Тать Чернобровкин Александр

Глаза были разноцветные: правый черный, похожий на круглый уголек, а левый светло-голубой или, скорее, белый с синей тенью, как снег по весне, и были они как бы независимы друг от друга: могли смотреть в разные стороны, или один – лучиться смехом, а второй – плакать, или один – моргать, а второй – застыть в змеином взгляде. Находились они на круглом конопатом курносом лице, обрамленном длинными, давно не стрижеными, льняными волосами, худенького пятилетнего мальчика, одетого в мятую холщовую рубашонку, латанную-перелатанную, с бахромящимися, короткими рукавами, из которых почти до локтя выглядывали тонкие руки в цыпках. В цыпках были и ноги. Приподнимая то одну, то другую, стоял мальчик на холодных досках крыльца маленькой избушки с камышовой стрехой. Избушка находилась на краю села у изволока и единственное подслеповатое окошко смотрело на реку, широкую и спокойную, медленно несущую коричнево-зеленую воду между крутыми берегами. Вверх по течению поднимались три ладьи, белопарусные, с по-лебединому выгнутыми носами. На носу первой замер статный молодец с непокрытой головой и в темно-синем кафтане. Тряхнув головой, словно отгоняя наваждение, молодец повернулся лицом к избушке и встретился взглядом с мальчиком. В следующий миг он передернул плечами, словно увидел что-то жуткое, и погрозил кулаком. Мальчик, испугавшись, слетел с крыльца, побежал по теплой утрамбованной земле подворья под защиту деда, который чинил конскую упряжь, сидя на бревне у сарая. Дед был плешив, с редкой бороденкой клинышком, невысок и худ, рубашка и порты казались на нем слишком велики, поэтому, наверное, и подкатил рукава до локтей, а штанины до колен. Еле гнущимися пальцами с желтоватыми ногтями, покрытыми серо-белыми трещинами, он связал два ремня, попробовал узел на разрыв и потом только обратил внимание на внука, наблюдавшего с пальцем во рту за его работой.

– Проснулся, пострел?

– Угу, – ответил мальчик, не вынимая палец изо рта.

– Иди молочка испей, кринка в печке стоит.

– Не хочу, – ответил мальчик, вынув палец.

– Почему? Оно же топленое, с пенкой – ой вкусное!

– Все равно не хочу. Дай хлеба.

– А хлеба нет. Вот отсеемся, тогда, если что останется… – Дед тяжело вздохнул и отложил упряжь на бревно.

– Я сейчас хочу! – произнес мальчик и скривился, собираясь заплакать.

– Ну-ну, только не реветь! Мужик ты или нет?! – Он погладил внука по льняной голове. – Потерпи. Мамка придет вечером, может, принесет хлебца.

– Не хочу терпеть!

– Ничего не поделаешь, такова уж доля твоя сиротская. Был бы у тебя тятька живой…

Внук захныкал и принялся тереть глаза кулачками, покрытыми цыпками, но не верилось, что плачет всерьез.

– Потерпи, – повторил дед, – а завтра рыбки свежей поешь. Я сети поставил, утром потрушу их. Вода, вроде, прогрелась, бог даст, с уловом будем.

– А меня возьмешь с собой?

– Я рано поплыву, ты еще спать будешь.

– Разбудишь, и я проснусь! – топнув ногой, сказал внук.

– Хорошо, – пообещал дед.

– А не обманешь, как в прошлый раз?

Дед повернул внука лицом к крыльцу и мягко подтолкнул:

– Иди, молоко пей.

Внук, путаясь в подоле рубашки, вскарабкался на крыльцо, зашел в избушку. Через какое-то время вышел из нее, стирая белые усы рукавом рубашки, остановился на крыльце, глядя на ладьи, которые уже добрались до излучины, вот-вот скроются за поворотом.

– Деда, – позвал он и, показав рукой на ладьи, спросил: – а кто на тех ладьях плывет, купцы?

– Да, – ответил дед, не поднимая головы, склоненной над шлеей, которую он связывал в порванном месте.

– У них много денег?

– Много.

Засунув палец в рот, мальчик смотрел вслед ладьям, пока они не скрылись за поворотом. Он тряхнул головой, как бы отгоняя наваждение, и побежал через подворье и огород к спуску к реке – неширокой промоине, образованной весенними ручьями. Спустившись по ней на заду к реке, прошелся по узкой полосе песка, зажатой между водой и обрывом, разыскал там обломок доски, один конец которого был заострен наподобие лодочного носа, и гусиное перо. Оно было вставлено в трещину в центре заостренной дощечки – чем не ладья?! На носу “ладьи” был поставлен слепленный из глины человечек – чем на молодец с непокрытой головой и в темно-синем кафтане?! Она была пущена в плаванье, мальчик подгонял ее прутиком против течения. “Ладья” кренилась на волнах, рыскала, а парус мелко трясся на ветру. Вскоре игра надоела мальчику, и он, закрыв левый глаз, белый с голубизной, и прищурив правый, черный, поддел прутиком под днище и перевернул ладью. Перо-парус выскочило из дощечки и, подгоняемое ветром быстро поплыло-запрыгало вниз по течению. Мальчик не дотянулся до него, поэтому выловил одну лишь дощечку, перевернул ее. Глиняного человечка на ней не было. Испугавшись чего-то, мальчик быстро вскарабкался по промоине наверх, побежал через огород к избушке.

Пропахший дымом, теплый воздух с трудом пробивался через холодный, скользил по лицу мальчика и, словно зацепившись за веснушки, замирал на нем, согревая. Еще не совсем проснувшись, мальчик услышал, как загремел ухват, ставя в печь чугун, как хлопнула дверь, послышались шаги, неторопливые, тяжелые. Что-то шмякнулось о земляной пол, зашуршало.

– Гляжу, с уловом! – раздался голос матери.

– Еще с каким! – радостно произнес дед и, перейдя на громкий шепот, добавил: – Бог милостив к нам – смотри!

– Ой! – радостно вскрикнула-всхлипнула мать. – Откуда столько?! Неужели опять в сети попало?!

– Ну! – подтвердил дед. – Представляешь, выбираю сеть, чувствую, тяжелое что-то. Ну, думаю, сом или осетр пуда на три. Потом думаю, а почему не бьется? И сплюнул огорченно: опять бревно-топляк попалось! Тяну себе и вдруг вижу – рука, и перстень на ней, на указательном, и как будто грозится! Я чуть сеть не выронил, решил, водяной отваживает, в его владения залез. Перекрестился, молитву прочитал – не исчезает. Ну, тогда наклонился пониже, пригляделся – э-э, человек, утопленник! Втащил его в лодку, освободил от сети – точно человек. Купец, наверное, одет знатно и мошна тугая. Стянул я с него кафтан и сапоги, отвез в затон, к камышам. Там еще парус плавал, видать, с его ладьи, перевернулась, наверное… Да, такие вот дела…

– Ой, какой кафтан богатый, темно-синий, мне всегда этот цвет нравился! – сказала мать. – Может, припрячем? Сыночек подрастет, носить будет.

– Нельзя: – мало ли что?! Завтра на ярмарку поедем, продадим его. Скажу, что на берегу нашел. За него много должны дать. Из мошны добавим и коня купим. Гнедко уже совсем старый, не справляется. И хлеба прикупим, чтоб до нового урожая хватило…

– Поросеночка, – подсказала мать.

– Можно и поросенка. А заодно тебе и внуку из одежды что-нибудь справим. Не старая ведь, может, какому вдовцу или бобылю приглянешься.

– Христос с тобой! – одновременно и обиженно, и радостно возразила мать.

– А чего?! Вот коня купим, хозяйство сразу подправится – и хозяин ему найдется. Без мужика вам трудно будет. Я старый уже, долго не протяну…

– Ну, папаня, вам еще жить и жить!

– Все в руках божьих.

– А где… а как с утопленником?

– Пусть в камышах лежит. Пастух будет коров поить, увидит, вытащит. А то как той весной получится: почти все старосте и попу достанется.

– И нам на хлеб и на телочку хватило.

– Всего-то! А тот утопленник побогаче этого был.

Дед вышел во двор, а мать опять загремела ухватом, разговаривая сама с собой:

– Господь не забывает нас: прошлый год выручил и этот…

Мальчик улыбнулся, перевернулся на другой бок, плотнее сжал веки. Вскоре голос матери стал затихать, а потом и вовсе пропал.