Вечный двигатель Брусницин Виктор

Вадим вытер руки.

– Ну, рассказывай – кого похвалил и как?

– А чего рассказывать? Санаторий, все убогие – спишь да ешь.

Знакомая по первой главе комбинация: три табурета (два под нашими друзьями), и третий с причиндалами (бутыль почата) между ними. Константин толкал:

– Заколебала меня твоя шашка. Я тут через нее в такую мистику ударился – куда бежать! Во-первых, не даётся надпись, притом что покопался я ответственно. – Замолк на мгновение, плотно сжав губы. Разомкнул. – Понимаешь, вот это словцо, Орфиреус. Помнишь, когда вместе в институте работали, Борька Лямин вечным двигателем грезил? Он ведь литературу по его истории собирал. Про Бесслера все твердил – дескать был в семнадцатом веке эпизод, создал Бесслер двигатель… Так вот, Орфиреус не что иное как латинизированная криптограмма Бесслера, под этим именем он и действовал. Вообще говоря, многие его прохиндеем считают, и небезосновательно. Но Боря очень любопытные документы раскопал, я тебе поведаю. И вот – эта сабля.

Костя заулыбался хитро, мелькнул взглядом на друга. Однако взгляд быстро помутнел, стал серьезным.

– Даже и не знаю с чего начать – мистики уж больно много. Пожалуй, с нее и начну. Когда я в больнице лежал, странный эпизод случился. Я тогда внимания не обратил, потому что многого не знал. Теперь думаю – неспроста.

Лежать в больнице, как ни странно, Константину нравилось. Уход, безделье. Откровенные разговоры соседей по палате, которые, оказывается, доходчиво обобщали его собственные жизненные впечатления. И даже естественные мысли о временном пребывании на земле на фоне размышлений о собственной никчемности отчего-то нужно добывали спокойные и разве не нравственные настроения. Хотелось какой-либо глупости, Вадькино предложение относительно сабли, оказалось весьма годящим.

Когда в очередном посещении принеся вещь Вадим ушел, наш больной принял строгую осанку, без отлагательств поднес к глазам старинный клинок в ножнах. Внимательно рассматривал надписи на эфесе… В палату как раз внедрился один из обитателей. Костя и прежде на него поглядывал – мужчина видный, в возрасте, с богатой шевелюрой. Характерное, подвижное лицо и чрезвычайно пронзительные глаза. Великий молчун.

Он подошел теперь к своей кровати, но вдруг замер и развернулся. Смотрел на саблю. Сел на свою кровать, все так же пристально глядел на оружие.

– Что это у тебя? – спросил Костю.

– Друг принес. Тут надпись непонятная, пробуем разобрать.

– Взглянуть можно?

Костя жестом пригласил. Дядя внимательно всмотрелся в каракули. Сказал:

– У моего знакомого такая же есть. Правда, насчет надписи не знаю… Как зовут владельца?

– Навряд ли это знакомый – он в деревне Логиново живет. Это дед моего друга, Стенин Алексей Федорович.

Человек вскинул глаза на Костю, сабля в руке чуть заметно вздрогнула. Невнятно произнес:

– Да, не тот.

Вошел еще один больной. Тоже полюбопытствовал, осматривал вещь. Первый в это время вышел – нервное наблюдалось в движениях.

Ночью палата посапывала, поскрипывала, была наполнена живым покоем. Костя проснулся, рядом тонко и невесело храпел сосед. Наш парень здесь спал по-разному, но так наотмашь просыпаться вроде бы не доводилось. В окно светила хорошо скошенная луна, однако ее объема хватало обосновать вескую глубину бездны, в груди зашевелилось предчувствие. И точно, подле другого окна шелохнулась осторожная тень. Ясно очертился контур того колоритного больного, что интересовался саблей (Костя оставил ее на окне). Он держал предмет и разглядывал под светом Луны. Отвел оружие от глаз и лицо в загадочных бликах передало глубокое раздумье и даже откровение.

Осторожно подошел к кровати Кости (наш шпионски сомкнул веки), обратно положил ее на подоконник. Крадучись, чтоб не разбудить спящих, переместился к своей койке (вслед мерцали Костины глаза), сел. На лице замер сосредоточенный, непонятный взгляд.

Утром в палате случился переполох. Все обитатели были напряженно обращены к странному незнакомцу (Костя глядел протяжно и молчаливо – не сказать, чтоб сочувствующе). Возле пациента суетился врач, приказал медсестре:

– Каталку, срочно!

Больной неестественно дергался и издавал нечленораздельные звуки. Однако некоторые слова выделить удается – вот они:

– Пустая… молоко вскипятить… проклятая сабля… крысы – шерстью паленой пахнет…

Костя – мы вновь подле гаража – заканчивал, крутя в ладони стакан:

– Фамилия у него забавная – Деордица. Молдаван, видать… Собственно, эта фамилия…

Костя умолк, вскоре оживился, протягивая руку к сосуду:

– Давай, что ли, за истину – поскольку на дне она.

Выпив, Костя недолго помолчал и продолжил, искренно пожимая плечи:

– Не-ет, в шашке черт, это точно… – Копнул в затылке. – Да чего там – я же и на поправку пошел, после того как ты мне ее принес. А дело, признаться, плохо было!

Вадим уловил момент:

– Что, вообще, с тобой случилось? Мы ведь, скажу я, испугались!

Костя поморщился, потемнел:

– Не будем. Только сабля не простая – отвечаю!

Получив разочарование, Вадим, однако, сдержался, сказал буднично:

– Конечно, не простая – я ж недаром ее тебе принес! Она в нашем роду в начале века появилась…

Глава третья. Сабля

Если бесцеремонно ткнуть пальцем в какую-нибудь приблудившуюся молекулу российской истории, да еще со знакомыми географическими очертаниями, очень даже случается угодить в изрядное происшествие. Чтоб вы не укоряли за фантазерство, испробуем авантюру и шлепнемся, к примеру, в столетней давности натюрморт.

Начало прошлого века, ладный летний денек. На берегу юркой реки Каменка устроилось дородное село Гилёво, в почетном месте высилась добротная хоромина о двух этажах с каменным цоколем. Существовали гвалт, люд, наблюдался чумовой пир. Настежь были распахнуты высокие узорчатые ворота свежего теса. В чреве обширного мощеного двора выстроился длинный стол, начиненный угощением. Негусто сидели разного, преимущественно дельного возраста мужички, – иные валандались по двору, витиевато и упрямо не попадая в цель по причине отсутствия таковой; баб существовало меряно – хозяйствовали. Понятно было, что это второй эшелон: свой служивый и на дармовое приспособившийся со стороны народец, – основной процесс пока таился в утробе дома, но выдавал себя затейливой какофонией музыки и звоном женских голосов.

Вот в бородатом зеве застольщика громогласно зацвела песня – впрочем, угасла, заплутав в словесных оборотах. Ошарашенный таким поворотом событий экземпляр люто пучил глаза и в качестве компромисса ловко швырнул в рот содержимое стакана. Некий гражданин с уроненными руками, основательно упершись лбом в нежно подернутые замшей мха бревна амбара, строил замысловатые коленца, надо думать, сооружая относительно вертикальное состояние тела. Очередной одинокий танцор угрюмо и немо творил под поветью «антраша» и, наконец, рухнув замертво – улыбаясь, однако, этому обстоятельству – пустился дерзко храпеть. Впрочем, и за столом, сладко обняв миску, следующий косматый дядя витал в эфирах. Совсем поодаль, оперевшись одной рукой на высокий столб забора и уронив голову, мочился урядничего звания человек. Гуляет народ, эх-ма!

Однако присутствовали и живые.

– Авдотья, вина!.. – относительно тверезо шумнул распорядительнице ражий рыжий человек. – Молодым уважение!

Не спеша, подошла тетка преклонных годов, наклонила полуштоф, согласилась:

– Стукни, милай – чтоб перед людям не хромать.

А чего бы и нам не попотчеваться от щедрого стола. Вот, к примеру, какое глубокое умозаключение, обращенное к соседу, услышим от тщедушного мужичка в косоворотке с оборванными пуговицами:

– И ты, Парфен, поступашь пресно, когда еку добру кобылу хоронишь от глаз. Оно бы самое время. Зотов, вишь, приехал – каков вельможа, а не погнушал. Всё лошадина страсть. Василий-от – невелик жох, а какой почести достиг, сам Зотов!.. От Потап Иваныча досталось, царство ему небесное (окрестил лоб) – как изобрел породу, тожно и к городским барям в ровню вошел.

– Еще посмотрим, каким лошадям барин уваживат. Мария – кобылка кровей отчаянных.

– Бу-уде, попритчилось тебе! Марию Василий из Бессарабии привез, отколь Зоту ее знать?

– А я тебе и признаюсь, – приминал голос дока. – Мария когда наперво прибыла? Полгода как. Неделю повертелась и… нету. Бают, будто у Зотова этот промежуток содержалась. А Михайло-т Гаврилыч ой как спор.

Оппонент задумался, далее, из под лба мазнув окрест взглядом, поднял чашу и понижено просипел:

– С Марии станется, тот Вавилон. Слышь-ка, будто многих мастей женшана: и полька, и цыганка, и прочая холера. Будто и Василий с ней чудес натворил. Эх, прегрешения наши!

– Не согрешишь, не покаешься, – согласился Парфен, ахнул порцион.

Уяснив винную щедроту, что подтвердилось сопением и зычным иком, дядя возроптал:

– Однако свадьба не по чину. Потап Иваныч ба, буде здрав, такого безобразия не допустил.

– Есть оно, – согласился напарник, – пренебрег Василий обычаем. Венчаться в каку-то особую церкву ездили – страмина.

– Опять же – Васильева ли затея!

– Где видано, эко место – без песениц. Ну да нам не в наклад, – сгреб в щепоть редьку, пихнул в рот, хрустел зело.

Некий бровастый дядя, кивая за ограду, оповестил бабу со сбитым на плечи платком, хлопочущую подле стола:

– Матрена! Эвон убогие с каликой харчиться тянут.

Та дисциплинированно постригла навстречу, отвечала, сгибая стан, на поклоны подошедших (самый рьяный, слепец, кланялся часто и низко), зазывала:

– Заходите, божьи человеки, закусите во здравие нововенчанных Василия и Марии.

– Да прибудет милость господня… благосчастия на многие срока… полну чашу, – талдычили пришлые, сновали заскорузлые троеперстия.

Их усадили на край стола – сирые степенно устраивали бадожки. Уж семенила с чашками заботливая Авдотья. Она и похлебку разливала, и бутыль опрокинула, наполняя стаканы, и приговаривала:

– Не погребуйтя сорокатравчатой, глубокого настою. Чтоб ведали все – широки Карамышевы и тороваты. А вот хлебушок ситной на заед. – Присев на скамью благонравно наблюдала за едоками.

Из миски поднял голову с кривым, сонным взглядом косматый. Войдя в сумму обстоятельств, порыл в чаше пальцами, сокрушался:

– Огурчик, пожалуй, на-кося.

Слепец (парень годов двадцати в драном зипуне и справных лаптях) частил, женщина с рыхлым носом, угрюмым лицом и отсутствием в глазах выражения, мазала мимо рта, отчего продукт терялся, проливаясь, главный – высокий от непомерной худобы, с хищным кадыком дядя в непотребном ремье и опорках от валенок, со спеченными колтуном лохмами – хлебал размеренно и опрятно. Убрав первый продукт и резво осоловев уже и от сытости, граждане – собственно, дядя с кадыком – как и положено, развивали разговор, велеречиво любопытствуя:

– Знать-то, Василий наметился таки в хозяева – жуировать покончил, оглянулся на вотчину.

– Ак эть пятый год как тридцать минуло. Пора!

– И как теперь руководство делить станут?

– Не нашего ума дело. Зятевья, знамо, покуражат – привыкли править. Толькё Василий – первый наследник, как повернет, так и будет.

– Да, на единого брата три сестры, да еще с зятевьями – хомут.

– Ну, Ленка, што ись, не в счет – мокрошшелка. Да и у Васёны мужик душой жидок, хоть спи на ём. Татьянин Семен – да, хват. Он дело и держал – будет свара.

– Ну, а что невеста? Баска девица, довелось глянуть. Будто из других краев?!

Авдотья сделала скептическое лицо.

– Ай да! Тот же назём, хоть из далека привезён.

– Да ведь и слухи разные возле.

Тетка сжала губы на мгновение и дальше придвинулась, воспаляясь – злоба дня:

– То-то и оно – и красно, и цветно, да линюче! Василий-от девицу чуть не в исподнем привез, приданого одна сабля. Толкуют, правда, будто секретная вещь. Да от секретов велик ли прок? (Перекрестилась.) Прости господи!.. Блинов вот, с маслицем. И в каку же сторону ноне пойдете?

– Логиново не минуем, иконе Параскевы Пятницы поклонимся. А там – пути божьи неисповедимы, чать добрыми людьми земля не оскудела.

– Пьяный бор обойдете, ли как? Молва худая бегит… Даве Ванькя Ерчихин без коня воротился. Сказыват: выскочили ироды с топорам да иным орудием – выпрягай из телеги! Лоб сшиб, моля кормильца оставить. Не проняло – де, мы окаянные!

– Есть такое – будто злодей поселился. Да какова с нас добыча?

Вот и главные персонажи наличностью удружили, из дома вывалился разномастный гурт. Тут и поп, и служивый законоправного ведомства, с портупеей, усами, как водиться, и немилосердным взглядом. Некая баба, румянами густая, в кокошнике, заголосила приплясывая: «Куманек, спобывай у меня! Душа-радость, спобывай у меня…» Немного сзади и сбоку чубатый парень с шикарной гармонью, раздувал меха. Неотложно пара мужиков затеяли усердно и в такт будто долбить ребром подметок в землю – сплясывали. Очнулся и гармонист за столом, кинулся терзать свою трехрядку – не совсем в лад.

Обратим внимание на того что поджар, с ленивым глазом, в тройке на чесучовом подкладе – не иначе самая важная фигура, достойнейший екатеринбургский фабрикант Михайло Гаврилыч Зотов. Ну да и вились вокруг человеки. Тот что разговором занимал, конечно, и есть Василий, жених. Видать, и оный не лаптем щи лопатит: костюмчик форменный, лаковые ботинки (остальные в яловых сапогах). И не сказать, чтоб гнуло шибко – папироска в руке благопристойно устроилась.

Непосредственную когорту с гостем составляли сестры Василия и их мужья. Одна из сестер, Татьяна, держала поднос с рюмками:

– Язык смочить, Михайло Гаврилыч – солнце совсем испыжилось.

Зять по ней (это Семен, тот что «хват») добавил:

– Брюхо после обеда закрепить – неминуемо.

Тот чинно снял лафитник с рубинового цвета содержимым (жених и мужики последовали), кивнул Василию:

– С божьим благословением.

Выпили, внятно закусили. Зотов запустил:

– Так я продолжу, экземпляр у меня есть отменнейший. Благородных основ конь – из орловских. Мечтаю продолжить породу.

– Ваши настроения отлично понятны, – отозвался Василий. – Ну да, чай, поживем так и увидим!

– В достойные руки всякое существо отдать – доход. Испытано, – раздался женский голос.

Наконец саму Марию приспособили – стало быть, приступим. Ничего не возразишь, хороша: волоока, рдянощека, волос вороной. Нос прямехонек и умерен – видно, что не только для дыхания. Глаза сугубые, то продырявят – нацелятся зрачки, точно дуло пушки – а то заблестят росой и пощадят. Голос долгий, в утробе, видать, зачат, и через мнение неминуемо пропущен – подходящий голос. Улыбка ерзает из одного угла губ в другой и всегда достаточная – о четырех зубах. А и смеяться бойка: откинет матово мерцающую шею и пошла – клекочет голос-песня. В жены такую? – не знаю…

– У меня так, – согласился богач, шаяла ленивая усмешка.

Семен добавил вослед:

– Уж и одно присутствие – на весь мир почет!

Михайло Гаврилыч умерил:

– Мне не в тягость – присна память о Потап Иваныче. Да и местность здешняя больно пригожа. Вот озерцо ваше – ласковое. (Благодетель жмурился, разглядывая облака, большие пальцы запустил в проймы жилета.) Прежде я здесь душу умягчить добывал. Батюшка ваш это понимал и сочувствовал.

От давешних отделился поп и подсел к дворовым мужикам. Молвил дюжему дяде, что спал недавно в миске:

– Ты, Игнат, ум помни. Михайло Гаврилыч, гуманный человек, благое сотворил – денег на аналой отщедрил. Робить тебе.

Супротивничал адресат:

– Разе один совладаю?

– А руки-то – две. Приступать.

– Какож, ежли дармовое не иссякло!

– Этому и мера: дар – для головы, а не для живота.

– Да ведь и ты, батюшка, не гнушашь!

– Невинно вино – укоризненно пьянство.

Среди прочих шустрила молоденькая, о добротной русой косе, годов пятнадцати деваха – Елена, младшая сестра Василия. Скалась подле той сердобольной Авдотьи, что привечала странников, цедили сквозь сито солодовую бражку. Выговаривала старушке:

– Зот, буди, Касатку хочет со двора свести!

– Пошто не хотеть, когда не залежит.

– Тятенька пестовал, а теперь в чужие руки? – ерепенилась Елена.

– Тебе ека корысть? Ступай-кя Матрене помоги, опять сестры корить будут.

– Василий не позволит, он меня в город на учебу определит.

– До тебя Василию, у него ноне докука сладкая.

Елена, зыркнув в сторону Марии, ревниво высказалась:

– Мария величается, а сама беспортошная! Тятенька бы за порог не пустил… Вот я ей под перину стручок гороховый в девять зерен подсуну – опарфенится тожно!

– Подь ты к чомору, – беззлобно шамкнула старая («щёмору»). Осерчала тут же: – Куда льешь?! У, полоротая! Иди на кухню, неча близ пьяных мужиков тереться!

– А чего Мария подле Зота вертится!

Однако вернемся к основе. Неугомонно пела и приплясывала Кокошник, ей подтягивал чубатый. Зотов с благостной улыбкой гулял взором по двору. Повернулся к Василию:

– Ну, что там кобылка?

Василий круто повернулся в народ.

– А что Филька – пригнал саврасую!?

– Как есть, – согласился хор дворовых. Кликали в зады: – Филипп!!! Веди!

«Цок, цок», – отозвался мощеный камнем двор. Из-за дома, ведомая за недоуздок парнишкой лет тринадцати, появилась величественная красавица. Фрр, ответила на повелевший остановиться жест конюха. Косила глазом на хмельную публику. Цок, цок, продемонстрировала бедра девушка – вкрадчиво щелкнул непокорный хвост.

– Да вот, собственно! – скромненько обронил Василий.

Народ приумолк, глядел на зверя, а слов ждали от именитого.

– Гм, – соизволил тот. Прохаживался вдоль экспоната, изучал – лицо бесстрастное. – Год назад скотинку оглядывал – приобрела за текущий… Чем, говоришь, брюхо очесываешь? Я тебе подскажу рецепт, любезный колерок дает. Гм.

– Кобыла норовистая, – изрек Василий, – помимо Фильки никому не дается. И славно, молодая, пусть подышит. Батюшка ее холить особенно наказывал, безупречного калибра зверь. Да вам, Михайло Гаврилыч, лучше знать… Ну-ка, Филя, пройдись для смотра!

Филипп, хозяйски ухватившись за холку лошади, взлетел. Та спешно ушла, но тут же остановилась, много при том переступая. Дворовая собачонка норовила тяпнуть саврасую за мосол, конь выворачивал алый глаз, фыркал. Парфен услужливо, пьяно и размашисто, сковырнул сапогом шавку, та кувыркнулась далеко, чинно прихрамывая поковыляла прочь. «Но-о, дармоедка, пошла-а, ап-ап!» – зычно ворчал Филька, понужая животину босыми заскорузлыми пятками. Кобыла, присев на мгновение, ринулась боком, не быстро, но игриво. Филька вынес Касатку за ограду, задиристо чертил круг длинным концом оброти – прыснули из-под копыт, взмахнув крыльями и возмущенно чертыхаясь, куры, кочет, опасливо косясь одним глазом и воинственно кивая гребнем, криволапо улепетывал. Фьить, фьить! Кобыла жадно и весело припустила, сальная земля взрывалась под копытами.

Поодаль, вдоль тракта шли наши трое странников. Филька направил лошадь на них. На гиканье обернулись длинный и тетка.

– А задавлю! – радостно заорал Филя. Тетка прянула в сторону, поскользнувшись на коровьей лепехе, грузно завалилась. Филька хохотал, проносясь мимо. Улыбки трогали зрителей – а как без спектакля!

– Аллюры знает, – подтвердил Михайло Гаврилыч.

Филька возвратился, лихо осадил коня. Василий смотрел на малого с ревнивым прищуром. Расправились плечи, окрикнул:

– Эй, Парфен! – Тот пьяненько, но степенно выступил из толпы дворовых. Василий на него не глядел, все Фильку глазами ел, голову лишь немного назад подал. – Охламона веди.

Толпа взбудоражено зашевелилась, запричитала. Парфен с радостной строгостью воскликнул:

– Под седло?

Василий не согласился:

– Все как у Касатки. От Рудника пойдем, до церкви… – Повернулся к Марии. – Доводилось скачки выигрывать. Поглядим.

Народ пуще заколыхался, зашумел. Зотов негромко, едва не удивленно сказал:

– А ведь я сотню на Касатку ставлю. – Повернулся к людям. – Ну-тес?

Все заерзали деловито и нервно. Семен часто моргал, Татьяна сдвинулась за его плечо. Поп крестил мужика, что, вывернув карман, тщательно считал гроши. Пристав хмуро и сосредоточенно рылся в гаманке, достал золотую монету. Лаконично сообщил:

– Империал.

Рыжий сучил ногами, в отчаянии тянул к народу руки.

– Люди православные! Заветный рупь давя убил! Душу заложу!

Игнат яростно хлопнул шапку о землю.

– И-ех, где наша не пропадала! Матрена, ташшы загашник. На Охламона!

Мария из-под тонких бровей уставилась в Зотова с липкой улыбкой.

– И я… на Охламона.

Сосредоточились на возвышении, площади перед церковью. Все без исключения. Наяривала гармоника, Кокошник задиристо голосила песню, Игнат отчаянно отплясывал, купно пара мужиков и девки. Скакала, дурачилась малышня. Зотов самодовольно глядел на веселящийся народ, одно плечо мелко в такт песне подпрыгивало. Вдруг с вершины долгого столба, что служил ярмарочным утехам, разрезав гвалт, раздался отчетливый вопль босоногого, вихрастого пострельца:

– Идут!!!

Толпа враз усмирилась, все устремили взоры. Между крышами изб неторопливо прокатилось пылевое облачко. В нем трудно различимые ноздря в ноздрю стелились в карьере две лошади. Легли на холки седоки, пузырилась рубаха Фильки. В ясном нескончаемом небе шла над ними россыпь воронья.

Сигнальный мальчонка лихо съехал по столбу. Игнат стоял, закрыв глаза, по лицу струился пот, Кокошник улыбалась, но мертво. Зотов был внешне безучастен, мигал расторопно, однако ноздри тонко вздрагивали. Мощный и частый цокот копыт заполнил слух. На площадь ворвались два коня. Филька на Касатке первый пересек брошенную на землю ленту. Ахнул крик…

Рыжий сидел на земле, плакал.

– Заветный рупь убил давя. Дуррак! Заветный рупь.

Игнат истерически хохотал в небо:

– Ой ублажил, ха-ха-ха!! Ой благодетель! Ой по миру пустил!

Матрена немо зевала ртом, очумело расширены были глаза, тянула руки к людям. Кокошник с ядреным визгом пустилась в пляс, тут же полыхнула гармонь.

– Я по бережку ходила, молода, белу рыбицу ловила не одна…

Зотов усмехался, глядя на сползающего с коня, насквозь пыльного Василия.

– Костюмчик, Василий Потапыч, небось, отслужил. От рабочей-то одежки отвык. Зря, выходит.

Филька, соскочивший первым, весь счастливый, смотрел на Зотова. Мария, сузив глаза, с недоброй морщиной от носа протянула Фильке:

– Дурак ты, Филипп. Мог и придержать кобылу.

Василий, кажется, не выйдя из азарта, посетовал:

– Отвык Охламоша, не чует колено.

Фабрикант посуровел:

– Ну что, пригубить не мешает отнюдь. Посуху-то оно неправедно будет.

Татьяна услужливо спешила с подносом. Барин, выпив, крякнул, заключил:

– Достоинства у Касатки несомненные, теперь за грамотным человеком дело. Жаль, если втуне порода сгинет.

Василий кивнул:

– Сладимся, Михайло Гаврилыч.

Зотов опустил голову, в глазах замерцала сталь.

– Однако пора и честь знать, два дня отгостевал – по нашим порядкам сверх меры. К вечеру доберемся, утром за работу.

Прошли месяцы, Гилево осталось… За окном гнусавил дождь. Первый этаж Карамышевского дома обладал кухней, другими подсобными помещениями – присутствующими. Бабка Авдотья, Матрена, Елена. Две первые были заняты делом: очищался картофель, перебиралось зерно – Елена сидела, держала на коленях лист бумаги. Здесь же находилась и Мария, стояла в кружевной шали, лениво подпирая стену, лузгала семечки. Авдотья под работу байку разговаривала:

– Попик-от, Григорий, молод был и грамотен шибко – и собой виден… Теперь Катерина – озорнюшша девка, черноброва. Хоть не больно справных родителей, а краля на загляд. Васёнин Петр, окурок, туда ж к ней сватался… Толькё уперлась в свое – подавай попа ефтого. Папаша у ей, Иван, братес мой, сатрап, порол девку вусмерть – не по-моему-де. Отлежится, сердешная, и обратно… Съехал поп в дальний приход. Два года минуло, сосватали горемычную за иного парня – наладили свадьбу. Тут и заявляется Григорий – расстриженной. Сваты его убивать затеяли, да Федькя Стенин, брат Катерины, не дал. Тожо поперешной, супротив отца пошел. Так и увез Григорий суженую без благословения. Вот этот Федя и есть старший Филькин брат, мне, стало, племянник – он прежде коням руководил. После тех событиев из Логиновой сюда, ко мне перебрался – отрёк парня отец. Помнишь, нет ли? Батюшка ваш его привечал… Ноне в морской службе состоит. Читай, што ись, грамотку – в кои веки известил.

– Как не помнить? – возразила Елена. – Он меня на лошаде гонять учил!

Елена склонилась к письму, что лежало на коленях, трудно читала:

– Крепость, куды пристроены, называют… Хронштаб ли чо ли… а крейсер уж Дерзкий… тьфу ты, глаз поломашь… и жив ли отец, поскольку грыжей страдал?.. Жратвой сыты и многого ума набираюсь… – Отняла глаза. – Писать бы наторел… – Обратно склонилась. – Два годка еще и первым числом дом новый отстрою, как денег прикоплю… поклонись, тётя, Потап Иванычу, заместил отца он мне. – Оторвалась. – Писали про тятю – знать-то, не дошло послание… (Шмыгнула носом.) Тятю все любили – доброго человека уваживал, а всяка ёргань двор обходила (Взгляд легонько вздрогнул в сторону Марии) … – Продолжила письмо: – Фильку береги, я его заберу. И как там Катерина, есть ли известия?

Мария отслонилась, бросила шелуху в ушат с картофельными очистками не насквозь покрытыми водой – помои для свиней – звучно обшлепала ладони, тронулась.

Проследим. Вежливо покряхтывала под женщиной лестница на второй этаж. Мария легко толкнула чуть приоткрытую дверь. Горница. Подле окна расположился Василий, гуляя по отверстой книге – кратко покосился. Женщина пусто бросила взгляд на мужа, сдвинула очи в окно. Села за стол не отнимая взгляд, зевнула. Дождь однообразно и равнодушно шуршал – Мария не простила:

– Скушно. Погода зевотная, от чаев уши распухли… Хоть по улице пройтись, да никто не увидит.

Василий, понимая, что не удрать, запустил, чуть повернув к присутствующей лицо, но не глядя:

– Слышал, ты отчудила – собак Репниных синей краской вымазала!

Мария обрадовалась:

– Это ловко я позабавилась! Думаю, что бы с их боровом умудрить?

– На кой леший забава? Жили люди и пусть их!

Мария прищурилась:

– Уже доказывала, цыганкой меня звать – не спущу!

Василий выговаривал:

– Хоть на первый срок норов умерь. Народ любопытен, пялится.

– Тебе что за печаль?

– Жить на людях – негоже устои ломать.