может быть одним из способов резко изменить отношения между сознательным и бессознательным. Основными элементами гипноза считаются расслабление и доверие. Чтобы разрешить загипнотизировать себя, нужно перестать строить планы, спорить, вообще прекратить контролировать свои действия и вручить себя другому человеку. В этом состоянии у тех, кто находится под гипнозом, граница между сознательным и бессознательным становится зыбкой и легко проходимой. Гипнотизер сможет напрямую разговаривать с субразумом и при этом регулировать, какие аспекты подсознательного пропускать в сознание, а какие – нет. Трудно даже представить себе, какие это аспекты и насколько серьезно гипнотизер сможет их регулировать. Например, при так называемой гипнотической возрастной регрессии можно вызвать очень давние воспоминания из раннего детства или вас могут заставить увидеть галлюцинации, которые вы примете за реальность. При этом вы будете слепы или глухи либо совсем, либо к определенного рода событиям. В одном случае порог сознания понижен так, что обычно недоступные воспоминания осознаются; в другом – порог поднят настолько высоко, что даже обычный опыт блокируется.

Хотя сознание может быть сильно изменено или ослаблено, мы можем показать, что субразум продолжает функционировать. Тот факт, что вы больше не слышите или не испытываете боли сознательно, совсем не значит, что вы на самом деле перестали испытывать это ощущение. Грань между сознательным и бессознательным была поднята до той точки, в которой сознание не получает информации о том, что происходит внутри. Возьмем, например, обезболивание. Гипнотическая анестезия подтверждена документально и считается эффективным методом устранения боли{117}. Если верить исследованиям, ее можно сравнить с действием лекарственных препаратов, таких как аспирин, диазепам (валиум) или морфий. Гипнотическим внушением можно снять боль у 50 % выбранных представителей населения, даже когда людей не отбирают предварительно и не учитывают их восприимчивость к гипнозу.

И все же, несмотря на сильное изменение сознательных переживаний, некоторые реакции на болезненные стимулы остаются. Например, болевой порог можно продемонстрировать при помощи физиологических показателей. Один из самых широко применяемых индикаторов общей активности нервной системы – КГР (кожно-гальваническая реакция) – падение электрического сопротивления кожи. Люди, которые из-за гипнотический анестезии не проявляют никакой видимой реакции на болезненный электрошок, все равно показывают КГР, которая отражает обычную реакцию{118}. К тому же оказывается, что возможно разговаривать со «скрытой частью» человека, которая способна рассказать о боли, даже если та сознательно снижена или почти отсутствует. Если участников исследования, находящихся под гипнозом, попросить опустить левую руку в ведро с ледяной водой, что обычно вызывает довольно болезненные ощущения, они будут в расслабленном состоянии и действительно не испытают дискомфорта или лишь чуть-чуть почувствуют боль. Однако если их при этом попросить, как бы случайно, правой рукой ответить письменно на несколько вопросов, касающихся общего состояния, они напишут, что испытывают боль, которой не чувствуют.

Так называемый эффект скрытого наблюдателя очень хорошо продемонстрировал Эрнест Хилгард во время практического занятия. Один из студентов находился в состоянии гипнотической глухоты: он ничего не слышал и даже не вздрагивал от громких звуков. Пока студент находился в таком состоянии, Хилгард прошептал ему на ухо:

«Как вам известно, некоторые части нервной системы продолжают функционировать несмотря на то, что мы не знаем об этом, например, кровообращение… Точно таким же образом могут происходить и умственные процессы, о которых мы также не знаем, например, те, что заставляют нас видеть сны. И хотя вы сейчас загипнотизированы и ничего не слышите, вероятно, есть какая-то часть вас, которая слышит мой голос и воспринимает информацию. Если это так, то поднимите указательный палец правой руки, чтобы подать мне знак».

Палец поднялся, а загипнотизированный студент вдруг ни с того ни с сего сказал, что почувствовал, что поднимает палец, при этом он понятия не имел, почему сделал это. Затем Хилгард вывел студента из гипноза и спросил того, что, по его мнению, произошло. «Я все помню, – ответил он. – Вы сказали мне, что я оглохну, когда сосчитаю до трех, а когда вы положите мне руку на плечо, я снова буду слышать. Затем все стихло на какое-то время. Мне стало немного скучно так сидеть, и я стал решать задачу, над которой сейчас работаю. Я как раз был занят решением, когда вдруг почувствовал, что поднимаю указательный палец».

Нашему чувству безопасности угрожает информация, которая может быть болезненной или обещающей боль. Но гораздо более серьезная вещь, чем предстоящая боль, – это немалое количество разных убеждений, многие из которых сами по себе неосознанны или не могут быть проанализированы. Именно они более или менее подробно и четко определяют личные качества и особенности характера. По ним можно определить, что вы за человек: тип личности, представление о собственном «я» и даже то, как должен работать ваш мозг. Может ли быть такое, что наше сознание, то есть все, что мы чувствуем и знаем о самих себе, регулируется этими убеждениями, равно как и необходимостью защитить собственную самооценку? Есть ли какие-то подтверждения, что на природу и порог осознанного восприятия, то есть на ту информацию в субразуме, к которой мы имеем доступ осознанно, влияют эти факторы?

Очень необычное исследование провела Элен Лангер из Гарварда. Она предположила, что даже такое базовое психологическое свойство, как острота зрения, определяется тем, кем мы себе кажемся. Участникам исследования предлагали на один день стать пилотами ВВС. Им выдавали униформу, и они должны были управлять реактивным самолетом на авиационном имитаторе. Обстановка была максимально приближена к реальной, и участников исследования просили попытаться именно стать пилотами, а не просто сыграть роль. Перед началом исследования, до того, как приступить к «полету», все участники прошли небольшой медосмотр, который включал в себя обычную проверку зрения. Во время «полета», когда участники становились пилотами, их просили прочитать надписи на крыле другого самолета, наблюдаемого из окна кабины. Эти надписи были аналогичны тем, которые показывали пилотам при обследовании для проверки зрения. Экспериментаторы обнаружили, что почти у половины «пилотов» зрение резко улучшилось. У другой группы – участников которой тоже достаточно мотивировали, но при этом не просили настолько серьезно вживаться в роль, – такого улучшения не наблюдалось. Если мы начинаем осознавать себя по-другому, то определенная информация, поступающая от органов чувств, становится доступна сознанию{119}.

Собственное «я» включает множество ключевых психологических качеств, которые определяют человека как личность, – это, как генетический и культурный базис, и есть те черты, которые создают индивидуальность. Некоторые из этих основополагающих убеждений касаются непосредственно сознания, они несут в себе вопросы: когда происходит сознательное понимание, зачем оно, насколько ему можно доверять и т. п. И одно из подобных неявных допущений можно сформулировать так: «То, что мы видим осознанно, находится “там”, и это все, что есть». Если мы придерживаемся этой модели восприятия, то определенно скажем приблизительно следующее: «Когда у меня нет осознанных зрительных ощущений, я не могу замечать то, что происходит в визуальном мире». Поэтому если из-за какого-то несчастного случая я был бы лишен возможности видеть осознанно, но при этом мне была бы доступна неосознанная визуальная информация, то есть вероятность, что мое убеждение препятствовало бы возможности воспринимать зрительные ощущения. Если человек вынужденно лишен возможности видеть осознанно, то в результате убеждения, что сознание и восприятие – одно и то же, он будет и дальше лишать себя визуальных ощущений (так называемого остаточного зрения), которые могут быть получены неосознанно и остаться даже в случае утраты осознанного зрения.

Недавно ученые предположили, что именно этот эффект может наблюдаться в случаях так называемого слепозрения. Сейчас эти случаи очень широко известны – это явление приняло эстафету у пациентов с разделением мозга как более популярное и очень необычное с точки зрения неврологии. Слепозрение проявляется у людей при травме первичной зрительной коры головного мозга, когда в некоторых частях поля зрения образуются слепые пятна. Несмотря на отсутствие способности видеть осознанно, было доказано, что такие пациенты могут реагировать на раздражители, которые помещают в «поле зрения» слепого пятна. Однако им это удается, только если они угадывают, а не пытаются «разглядеть» предмет. Первым, кто это исследовал, был Лоуренс Вайскранц из Оксфорда. Пациентов просили говорить, когда они видят один из огоньков, которые загорались в разных местах экрана в поле зрения испытуемого. Как вы наверняка догадались, пациенты не сообщали о тех огоньках, которые попадали в область слепого пятна. Однако затем профессор просил их делать совсем абсурдную вещь: предлагал им поиграть в совершенно нелепую (как казалось в данном случае) игру – угадывать вероятное местоположение несуществующего (для пациента) огонька. К всеобщему удивлению, эти люди начали очень точно указывать его местоположение. Что именно видят подобные пациенты, пока остается под вопросом. Они совершенно точно могут указать на вспышки света, различать простые по форме предметы, такие как круги и кресты. А еще говорят, что наблюдали, как двое таких пациентов обходили препятствия, правильно протягивая руку к объектам, которые они «не видели»{120}.

Несмотря на то что пациенты со слепозрением действительно обладают остаточным зрением, они при этом не могут вербально отреагировать на вспышки света (как участники исследования Тони Марсела) и воспользоваться этой полученной информацией для каких-то своих повседневных целей. В 1993 году на симпозиуме компании CIBA, посвященном экспериментальным и теоретическим подходам к изучению сознания, психолог Николас Хамфри в комментариях к одному из докладов высказался как раз на эту тему:

«Интересные замечания профессора Джона Килстрома по поводу ощущения собственного “я” и его отношения к бессознательным процессам… подтверждаются данными, полученными из исследований пациентов со слепозрением…

Я много лет работал с обезьянами, у которых была удалена первичная зрительная кора [часть коры головного мозга, отвечающая за зрительную обработку информации]: они сохранили удивительно сложные способности зрительной системы, гораздо больше, чем сохраняли люди при тех же повреждениях коры головного мозга. Один из возможных вариантов ответа, почему так произошло, заключается в том, что у обезьян есть преимущество – у них нет явного представления о собственном “я”. Следовательно, обезьяны совсем не удивляются тому, что могут видеть что-то необъяснимое [то есть видят неосознанно], в отличие от человека. Для человека весьма необычно видеть что-то, что не видит он сам (что не относится к нему самому), поэтому люди в таких случаях говорили: “Я не понимаю, что происходит”, – и отказывались что-либо видеть совсем. Я подозреваю, что для обезьяны [неосознанно] воспринимаемая информация ничему не противоречит, поэтому обезьяна готова эту информацию использовать… Что интересно, для одной конкретной обезьяны, с которой я работал долгое время, были созданы условия, при которых она не могла видеть – либо она была напугана, либо ей было больно. Если что-то переключало ее внимание на собственное “я”, это сводило на нет ее способность использовать информацию, полученную неосознанно»{121} (курсив автора).

Чем больше человек неуверен в себе, то есть чем слабее он чувствует свое «я», тем сложнее ему связаться с субразумом. Когда люди чувствуют себя все более и более уязвимыми, они менее склонны обращать внимание на нечто едва заметное и расплывчатое, а также слабо полагаются на такую информацию. Они становятся неуклюжими не только физически, но и психически и перестают использовать менее явные пути познания. Имеет место и обратное: чем меньше мы беспокоимся, тем увереннее управляем своим разумом и телом и тем лучше воспринимаем информацию субразума.

Неуверенность в себе бывает разной. Оно может быть умеренной, привычной и более выраженной. При этом те негативные эффекты, которые мы обсуждали, все равно проявляются, хотя и в менее интенсивной форме. Если делать выводы из экспериментальных исследований, можно рискнуть предположить, что многие люди (по крайней мере, в обществе с преобладающим давлением р-состояния) большую часть времени находятся в состоянии самоосознания, хотя оно слабо выражено и до какой-то степени скрыто. И в этом состоянии на сознание оказывается воздействие. Сознание корректируется таким образом, чтобы информация, поступающая в него, была как можно более безопасной и благоприятной для действующей личностной модели. Мы стараемся как можно меньше взаимодействовать с радужным миром субразума – и таким образом лишаем себя возможно ценной информации. Несмотря на то что мы на самом деле чувствительны к мерцающей реальности, которая лежит в основе сознания, мы ведем себя так, будто не доверяем ей, не верим в нее или нам не нравится то, что она нам сообщает.

Исследование слепозрения указывают на то, что область, где человек может увидеть действие самоосознания на сознание, находится там, где люди ведут себя осознано и преднамеренно, а не внезапно, следуя порывам. В конце концов, намерения являются осознанным выражением наших высоких целей, другими словами, самих себя. Одним из признаков синдрома слепозрения является отделение состояния неосознанного зрения пациентов от их намерений. Мы можем показать, что у них есть остаточное зрение, и лучше всего у нас это получится в случаях, если при тех же самых условиях пациенты не будут вести себя на основе внутренне вызванного намерения, то есть не попытаются достичь чего-то или убедить себя любым способом{122}.

Подобные намерения, тормозящие действие, можно часто наблюдать в повседневной жизни. Широко распространены случаи, когда человек смотрит, но не видит. Вероятно, слишком сильное намерение зацикливает сознание на заранее определенной системе планов и убеждений. Остальная информация, которую можно было бы использовать и которая могла быть необходима, относится к неосознанным процессам восприятия и поэтому игнорируется. Намерение управляет сознательным вниманием, и иногда, к сожалению, в ущерб умственным способностям. В р-состоянии мы не просто смотрим, мы ищем; а то, что мы ищем, должно быть до определенной степени известно заранее. Внимание сосредоточено и направляется подсознательными решениями, которые мы приняли касательно того, что может относиться к решению проблемы или достижению цели. И эти предположения могут быть и точными, и ошибочными.

Исходя из вышеизложенной цепочки рассуждений, можно сделать вывод, что угроза или сильное желание могут сузить сознательное восприятие или сделать его менее чувствительным. Этим же можно объяснить исследования, изложенные в главе 5, которые показывают, что творческие способности и способности решать задачи снижаются, если человека пугать или давить на него.

Одна из основных причин, почему излишнее количество усилий и слишком целеустремленное отношение либо общее возрастание напряжения или беспокойства приведут к обратным результатам, заключается в том, что создается туннельное зрение, то есть поле зрения резко сужается. Мы можем представить, как в тот или иной момент через свои пять чувств люди наводят луч внимания наружу, на окружающий мир, и внутрь, на психологическое, эмоциональное и познавательное состояние. Если рассмотреть крайности, то этот луч может быть как четко наведенным лучом фонарика, так и широкой полосой от света прожектора или тусклым светом от пламени свечи.

Теоретически обе формы проявления внимания – и направленное, и рассеянное (равно как и все промежуточные варианты) – могут быть полезны. Если вы находитесь в пещере, где кромешная тьма, то в первую очередь вам нужна керосиновая лампа, от которой падает тусклый свет, но освещает всю пещеру и вы можете рассмотреть окружающие предметы, их форму и размер, но, если у вас есть только фонарик, который светит хорошо, но освещает лишь маленькую площадь, вам тяжело будет сориентироваться. Однако если вы уже все рассмотрели с помощью лампы, то можно начинать вдаваться в детали, и тогда пригодится фонарик. Рассеянное освещение дает нам общее, целостное впечатление; в то время как четко направленный луч помогает анализировать и рассматривать детали. Оба варианта необходимы. Оптимальное состояние разума балансирует между этих двух крайностей, подбирая для каждой конкретной ситуации свою степень «освещения» или концентрации. Это равновесие между восприятием и вниманием очень похоже на баланс размышления и интуиции, которые требуются для нормального течения творческого процесса.

Получается так, что в состоянии стресса, нетерпения или под угрозой человек сужает луч внимания, и неважно, куда он направлен – внутрь себя или на окружающий мир. Как показала практика, люди, склонные проявлять беспокойство, заостряют внимание гораздо чаще, чем более расслабленные. Несколько исследователей отметили, что у людей, которые находятся в состоянии стресса или тревоги, ослабляется ночное зрение{123}. Еще пример: испытуемых просили одновременно выполнить два задания: на концентрацию и на работу периферического зрения. В первом задании нужно было проследить курсором в центре экрана за хаотично двигающейся точкой. Во втором – за небольшими вспышками света по краям экрана. При этом участникам эксперимента предлагали все большее вознаграждение за успешно выполненное задание. Это приводило к тому, что люди начинали лучше концентрироваться и успешнее делать первое задание, но при этом совершенно проваливали второе. Если испытуемым не говорили заранее про вспышки по краям экрана, 34 % тех, кто делал задание за большое вознаграждение, вообще не замечали их. Среди участников, работавших за небольшое вознаграждение, таких было только 8 %{124}. Точно такое же сужение зрительного восприятия можно наблюдать в условиях, когда общий уровень напряжения на рабочем месте повышается из-за жары или шума{125}.

Люди, работающие в состоянии внутреннего стресса или внешнего давления, склонны чаще концентрироваться на тех аспектах ситуации, которые считают решающими, именно в этом ключе они воспринимают ситуацию целиком, и это суждение в некоторой степени формируется заранее – к такому выводу пришел Фрейд. Вы интуитивно принимаете решение, на что обращать внимание, а на что не стоит. Если вы верно «сделали ставку» и обратили внимание на то, на что нужно, то можете быстрее сделать задание или найти решение, но в ущерб возможности посмотреть на проблему целиком. Такого рода люди видят только то, что они ожидают увидеть. И если данный выборочный подход действительно помогает решить саму проблему, то можно сэкономить время. Однако если это не так или ситуация меняется (как в примере с сосудами супругов Лачинс), но из-за зашоренности зрения изменения остались незамеченными, то такой целенаправленный подход и попытка поиска под фонарем может сослужить плохую службу. Как сказал Джером Брунер, размышляя о негативном действии мотивации: «Если увеличить вознаграждение или стимул, это приведет к росту избирательного внимания к тем частям сложной задачи, которые человек воспринимает как более важные. При этом он будет меньше обращать внимание на другие элементы ситуации»{126}. Рассеянное внимание – это как раз то, что нужно в нестандартной, недостаточно понятной ситуации или когда нам кажется, что не хватает данных для решения задачи, где традиционные способы не работают, а несущественные детали могут решить исход дела. Именно поэтому слишком большие усилия препятствуют творческому подходу.

Исследование, проведенное Джеромом Сингером, показывает, как желание достичь результата влияет на точность восприятия. Он просил участников эксперимента определить размер прямоугольника, который находился в конце коридора на некотором расстоянии от них. Для этого испытуемым давалось несколько прямоугольников, один из которых по размеру был таким же, как искомый. (Это задание на самом деле сложнее, чем кажется, в частности, потому, что дано очень мало информации для определения размера дальнего объекта.) Тут могла бы пригодиться любая мелочь – тень, яркость освещения или видимая текстура прямоугольника. Когда участников просили не просто порассуждать, а представить себе, что они поспорили, кто точнее определит размер фигуры, они работали хуже, даже несмотря на то, что ставки были воображаемыми. В другой версии эксперимента испытуемым давали аналогичное задание с определением размеров, но перед этим просили минут пятнадцать подумать над некой задачей. На самом деле задача решения не имела, но ведущий экспериментатор притворялся крайне разочарованным. Этого было достаточно, чтобы вызвать тревогу и заставить участников расстроиться, что, в свою очередь, притупило восприятие дополнительных сигналов в задании с прямоугольником и привело к ухудшению результатов работы.

Глава 9

Мозговой центр

Наш Мозг – пространнее Небес.

Вложите купол в купол –

И Мозг вместит весь небосвод

Свободно – с Вами вкупе[22].

Эмили Дикинсон{127}

Мы узнали довольно много о разумном бессознательном и о тех условиях, при которых оно лучше работает. Теперь нам нужно узнать, каковы физические основы этой работы, как именно оно функционирует, почему в принципе возможны и неосознанное восприятие, и медленные пути познания. А для начала хотелось бы понять – что такое (или даже кто такой?) это самый мозг, который есть у нас у всех и является нашим главным центром управления.

Мозг расположен в черепной коробке и представляет собой примерно 1,5 кг мягкой сморщенной ткани. Сейчас активно ведутся тщательные научные исследования мозга, и 90-е годы ХХ столетия были объявлены Конгрессом США «декадой мозга». Британская научная ассоциация ежегодно проводит Фестиваль науки, где публично демонстрируются достижения ученых со всего мира. В рамках этого фестиваля обычно проводился двухдневный симпозиум, посвященный теме «Мозг, разум и сознание», но в 1996 году организаторы были вынуждены перенести его из зала, где тот обычно проводился, в самое большое лекционное помещение – зал Бирмингемского университета, иначе невозможно было разместить всех желающих. В настоящее время и месяца не проходит без того, чтобы не вышла новая книга какого-нибудь очередного ведущего представителя новой процветающей науки, имя которой – «познавательная нейробиология». Для того чтобы понять физическую основу медленных путей познания, лучше всего начать именно с мозга. Если изучить, что же делает мозг, или что он, по крайней мере, должен делать, можно будет выделить сухой остаток (если он будет) и решить, какими средствами это можно исследовать и как объяснить.

Мозг является одной из трех основных систем, которые отвечают за жизнедеятельность живого существа. Центральная нервная система вместе с гормональной и иммунной системами следит за слаженной работой всех конечностей, органов и чувств. А мозг – это и есть главный центр управления ЦНС{128}; именно сюда поступает вся информация, которую мы воспринимаем глазами, ушами, носом, языком и кожей, а также сведения о внутреннем и психологическом состоянии. Эти данные соотносятся с опытом, и благодаря этому мозг может моделировать наше поведение для максимально эффективного реагирования в каждый конкретный момент. Мозг работает на оптимизацию действий всего организма: определяет степень важности тех или иных факторов, устанавливает очередность действий, распределяет ресурсы. Изнутри в мозг поступает информация о потребностях. Пять чувств сообщают ему о потенциальных возможностях, которые предоставляет окружающая среда, и об опасностях с ее стороны. От программы, которая контролирует наши реакции и движения, в него поступает информация о реальных возможностях. Мозг связывает всю эту информацию в одну систему. И только человек может столь успешно это делать, потому что запоминает уроки и извлекает их из всего, что происходило с ним ранее.

Мозг состоит из двух типов клеток – из глиальных клеток и нейронов (и те и другие он имеет в избытке). Глия главным образом отвечает за поддержание «общего порядка и чистоты»: она ликвидирует ненужные отходы химических процессов и обеспечивает оптимальные условия для мозга в целом. А благодаря нейронам, которых у нас примерно сто миллиардов, мозг и обладает великой силой. Нейроны похожи на малюсенькие деревца, у которых есть ветки и корни – дендриты и ствол – аксон. Нейроны мозга очень отличаются друг от друга по форме и размеру. Одни – рыхлые и «длинноногие», у таких аксон может достигать нескольких миллиметров в длину; другие – короткие и лохматые, у них очень много дендритов, которые напоминают ветки кустарника, а длиной они могут быть всего несколько тысячных миллиметра. Однако все нейроны выполняют одну и ту же функцию: по их телу проходят маленькие электрические заряды с одного конца на другой.

Нейроны находятся очень близко друг к другу. Это зрелище напоминает дремучий лес, где ветки и корни каждого дерева касаются корней и веток соседних деревьев (такие соединения называются «синапсы»), и по этим ветками и корням передаются импульсы. Нейроны, которые можно назвать вышестоящими, передают электрическое возбуждение соседним, или нижестоящим. Обычно каждому нижестоящему нейрону нужно несколько вышестоящих раздражителей, чтобы достичь некоторого уровня собственного возбуждения, превышающего критический предел, или пороговую величину. Когда нейрон получает раздражение, цепочка импульсов сначала проходит вдоль его собственного аксона, а затем – в дендриты, откуда заряд передается в соседние клетки и участвует в их возбуждении. Ни один импульс не может возбудить нижестоящую клетку сам по себе, каждый импульс участвует в создании общей напряженности, благодаря которому клетка сможет в той или иной степени возбудиться в ответ на другие импульсы.

Развитие теории, объясняющей, как зарождаются нейронные электрические импульсы, как они передаются вдоль аксона и как активируют другой нейрон, – одно из самых больших достижений науки ХХ века. Эту теорию подробно пересказывали уже много раз. Если коротко, то каждый нейрон покрыт полупроницаемой мембраной, которая удерживает внутри клетки одни химические элементы и не пропускает в нее другие. Химические частицы – они называются ионами – несут в себе небольшой электрический заряд – положительный либо отрицательный. И мембрана, в ее обычном состоянии, выборочно пропускает ионы, причем таким образом, чтобы поддерживать электрохимический градиент – разность потенциалов между внутренним пространством клетки и жидкостью, которая ее окружает. Однако под влиянием других химических веществ – нейромедиаторов, которые могут высвобождаться в синаптическую жидкость вокруг клетки, – пропускная способность мембраны меняется, и заряженные ионы могут свободно проходить сквозь нее. Этот процесс инициирует цепь биохимических реакций, благодаря чему возникает электрический разряд, или потенциал действия, который проходит от одного конца нейрона до другого.

Потенциалы действия происходят спонтанно с более или менее регулярными интервалами: нервные клетки никогда не бывают в состоянии покоя. Они активны, даже когда мы спим. Но схема и частота разрядов существенно зависит от реакций в синапсах. Электрический сигнал, который приходит в синапс от вышестоящей клетки, высвобождает нейромедиаторы в пространство между этой клеткой и нижестоящей. Молекулы медиаторов свободно перемещаются в данном пространстве и связываются с рецепторами на выпускающей стороне мембраны, заставляя ее, в свою очередь, позволить потоку заряженных ионов проникнуть в клетку и спровоцировать еще один потенциал действия. Раздражение, которое один нейрон передает другому, может быть тормозным, то есть предотвращать потенциал действия в соседней клетке, или возбуждающим.

Каждая клетка может получить раздражение из многочисленных источников, число которых достигает 20 000, поэтому нейронный лес очень напоминает непроходимые джунгли. По приблизительным оценкам, только во внешней мантии головного мозга, или в коре, возможно образование порядка 1 000 000 000 связей. Если бы мы могли аккуратно разложить все содержимое мозга, мы бы увидели, что на одну сторону приходят все «входящие звонки» внутренних и внешних ощущений, а с другой выходят сигналы и команды мускулам и железам организма. В середине находится клубок живых проводков, погруженный в сложный и постоянно меняющийся раствор химических веществ. Он объединяет и распределяет все сообщения, которые идут от одной стороны нейронной сети к другой, проходя путь по множеству извилистых каналов с ответвлениями в разные стороны.

Электрические связи между нейронами постоянно изменяются вследствие приобретения жизненного опыта. Клетки, которые изначально были «чужими» и практически «не слышали» друг друга, могут наладить очень тесное общение, и если раньше им приходилось «кричать», чтобы привлечь внимание соседней клетки, то теперь достаточно «сказать шепотом». Один из способов увидеть, как приобретенный опыт влияет на постоянный поток нейронной информации, – посмотреть, как физически растут дендриты. Было отмечено, что у животных, жизнь которых разнообразна и полна внешних раздражителей, нейроны гораздо более «кустистые», чем у тех, кто живет скучно и однообразно. Общее количество синапсов может увеличиваться. А еще может усиливаться синаптическая передача между нейронами, но это уже совсем другой процесс, который называется «долговременная потенциация» (LTP)[23]. Когда нейромедиаторы высвобождаются в синаптический канал между вышестоящим (активным) и нижестоящим (временно неактивным) нейронами, в мембране нижестоящей клетки открываются поры, чтобы впустить заряженные ионы. Однако другие участки, так называемые НМДА-рецепторы, сначала сжаты плотнее и открываются только в том случае, если будут подвергнуты довольно сильной и продолжительной стимуляции. Но если они однажды открываются, то дальше их уже не придется столь долго «убеждать». Некоторое время после того, как поры НДМА были подвергнуты сильной стимуляции, они смогут ответить и на более слабый сигнал. Это один из основных механизмов мозга, благодаря которому возможно обучение{129}.

Рис. 8. Традиционное изображение нейрона (публикуется с разрешения журнала Scientific American)

Одним из первых исследователей мозга был Дональд Хебб. В своей основной книге «Организация поведения», изданной в 1949 году, он писал: «Если аксон клетки А находится достаточно близко, чтобы возбудить клетку B, и неоднократно или постоянно принимает участие в ее возбуждении, то наблюдается некоторый процесс роста или метаболических изменений в одной или обеих клетках, ведущий к увеличению эффективности А как одной из клеток, возбуждающих В»{130}. Или, если говорить о таких клетках менее формально, они «вместе поют, вместе растут».

Очень важной особенностью долговременной потенциации является специфичность, или избирательность. Каждый нейрон получает импульс от огромного количества других клеток. Однако если благодаря LTP он начинает легче реагировать на определенную соседнюю клетку, он не становится ближе и более связанным с другими. Получается, существуют механизмы, которые обеспечивают развитие определенных путей между группами нейронов. У новорожденного младенца уже существуют определенные генетически рамки, которые задают общую структуру мозга. Однако многие связи остаются неустойчивыми. Мозг напоминает огромный лекционный зал в начале учебного года – там много студентов, они еще не знают друг друга, но предвкушают новые знакомства. Через несколько недель студенты становятся членами разных небольших групп: это спортивные секции, клубы по интересам, учебные группы и т. п. Точно так же каждый нейрон мозга принадлежит разным группам – кластерам, каждый из которых связан с другими так, что, если начать раздражение или стимуляцию одного нейрона или небольшого кластера, это воздействует на всех остальных. И одна из главных причин, почему они стараются объединиться в группы, состоит в том, что только так они могут действовать одновременно. Связи становятся более избирательными, и информация начинает поступать по более устоявшимся каналам через всю нейронную сеть.

Чтобы связать воедино знание о разуме и мозге и понять, как они работают, нужно говорить не об отдельных нервных клетках, а о кластерах или скоплениях нейронов. Как формируются кластеры клеток и как они работают, нужно разбирать на молекулярном уровне. Однако свойства больших скоплений нейронов нельзя понять, если свести все к биохимии. Точно так же, например, нельзя понять обязанности всех игроков хоккейной команды, даже если долго и упорно наблюдать за одним из игроков. И нельзя предугадать или объяснить, как отдельно взятый студент будет играть в хоккей, если однажды встретить, скажем, его в лаборатории или местном баре.

Существует немало информации о том, как работают кластеры нейронов, но ее трудно собрать. Очень слабо наши знания об индивидуальных клетках соотносятся с тем, что мы хотим знать про кластеры. Придется выйти за пределы доказанного и установленного наукой и на основе уже известных нам фактов построить собственные теории. Чтобы более широко представить, как работает мозг, нужно уметь делать допущения и иметь богатое воображение.

Предположим, вам показали несколько фотографий одного и того же человека – девушки по имени Джейн. Все фото отличаются друг от друга настроением, одеждой, в которую одета Джейн, компанией и ее занятиями. Однако некоторые черты девушки сохраняются на всех снимках: цвет глаз, форма носа, некая совокупность черт, которые жестко связаны между собой. Вряд ли у вас получится сказать, что это за черты и как именно они связаны у Джейн, но после того, как вы посмотрите на фотографию, вы без труда сможете ее узнать где угодно. Нейронные кластеры, соответствующие этим основным чертам и возникающие каждый раз, когда вы видите Джейн, всегда будут действовать совместно, и именно они будут связаны вместе сильнее всего. Это и будет сущность вашего представления о Джейн. Другие черты – легкая улыбка или страсть к шляпкам, – хоть и не такие важные, становятся тесно связанными с ее образом. Поэтому, когда нет никакой противоречащей информации, вы можете, думая о Джейн, «на автомате» воспроизвести эти основные черты{131}.

Есть немало других черт, связанных с Джейн, но при этом менее характерных и индивидуальных. Например, случай, когда она ела мороженое и вся перепачкалась, или ярко-красный костюм, надетый ею на свадьбу друзей. Эти воспоминания образуют, скажем так, нейронную «пелену». Клетки, из которых она состоит, немного активизируются, когда мы вспоминаем Джейн, однако, если этого не требуется в конкретной ситуации, активизация недостаточно сильна, чтобы клетки возбуждались сами по себе. Таким образом, получается, что целостное «нейронное» представление о Джейн не выражено достаточно четко. Ее «нейронный образ» складывается из неявно выраженных и неопределенных ассоциаций и черт, одни из которых прочно связаны между собой в функциональном центре, отвечающем за формирование нейронных кластеров. В то же время другие связаны менее жестко и могут формировать часть «нейронного образа» Джейн в определенных ситуациях, а могут и вовсе не участвовать в этом процессе. Часть этих черт, как базовых, так и побочных, можно распознать довольно четко и назвать словами – нос, улыбка. При этом другая часть образует некие связанные схемы, которые совсем непросто обозначить или даже выделить по отдельности.

Говоря о некой идее «Джейн» как об огромном скоплении более или менее связанных между собой нейронов, нам совсем не обязательно склоняться к предположению, что в мозгу есть один-единственный «Джейн-нейрон», к которому присоединяются все остальные, или к тому, что множество, или «семья», нейронов находится в определенном месте мозга. Есть масса доказательств, подтверждающих существование нейронных «семей», это очень большие группы, и их члены широко рассредоточены по всему мозгу.

Даже если мы сконцентрируемся только на зрительных образах (а понятия, о которых я говорю, формируются всеми пятью чувствами), мы обнаружим, что есть несколько аспектов зрительного восприятия – цвет, размер, движения, пространственное расположение, – и все они обрабатываются в разных областях мозга. Согласно оценкам ученых, известно, что существует по крайней мере 30–40 отдельно расположенных областей мозга, где обрабатываются зрительные сигналы. А также, что разные системы нейронов между собой тесно связаны, даже, я бы сказал, спутаны. Добавьте сюда другие чувства, а также память, эмоции и способность планировать, и получится, что «Джейн-нейроны» находятся в каждом уголке мозга. Близость нейронов отражается в их функциях, им совсем не обязательно находиться рядом друг с другом, точно так же как в современном мире «быть ближе друг к другу» означает не географическое положение, а крепость отношений между людьми.

Еще до рождения человека нейроны его мозга связаны вместе в функциональные группы, которые действуют так, чтобы привлечь и удержать поток нейронного возбуждения. И в свою очередь эти центры возбуждения скрепляются вместе, как будто их один за другим нанизали на струну. Они образуют пути, по которым преимущественно и проходит нейронное возбуждение. Вследствие этого в мозгу развивается своеобразный рельеф. Чтобы лучше понять данную идею, можно представить, что такие понятия, как «Джейн», «кошка» или «студент», образуют некую «нейронную впадину», в которую, точно так же как вода стекает в долину по склонам, «стекается» возникшее поблизости нейронное возбуждение. Опыт сглаживает кочки и ямки в мозгу, образуя «пути наименьшего сопротивления», по которым (равно как и вдоль которых) течет поток нейронного возбуждения.

На дне этой «долины» собраны характеристики, по которым мы узнаём понятие, причем происходит этого независимо от того, знаем мы об этом или нет. По «склонам» располагаются базовые характеристики, а еще выше, по «краю», находятся случайные и необязательные ассоциации. Время и опыт обтачивают скопления нейронов и вырезают своеобразный объемный «мозговой ландшафт», где по оси вертикали отображается степень взаимосвязанности и взаимной чувствительности нейронов, связанных одним понятием. И чем глубже эта «впадина», тем больше связаны между собой нейроны и тем сильнее, скажем так, укореняются понятия об этой части реальности. Но эти «впадины» очень отличаются друг от друга размером, глубиной и крутизной склонов. «Долины» с крутыми склонами означают, что понятие довольно четко определено и «нанесено на карту» мозга и здесь будет очень мало неопределяющих, или неважных связей. Пологие склоны указывают на более широкий диапазон более свободных связей и понятий. Технически совершенно невозможно исследовать живой мозг и узнать, как в процессе познания и обучения образуются такие огромные скопления нейронов и как они распределяют функции между собой. Однако возможно написать компьютерные программы, которые воспроизводят свойства нейронов, и уже с их помощью можно исследовать путь познания, для которого достаточно небольшого количества искусственных нейронов. Выясняется, что так называемые нейронные сети удивительно «разумны». Например, они могут очень близко воспроизводить пути познания, которые мы обсудили в главах 2 и 3, когда знания без какого-то осознанного понимания или объяснения того, что было изучено, превращаются в опыт.

В качестве примера можно рассмотреть задачу, где нужно выявить наличие подводных мин при помощи гидролокатора. Основная проблема: по отраженному сигналу отличить мину от камня или какого-нибудь другого предмета на дне. Невооруженным ухом сделать это практически невозможно. При этом, разумеется, отраженные эхо-сигналы мины и камня различны, но точно так же отличаются сигналы от камней из разных пород, от мин разного размера и конструкции или от предметов из других материалов. Размер, форма, расположение на дне – все эти факторы влияют на параметры отраженного эхо-сигнала. Так что эта задача, актуальная во время военных действий или при очистке акватории от мин после них, очень непроста. Некоторые устойчивые признаки есть, но они носят комбинаторный характер, то есть включают в себя множество комбинаций подобных характеристик. Мы не сможем свести различия эхо-сигналов от разных предметов (мин и камней) к каким-либо единичным характеристикам – например, мощности сигнала и его частоте. Для того чтобы отличить мину от камня, мы должны оперировать совокупностью параметров.

Предположим, нам надо проанализировать определенный эхо-сигнал на 13 частотных диапазонах и измерить амплитуду сигналов в каждом диапазоне. Обозначим частоты буквами латинского алфавита: А, В и далее до М – и чисто теоретически скажем, что мощность сигнала в каждом диапазоне может варьироваться от 0 до 10 баллов. Маловероятно, что данные, полученные хотя бы в одном из диапазонов, были достаточны для принятия четкого решения – камень или мина. В данном случае решить эту задачу, то есть установить отличительные признаки камней и мин, совсем не так просто. Недостаточно сказать – все камни отражают сигнал мощностью выше 7 баллов в диапазоне Н, а все мины – меньше 7 или, скажем, «если эхо-сигнал обнаружил камень, то мощность его в диапазоне С будет в 2–3 раза больше мощности в диапазоне J», тогда задача решалась бы просто. Единственная вразумительная схема, благодаря которой можно отличить камень от мины, должна выглядеть примерно следующим образом: «Есть вероятность, что эхо-сигнал получен от мины, если либо суммарное значение в диапазонах A, D и L в 6 раз превышает значения, полученные в диапазонах E и F, и в то же время H минус K меньше, чем половина J деленное на B; либо суммарное знание G, H, K и L более чем в 3,5 раза превышает суммарное значение A, B и C, поделенное на разницу между I и M». Чтобы точно определить разницу между миной и камнем, если это вообще возможно, нам нужны схемы именно такой степени сложности: их очень трудно обнаружить, распознать и еще труднее описать.

На самом деле операторы, которые обрабатывают данные эхолотов, временами могут довольно точно отличать камень от мины, однако, как участники экспериментов на познание путем впитывания, не могут четко выразить, что именно они знают. И все же человек не безупречен, а подобные ошибки могут стоить очень дорого. Чтобы научить искусственный интеллект отличать мины от камней, мы должны сделать так, чтобы он столкнулся с такой ситуацией на практике и накопил собственный опыт.

Нейронная сеть, включающая в себя только 22 разных нейрона, смогла на удивление верно показать, как осуществляется этот процесс. Нейроны расположены в три яруса (см. рис. 9). На первом ярусе находятся 13 чувствительных, или сенсорных, нейронов, соответствующих 13 диапазонам, на которые раскладывается звуковой спектр эхо-сигнала. Они настроены на определение мощности сигнала внутри определенного диапазона, а также излучают сигнал, пропорциональный их мощности, как настоящие нейроны передают потенциал действия. Все 13 нейронов посылают сигналы каждому из семи, находящихся на следующем ярусе, а каждый из них, в свою очередь, посылает отраженный сигнал каждому из двух нейронов с последнего яруса, обратный сигнал которых распознается как «мина» или «камень». Такая упрощенная модель мозга не способна построить больше связей, при этом она может четко продемонстрировать избирательную чувствительность каждого нейрона ко всем сигналам, которые он получает, именно так, как это происходит с настоящими нервными клетками.

Рис. 9. Простая нейронная сеть, помогающая отличить подводные камни от мин

Задача сети заключается в том, чтобы на основе опыта постепенно отрегулировать эту чувствительность так, чтобы поток возбуждения через связи гарантированно возбудил нейрон «камень», если там камень, и нейрон «мина», если есть мина. Ни программист, ни тем более компьютер изначально не знают, какая именно нужна чувствительность. Они даже не знают, существует ли такая чувствительность, которая нужна, чтобы справиться с задачей. Самое лучшее, что может сделать программист, – взять много разных настоящих эхо-сигналов, которые точно были получены от мины или камня, и один за другим запустить их в сеть. После того как сеть сформирует решение, программист должен определить, правильное оно или ошибочное. На этапе подготовки компьютеру задают несколько простых правил, с их помощью он может отрегулировать или подстроить чувствительность нейронов, основываясь на информации об успешности выполненной операции. Например, можно запрограммировать сеть таким образом, чтобы она определяла чувствительность после каждой попытки, исходя из того, был ли сигнал связан с правильным или ошибочным ответом. Величина поправки сигнала зависит от его отклонения в ту или иную сторону: правильные сигналы подстраиваются лишь немного, ошибочные – сильнее. Сначала «мозг» получает большое количество ответных реакций, после которых ему говорят – правильные это реакции или ошибочные. После этого его можно протестировать, используя новую серию сигналов, с которыми он никогда не встречался, и посмотреть на результат.

В этом примере сеть ведет себя точно так же, как участники экспериментов на познание путем впитывания. Простые нейронные сети отлично моделируют этот путь познания. Сеть начинает угадывать, делая при этом много ошибок, но постепенно начинает работать все лучше и лучше, пока, в конце концов, не научится точно различать камень и мину по эхо-сигналу, чего раньше ей не удавалось. Такая модель ясно показывает, что мозг делает то же, что делают люди: сначала он обнаруживает запутанные схемы, которые нельзя описать словами, и эти схемы включены в огромный спектр разных событий и ощущений, затем схемы используются для определения подходящего действия. Ни реальный человек, ни искусственный мозг не знают, что именно они делают и чем при этом руководствуются. Эти знания – весь наш опыт и мудрость – зависят от настроек, которые определяются взаимодействием нейронов мозга друг с другом. Эти настройки просто направляют поток возбуждения по разным каналам и по-разному их комбинируют. Все, что нужно нашему мозгу, – это пища: впечатления, обратная реакция и неосознанное широкое внимание к тому, что происходит вокруг. Все остальное мозг сделает сам.

Стоит отметить, что в модели определения разницы между минами и камнями искусственный мозг лучше справился с задачей и дал большую точность, чем оператор гидролокатора на подводной лодке за всю свою долгую карьеру. Несмотря на простоту схемы, нейронная сеть превосходит человека не потому, что компьютер умнее, а в силу того, что за весь период эволюции у нас так и не развились настолько чувствительные уши, чтобы они могли разложить все эхо-сигналы на множество частотных диапазонов. Можно совершенно уверенно предположить, что если бы в задаче вместо сигналов слышался плачь младенца и нужно было определить, малыш хочет есть или у него болит живот, то матери дали бы компьютеру сто очков вперед. При этом есть шанс, что если научить дельфина определять разницу между камнями и минами, то он бы выиграл и у компьютера, и у оператора локатора.

Наше несовершенство лишний раз напоминает о том, что, безусловно, существуют пределы сложности задач, с которыми может справляться «расслабленный» мозг. В мире существует множество неуловимых сигналов и случайностей, которые не может вместить даже «четко отрегулированный» человеческий мозг, в особенности это касается ситуаций, которые в прошлом не были связаны с выживанием либо относятся к технологическим, фармацевтическим или социологическим моделям, которые наш биологический приемник не приспособлен улавливать. А также есть масса ситуаций, с которыми мы хотели бы справляться, но в них не содержится никакой информации или схем, которые можно взять на вооружение. При этом совершенно ясно, что основные технические характеристики бессознательного мозгового биокомпьютера позволяют обнаружить, запомнить и использовать информацию гораздо менее уловимую, чем та, о которой мы можем говорить или думать. Если мы не способны воспринять разум целиком, как нечто сознательное и размышляющее, и не придаем значения ценности или даже существованию неосознанных путей познания, нас это сделает глупее и беднее духовно.

Передача возбудительных сигналов от одного нейронного кластера к другому зависит от того, как наш мозг проложил каналы и настроил в данный момент чувствительность. По мнению нейробиолога из Оксфорда Сьюзан Гринфилд, как от брошенного в озеро камушка по воде начинают разбегаться круги, так и импульс в одной части мозга образует эпицентр, от которого возбуждение распространяется дальше, взаимодействует с другими потоками, активируя новые эпицентры. Можно увидеть, как это происходит на деле. Израильские ученые Рон Фростиг и Амирам Гринвальд вместе с другими коллегами провели исследование с использованием специальных красящих веществ, которые можно ввести в нейроны коры. Когда клетка становится активной и в ней появляется электрический заряд, вещество начинает светиться. Если вспышка света направлена на глаз животного, то можно видеть, как мгновенно формируется кластер, а через 10 миллисекунд он может удвоиться. Через 300 миллисекунд может образоваться очень большая группа активных клеток, которая будет занимать довольно широкую область мозга.

Немецкий нейрофизиолог Вольф Зингер продемонстрировал рассредоточенный характер нейронных кластеров. Он обнаружил, что даже нейроны, расположенные далеко друг от друга по всей зрительной коре, могут синхронизировать импульсы в ответ на стимуляцию. Таким образом, как я уже излагал, возбуждение протекает не буквально от места к месту, а между отдельными схемами, которые постоянно перетекают одна в другую. Я настаиваю, что «мозговой рельеф» – это понятие, связанное с функциями нейронов, а не с расположением. Если бы можно было проследить за работой мозга и упростить ее, вряд ли мы увидели бы «ярко освещенный поезд, несущийся сквозь ночь»; скорее всего, зрелище больше напоминало бы «калейдоскоп со светящимися стеклышками, который постоянно трясут». Однако, к сожалению, у нас нет технической возможности продемонстрировать все эти мерцания и переливы, и не только потому, что клетки движутся очень быстро. Эд Эрстон и Джордж Герштейн показали, что кластеры нейронов очень подвижны, они всего за несколько миллисекунд формируются и снова расходятся. Более того, в любую минуту один и тот же нейрон может быть задействован разными кластерами. Несмотря на большие технические трудности, все-таки есть подтверждение существования нейронных схем и описание их свойств{132}.

Кроме долгосрочных, или, иначе говоря, структурных, изменений мозга существуют временные воздействия на его способность быстро реагировать. Изменения мозгового рельефа происходят под влиянием менее постоянных причин. Например, на реакции мозга могут определенным образом влиять потребности. Если животное хочет есть, пить, чувствует опасность или находится в состоянии полового возбуждения, группы нейронов принимают аналогичную схему действия. Другими словами, начинают работать согласованно и более активно, чем в мозгу отдохнувшего, сытого и удовлетворенного животного.

Похоже, что сильное возбуждение прочно связывает группы нейронов в «кластеры специального назначения», и это, по словам Сьюзан Гринфилд, имеет ряд любопытных последствий, кроме того, что такие кластеры становятся весьма легко возбудимыми.

Учитывая, что между нейронами существуют не только возбуждающие, но и тормозящие связи, слишком сильная активность может оказать на соседние клетки смешанный эффект, когда одни близлежащие клетки будут лучше возбуждаться, а другие – подавляться. В частности, между нейронами кластера, которые в данный момент активны, и теми, что находятся за его пределами, возникает так называемое взаимное, или реципрокное, торможение. И степень такого торможения способствует образованиям более или менее конкурентных связей между разными центрами деятельности. Когда вокруг одного кластера создается сильное торможение, оно подавляет другие потенциальные эпицентры и в то же время усиливает границы собственной схемы. Вместо того чтобы воздействовать на окружающие нейроны, торможение способствует образованию более четко очерченных каналов, а нейронные воздействия любого центра активности становятся более ограниченными. Под действием бикукулина – вещества, которое блокирует взаимное торможение между нейронами, – скорость мозговой деятельности может увеличиться на порядок. Таким образом, когда степень возбуждения ниже, одновременно могут быть стимулированы несколько различных центров деятельности, потому что конкуренция не такая жесткая, и в то же время схемы, по которым идет возбуждение, начатое в разных центрах, могут переходить одна в другую, как разводы акварельных красок на мокрой бумаге. Сьюзан Гринфилд утверждает, что от этих эффектов может возникнуть третье последствие возбуждения: именно из-за большей конкуренции любая «победившая» группа нейронов не в состоянии сохранять стабильность, поэтому может быть подавлена следующим эпицентром в любой момент, что увеличит скорость цепочки мыслей.

Известно несколько химических механизмов, которые предшествуют эффекту нейромодуляции. Ствол головного мозга – самая древняя его часть – представляет собой небольшое утолщение на верхней части спинного мозга, именно оттуда пучки нейронов отходят в средний мозг, а после – в кору. Это и есть те нейроны, которые благодаря своему воздействию на поведение кортикальных нейронов (или нейронов коры головного мозга) лежат в основе образования желаний, настроения и возбуждения. Они вырабатывают биогенные амины (или нейромедиаторы), которые поступают в клеточную среду и временно активизируют синапсы. Сюда относят серотонин, ацетилхолин, дофамин, норадреналин и гистамин. Например, ацетилхолин сдерживает один из тормозных механизмов, который заставляет нейроны выключаться после временной активности. В общем, нейроны и нейронные кластеры могут стать более чувствительными под влиянием нейромедиаторов, образно говоря, они заводятся с полоборота.

Тем не менее мозг может себя вести очень по-разному. Направление, в котором происходит возбуждение, зависит не только от чувствительности долговременных связей между клетками, но и от того, какие области были инициаторами возбуждения. Слабый канал может временно стимулировать точку, где обычно нужен более сильный стимулятор, и точки включатся так, что поток возбуждения отклонится в сторону менее знакомой ему ветки. Охват фокусировки возбуждения может быть уменьшен или расширен, так что знакомая «понятийная впадина» способна начать функционировать стереотипно либо более свободно, чем предложили бы ее структурные связи. В одном расположении скопление нейронов может иметь четкие и ровные границы, в другом – его воздействие может распространиться шире и сужаться постепенно. Число, или разнообразие, разных эпицентров, которые могут быть активны одновременно, тоже меняется. В состоянии сильного возбуждения цепь более сознательных или более обусловленных связей будет развиваться. В состоянии покоя возбуждение может исходить одновременно из разных центров, объединяя менее предсказуемые пути. И, наконец, уровень потока может меняться. В расслабленном состоянии слабое возбуждение может оставаться в области сети на некоторое время перед тем, как двигаться дальше или измениться. При сильном возбуждении, когда человеку что-то угрожает или он очень мотивирован, работа мозга происходит гораздо быстрее – мы переходим от одного понятия к другому, мысли стремительно сменяют друг друга.

Глава 10

Момент сознания

Изначально человек не знал и не понимал ничего, кроме кратковременных ощущений; полагаю, даже себя он не осознавал. Всю работу делало бессознательное. Все, что делал человек, он делал неосознанно.

Ланселот Лоу Уайт

Если думать, не особо фокусируясь на чем-то конкретном, в голову могут прийти интересные и неожиданные мысли. В таком состоянии мы можем находить связи между мыслями, образующимися в удаленных друг от друга точках «мозгового рельефа», и в результате случайного наблюдения рождаются творческие идеи. Судя по всему, самая востребованная способность мозга – неспешно распространять возбуждение от одного центра к другим, плавно смешивая потоки возбуждения от разных центров. И лишь расслабленное и несконцетрированное состояние сознания может обеспечить этот процесс.

Прямую зависимость творческих способностей от слабонаправленной нейронной активности доказал профессор Колин Мартиндейл из Университета Мейна в США. Он изучал электрическое возбуждение коры головного мозга при помощи электроэнцефалограммы (ЭЭГ) – прикреплял электроды к коже головы и регистрировал общий уровень и тип мозговой активности. Когда человек находится в состоянии возбуждения, волны мозговой активности десинхронизированы, то есть разнообразны по фазе и частоте. Когда человек расслаблен, но при этом не спит, волны более синхронизированы и медленнее образуются, это так называемые альфа– и тета-волны. Мартиндейл снимал ЭЭГ людей, которые выполняли разные задания. Одни решали задачи, для которых нужно было применять аналитическое мышление, другим предлагалось творческое задание, например найти непрямые ассоциации и связать совершенно несовместимые вещи или придумать как можно больше необычных ответов на вопрос «Что можно сделать со старой газетой?». При помощи стандартной анкеты участников разделили на «творческих» и «менее творческих» личностей. Если сравнивать рост возбуждения коры головного мозга в расслабленном состоянии и в состоянии решения задачи, то оно одинаково росло у испытуемых обеих групп. При выполнении творческих заданий показатели ЭЭГ для участников, определенных как «менее творческие», были такими же, как при выполнении аналитических заданий, в то время как уровень мозгового возбуждения «творческих» участников был ниже обычного, базового.

В следующем исследовании Мартиндейл разделил творческие задания на два этапа: на первом участники должны были придумать историю, а на втором – записать ее. Первый этап профессор назвал этапом вдохновения, второй – этапом разработки. На первом этапе должна проявиться творческая интуиция, а на втором сознание будет задействовано в большей степени, поскольку участникам для четкого и логичного изложения сюжета понадобится гораздо большая концентрация на задаче. Как Мартиндейл и предполагал, «менее творческие» участники показали по-прежнему высокий уровень возбуждения на обоих этапах, тогда как у «творческих» на этапе вдохновения возбуждение было низким, а на этапе разработки – высоким. Для того чтобы в полной мере использовать интуицию, требуется изменять фокус внимания, то есть необходимо переходить от более направленного и четкого внимания р-состояния к более рассеянной, туманной и менее контролируемой форме мышления (я уже говорил об этом в главе 6 при описании классической формулировки творческого мышления Грэма Уолласа). Результаты исследования Мартиндейла показывают, что это «растекшееся» состояние отражается в физиологической деятельности мозга. Творческие люди умеют расслабляться, они могут позволить себе «плыть по течению», «мозг в полусон, заботы – вон»[24]{133}. В классическом подходе к изучению творческого мышления выделяют четыре стадии: подготовка, инкубация, озарение и проверка. (Этап вдохновения, который выделил Мартиндейл, соответствует инкубации и озарению, а этап разработки – тому, что при более специфических условиях можно назвать проверкой.) На этапе проверки идет сбор и анализ информации. Этот процесс требует сосредоточенного внимания, в котором мозг ведет себя так, как будто нейронные кластеры имеют относительно четкие границы, а цепочки ассоциаций выстраиваются весьма сознательно и традиционно, то есть этап проверки работает в р-состоянии. Для решения обычной каждодневной проблемы этого режима познания вполне достаточно. Однако если задача менее тривиальна, то такой путь будет регулярно заводить нас в тупик. Возбуждение, проходящее по четко вычерченным каналам, не сможет распространиться за их пределы. Таким образом, оно не сможет замедлиться достаточно для того, чтобы одновременно передать импульсы удаленным кластерам, а именно в них и может находиться решение проблемы.

Р-состояние выстраивает четко очерченные края каналов – как будто долины с плавными склонами превращаются в каньоны. Края каналов ограничивают возбуждение, и оно идет по ним в четко заданном направлении. Но если человек способен перейти на стадию инкубации, то эти тормозящие стенки рассасываются, и возбуждение проходит широким потоком по всему «мозговому рельефу», тогда оно активирует разные очаги возбуждения одновременно. Можно представить себе, как происходит возбуждение в мозгу при менее сфокусированном внимании. Для этого сравните множество всплесков, которые получаются, если в спокойное озеро бросить горстку гальки, с рядом эпицентров, возникающих, когда мы делаем «блинчики» плоским камушком. После этого, если с предыдущей, подготовительной стадии сохранилось остаточное возбуждение (то есть проблему отложили на потом, но о ней не забыли), нейронные кластеры, соответствующие задаче, остаются возбужденными. (Люди, далекие от творчества, могут не суметь перейти в состояние, при котором мозг работает медленнее, точно так же как они не смогут удержать остаточное возбуждение: они просто не знают, что значит «отложить до лучших времен» и при этом не «забыть за давностью лет».) Когда творческие люди заняты делами, то самые обычные заботы повседневной жизни возбуждают тысячи кластеров и связей. Одна из них может самопроизвольно инициировать связь между ранее несвязанными, но возбужденными частями сети, и этого дополнительного возбуждения бывает достаточно, чтобы образ или метафора перешли границу осознаваемого и внезапно оказались в сознании – так приходит озарение. После этого, на этапе разработки или проверки, фокус возбуждения снова сужается для более детального изучения вновь возникших условий.

Допустим, творческое мышление связано с рассеянной и нечеткой формой работы мозга. Также допустим, что именно по этой причине в данном состоянии гораздо большее количество различных очагов могут одновременно находиться в возбужденном состоянии. Если эти два условия верны, то мы можем смело предположить, что бессознательные пути познания – или сублиминальное (предпороговое) восприятие – тоже проявятся в увеличении разнообразных связей. Более того, возбуждение от неосознанной и осознанной мыслей проявляется по-разному. «Рябь» от эпицентра неосознанной мысли распространяется на большую площадь, чем сконцентрированное возбуждение от осознанной. Этому факту существует доказательство. Вспомните исследование профессора Бауэрса и его коллег (см. главу 4), в нем участников просили найти слово-ассоциацию с каждым из 15 слов, представленных в списке. Д. Спенс и Б. Холланд для изучения неосознанного восприятия использовали тот же метод. Они просили участников запомнить список из 20 слов, при этом 10 слов из списка были как-то связаны с одним и тем же словом (в примере Бауэрса это слово «фрукты»); другие 10 слов были тоже знакомы участникам и тоже обозначали какие-то общие понятия, но не были даже как-то минимально связаны.

Перед тем как дать участникам исследования список слов, их разделили на три группы. Одним показали слово «фрукты» для осознанного восприятия, другим – для неосознанного, а третьим – просто чистый экран. Согласно результатам, те, кто видел «фрукты» неосознанно, вспомнили больше слов, чем все остальные. Спенс и Холланд считают, что четкое осознание предмета снижает количество активных ассоциаций в памяти до ограниченного минимума, при этом стимул – недостаточно мощный для того, чтобы возбудить сознательную область, – в бессознательной возбуждает широкий круг связей. Можно предположить, что очаговое сознание связано с концентрацией возбуждения на небольшом участке памяти.

В главе 4 я показывал, что инкубация помогает мышлению, потому что дает время и возможность новой попытки. При этом ошибочные подходы вытесняются новыми, а неправильные суждения забываются. Теперь можно разобраться, как же мозг себя ведет и почему возможна «переоценка» суждений. Представьте себе, что поток возбуждения течет вдоль канала в нейронной сети и приходит к перекрестку, где нужно определиться – куда дальше? В обычных условиях можно допустить (для примера), что поток должен течь по более проторенному пути. Если одно из ответвлений перекрестка глубже и / или сильнее заряжено, чем другое, то именно по нему и должен пойти поток. На рис. 10 толщиной линии обозначена «натоптанность» дороги, то есть мы можем примерно понять, как будет вести себя импульс: на каждом перекрестке ему приходится выбирать более накатанный путь{134}.

Рис. 10. Карта проводящих нейронных путей, на которой видно, как перемена направления движения может из нерешаемой задачи сделать решаемую. На каждом перекресте потоку приходится выбирать более широкую линию

Теперь предположим, что мы начинаем решать задачу, условие которой находится в точке «А», а итоговое решение – в точке «!». Если проследить путь по самым широким линиям, очевидно, что на этом маленьком кусочке сети вы таким путем будете все время ходить по кругу и никогда не придете из «А» в «!». Но представьте, что по какой-то неведомой причине вы перестали размышлять о задаче под тем углом зрения, который заставляет вас начинать в точке «А», и случайно приходите в тот же участок сети, но через другую точку – «В». И теперь вы с легкостью, волшебным образом можете попасть из «В» в «!». «В точку!» – как сказал бы Конрад Лоренц. Вас осенило. Если выпасть из р-состояния и позволить разуму неспешно походить вокруг да около «неподходящих» или даже «глупых» ассоциаций, то очень может быть, вы случайно обнаружите, что думаете не про «А», а про «В». Тогда решение, которое вы никак не могли найти, вдруг становится очевидным. Кстати сказать, этот способ пригодится в случае, если слово «вертится на кончике языка». Нужно перестать пытаться вспомнить слово, которое так упорно не хочет приходить на ум. Позвольте себе отключиться и займитесь чем-то еще. И тогда в самый неожиданный момент вы вдруг как будто ни с того ни с сего его вспомните. Всегда найдется стена, которая устоит перед лобовым штурмов, тогда как обходные пути дают субразуму возможность неспешно подобраться к искомому слову и одержать победу. Все творческие люди знают про результативность и мозгового штурма, и витания в облаках – это действительно эффективные способы найти решение, потому что они оптимально задействуют биохимические процессы мозга.

Эта нейронная модель также объясняет, почему для творческого мышления нужно, чтобы какая-то информация в уме все-таки была, он не должен быть полностью расслаблен, как и перегружен. В участках нейронной сети, которые соответствуют более знакомым, повседневным сферам жизни и опираются на постоянное повторение (а также на возникающий вследствие этого опыт), образуются «углубления», похожие на ущелья и овраги. Их склоны настолько круты, что даже при росте возбуждения и снижении торможения поток активизации все равно не может вырваться из этих каналов и течет по ним. Хотим мы этого или нет, но мы описываем окружающую действительность теми понятиями, которые прочно укоренились у нас в голове. При этом, если мозг достаточно рельефен, чтобы в нем зародилась интересная мысль, однако каналы не настолько глубоки, чтобы определить единственный путь решения, мы можем сместить фокус внимания и найти новые связи.

Широко распространено мнение, что в каждый конкретный момент времени может быть активна только ограниченная часть мозга, то есть возбуждение возможно ровно настолько, чтобы поток мог свободно циркулировать. При очень сильном возбуждении уровень нейронного потока может немного возрастать. Однако не возникает сомнений, что при потере контроля мы позволим возбуждению распространиться слишком широко и тогда собьемся с пути познания и совсем потеряем смысл. Мы могли бы наблюдать забавный психоделический фейерверк, отражающий все ассоциации и аллюзии, но в этом случае нас очень быстро накроет волной постоянно расширяющихся нейронных связей, порождающих все новые и новые варианты, и очень скоро мы не смогли бы отличить полезную и нужную информацию от случайной и обыденной. (Именно это и происходит при определенных нарушениях мозговой деятельности. Известный случай был описан в книге величайшего российского нейропсихолога Александра Романовича Лурии «Ум мнемониста»[25]{135}.) Должны существовать тормозящие механизмы, чтобы «гасить свет» за проходящими потоками возбуждения{136}.

Версия ограниченности мозговых ресурсов помогает нам понять, почему, если мы проговариваем мысли в процессе размышления, то наблюдаем торможение движения по невербальным, более образным, интуитивным путям познания. Также она объясняет, почему возможно стать умнее, но не мудрее. Можно и так сказать, что некоторые «понятийные ямы» «мозгового рельефа» подписаны – им присвоены конкретные понятия: «Джейн», «завтрак» или «кошка». Эти называния обычно заставляют внимание концентрироваться на более знакомых или обязательных признаках понятия. Можно сказать, они связываются со сгустком признаков «на дне ямы», а не «на склонах». Если пофантазировать, можно расширить эту метафору с «мозговым рельефом» и в центр каждого четко сформулированного понятия поставить флагшток, на котором будет развеваться флаг с названием понятия. Такой образ поможет нам лишь при условии, что мы запомним – каждый флаг представляет собой отдельное понятие, связанное с основным, и это понятие соответствует тому, как слово звучит, выглядит, пишется и произносится.

Когда ребенок учит язык, то количество флагов увеличивается, они как будто нанизываются на струну один за другим, образуя лингвистическую гирлянду из флагов. Затем образуется «словесная карта», которая условно накладывается сверху на «мозговой рельеф». Бывает так, что слово не имеет соответствующего ему понятия, потому что не связано напрямую с опытом конкретного человека. На словесные понятия существенно влияет культурная среда, они формируются и передаются посредством формального и неформального обучения. В разных языках опыт по-разному отражается в понятиях. Например, в языке эскимосов есть несколько слов, обозначающих снег. Ни в русском, ни в английском нет слова, которое отражало бы японское понятие бусидо – это кодекс самурая, который объединяет и правила поведения в бою, и эстетические ценности, и этические установки воина. Форма обеих плоскостей – «мозгового рельефа» и «словесной карты» – и связи между ними выявляют некий компромисс между изменениями поверхности мозга вследствие личного опыта и требованиями языка, какие сегменты и группы понятий нужно называть, а какие – нет{137}.

При помощи этой модели можно объяснить пример из главы 6, когда, описывая лицо, человек не может его узнать. Вместо того чтобы просто сконцентрироваться на лице как на едином целом и позволить нейронным кластерам найти связи между собой на поверхности мозга, мы тратим энергию совершенно на другое. Мы стараемся найти слова на ином уровне, чтобы описать отдельные черты лица, заставляем себя построить образ, основанный на стереотипах (нос картошкой, густые брови), то есть на том, что можно выразить словами, а не на том, что мы на самом деле видим. Иначе говоря, концентрируемся на множестве разрозненных кусочков, а не на общем впечатлении.

Когда нейронный кластер – или понятие – подвергается рассеянному раздражению, то интенсивности может оказаться недостаточно, чтобы запустить механизм, отвечающий за вербальное выражение понятия. Мы уже видели, что можно быть осведомленным о чем-то как осознанно, так и неосознанно, и при этом не суметь вспомнить название. Но когда в эпицентре понятия скапливается достаточно возбуждения, то его потока может хватить на то, чтобы активировать название понятия, которое, в свою очередь, повлечет за собой целую цепочку вербальных связей, достаточных для его описания. И как только активируются словесные суждения, возбуждение заканчивается.

Полный запас возбуждения ограничен, и это означает, что возбуждение части словесной карты должно происходить за счет возбуждения и движения в невербальной части «мозгового рельефа». Получается, чем больше возбуждения стягивает на себя «словесная карта» для построения осознанных теорий и объяснений, тем его меньше остается для стимуляции «мозгового рельефа». Сконцентрированное возбуждение, сосредоточенное на вербальном аспекте, поддерживает более абстрактные понятия и пути познания, пропуская много деталей и резонансы возбуждения.

В частности, обширное возбуждение меньшей интенсивности добавляет в представление о ситуации личные ассоциации. Чем дальше расходятся «круги» от эпицентра возбуждения, тем больше каналов подвергается стимуляции. Мысли и объекты восприятия буквально пропитаны смыслом, потому что их представление затрагивает аспекты чувств: надежды, страхи, планы и интересы. Поэтому ситуация вызывает гораздо больше ощущений: мы более четко начинаем понимать, где находимся, когда ощущения, которые генерирует эта ситуация, выявляются и действуют совместно. Наше внимание слегка затуманено, рассредоточено и охватывает большие территории, эти чувства не могут проявить себя бессознательно, но, тем не менее, их возникновение и воздействие гарантируют, что восприятие будет нести в себе какое-то значение.

Смысл воплощается в чувствах. Когда мы начинаем чувствовать смысл глубоко внутри, это не только обычное понимание – мы ощущаем его физически: смысл нас подталкивает и ведет. Если смысл – это ткань, то его основа вплетена в полотно ощущений, которое в большинстве своем состоит из ощущений тела. В целом и внутренние, и внешние ощущения участвуют в образовании потока и задают основные направления мозговой активности, и, когда активность распределена, состояние внутренних органов, а также общего тонуса организма, страхи и потребности объединяются в единое целое с представлением о ситуации{138}.

Рис. 11. «Мозговой рельеф» и «словесная карта». На схеме видно, что не все понятия имеют названия и не все названия соотносятся с понятиями

И наоборот, когда фокус возбуждения сужается, картина мира становится более абстрактной, более философской, но менее богатой эмоциями и значениями. Дэвид Гелернтер, доказавший наличие связи между концентрацией и эмоциями, так сказал об этом: «Когда мы сужаем внимание, с каждым шагом… мышление костенеет. Мы все меньше чувствуем воспоминания, мы их просто наблюдаем со стороны… Мысли утрачивают живость… и, в конце концов, мы находим слабое утешение только в логике, которая помогает нам скрепить вместе мощный и всепроникающий, [но] при этом заледенелый и потускневший поток мыслей, чтобы дальше гнать его вперед».

Цепочки мыслей, инициированные в «словесной карте», менее подвижны и более стереотипны, то есть в большей степени определены нормами языковой культуры в целом, чем схемы «мозгового рельефа». Так, любой творческий человек вам подтвердит, что намного сложнее быть оригинальным в умении выражать мысли, а не в умении интуитивно ощущать или выявлять и «допрашивать» особенности культуры, которые реализуются все время, пока создается «словесная карта».

Остается нераскрытым один важный аспект работы мозга: как, где и почему возникает сознание? Если мы ставим вопрос таким образом, значит, мы изначально допускаем, что сознание – это продукт мозга, а не, скажем, универсальное свойство любой сущности. Или, например, сознание – это сигнал из ниоткуда, а мозг только принимает его, аналогично тому, как радиоприемник принимает волну. На самом деле обе эти версии на протяжении истории человечества рассматривались и в философии, и в религии. Но я присоединюсь к мнению нейробиологов, с точки зрения которых сознание – своего рода работа определенного вида и степени сложности, происходящая в нервной системе.

В конце концов, на первый взгляд оснований для такой отправной точки очень много. Исходя из опыта, мы точно знаем, что члены (или, если быть совсем точным, по крайней мере один член) одного политипического вида – homo sapiens – обладает сознанием. Наличие сознания у амебы, или цветов, или булыжника – в лучшем случае лишь предположение или догадка. И мы знаем, что то, что наносит вред центральной нервной системе гораздо больше, чем печени или легким, например, может повлечь за собой изменение или даже потерю сознания.

Однако если мы принимаем, что сознание – это способность мозга, тем не менее мы можем быть уверены, что это не способность конкретных нейронов. Мы воспринимаем и мыслим в терминах, понятиях и образах, которые ассоциируются с большими группами нейронов, а не с единичными клетками, и поэтому мы отбрасываем идею о том, что сознание может быть локализовано в каких-то конкретных областях или структурах мозга. Множество попыток найти центр или основу сознания так и не увенчались успехом, а ведь мы знаем, что каждый нейронный кластер простирается довольно широко, и, учитывая это, мы можем даже и не пытаться найти этот центр. Декарт полагал, что эпифиз, который находится в самом центре мозга, и был «корнем души», а Дэниел Деннет описал его как «вход в кинотеатр, откуда сознание проецируется на экран». Однако мы совершенно точно знаем, что в мозгу не существует локализованного «центра управления», куда поступают все запросы и откуда отдаются приказы{139}.

Тем не менее нужно рассуждать о сознании как о состоянии нервной системы, а не о каком-то конкретном месте в ней. Поэтому вопрос должен звучать так: «Какие условия необходимы и / или достаточны мозгу, чтобы осознавать свою деятельность?» Если ответить кратко: «Никто не знает наверняка». Над ответом и философы, и теологи бьются веками. Найти этот ответ – заветная мечта всех, кто сейчас занимается нейробиологией и когнитивной наукой. И все же есть несколько зацепок. Прежде всего имеет значение сила или концентрация возбуждения в нейронном кластере, то есть сознание зависит от интенсивности. Громкие, яркие или очень сильные сигналы притягивают сознательное внимание, а раздражители, которые обрабатываются неосознанно, могут вторгнуться в сознание, если возрастает их значение.

Например, даже человек со слепозрением может осознать, что происходит в «поле зрения» слепого пятна, если раздражитель станет ярче или будет двигаться быстрее. При другом неврологическом расстройстве, которое называется «прозопагнозия», люди не узнают лица, хотя на самом деле они им хорошо знакомы. Если показать им фотографию принцессы Дианы, они ее не узнают и не смогут соотнести фото с ее именем. Однако если им до этого показать фотографию принца Чарльза, которого они тоже не узнают, их шансы узнать принцессу Диану возрастут. Даже если сам принц Чарльз не поднимет порог сознания и не будет узнан, его изображение будет узнано неосознанно; этого будет достаточно, чтобы возбудить часть нейронной сети, отвечающую за узнавание Дианы, и этого, вдобавок к возбуждению, полученному от фотографии Дианы, будет достаточно, чтобы образ достиг сознания{140}.

Однако только лишь интенсивности недостаточно. Даже самый сильный раздражитель может со временем быть проигнорирован, а также существует доказательство, что удивительным образом некоторые нейроны можно возбудить неосознанными раздражителями сильнее, чем осознанными. Например, в части мозга, отвечающей за зрение, есть клетки, которые сильнее реагируют на свет перед глазами животного, находящегося под наркозом, а не того, которое бодрствует{141}.

Более значимым условием проявления сознания является постоянство нейронного возбуждения. Бенджамин Либет из Калифорнийского университета в Сан-Франциско обнаружил, что при прямом раздражении части мозга, отвечающей за чувство осязания, даже сильный раздражитель регистрируется сознанием примерно через полсекунды. При этом реакции, которые обрабатываются бессознательным, происходят быстрее и при менее сильном раздражении{142}. Если это минимальное время для сознания, тогда возможно, что у людей, которых попросили перейти от бессознательного состояния к осознанному, время должно увеличиваться не плавно, а делать резкий скачок, когда они переходят от одного режима мышления к другому. И действительно, время, которое требовалось, чтобы нажать на кнопку как можно быстрее при появлении светового сигнала, составляло примерно 200 миллисекунд. Однако если участников эксперимента просили замедлиться и задержаться с ответом на минимально возможный промежуток времени, то происходил качественный скачок примерно на полсекунды, доводя общее время ответа до секунды. Похоже, промежуточных показателей нет: либо вы отвечаете инстинктивно, либо вам нужно подождать, пока проявится сознание (примерно так же, как проявляется фотография), а затем последует ответ{143}.

Есть несколько причин, почему реакция нейронов на раздражители может длиться довольно долго и сознание проявляется не сразу. Одна из них, безусловно, продолжительность раздражения. Сильные раздражители могут осознаваться быстрее, даже если они действуют недолго, просто потому, что интенсивность влечет за собой нейронное возбуждение, которое продолжается дольше. Такой эффект можно сравнить со звуком колокола, который долго висит в воздухе, если ударить хорошенько. (В этом случае мы можем рассматривать интенсивность как подкатегорию продолжительности.) И это эхо может появиться не только в результате силы раздражения. Профессор нейробиологии Семир Зеки из Университетского колледжа в Лондоне нашел вторую причину. Он предположил, что если мы говорим о зрении, то сознание появляется в тот момент, когда два разных участка зрительной коры головного мозга «поддерживают диалог». Фрэнсис Крик и Кристоф Кох из Института биологических исследований Солка в Калифорнии сделали примерно такое же предположение: чтобы сознание проявилось, необходима двойная петля, соединяющая зрительный бугор (таламус) в среднем мозге с новой корой.

Третья причина, тесно связанная с исследованием, которое мы рассматривали в главе 8, заключается в том, что, когда мы проецируем ситуацию на себя, то есть задействуем свое «я», нейронное возбуждение достигает точки сознания. Мы уже знаем, что, если попросить людей отвечать осознанно, а не инстинктивно, они резко переходят на качественно другое, медленное состояние мышления.

Однако есть и обратный эффект. Людей просили быстро реагировать на слабые сигналы, то есть перестать полагаться целиком и полностью на сознание, отвечать быстро и особо не задумываясь. При таких условиях участники дают правильные ответы, но, как только включается сознание, оно начинает их «оспаривать». С этой точки зрения сознание может быть своего рода самосознанием{144}. Мы начинаем осознавать раздражители (за исключением изначально сильных и постоянных), потому что они относятся к особой части нейронной сети, которая соответствует нашему представлению о себе. Нам нужно убедиться, что они согласуются с нашим представлением о том, кто мы есть, а также с теми событиями, участниками которых мы являемся. На согласование уходит время, и эта проверка требуется, чтобы соответствовать условиям, необходимым для формирования сознания нейронным возбуждением. (Заметим, могут начать действовать и другие сдерживающие процессы. Например, если информация по результатам анализа признается угрожающей или неблагоприятной, как мы это видели в случае с перцептивной защитой{145}.) Если раздражитель слишком слабый, или действует очень недолго, или не соответствует нашему представлению о себе и происходящем вокруг, он, тем не менее, может влиять на реакцию мозга на события, но происходить это будет скрытно, а не явно. Джон Килстром, один из ведущих исследователей познавательного подсознания, пришел к следующему заключению: «Когда есть связь между ментальным образом “я” и ментальным образом события или объекта, тогда объект восприятия входит в сознание. Если этой связи нет, то слияния не получится. Тем не менее неосознанные объекты восприятия и воспоминания, образы, чувства и т. п. могут влиять на наши поступки и мысли…»{146}

Наличие связи между своим «я» и сознанием, а также идея, что сознание требует времени на отражение и реакцию между разными участками мозга, создает вероятность, что данные участки могут заниматься своими делами на подсознательном уровне, и им для этого совершенно не обязательно дожидаться, пока проявится сознание. Очаг нейронного возбуждения может разделиться на две части, одна из которых будет связана с собственным «я» и таким образом станет помогать проявляться сознанию, другая продолжит дальнейшую обработку информации и планирование ответов, что вполне разумно, особенно в случае недостатка времени. Это аналогично тому, как вы, не торопясь, начинаете планировать пристройку к дому и одновременно ждете официального разрешения на строительство. При этом вы все рассчитали так, что разрешение, скорее всего, поступит как раз к завершению планирования. Если же разрешения вам не дадут, вы можете свернуть все свои планы еще до того, как начнете строительство, и если вы правильно распределили время и не торопились с работами, то ваши потери – только время, потраченное на планирование. Если бы мозг мог работать таким образом, то есть иметь как бы два канала, нам пришлось бы заново переосмысливать возможности сознания. Поскольку сознание не является инициатором действия или источником решений и приказов, оно могло бы, по крайней мере при определенных условиях, просто получать уведомления о том, что на самом деле уже было решено где-то еще.

Другое исследование, проведенное Бенджамином Либетом, показывает, что подобное раздвоение разума вполне возможно{147}. Либет просил участников эксперимента вытянуть руку и согнуть палец, когда захочется. Когда участники выполняли это простое задание, он засек три события, которые происходили одно за другим. Во-первых, Либет отмечал момент, в который начиналась активность некоторых участков мозга еще до начала самого действия. Делал он это при помощи ЭЭГ, которую снимал, присоединяя электроды к головам участников. Во-вторых, ставил перед участниками циферблат, на котором был виден огонек, и просил их обозначить момент, когда они осознали, что хотят пошевелиться. И, в-третьих, записав сигналы от мышц пальцев, он смог определить, в какой момент начиналось движение. Он обнаружил, что произвольное движение начиналось примерно за 350 миллисекунд – то есть примерно секунды – до появления осознанного намерения, которое, в свою очередь, проявлялось за 200 миллисекунд до непосредственного начала движения. Результаты этого исследования четко демонстриуют факт принятия нашим подсознанием решения, что и когда делать, а то, что мы ощущаем как намерение, всего лишь запоздалое подтверждение процесса, который уже был начат. Сознание получает своего рода «сопроводительное письмо», а затем ведет себя так, как будто это и был первоначальный приказ.

«Воля» или даже «свободная воля» в данном случае подчиняются разуму, но не сознанию. Однако это совсем не означает, что сознание нам ни к чему. Если осознанное понимание связано с процессом проверки ситуации на наличие скрытой угрозы своему «я», оно может признать действие опасным и запретить его. Обнаружение какого-либо сбоя или угрозы – реальной или мнимой – может заблокировать развитие плана перед самой «точкой невозврата». По выводам психолога Ричарда Грегори, все склоняется к тому, что мы, то есть наше сознание, не имеем «свободной воли», но при этом у нас есть право вето на действия.

Возникает вопрос: для чего нужно сознание? Лучше всего мы осознаем то, что связано с угрозой безопасности (за исключением тех случаев, когда чувство страха настолько сильно, что наступает истерическая слепота, травматическая амнезия и синдром психопатологического вытеснения, но при этом блокируется любой опыт). Там, где изначально и неосознанно мозг оценивает ситуацию как знакомую и безопасную, нет необходимости на ней застревать, а также нет необходимости проверять ее еще раз, соотнося с внутренним «я». Поток возбуждения течет слишком быстро, чтобы установить постоянные условия для встречи с сознанием. Но там, где существуют изначальные сомнения, поток возбуждения останавливается, и логические категории находят отклик в приоритетах и самопроверках. Таким образом, появляется возможность собирать информацию и активировать гораздо большее количество связей. Если «все чисто», то действие продолжается дальше. Если угроза обнаружена, то самоконтроль и сила воли могут спасти положение. Сознание требуется для того, чтобы защитить себя.

С этой точки зрения сознание в основе своей постоянно подшучивает над нами и находится в вечном поиске. Мы осознаем то, что подвергается исследованию на наличие смысла. Как утверждают многие когнитивисты, сосредоточенное состояние сознания, направленное мышление всегда связаны с какими-то нарушениями или чрезвычайными ситуациями; также оно может быть связано с последующей деятельностью, направленной на поиск проблемы, обнаружение и принятие решения{148}. Перед нами встает задача, относящаяся к какой-то сфере деятельности – «Что это там (или здесь) такое?» – и возбуждение высокого уровня концентрируется в соответствующих областях нейронной сети, чтобы тщательнее рассмотреть проблему и найти подходящий ответ. В чрезвычайной ситуации или в состоянии сильной сосредоточенности пропорция (ограниченных) ресурсов мозга, которые можно применить в этом случае, может быть несколько больше, чем нужно, и тогда другие действия приостанавливаются – мы замираем, у нас перехватывает дыхание. Сознание, как я уже говорил, изначально стало развиваться именно в условиях такого сконцентрированного, запоздалого ответа на угрозу или нестабильность.

Такое мнение о разуме весьма отличается от общепринятого, когда сознание рассматривается как «зал заседания» разума или как «театр», в котором на сцене представлена реальность. В связи с этим можно сделать два довольно важных вывода. В первую очередь, здравый смысл подсказывает нам, что сознанию можно доверять. Мир действительно такой, какой он есть, но исследования мозга показывают, что проявление сознания не является бесспорным, это вопрос для обсуждения. Сосредоточенное сознание связано с теми аспектами умственной деятельности, которые в данный момент рассматриваются как спорные. Независимо от того, чем занят центр сознания, именно его значение, важность или понимание вызывают сомнения. Концентрируясь на чем-то конкретном, мы можем прийти к более глубокому, истинному пониманию этого, что и будет результатом работы сознания, а не предпосылками.

Второй вывод заключается в том, что сознание само по себе ничего на самом деле не делает. Процесс сознания выполняет сопроводительную функцию и поэтому является проявлением определенного режима работы мозга в целом. В этом режиме текущее действие останавливается, вероятный источник помех становится объектом пристального изучения, все подсистемы прислушиваются к новой информации, пересматриваются приоритеты и появляются новые планы действий. Все это обстоятельства, при которых мозг и разум «производят» сознательное понимание. Интенсивное образование нейронных связей и перекличка возбуждений создают условия, в которых проявляется сознание. Несмотря на то что у сознания нет своих собственных обязанностей, оно всегда сопровождает очень важный режим работы разума. Да, ранее я предполагал, что у нас, как у сознания самого по себе, есть право вето на выполнение действий, но даже такая формулировка наделяет сознание полномочиями, которых на самом деле у него нет. Что касается запрещения действия или изменение опыта, то это все делает мозг. Даже наше «я» оказывается одной из немногих подсистем нейронной структуры мозга. Эта подсистема определяет, какие факторы нужно считать угрозой, какие желанием, а какие не попадают в эти категории, и потом она рассматривает предыдущий опыт, учитывая данные факторы.

Нам может не понравиться идея, что мозг совершает разумные поступки, не подчиняясь при этом сознанию, или что сознание, по существу, не обладает никакой познавательной функцией. И не нравится нам это потому, что нам кажется, что наше «я» при этом ничего не делает. Вдобавок это приводящее в замешательство чувство отсутствия отношения к делу может быть ценой, которую нужно заплатить, чтобы получить доступ к медленным путям познания. Конечно, есть немало нейробиологов, которые твердо уверены, что физический мозг – это все, что нам нужно, чтобы объяснить работу человеческого разума. Одним из самых ярких приверженцев данной точки зрения является Патриция Чёрчленд, объявившая себя нейрофилософом. Она писала: «Основополагающий принцип нейробиологии состоит в том, что… нет у нас в мозгу никакого маленького человечка, который “смотрит” внутренний телевизор или “слышит” внутренний голос… взвешивает “за” и “против”, принимает решения и т. д. Есть только нейроны, которые связаны между собой. Чтобы человек видел, нейроны – каждый из которых по отдельности слеп и глуп – действуют сообща в определенном порядке… Для каждого из нас наверняка будет шоком узнать, что наши умственные способности – это хорошо организованная работа глупых клеток»{149}.

Вероятно, вы испытываете некоторый дискомфорт, читая эти строки, потому что слишком отождествляете себя и свое собственное «я» с привычками и категориями р-состояния. И все, что требуется, чтобы прогнать тревогу, – это лишь расширить узкое понимание умственных способностей.

Глава 11

Внимание

Однажды человек из народа обратился к учителю дзен Иккю: «Учитель, напишите мне, пожалуйста, несколько изречений величайшей мудрости». Иккю сразу же взял кисточку и написал слово «Внимание». «Это все? – спросил тот человек. – И вы не добавите что-нибудь еще?» Иккю написал тогда два раза подряд: «Внимание. Внимание». «Ей-богу, – произнес тот человек с заметным раздражением, – я не вижу особой глубины или остроты в том, что вы написали». Тогда Иккю написал то же слово трижды подряд: «Внимание. Внимание. Внимание». Почти в гневе человек потребовал объяснить: «Что все-таки означает это слово – “Внимание”?» На что Иккю мягко ответил: «Внимание означает внимание»[26].

Роси Филип Капло

Когда мы находимся в р-состоянии, то восприятие имеет оценочную функцию, то есть требуется только для «постановки диагноза». Оно распознает информацию, поступающую от пяти органов чувств, и распределяет данные по категориям. Информация «раскладывается по ящичкам»: что-то в ящичек «Внешнее» (пробка на дороге, политика), а что-то – во «Внутреннее» (грусть, головная боль). Работа восприятия заканчивается, как только оно предоставило результаты «диагностики», – после этого интерес смещается, поскольку необходимо делать выводы и принимать решения. Если точность такой экспресс-оценки нас устраивает, то ее результаты могут стать прочной основой для дальнейших решений. Но, рассматривая восприятие столь поверхностно, мы рискуем упустить информацию, которая на первый взгляд не кажется важной, но при более вдумчивом подходе может оказаться очень ценной.

Р-состояние определяет, как и куда должно быть направлено внимание, но такое положение вещей не всегда оптимально. В р-состоянии мы можем в спешке пропустить что-то важное и даже не заметить этого. Иногда к тому, что мы воспринимаем, надо применять более медленный, детальный подход: это даст нам более ясную картину происходящего и, следовательно, путь к наилучшему в данной ситуации способу познания. В р-состоянии мы поверхностно «просматриваем» информацию, но иногда нужно переключаться на более медитативное состояние, в котором мы видим мир таким, какой он есть, и тогда мы сможем использовать мышление в полную силу. В этой главе я рассмотрю четыре вида внимательности, или медленного познания: это диагностика, фокусирование, поэтическое чутье и полнота осознания.

У профессионалов самых разных искусств и ремесел есть привычка все тщательно рассмотреть, обращая внимание даже на самые мелкие и незначительные обрывки информации. Именно так поступают опытные охотники: они по отломанной ветке на пути, перышку или кусочку высохших экскрементов определяют животное, его возраст и состояние здоровья. Охотник совершает эти действия неторопливо, на подсознательном уровне. Нельзя спешить и подгонять его, нужно, чтобы детали, с учетом опыта и знаний, вызвали какие-то ассоциации… Каждая деталь, которой он уделил внимание, создает в мозгу эпицентр, вокруг которого собираются ассоциации, постепенно срастающиеся вместе, и тогда образуется четкая картина: что это было за животное, как оно себя вело. Карло Гинзбург в своем весьма занимательном эссе, посвященном различным приметам, написал, что жест охотника: присевшего на корточки, изучающего в грязи следы своей будущей жертвы, и есть самый древний жест в интеллектуальной истории человечества{150}. Сюда же относятся и другие умения, сохранившиеся с древних времен: как определить по состоянию копыт, чем больна лошадь; как узнать, что будет гроза, почувствовав порыв ветра; как по ряби на реке понять, куда плывет рыба; как по сужающимся глазам определить скрытую угрозу. Каждое из этих умений – признак высокого уровня умственного развития, при этом нужные нам в данный момент знания опираются на богатый опыт прошлого, задействуя при этом зрение, а также, если нужно, немного осознанного размышления. При внимательном изучении ответной реакции становится ясно, что знание не рождается в результате процесса размышления, оно косвенным образом обнаруживается в ситуации в целом.

Есть одна легенда про старинный паровой котел, который однажды сломался, и старика, который пришел его чинить. Мастер ходил вокруг котла, что-то бормоча себе под нос и прижимаясь ухом то к клапану, то к стыку труб. Затем он вытащил из сумки молоток и сильно ударил по котлу. Котел издал звук, как будто вздохнул, и заработал. Когда старик прислал управляющему счет на 300 фунтов, тот счел цену слишком высокой, поэтому отправил счет назад с просьбой расписать, за что такая цена. И вот что старик написал:

– постучать молотком: 50 пенсов;

– знать, где стучать: 299 фунтов 50 пенсов.

Похожая история произошла с художником Джеймсом Уистлером. Тот судился с Джоном Рёскином[27], и судья спросил его о цене картины «Ноктюрн», которую художник написал за два часа: 350 фунтов за такую работу – не слишком ли много? Уистлер ответил, что он берет деньги не за картину, а за «уникальное знание».

В конце XIX века появились три профессиональных направления, основанных непосредственно на способности видеть едва заметные подсказки. Это атрибуция произведений искусства, уголовный розыск и психоанализ. В середине 70-х годов XIX века Джованни Морелли разработал метод атрибуции, позволяющий отличить поддельную картину от подлинника. Метод был основан не на анализе композиции в целом и манере прорисовки, а на изучении таких мелочей, как мочки ушей и ногти на руках. Морелли утверждал, что вся суть кроется именно в таких деталях, которые на первый взгляд не важны. Когда художник и имитатор пишут подобные детали, они наиболее расслабленны, поэтому разница в технике видна четче. Личность художника раскроется скорее в небрежном штрихе, чем в аккуратной подписи, которую он сознательно поставил, но заметно это только наметанному глазу. Подобно охотнику, надо быть начеку и всегда уделять внимание мелочам, потому что даже в обрывках и заметках на полях может скрываться смысл.

Морелли оказал сильное влияние на развитие сравнительного анализа. Появилось несколько детективных романов, сюжет которых раскручивался благодаря методу атрибуции. Например, во Франции в конце 70-х годов XIX века вышли книги Эмиля Габорио, а немного позже сэр Артур Конан Дойл написал истории про Шерлока Холмса. Габорио в одном из романов об агенте сыскной полиции господине Лекоке сравнивает подход Лекока с «допотопными методами» пожилого полицейского по имени Жевроль, «который смотрит на улики, но при этом у него не получается ничего разглядеть»{151}. «Картонная коробка», один из рассказов о Шерлоке Холмсе, начинается с того, что в дом «невинной незамужней леди» почтальон приносит коробку, в которой лежат два отрезанных уха. И Холмс ведет себя прямо как настоящий Морелли. Доктор Ватсон пишет: «Холмс умолк, и я, посмотрев в его сторону, с удивлением увидел, что он впился глазами в профиль посетительницы». Дальше Холмс все объясняет:

«Вы же знаете, Ватсон, что нет такой части человеческого тела, которая была бы столь разнообразна, как ухо… Поэтому я осмотрел уши в коробке глазами специалиста и внимательно отметил их анатомические особенности. Вообразите мое удивление, когда, взглянув на мисс Кушинг, я понял, что ее ухо в точности соответствует женскому уху, которое я только что изучал… Конечно, я сразу понял огромную важность этого открытия. Ясно, что жертва находилась в кровном и, по-видимому, очень близком родстве с мисс Кушинг»[28]{152}.

На Зигмунда Фрейда и его формулировку метода психоанализа тоже оказали влияние и Морелли, и, вероятно, Конан Дойл. Есть статья, в которой Фрейд говорит с одним из своих пациентов (который называл себя Человек-волк) о том, с каким интересом он прочитал истории о Шерлоке Холмсе. Его, безусловно, очень заинтересовали идеи Морелли, впервые высказанные за 10 лет до того, как он начал публиковать свою теорию психоанализа. В статье «Моисей Микеланджело», изданной в 1914 году, Фрейд так написал об этом влиянии:

«Задолго до первого своего знакомства с методом психоанализа я узнал, что Иван Лермолиев[29], знаток искусства из России, учил, как отличать копии от оригиналов… настаивая на том, что нужно отказаться от толкования общего впечатления и анализа крупных деталей картины. Он направил внимание на изучение характерных менее важных деталей… которые у каждого художника наделены значительным своеобразием… Мне кажется, что в основе его метода анализа лежит техника психоанализа. Уже стало традиционным использовать наблюдения за незначительными деталями, так называемыми остатками, для обнаружения скрытого, тайного смысла»{153} (курсив автора).

В связи с этим интересно пронаблюдать, как менялся подход к постановке медицинского диагноза в течение 200 прошлых лет. Врачам, которые определяют болезнь и ставят диагноз, сейчас очень не хватает умения внимательно наблюдать и соотносить увиденное с полученным ранее знанием и жизненным опытом. Современный терапевт сталкивается с недугом и довольно поспешно дает ряд рекомендаций по поводу лечения или дальнейших «научных» исследований. Врач знает множество технологичных решений, мы очарованы ими, доверяем им и предпочитаем не разумное суждение, а информацию, которая считывается машиной. Мы начинаем думать, что автомат дает нам реальные знания о пациенте, а несчастный врач сам по себе не может предложить ничего, кроме собственного мнения. Полагаться на свою интуицию и опыт все чаще считается субъективным, опасным и старомодным методом. Медицинский историк Стэнли Райзер об этом говорит так:

«Не понимая, что происходит, врачи общей практики в последние два века все меньше доверяют субъективным доказательствам… при этом они преданы технологиям… Однако таким образом они заменяют одни неполные данные другими. Когда врач для диагностики использует аппаратуру, он воспринимает проблему пациента косвенно, через экраны и сведения от узких специалистов. Таким образом, он все больше теряет контроль над процессом диагностики. При этих обстоятельствах он отстраняется от пациента и от своих собственных суждений»{154} (курсив автора).

Если мы оглянемся назад, то убедимся, что в прежние времена действия врача были похожи скорее на работу сыщика или охотника, чем на действия технического специалиста. Но даже сейчас есть потрясающие примеры внимательных врачей, которые полагаются на свою интуицию.