Пророки Брэй Либба

Libba Bray

THE DIVINERS

Печатается с разрешения автора и литературных агентств Baror International, Inc. и Nova Littera SIA.

Перевод с английского Юлии Ершовой

Дизайн обложки Екатерины Ферез

© 2012 by Martha E. Bray

© Ю. Ершова, перевод на русский язык, 2014

© ООО «Издательство АСТ», 2014

Глава 1

Летний вечер

В доме по модному адресу Манхэттен Аппер-Ист-Сайд включены все лампы до единой. В разгаре последняя вечеринка этого лета. На террасе с видом на Манхэттен оркестр наслаждается долгожданной передышкой. Время близится к полуночи. Гости собрались здесь с восьми часов вечера, и многие уже начинают откровенно скучать. Молоденькие дебютантки в модных шифоновых платьях пастельных оттенков уныло растеклись в кожаных креслах, как растаявшее мороженое под жарким солнцем. Какой-то задавака-молокосос из Принстона уговаривает приятелей уехать с ним в Гринвич-Виллидж, в новый бар, о котором рассказывал друг его друга.

Хозяйка вечеринки, капризная и испорченная юная штучка, с тревогой наблюдает за тем, как скисают ее гости. Сегодня ей исполнилось восемнадцать, и если она не придумает, как воскресить эту вечеринку из мертвых, то на всю жизнь прославится как «та самая зануда, у которой было скучно, как в воскресной школе».

Воскресить из мертвых.

В прошлые выходные ей пришлось тащиться с мамой в антикварный магазин. Она уже начала было засыпать над прилавками, как вдруг увидела старую выцветшую «говорящую доску» Уиджа[2]. Парапсихологи утверждают, что благодаря ей можно получать послания и предупреждения с того света. Продавец тут же сообщил, что жутковатая вещица оказалась у него при крайне загадочных обстоятельствах.

– Говорят, что в ней обитают неупокоенные духи. Но может быть, вам с сестрой удастся их укротить? – сказал он, рискуя перестараться с лестью. Тем не менее мама заглотила наживку и в результате выложила кругленькую сумму, переплатив как минимум вдвое. Ну что ж, теперь потраченные деньги точно не пропадут зря.

Девушка быстрым шагом направляется в дом и подзывает горничную.

– Будь так добра, милочка, принеси мне ту антикварную штуковину.

Служанка вручает ей доску, неодобрительно покачав головой.

– Может, не стоило бы затевать все это, мисс?

– Не говори глупости. Это просто примитивные предрассудки.

Держа в руках злополучную доску, модная штучка влетает в просторную гостиную с головокружительным пируэтом, достойным Клары Боу[3].

– Кто-нибудь хочет пообщаться с духами? – Хозяйка посмеивается, демонстрируя, что не воспринимает все дело всерьез: ведь она взрослая современная девушка, вертушка-кокетка, настоящий флэппер[4] до мозга костей.

Ее приунывшие подружки оживляются и вскакивают со своих мест.

– Что это за абракадабра у тебя в руках? Неужели спиритическая доска?

– Разве это не класс? Мама купила ее специально для меня. Говорят, в ней заключены призраки, – смеется юная хозяйка. – Но я, конечно, в это не верю.

Она ставит в центр доски планшетик в форме сердца.

– Ну что, готовы понервничать?

Все собираются вокруг, и, о чудо, Джордж встает поближе к ней. Он учится в Йеле, на первом курсе. Уже много ночей подряд она проводит в постели, фантазируя о том, каким радостным и безоблачным может быть их совместное будущее.

– Кто-нибудь хочет начать? – игриво произносит она и кладет пальцы на планшет, поближе к ладони Джорджа.

– Я, – объявляет парень в забавной феске, придающей ему дурацкий вид. Как зовут этого сумасброда, неизвестно, но ходят слухи о его привычке предлагать петтинг всем девушкам подряд. Картинно закрыв глаза, повеса касается пальцами планшета. – Вопрос века: правда ли, что юная леди справа безумно в меня влюблена?

Девчонки взвизгивают, а парни смеются, потому что планшет под их руками медленно выводит: «Д-А».

– Лжец! – обиженно вопит девушка, о которой идет речь, и надувает губки, глядя на спиритическую доску.

– Здесь нечего стесняться, душка. Я сам готов попасть в твои сети, – успокаивает ее повеса.

Обстановка накаляется, вопросы становятся более смелыми и откровенными. Молодежь опьянела от джина, беззаботного веселья и возможности играючи узнать свою судьбу. Что ни утро, что ни вечер – разве мы не веселимся?[5]

– А может быть, стоит вызвать всамделишного духа? – замечает Джордж.

Хозяйка вечеринки теряется. Именно об этом предупреждал ее продавец в антикварном магазине. Он сказал, что вызванного духа обязательно следует отпустить, попрощавшись с ним, иначе может случиться непоправимое. Наверное, хотел как следует запугать покупателей и содрать побольше денег. На дворе 1926 год: кто станет верить в проклятия и монстров, когда есть автомобили, самолеты, «Коттон клаб» и такие люди, как Джейк Марлоу, на своих мощных плечах несущие Америку в мир прогресса?

– Только не говори, что боишься. – Джордж ухмыляется, скривив красивые губы. Эта жестокая улыбка делает его еще более привлекательным.

– Боюсь чего?

– Что у нас кончатся запасы джина! – за нее отвечает парень в феске, и все радостно ржут.

Низкий голос Джорджа едва слышно гудит у самого ее уха.

– Со мной ты в безопасности. – И он кладет руку ей на талию.

Нет, это, без сомнения, счастливейшая ночь за всю историю человечества!

– Мы обращаемся к духу, живущему в этой доске, с просьбой откликнуться на наш зов и раскрыть нам тайны будущего! – с торжественными завываниями декламирует хозяйка, тихонько посмеиваясь. – Подчинись нам, о дух!

Следует мгновение, показавшееся всем бесконечным, и затем планшетка вдруг оживает и медленно начинает мигрировать вдоль готических букв, складывая их в слово.

«П-Р-И-В-Е-Т».

– Это же дух! – раздается чей-то прерывистый шепот.

– Как твое имя, о дух? – обращается к нему хозяйка.

Планшет начинает двигаться быстрее.

«С-Т-Р-А-Ш-Н-Ы-Й-Д-Ж-О-Н».

Джордж скептически приподнимает бровь:

– А мне нравится. И чем же ты так страшен, приятель?

«С-К-О-Р-О-У-З-Н-А-Е-Ш-Ь».

– Скоро? И что же ты задумал, озорник?

Безмолвие.

– Хочу танцевать! Поехали в центр, в «Лунный свет», – канючит одна из в стельку пьяных девиц с кислой гримасой. – И когда вообще вернется оркестр?

– Через минуту. Не сходи с ума, – успокаивает ее хозяйка с напряженной улыбкой. – Давайте попробуем задать другой вопрос. Страшный Джон, может быть, у тебя есть какое-нибудь предсказание? Судьбоносное пророчество? – Она с хитрым видом косится на Джорджа.

Ее вопрос остается без ответа.

– Но ты же скажешь нам еще что-нибудь?

И доска наконец оживает.

– Я… заставлю… вас… дрожать… от ужаса… – вслух читает хозяйка.

– Напомнил мне директора из моей старой школы, – поддразнивает парень в феске. – И как ты это сделаешь, приятель?

«Я-В-С-Т-А-Н-У-У-В-А-Ш-Е-Г-О-П-О-Р-О-Г-А-И-П-О-С-Т-У-Ч-У».

«Я-З-В-Е-Р-Ь».

«З-М-И-Й-И-С-К-У-С-И-Т-Е-Л-Ь».

– Это еще что за чертовщина? – бормочет пьяная девица, едва заметно отклонившись назад.

– Ничего это не значит. Просто тарабарщина какая-то, – одергивает ее хозяйка, но очевидно, что ей тоже не по себе. Она резко оборачивается к ловеласу в феске. – Это ведь ты двигал планшетку!

– Вовсе нет. Клянусь! – Он наивным детским жестом крестит сердце.

– Почему ты здесь, приятель? – Джордж обращается к доске.

Планшет движется так быстро, что ребята едва успевают разобрать слова.

«В-М-О-И-Х-Р-У-К-А-Х-К-Л-Ю-Ч-И-О-Т-А-Д-С-К-О-Г-О-Н-Е-Б-Ы-Т-И-Я».

«Г-Р-Я-Д-Е-Т-Р-А-С-П-Л-А-Т-А-А-Р-М-А-Г-Е-Д-Д-О-Н-У-Ж-Е-З-Д-Е-С-Ь-В-А-В-И-Л-О-Н-С-К-И-Е-Б-Л-У-Д-Н-И-Ц-Ы».

– Сейчас же прекрати все это! – восклицает хозяйка.

«Б-Л-У-Д-Н-И-Ц-Ы-Б-Л-У-Д-Н-И-Ц-Ы-Б-Л-У-Д-Н-И-Ц-Ы», – надрывается планшетка. Ребята отдергивают руки прочь от гадкой штуковины, но она продолжает двигаться сама собой.

– Остановите его! Сделайте так, чтобы он прекратил! – визжит одна из девиц. Но даже испорченные нью-йоркские юнцы, которых уже ничем не удивить, бледнеют и испуганно пятятся назад.

– Замолчи, дух! Прекрати немедленно! – требует хозяйка.

Планшетка замирает. Все присутствующие с ужасом глядят друг на друга. В соседнем зале после перерыва собирается оркестр и начинает исполнять зажигательную мелодию.

– Аллилуйя! Пойдем, детка. Покажу тебе, как танцуют «блэк боттом»[6] настоящие головорезы, – пьяная девица с трудом поднимается на ноги и увлекает за собой парня в феске.

– Куда вы, подождите! Мы еще должны попрощаться с духом, согласно ритуалу! – взмаливается хозяйка, глядя вслед гостям.

Джордж обвивает рукой ее талию.

– Только не говори мне, что Страшный Джон смог тебя запугать.

– Но мне…

– Ты же знаешь, что это наш приятель похулиганил. – Дыхание Джорджа приятно щекочет ее ухо. – У него свои методы, тебе ли не понимать.

Конечно же, она все понимает. Это наверняка шуточки их мерзкого дружка, он хотел разыграть их. Но теперь ее никому не обдурить. Ей ведь уже стукнуло восемнадцать, ее ждет сладкая жизнь, где череду вечеринок будут сменять танцы и балы, и так до бесконечности. Что ни утро, что ни вечер – все равно – разве мы не веселимся? Все ее страхи позабыты, теперь они кажутся жалкими и беспочвенными. Вечеринка гремит в ночи, ковры скручены в рулоны, чтобы расчистить место для танцев, и гости отрываются вовсю. В воздухе разлетаются длинные жемчужные нитки, мелькают короткие прямые платья. Каблуки ритмично стучат о деревянный пол. Воздетые в воздух руки, загустевший от алкоголя и эмоций воздух – словно ожил какой-то сумасшедший коллаж в дадаистском стиле.

Хозяйка вечеринки забрасывает уже никому не нужную доску Уиджа в ящик стола, где она скоро будет позабыта, и бежит в ярко освещенную электрическим светом гостиную – изобретение Эдисона стало последним писком моды. Там она беззаботно окунается с головой в последнюю вечеринку уходящего лета.

Снаружи ветер задерживает дыхание на мгновение и вдруг, словно сорвавшийся с цепи пес, яростно бросается вперед по проспектам и переулкам. Срывает модные шляпки-клош с нарядных головок двух молодых особ, которые выгуливают стриженого пуделя на Ист-ривер и обсуждают обстоятельства смерти Рудольфа Валентино. Затем ветер летит дальше, мимо кварталов, залитых неоновыми огнями, мимо громыхающего по Второй авеню трамвая, сотрясая окна в домах бедняков, пытающихся досмотреть остатки снов, до того как настанет неумолимое утро с протяжными автомобильными гудками, громыханием тележек и трамваев – тех самых чистильщиков ботинок, что работают дни напролет на Юнион-сквер, газетчиков, выкрикивающих скандальные заголовки на Таймс-сквер, молоденьких телефонисток, жадно разглядывающих модные пальто в витринах дорогих бутиков. Величественные небоскребы нависают над спящим городом, словно равнодушные боги из стали и стекла.

У входа в джаз-клуб ветер замирает, словно пораженный залихватской мелодией, какофонией из надрывного рева труб, экспрессивных фортепианных проигрышей и смеси блюза и рэгтайма такой силы, будто она хочет всколыхнуть безмятежный городской горизонт.

На Боуэри под нарядным навесом театра бушует танцевальный марафон. Конкурсанты – молоденькие девчонки со своими приятелями – самоотверженно крутятся в унисон, готовые зубами и ногтями вырвать у жизни все те голубые мечты, что навязывает им реклама в газетах и по радио. Их ноги, стертые туфлями, ноют от волдырей, но в глазах горят звезды. Еще дальше, в центре города, на Великом Светлом Пути, прозванном так за ослепительную иллюминацию, выплывают в ночь хозяева жизни, властители умов и сердец. У выходов и у ворот покорно ждут фанаты в надежде ухватить хотя бы отблеск невероятного сияния какой-нибудь новомодной актриски или певички, получить автограф бродвейской звезды. Это время расцвета преходящей славы, сладкой жизни, легкой поживы и головокружительных излишеств. Люди переполнены жаждой ярких впечатлений и исполнения тайных запретных желаний.

Но ветру вся эта суета побоку – он всего лишь ветер. Ему не хочется стать модным радиоведущим или удачливым предпринимателем. Он не станет спешить в офис поутру, не влюбится без оглядки в Дугласа Фэрбэнкса[7], не будет горланить песни с «улицы жестяных сковородок»[8], полные сожаления, мук несчастной любви или безудержного веселья. (Разве мы не веселимся, детка?) Равнодушным призраком он проносится мимо скотобоен на Четырнадцатой авеню, мимо тех несчастных, что вынуждены торговать собой на темных переулках. Где-то неподалеку Госпожа Свобода вздымает факел во тьму, зовя к причалу всех бегущих от войны, голода и безнадежности. В свою землю обетованную.

Ветер заметает дешевые многоквартирные дома, где многие из мечтателей со звездами в глазах бесславно окончили свой век, успев дать новую жизнь сотням таких же, вынужденных теперь влачить существование в нищете и запустении, безрезультатно катить в гору камень забот, как Сизиф. Ветер треплет сушащейся на веревках одеждой и спешит дальше по темным переулкам, где даже в этот час голодные, оборванные дети шарят по помойкам в поисках чего-нибудь съедобного. Этот ветер вечно путешествовал по земле. Он видел все ужасы жизни, выступал молчаливым свидетелем на сожжениях ведьм, проследовал за изгнанными индейцами вдоль Дороги Слез, наблюдал, как из рабовладельческих судов выгоняют испуганно моргающий живой товар: у этих людей не было никакой собственности, кроме невыносимого горя. Когда Линкольна поразила пуля злодея, ветер был там. Он разносил запах пороха на Сражении при Энтитеме. Он скитался с дикими бизонами и невесомыми, как перья, пальцами, касался островерхих шляп пуритан. Он разносил слова любви и превращал слезы в мутные соленые дорожки на таком количестве лиц, что невозможно сосчитать.

Ветер легко несется дальше, по Боуэри, и заворачивает на Вест-Сайд, обитель ирландских групп вроде «Подставных мальчишек», верхом разъезжающих по Девятой авеню и предупреждающих бутлегеров об опасности. Над могучим Гудзоном ветер разгоняется и летит вдоль сверкающего роскошью Гарлема с его знаменитыми мыслителями, писателями и композиторами. Перед старым, разваливающимся особняком ветер стихает. Разбитые окна заколочены гнилыми досками, водостоки забиты. Некогда этот дом был пристанищем неописуемого зла. Теперь это просто призрак отжившей эпохи, позабытый в тени процветающего шумного города.

Дверь протяжно скрипит на проржавевших петлях. Ветер осторожно влетает внутрь и крадучись перемещается по темным коридорам, которые заворачиваются в странной, одуряющей манере. Покинутые пустые комнаты, гниющие в забвении, уходят направо и налево от коридора. Некоторые двери никуда не ведут, и за ними лишь голая кирпичная стена. Потайной люк распахивается в спусковой желоб, разверзающийся в подземелье. В спертом воздухе стоит вонь крови, мочи, адреналина и страха, первобытного ужаса настолько всеобъемлющего масштаба, что он пропитал весь дом изнутри и стал такой же его неотделимой частью, как стены, гвозди в древесине и вездесущая гниль.

В черных тенях по углам клубится что-то ужасное, и ветер, хорошо знакомый с подобной жутью, вырывается прочь из этого места. Он спешит дальше, в безопасность легких высотных зданий, где нет ничего, кроме синего неба и надежды на светлое будущее, процветание и прогресс. Будущее, опровергающее весь ужас темного прошлого. Будь ветер часовым, он бы тут же забил тревогу. Он бы кричал о том, какие злодеяния еще могут произойти. Но ветер знает, что никто не станет прислушиваться к его воплям.

Глубоко в подвале разваливающегося дома вспыхивает к жизни очаг. Огонь вздымается вверх с треском, похожим на кашель умирающего человека, горько смеющегося над своей незавидной судьбой. Из подземной могилы, пропахшей смертью и гнилью, поднимается слабое сияние. Нет никаких сомнений – в темноте можно различить слабое шевеление: предвестье страшных злодейств.

Страшный Джон вернулся домой. И у него большие планы на будущее.

Глава 2

Эви О’Нил, Зенит, штат Огайо

Прижимая к болезненно пульсирующему лбу ледяной компресс, Эви О’Нил проклинала этот злополучный час. Настал полдень, но, судя по боли в ее голове, с тем же успехом могло быть и шесть утра. Последние двадцать минут отец пилил ее за выходку на вчерашней вечеринке в отеле «Зенит». Уже несколько раз была затронута тема алкоголя, не преминули вспомнить и веселые игрища в центральном фонтане. И все, что произошло между, конечно же, тоже. Ей предстоял тяжелый день, это очевидно. В голове словно происходил пикет с транспарантами «Воды!», «Аспирина!» и «Замолчите уже!».

– Ты знаешь, что мы с мамой не терпим пьянства. Ты что, не слышала о восемнадцатой поправке к Конституции?

– Сухой закон? Я пью за него каждый раз, как только могу.

– Евангелина-Мария О’Нил! – раздраженно одергивает мама.

– Твоя мать – секретарь Женского общества трезвости Зенита. Ты вообще думала об этом? Думала о том, какие могут быть последствия у того, что ее дочь заметят шатающейся пьяной по городу?

Эви воспаленными глазами покосилась в мамину сторону. Та сидела в кресле неестественно прямо, сжав губы в бескровную ниточку. Пышные волосы были зачесаны в строгий узел на затылке. На кончике носа у мамы громоздились очки-обманки, как их называли флэпперы. Все фицджеральдовские добродетельные красавицы были миниатюрны, синеглазы, светловолосы и безнадежно близоруки.

– Ну? – прогремел отец. – Что ты скажешь в свое оправдание?

– Боже мой, надеюсь, мне никогда не придется надевать обманок, – страдальчески пробормотала Эви.

Мама в ответ только устало вздохнула. После гибели Джеймса она будто сжалась, усохла, завяла, словно та злополучная телеграмма из военкомата высосала ее душу.

– У вас в молодежной среде принято воспринимать все как игру, как развлекаловку? – не унимался отец. Сейчас он сел на любимого конька, и его понесло: чувство ответственности, гражданский долг, взросление и забота о завтрашнем дне. Этот припев Эви знала наизусть. Чего ей сейчас хотелось точно – так это похмелиться, хотя бы понюхать пробку. Но родители отобрали ее походную фляжку, шикарную посудину из серебра с выгравированными инициалами Чарльза Уоррена. Старый добрый Чарли, такой лапуля. Эви решила стать его девушкой, но хватило ее на неделю. Насколько Чарли был мил, настолько же был и скучен. Петтинг в его понимании состоял из сухих скупых поцелуев, похожих на птичье клевание, и холодных рук, безжизненно лежащих на девичьей груди, как крахмальная салфетка на столе у скучной чопорной тетки. Какая печаль.

– Эви, ты меня вообще слушаешь? – Папа дошел до точки кипения.

Она вымученно улыбнулась:

– Конечно, как и всегда, папочка.

– Зачем ты сказала эту гадость про Гарольда Броуди?

Эви нахмурилась. Такое нельзя было спускать на тормозах.

– Потому что это правда.

– Ты обвинила его в… в… – Папа запнулся и покраснел.

– В том, что он чпокнул эту бедную девочку?

– Евангелина! – ахнула мама, схватившись за сердце.

– Ах, простите. В том, что он воспользовался ею и бросил в положении.

– Почему ты просто не можешь быть, как… – Мама замолкла, но Эви уже знала продолжение. «Почему ты не можешь быть такой же, как Джеймс?»

– Ты хочешь сказать, мертвой? – огрызнулась она.

Мама поникла, как подстреленная птица, и на мгновение Эви со всей силы себя возненавидела.

– Евангелина, прекрати, – вмешался отец.

Эви угрюмо потупилась, склонив растрескивающуюся от боли голову.

– Прости.

– Тебе стоит знать, что если ты не сделаешь публичного извинения, семья Броуди подаст на тебя в суд за публичное оскорбление.

– Что? Да не собираюсь я извиняться! – взвилась Эви. Ее буквально подбросило вверх от возмущения, но голова отозвалась такой болью, что пришлось тут же сесть на место. – Я ведь сказала правду.

– Ты заигралась…

– Какие уж тут игры!

– Ты заигралась и попала в неприятности.

– Гарольд Броуди – паразит и повеса, не гнушающийся шулерством. Каждую неделю у него новая девчонка. Его машина – это совершенно о-че-де-лен-но[9] публичный дом на колесах. И к тому же он отвратительно целуется.

Ее родители в ужасе замерли, как соляные столбы.

– По крайней мере так я слышала.

– Ты хотя бы можешь доказать свои инсинуации? – с нажимом спросил отец.

Но она не могла. В обратном случае пришлось бы раскрыть свою страшную тайну, а так рисковать было нельзя.

– Извиняться я не стану.

Мама осторожно откашлялась.

– Есть еще один вариант.

Эви растерянно посмотрела по очереди на отца и мать.

– Я не хочу переводиться в колледж с военной кафедрой, если что.

– Ни один колледж не согласится тебя принять, если что! – прорычал папа. – Как насчет идеи съездить в Нью-Йорк, побыть там с дядей Уиллом?

– Я… Ну… Как, на Манхэттен?

– Мы готовились к тому, что ты откажешься извиняться, – подытожила мама. – Я переговорила с братом сегодня утром. Он согласился тебя принять.

Согласился принять. Взял на себя непосильную ношу. Как акт благотворительности. Дядя Уилл пал жертвой железных доводов мамы.

– Но только на несколько месяцев, – продолжил папа. – Пока все здесь не образуется.

Нью-Йорк-Сити! Подпольные барчики и бутики. Бродвейские мюзиклы и круглосуточные кинотеатры. А по ночам она будет танцевать в «Коттон клабе»! Эви вспомнила веселые деньки, что они провели с Мэйбел Роуз, старушкой Мэбси, которая жила по соседству. Девочки познакомились, когда им было всего по девять лет и Эви с мамой на несколько дней приехали в Нью-Йорк. С тех пор они стали подружками по переписке. Последний год, правда, Эви халтурила и пописывала лишь время от времени, но Мэйбел с завидным упорством и регулярностью продолжала слать ей письма главным образом о симпатичном помощнике дяди Уилла, Джерихо, или в ее трактовке «картинке, нарисованной ангелами» и «дальнем желанном берегу, к которому так хочется пристать». Да уж, Мэйбел без нее не обойтись. А Эви не обойтись без Нью-Йорка. В Нью-Йорке она могла переписать судьбу набело, начать все с чистого листа. Могла стать тем, кем хотелось.

Эви уже собиралась выпалить страстное «Да!», но вовремя осеклась – она слишком хорошо знала свою маму. Если ей не удастся обставить всю затею как «страшное наказание», чтобы дочь «усвоила урок», то придется на веки вечные застрять в Зените и стелиться перед мерзким Гарольдом Броуди.

Тяжело вздохнув, она состроила гримасу и выдавила ровно необходимое количество слез – так, чтобы они не полились, но глаза были на мокром месте.

– Надеюсь, вы хорошо знаете, на что идете. Но я и представить себе не могу, что буду делать в Нью-Йорке в компании с бобылем-бакалавром – сидеть взаперти, как синий чулок, пока мои друзья будут веселиться здесь?

– Надо было раньше об этом думать, – строго сказала мама, едва скрывая торжествующую улыбку.

Эви мастерски подавила точно такую же. «Сделала их, как малых детей», – подумала она.

Папа мельком посмотрел на часы.

– Поезд отправляется ровно в пять. Думаю, тебе пора собирать вещи.

К станции они ехали в гробовом молчании. Обычно, сидя вместе с папой в его шикарном «линкольн-родстере» с откидным верхом, Эви раздувалась от гордости. Это был единственный кабриолет во всем Зените – лучшее, что можно было достать через автомобильных дилеров. Но сегодня Эви не хотелось быть на виду. Ей хотелось стать неосязаемым призраком, как в детских снах. Иногда, перебрав лишнего на вечеринке, она испытывала подобное ощущение – стыд за все пьяные выкрутасы, после которых местные ограниченные, недалекие людишки смотрели на нее с плохо скрываемой злобой. «Ах, Эви, это уж было слишком», – говаривали они, растянув губы в гаденьких вежливых улыбках. Так себе комплимент.

Она вся была слишком – для такого захолустья, как Зенит, штат Огайо. Эви иногда пыталась стать незаметнее, загнать себя в рамки провинциальной жизни и не превосходить ничьих ожиданий. Но каким-то непонятным образом она каждый раз срывалась – и по-обезьяньи забиралась на флагшток, отпускала шутки на грани фола, участвовала в гонках наравне с парнями – и снова становилась «этой распущенной девицей О’Нилов».

Ее рука сама собой потянулась к талисману – монетке-кулону на шее. Эти пятьдесят центов брат прислал ей «с той стороны баррикад» во время войны в качестве подарка ко дню рождения – и дню собственной гибели. Она помнила тот день с ослепляющей четкостью – как бедный мистер Смит с телеграфа доставил им злосчастную похоронку, как он сбивчиво бормотал извинения и как тряслись его руки. Как мама, издав сдавленный стон, осела на пол у порога, прижимая к груди измятую желтую бумажку с бессердечным черным шрифтом. Как отец, не зажигая свет, всю ночь просидел в кабинете перед открытой бутылкой запретного скотча. Ей лично удалось прочесть телеграмму уже много позже, и она запомнила каждое слово.

«С прискорбием вынуждены сообщить… рядовой Джеймс Ксавьер О’Нил… был убит в ходе военной операции в Германии… внезапная атака на рассвете… отдал жизнь за Родину… военный министр передает глубочайшие соболезнования по поводу утраты сына…»

На выезде из города они обогнали упряжку, ехавшую в сторону фермерского хозяйства. Картинка показалась Эви старомодной и совершенно неуместной. Но на самом деле не к месту здесь была она сама.

– Эви, милая, – мягко начал отец. – Что стряслось на той вечеринке?

Вечеринка. Поначалу все было отлично. Они с Луизой и Дотти в своих лучших нарядах. Дотти даже одолжила ей ободок со стразами, и на ее светлых кудрях он выглядел просто шикарно. Они наслаждались оживленными, но пустыми спорами по поводу прошлогоднего дела мистера Скоупса в Теннеси и теории эволюции, согласно которой человечество произошло от обезьян.

– С последним я полностью согласна, – чуть громче, чем нужно, сказала Эви, кокетливо поводя взглядом в сторону угла, где компания парней из колледжа залихватски выводила двадцатый куплет «Возлюбленная Сигма Хи». Все были пьяны в стельку и совершенно счастливы. И тут Гарольд распустил хвост и решил с ней пофлиртовать.

– Метр шестьдесят, синие глаза, разве можно пройти мимо моей Э-эв-и-и? – приятным баритоном пропел он, опустившись перед ней на одно колено.

Эви соврала лишь в одном: галантный красавец Гарольд Броуди потрясающе целовался. Если он одаривал какую-нибудь счастливицу вниманием, все тут же начинало вертеться вокруг нее, как планеты вокруг солнца. А Эви нравилось быть в центре внимания, особенно когда она была навеселе. Гарри предстояла свадьба с Нормой Уоллингфорд. Он не любил ее, но был страстно влюблен в ее огромный банковский счет. Все знали, что они поженятся после колледжа. Тем не менее сейчас он женат еще не был.

– Я не говорила тебе, что обладаю сверхъестественной силой? – спросила Эви после третьего бокала.

Гарри расплылся в улыбке.

– Это видно невооруженным глазом.

– Вообще-то я серьезно, – промямлила она, уже слишком разогретая спиртным, чтобы остановиться вовремя. – Если я подержу в руках вещь, которую ты постоянно носишь при себе, и сконцентрируюсь, то смогу рассказать всю твою подноготную.

Вокруг раздались недоуменные смешки. Эви обожгла скептиков взглядом из-под густо накрашенных ресниц.

– Я о-че-де-лен-но серьезно говорю.

– Ты очеделенно навеселе, Эви О’Нил! – подколола ее Дотти.

– Тогда я докажу! Норма, дай сюда что-нибудь – шарф, шляпную булавку, перчатку – что угодно.

– Ничего я тебе не дам. Ты никогда не возвращаешь. – засмеялась Норма.

Эви прищурилась.

– Зришь в корень, Норма. Я тайно стала собирать коллекцию правых перчаток: ведь носить сразу обе – это так по-мещански.

– Ну ты ведь никогда не станешь заниматься чем-нибудь обычным, так? – подколола Норма и оскалилась в улыбке. Все засмеялись, и щеки Эви запылали огнем.

– Нет, это скорее твой грешок, Норма. – Эви сдула со лба непокорный локон, но он тут же упал на прежнее место. – Повод серьезно задуматься – ведь если я стану рассказывать здесь твои секреты, все уснут со скуки.

– Ладно, – прервал их Гарольд прежде, чем перепалка приняла серьезный оборот. – Вот мое кольцо. Раскройте мои самые темные секреты, мисс О’Нил!

– Какая безрассудная храбрость – отдавать кольцо девушке вроде Эви! – крикнул кто-то.

– Тихо, s’il vous plaоt[10]! – скомандовала Эви с театральной ноткой в голосе. Затем сконцентрировалась изо всех сил, пока предмет не стал источать тепло в ее руках. Иногда все получалось, иногда нет. Она готова была взывать к душе Рудольфа Валентино, лишь бы все прошло гладко на этот раз. Потом у нее точно разболится голова – это побочный эффект странного дара, – но джин легко решал проблему. Хотя алкоголь притуплял и ее способность. Приоткрыв один глаз, она увидела, что все с ожиданием наблюдают.

Засмеявшись, Гарри протянул руку за кольцом.

– Ладно тебе, старушка. Мы уже достаточно повеселились. Пора и честь знать.

Она отдернула руку.

– Я смогу раскрыть твой секрет – стой и жди!

По трактовке Эви, ничто не могло быть хуже обычности и посредственности. Подобная тягомотина – для неудачников и слабаков. А Эви считала себя особенной. Будущей звездой. Плевать, если потом ее голова расколется от боли. Крепко зажмурившись, она сжала кольцо в ладони. Оно вдруг раскалилось – получается! Эви довольно улыбнулась и открыла глаза.

– Гарри, ах ты скверный мальчишка!

Все с интересом подались вперед.

Гарольд напряженно засмеялся.

– О чем ты?

– Отель, номер 22. Та хорошенькая горничная… Л… Эл… Элла! А потом ты вручил ей пачку долларов и сказал, чтобы она разбиралась сама!

К ним подошла Норма.

– Гарольд, что здесь происходит?

Он поджал губы.

– Евангелина, я совершенно не понимаю, о чем ты говоришь. Спектакль окончен, теперь верни кольцо.

Будь Эви трезва, она бы тут же почувствовала опасность. Но джин придал ей безрассудства. Она погрозила Гарольду пальцем, цокая языком.

– Плохой мальчик, ты же ее обрюхатил!

– Гарольд, это что, правда?

Лицо Гарольда Броуди побагровело от гнева.

– Хватит, Эви! Это уже больше не смешно!

– Гарольд? – Норма тоже начала терять терпение.

– Милая, это все глупая ложь, – успокоил он.

Эви вскочила на стол и зацокала каблуками в чарльстоне.

– А кольцо говорит другое.

Гарольд бросился за ней. Взвизгнув, Эви увернулась и по пути выхватила бокал у кого-то из рук.