Баронесса. В поисках Ники, мятежницы из рода Ротшильдов Ротшильд Ханна

17

Черная сучка, белая сучка

Париж как нельзя лучше подходил для первого свидания Ники и Монка. Отчасти город утратил свой довоенный шик, но Париж по-прежнему оставался столицей моды и вкуса. В 1954 году Шанель вновь открыла свой модный Дом и одевала женщин в короткие пиджачки и узкие юбки. Под влиянием кино француженки коротко стриглись, носили штаны в обтяжку и серьги – крупные кольца. Многонациональная, толерантная культура. Друг Ники Кении Кларк, бибоп-барабанщик, впервые увидел Париж в 1947 году: «Там царила иная ментальность. Люди не боялись соседей, легко сходились, никто не чувствовал себя изгоем. Как негр, как музыкант, да просто как человек я почувствовал себя счастливчиком, попав туда». Здесь не бросались в глаза расово смешанные пары. Жан-Поль Сартр спросил страстно влюбленного в Джульетту Греко Майлза Дэвиса, почему он не женится на ней и не увезет ее в Нью-Йорк. «Я слишком люблю ее, а там ей житья не будет», – ответил трубач. В Америке, пояснил он, цвет кожи все еще имеет огромное значение.

Ника вылетела в Париж с новой подругой, Мэри Лу Уильямс, с которой только что познакомилась через Тедди Уилсона. Мэри Лу (урожденная Мэри Эльфрида Скраггз из Атланты, штат Джорджия) самоучкой освоила ноты и с шести лет подыгрывала сводным братьям и сестрам на вечеринках. В 1925 году – ей было всего пятнадцать – она была принята в Большой оркестр Дюка Эллингтона. «Маленькая пианисточка из Ист-Либерти» писала мелодии и аранжировку для многих прославленных музыкантов, выпустила более ста альбомов. Очень немногим женщинам удавалось заявить о себе в сугубо мужском мире джаза, – естественно, что Ника и Мэри Лу сразу же сблизились. Их дружба продлилась до конца жизни. В архиве Мэри Лу в университете Рутгерса в Нью-Джерси хранится множество писем Ники, ее рисунки и дневниковые записи. Добрая католичка Мэри Лу всегда служила своей европейской подруге не только наперсницей, но и моральной наставницей. И она охотно познакомила Нику со своим другом Телониусом Монком.

Монк вышел на сцену в Париже, хорошенько зарядившись коньяком и косячком. Публика собралась послушать Диксиленд-джаз Клода Лютера и что-нибудь в таком духе. Никто не ожидал увидеть бормочущего и ворчащего пианиста; кустарное, несыгранное сопровождение ударников чудовищно отставало от неистового полета пальцев Монка. Посреди выступления Монк ушел за кулисы пропустить еще стаканчик, а затем вернулся и сыграл еще одну мелодию в том же неподражаемом стиле – раздрызганном, неблагозвучном. Критики, что французские, что английские, исходили желчью. «Дикая и банальная музыка», твердили они, а Монка называли «шутом при современном джазе».

Нике же тот вечер запомнился совсем по-другому. Она была в восторге – Монк превзошел самые смелые ее ожидания. Она была уверена, что он покорил и публику. «Он сыграл всего две вещи, только и всего, но он зацепил публику, – повествовал голос Ники с диска. – Все кричали: "Монк, Монк", но он не вернулся. Джерри Маллигэн рвался на сцену, так что Монка мы больше не дождались».

И жизнь Ники изменилась окончательно и бесповоротно. Фитиль загорелся, когда она прослушала пластинку с записью «Около полуночи», – теперь, когда она увидела самого композитора, произошел взрыв. Когда-то мелодия Дюка Эллингтона намекнула Нике на ее призвание, теперь же она знала свою миссию: Монк. Следующие двадцать восемь лет своей жизни она целиком посвятит Телониусу Монку, отдаст ему все свое время и всю любовь, ковром расстелет их у него под ногами.

На первой личной встрече, признавалась Ника, «требовался переводчик, чтобы растолковать мне его слова. С ним было нелегко. Я не понимала английский язык в версии Телониуса. Но нам это не помешало: до конца его пребывания в Париже мы не расставались. Веселились на всю катушку». Никто не знает, какого рода было это веселье, оставались ли их отношения платоническими или перешли на другой уровень. Для Ники Монк был «самым красивым мужчиной, какого я видела в жизни. Огромный, его присутствие ощущалось повсюду. Стоило ему войти в комнату, и он затмевал всех. Он мог сидеть на стуле, валяться на кровати, говорить, молчать – все равно он привлекал все взгляды, где бы ни находился».

Тут, сын Телониуса, был уверен, что без физического притяжения тут не обошлось.

– Ваша бабушка влюбилась в моего отца, – говорил он мне. – В этом я совершенно уверен. Именно из-за него она переехала в Америку. Разыскала его здесь. Тогда она еще ничего о нем не знала, но его музыка и его личность уже произвели неотразимое впечатление.

Что, так все просто? Тут с улыбкой пояснил мне:

– Он был красавчик-кобель, она тоже горячая штучка.

Стэнли Крауч полагал, что Нику привлекла в первую очередь музыка. «Музыке Монка присущ своего рода аристократизм. Соединенные Штаты находятся на расстоянии трех тысяч миль от Парижа, и, да, человек из совершенно иной среды мог плениться музыкой Монка. Существует особого рода притяжение между людьми, волшебство – поверх социальных барьеров, вопреки всему, что мы знаем о "нормальных" отношениях. У этих двоих такое было».

Через неделю после их знакомства Монк вернулся из Парижа в Нью-Йорк. Все восемь килограммов веса его багажа составляли береты, а по карманам Монк рассовал бесчисленные бутылки коньяка. Он возвращался домой, к семье и привычной жизни, а Ника отправилась в Лондон. Она хотела представить Монка широкой публике и с этой целью арендовала Альберт-Холл, стариннейший, а в ту пору все еще самый крупный концертный зал столицы. Этот зал был построен по воле принца Альберта именно с целью просвещения широких масс. Ника арендовала зал на шесть воскресений подряд и просила Монка отобрать музыкантов для сопровождения. «Я назвала этот абонемент „Джаз Променад“, – рассказывала Ника без малого двадцать лет спустя. – Предполагалось, что можно будет ходить вокруг музыкантов, садиться, да хоть укладываться».

Но Ника чересчур поспешила. Пусть в Лондоне с Монка и не требовали лицензии, виза ему и его спутникам была все-таки нужна. Ника умоляла иммиграционных чиновников не применять в данном случае обычные строгие требования, она обзвонила всех своих высокопоставленных знакомых, но тщетно: для Монка исключения делать не стали, а без рабочей визы он не мог выступать в Великобритании. Власти готовы были рассмотреть этот вопрос, но в обычный срок и с соблюдением всех процедур. «Я заплатила за все это кучу денег, и ничего не вышло. Телониус тоже был очень разочарован», – флегматично подытожила Ника.

Она тут же собралась и уехала обратно в Нью-Йорк. Больше она не станет и пытаться жить в Англии. Неизвестно, предупредил ли Монк жену о том, что у него появилась новая подруга, но вскоре жители района Сан-Хуан, выглянув из окна, с изумлением увидели посреди своего нищего квартала огромный «роллс-ройс», а за рулем – белую женщину в меховой шубе. Туту было тогда всего пять лет, однако он запомнил эту сцену на всю жизнь.

«Район у нас был не из богатых, так что когда она въехала на нашу улочку, это было то еще зрелище, – вся округа только на нее и таращилась. Она вела себя так, словно автомобиль – это в порядке вещей. Но такой автомобиль? В других машинах все внутри было пластиковое, а у нее – сплошь дерево и кожа, аж запах от них шел. И это чудное пальто из леопарда. Дa, наверное, не обычного там леопарда, а оцелота – ей подавай самое крутое».

Как Нелли восприняла это явление на «роллс-ройсе»? Не видела ли она в этой белой женщине угрозу? Нелли на все вопросы неизменно отвечала: «Она стала нам добрым другом, а мы нуждались в друзьях». Слова матери пояснил Тут:

– Каким-то образом мать и Ника поняли друг друга. Не знаю, потребовались им для этого слова или нет, но они решили заботиться о Телониусе вместе. Разделили бремя на двоих. Годам к восьми-девяти я твердо знал, что моя семья – это я, мама, папа, сестра и Ника.

Лорейн Лайон Гордон вспоминала: «Нелли по левую руку от него, а по правую – баронесса Панноника де Кенигсвартер с мундштуком в руке, выдыхает дым прямо в лицо. Самый настоящий брак втроем – я всегда дивилась им».

Музыкант и близкий друг Хэмптон Хоуз вспоминал, как ехал вместе с Монком, Никой и Нелли в «бентли» по Седьмой авеню:

– Монк был в отличном настроении, он повернулся ко мне и сказал: «Гляди, чувак, у меня тут и черная сучка, и белая сучка», и тут подъехал Майлз на «мерседесе» и крикнул в окошко своим слабым хриплым голосом – он перенес операцию на горле: «Погоняем?» Ника кивнула и с эдаким аристократическим британским прононсом заявила нам: «На этот раз я уделаю засранца».

Ника распорядилась поставить у себя в сьюте рояль, и Монк проводил там день за днем, репетируя и сочиняя новые песни. Ей нравилось смотреть на него за работой. «Поразительная сосредоточенность. Удивительно: мелодия являлась ему как озарение, но он сидел за инструментом часами, порой дни напролет. Внутренний Телониус, подлинный Телониус, создатель этой небывалой музыки существовал на ином уровне, чем все мы».

Пока Монк сочинял, Ника рисовала, делала коллажи, по большей части абстракции. Работала она чернильными ручками или красками, смешивая их со всем, что найдется под рукой. Монк посоветовал ей принять участие в ежегодном конкурсе, проводимом в галерее АСА в Нью-Йорке. «Я подала заявку только потому… что Телониус меня раздразнил. Они приняли мои работы всерьез, спросили, откуда эти своеобразные краски. Я ответила, это, мол, секретная формула, хотя на самом деле чего я только не подмешивала, и скотч, и молоко, и одеколон. Любую жидкость». Картины быстро разошлись, но, по словам сына Ники Патрика, потом Ника пыталась их выкупить.

С наступлением темноты Ника и Монк садились в «роллс-ройс» и объезжали город. Обычно они успевали побывать во многих клубах за одну ночь. Монк служил Нике проводником и наставником, знакомил ее со своими друзьями, помогал ей разобраться в музыке. Бросавшаяся в глаза пара: Телониус и Панноника, Верховный Жрец и Баронесса, красавчик-кобель и горячая штучка.

В мире джаза все знали всех, почти все клубы теснились на Пятьдесят второй стрит. Сара Воэн, Чарли Паркер, Билли Холидей, Арт Татум, Монк, Диззи и Дюк играли бок о бок. Тромбонист Кертис Фуллер вспоминал, как, стоя на сцене, высматривал оттуда Нику.

«Огромных лимузинов и важных шишек хватало – Ава Гарднер, Фрэнк Синатра и так далее. Они посылали записочки, просили подсаживаться к ним за стол. Но вошла Баронесса, проследовала за свой столик – и все переменилось. Она царила над ними всеми. Ника входила – это было как удар гонга, „бууум“, – проносился шепот, что явилась Баронесса. Играйте, черти, Баронесса слушает. Она прекрасно исполняла свою роль. Сидела перед сценой, в руке мундштук стометровой длины, на плечах меховая шуба, и сразу видно, что когда-то она была красавицей, затмевавшей всех».

Под утро, когда концерты заканчивались, Ника приглашала музыкантов на ужин в «Стэнхоуп». «Мы приезжали туда после закрытия клубов, – вспоминал кто-то из музыкантов. – Нам подавали все чего душа пожелает – и шампанское, и стейки». Для Ники посещение клубов было лишь прелюдией, самое интересное начиналось потом. По словам Кертиса Фуллера, «свободолюбка» Ника укладывалась нагой в ванну, курила и слушала музыку. Монка не пускали в клубы, но в сьюте Ники он превращался в центр притяжения для сменявших друг друга знаменитых гостей. «Все тут перебывали», – говорила Ника, перебирая легендарные имена: Сонни Роллинз, Оскар Петтифорд, Арт Блэйки, Бад Пауэлл, Чарли Паркер.

Музыканту Хэмптону Хоузу запомнилось, как однажды, заглянув к Нике, он обратил внимание на «множество картин, странного вида портьеры, канделябр, словно в киношном замке, и концертный рояль в углу. Я подумал: так живет человек, которому принадлежит Мавзолей Гранта или банк на Манхэттене». В этот момент из спальни раздался чудовищной силы звук. Хоуз сунул голову в дверную щель и увидел нечто невероятное: «Тело, распростертое на шитых золотом простынях, грязные ботинки торчат из-под норковой шубы ценой в несколько тысяч долларов». И лишь когда Ника жестом – поднеся палец к губам – попросила его вести себя потише, гость сообразил, что она оберегает послеполуденный отдых Телониуса.

Монку не привыкать было к женскому обожанию. Богатство Ники и цвет ее кожи льстили Монку, но гораздо важнее было, что она влюблена в его музыку. Говоря словами Тута, «Ника оценила его музыку, когда критики только плевались и половина музыкантов ничего не понимала, а она поняла, и это было самое главное и для нее, и для него. За это он ее и любил». Монк отзывался о своей новой подруге так: «Она меня не судит, она всегда рядом, у нее есть деньги, а они порой нужны. Да, она нас выручает, но не в этом суть. У нее отличная хаза, она возит меня повсюду в своем "бентли" и позволяет мне водить, и она классная леди». Позднее он уточнял: «Она Ротшильд, и я этим горжусь».

И Ника столь же откровенно говорила о своем восхищении Монком в интервью Брюсу Рикеру:

«Он был уникален не только как музыкант, он – замечательный человек. Когда я думаю о нем, на ум приходит необычное слово: целомудрие. И это слово подходит ему идеально. Он был бескомпромиссно честен. Он избегал лжецов и сам никогда не лгал. Если честный ответ мог задеть чьи-то чувства, он предпочитал промолчать, а молчал Телониус так, что его порой принимали за немого. Но под настроение он мог болтать сутками напролет без умолку. Его разум был остер как бритва, его интересовало все, от полета бабочки до политики и высшей математики. А как с ним был весело! Я хохотала до слез».

Ника продолжала играть традиционную роль женщины из рода Ротшильд, помощницы и невидимой поддержки героя-мужчины. Как и ее бабушки и прабабушки, она могла позаботиться о комфорте для Монка и взамен получить право купаться в лучах его славы. «Телониус был артистом, и, чтобы поддерживать его в функционирующем состоянии, требовались преданность, самоотверженность, а порой и капелька гения, – пояснял Гарри Коломби. – У каждого чемпиона есть своя команда, вот мы и были его командой: я – официальный менеджер, Нелли – жена, Ника – друг».

Тромбонист Кертис Фуллер, много общавшийся с Никой и Монком в 1950-х и 1960-х годах, рассказывал мне: «Я не видел никаких проявлений близости, кроме, знаешь, поцелуя в щечку». Когда приятель спросил Монка, спал ли он с Баронессой, Монк с негодованием ответил: «Неужто я бы так обошелся с моим лучшим другом?» Саксофонист Сонни Роллинз сказал мне, что, хотя Ника и Монк почти не расставались, наедине они почти не бывали: «Мы тусовались все вместе, Монк с Никой приходили ко мне, мы куда-нибудь снаряжались вместе и гоняли из клуба в клуб до утра».

Документальный фильм Майкла и Кристиана Блэквудов запечатлел роли обеих женщин Монка на пленке. Нелли, миниатюрная, изящная, как птичка, суетится вокруг Монка, а тот если не вовсе отключился от реальности, то уж во всяком случае не погружен в текущий момент. В одной сцене он лежит на кровати, голый, но в шляпе, а Нелли приводит в порядок его одежду. Заходит официант, предлагает принести обед, но Монк, голый и в шляпе, не реагирует. Наконец он встает, медленно прохаживается по комнате, а жена пытается надеть на него пальто. Она такая маленькая, что ей приходится для этого подпрыгивать. Монк и пальцем не пошевелит, чтобы ей помочь. В другой сцене Нелли в аэропорту пытается разобраться с билетами, а Монк дурачится за ее спиной, то на ее плечо обопрется, то гримасу другим пассажирам состроит. Потом он кружится на месте посреди главного зала аэропорта. Нелли терпит его выходки, хотя ей трудно скрывать раздражение. Один эпизод наглядно раскрывает их отношения: Монк танцует в комнате и черт знает зачем смахивает с журнального стола пепельницу. Тут же в приоткрытой двери появляется встревоженное личико Нелли. «Что такое опять? – так и написано на нем. – Что он еще натворил?»

Отношения Ники и Монка в этом фильме предстают отнюдь не столь напряженными. Ей-то хорошо – не жена, не сотрудница. В некоторых эпизодах они болтают в клубе, обсуждают историю, музыку, которую он играл тем вечером. Ника смотрит на Монка с глубокой нежностью, не сводит с него глаз. «Он был человек своеобычный, – рассказывала она о привычках Монка. – Мог несколько суток напролет обходиться без сна, тут за ним было не угнаться, и он делал все, как хотел. Пойдет, бывало, задом наперед или вдруг остановится и закружится посреди улицы». Брак Монка Ника уважала: по ее словам, он и Нелли «обожали» друг друга.

Нелли даже радовалась, что у Монка появилась возможность куда-то сходить. Три года они теснились в крошечной квартире, и у Монка замечались несколько пугающие особенности поведения: он, как и говорила Ника, то не спал несколько суток подряд, то засыпал прямо на ходу или же сосредотачивался на какой-то идее. Перепадам настроения способствовал коктейль из сильнодействующих средств – и купленных по рецепту, и нелегальных. Нелли – измученная, часто болеющая, тревожащаяся за мужа, беспокоящаяся о детях – была довольна тем, что новая подруга мужа возит его повсюду и создает ему условия для работы. Порой Нелли сама звонила Нике и просила: «Приезжай скорее, Телониус напился и все громит, я вызову полицию». Ника мчалась на помощь, но заставала Телониуса уже угомонившимся. Ехала домой – но, едва переступив порог, вновь звонок телефона: «Телониус залез на дерево возле Линкольн-Тауэрс. В одной пижаме».

На диске Ника, рассказывая эти истории, не сердится и не досадует – она хохочет. «Знаешь, в скольких сумасшедших домах я побывала? [Смех.] Приезжаю, а он всегда – тише воды. И говорит: "Я псих, но всякий раз, как они меня обследуют, они говорят, что придется меня выпустить, значит, не такой уж я псих, точно?"» Ника считала, что врачи больше вредят Монку, чем помогают. «Что они делали? Накачивали его наркотиками, а какая в этом польза?» В ту пору никто не считал Монка больным – эксцентричный гений, злоупотребляющий сильнодействующими средствами.

Иногда, когда Монк ездил играть за город, Ника и Нелли сопровождали его вместе и даже подшучивали над его выходками.

«Однажды мы летели в Сан-Франциско и он всю дорогу расхаживал из конца в конец салона. Начали показывать фильм, он своей тенью заслонял кадр, пришлось ему наклоняться, чтобы проскочить под экраном. Мы с Нелли притворялись, будто с ним незнакомы. Примерно за час до прибытия он подошел к нам и говорит:

– Пошли на выход!.

Нелли перепугалась:

– Телониус, мы еще не приземлились!.

– Ладно, считай, я заткнулся!

И опять давай расхаживать».

Организатор концертов Джордж Вейн ездил в турне вместе с Монками и Никой, он хорошо знал всех троих и разбирался в их отношениях – кто у Монка был на первом месте, кто на втором.

«Телониус любил Нелли. Однажды мы сидели в вагоне-ресторане в поезде из Лондона в Бристоль, было примерно три часа дня. Солнечный свет упал на лицо Нелли. Телониус обернулся, поглядел на нее и сказал: „Ты похожа на ангела“. Какие прекрасные слова! Нелли не была красавицей, но для Монка она делала все и со всем мирилась, и он это ценил».

А какое место в этом раскладе отводилось Нике? – спросила я.

«Телониус уважал качество и класс. Ему нравился „роллс-ройс“. Он всегда покупал лучшие костюмы, на какие хватало денег. Аюбил похвастать. „Эй, со мной – Ротшильд. Баронесса!“ Это ему льстило, тем более что она любила его и уважала Нелли. И Нелли любила Баронессу, то есть позволяла ей делать все, что она хотела, для Телониуса. Оба они были в восторге от ее титула. Титулы и звания для них много значили».

Гарри Коломби считал, что и Ника в этой дружбе обрела новый статус.

– Телониус сделал ее своей в этом кругу. Он уважал ее, понимал, кем она была и кем стала и как она разбирается в искусстве. Он говорил: «Она клевая», и все парни начинали относиться к ней иначе. Не как к обычной фанатке, понимаете? Она стала частью джаза и этим была счастлива.

Не преуспев с гастролями в Альберт-Холле, Ника сосредоточилась на задаче вернуть Монку лицензию, чтобы он мог выступать в Нью-Йорке. Со времени введения сухого закона и до отмены его в 1967 году установленные мэром Ла Гуардии лицензии использовались как средство давления на пьяниц и наркоманов. «А еще вернее, полиция, угрожая лишить лицензии, вымогала взятки», – вспоминал Чико Гамильтон. У музыкантов с утратой лицензии рушилась и карьера. Билли Холидей, как и Монк, то и дело оставалась без лицензии и в эти периоды не могла толком заработать денег, выступить перед большой аудиторией. Иногда с помощью хорошего адвоката и изрядной суммы удавалось досрочно восстановить лицензию. Это Ника и пыталась сделать в 1954, 1955 и 1956 годах, но все напрасно.

– Я не собиралась превращаться в борца за гражданские права, – признавалась она мне, – но когда я попала сюда [в Нью-Йорк], то увидела, что им срочно требуется помощь.

Достаточно было одного визита в крошечную квартиру Монка. Нелли нечем было угостить Нику, она и семью-то кормила с трудом. И пусть Ника не получила подготовку в качестве адвоката или менеджера – она справится. В жены и матери она не слишком годилась, но теперь она нашла место, где в ней нуждались, жизнь обрела смысл.

18

Птица

На несколько месяцев, в конце 1954 – начале 1955 года, соединились разные стороны жизни Ники и наступило что-то, похожее на душевное равновесие: Жюль получил назначение полномочным представителем Франции в Северной Америке и переехал вместе с детьми из Мехико в Нью-Йорк. Хотя Берит, Шон и Кари продолжали жить с отцом, по крайней мере, вся семья оказалась в одном городе.

Отель «Стэнхоуп» был готов мириться с образом жизни Баронессы, лишь бы та соблюдала осторожность, однако Ника, по словам легендарного продюсера Оррина Кипньюса, «была весьма яркой леди, которой плевать, кто что подумает. Она делала то, что хотела, прекрасно сознавала, какую власть и какие возможности дает ей богатство, и соответственно вела себя».

«Стэнхоуп» отнюдь не отказывался от сегрегации: чернокожие могли быть здесь слугами, но никак не гостями. Ника же не собиралась доставлять к себе своих чернокожих друзей контрабандой, на лифте для прислуги. Она проводила их в номер открыто, настаивала на их праве заказывать все что вздумается – как в баре, так и в номер. «Управляющие пытались меня выжить, повышая плату за номер вдвое и втрое, потом перевели меня в апартаменты поменьше», – рассказывала Ника. Но она не поддавалась.

Еще одна головная боль для менеджеров гостиницы: многие музыканты по совместительству были наркоманами. Наркотики стали неотъемлемым элементом джаза. Некоторые историки возлагают вину на владельцев плантаций, которые некогда приучали рабов к кокаину, чтобы те меньше ели и больше работали. Другие считают главным виновником организованную преступность. С конца 1940-х годов мафия всерьез взялась за распространение наркотиков в «черных» кварталах. «В пятидесятые годы в Гарлеме выйдешь в три часа дня из школы – и двух кварталов не пройдешь, как уже кто-нибудь толкнет тебе наркотики», – рассказывал мне историк джаза Гэри Гиддинс. Во всех интервью с музыкантами, в том числе с Монком и другими представителями старшего поколения, звучит одна и та же жалоба: в ту пору никто не понимал, что наркотики убивают.

Более всех употреблял Птица, Чарли Паркер. Они с Никой были скорее хорошими знакомыми, чем друзьями, но, к несчастью, обстоятельства сложились так, что его смерть навлекла беду и на Нику.

Паркер родился в 1920 году в Канзас-Сити, штат Миссури. Отец, никогда толком не занимавшийся сыном, был многообещающим пианистом и танцором, но алкоголизм быстро оборвал его карьеру, и Паркеру-старшему пришлось служить официантом на железной дороге, в то время как его жена по ночам работала в местном отделении «Вестерн Юнион». Чарли научился играть на саксофоне – инструмент ему выдали в школе, но затем выгнали из оркестра, не обнаружив у мальчика достаточного таланта. Неудача раззадорила паренька, следующие три или четыре года он репетировал по пятнадцать часов в день, чтобы никогда больше не подвергаться подобному унижению. Красивый, харизматичный, загадочный, до безумия гениальный Чарли Птица вдохновлял целое поколение джазменов. Британский саксофонист Джон Дэнкворт попытался объяснить, что именно сделал для джаза Паркер: «Он брал популярную песенку, анализировал каждую ноту и создавал из того совершенно новые аккорды. Математическая точность – но он обращался разом и к уму, и к сердцу».

В восемнадцать лет Паркер попал в аварию, сильно покалечился, и ему давали морфин в качестве обезболивающего. С тех пор Чарли сделался наркоманом – это сказалось на его здоровье, на отношениях и на самой музыке. К несчастью, молодежь вообразила, будто героин – источник вдохновения и ему Чарли обязан своими гениальными открытиями. Сонни Роллинз признавался: «Чарли Паркер был нашим кумиром, и в первую очередь из-за него мы начали употреблять».

Квинси Джоунс был совсем юнцом, когда познакомился с Чарли, перед которым с детства преклонялся.

– Птица сказал: Купим травки. Я сказал: годится. С Птицей я был на все готов. Пойми: на все. Он был моим героем, – рассказывал мне Джоунс, качая головой, посмеиваясь над собственной тогдашней наивностью. – Мы отправились на такси в Гарлем, он спросил, сколько денег у меня при себе. Я отдал ему все до последнего цента. Он велел мне ждать на углу – дескать, сейчас вернется. Я торчал под дождем полчаса, сорок пять минут, два часа, покуда осмыслил, что произошло. Ужасно, когда ты мальчишка, а твой кумир выкидывает с тобой такую шутку. Пришлось тащиться пешком со Сто тридцать восьмой стрит обратно на Сорок четвертую.

Подобных историй я наслушалась немало. Ника понимала, что Паркер – гений, но знала также о том, как он умеет выманивать деньги и стаскивать кольца прямо с пальцев и часы с запястья.

В отличие от многих друзей и сотоварищей Паркера, Ника умела сострадать одиночеству Птицы, его терзаниям. Годы спустя она написала несколько страниц для книги Росса Рассела «Птица жив!» (Bird Lives!) – сборника воспоминаний, подготовленного друзьями и близкими Паркера. Ника писала: «Фанаты и коллеги окружали его лестью, но Птица был одинок. Я увидела однажды, как он стоит перед „Бердлендом“ под проливным дождем, испугалась и спросила его, почему он не идет домой, а он ответил, что идти ему некуда. С ним часто такое случалось, и тогда он ночь напролет катался в метро. Доезжал до конечной станции, ему велели освободить вагон, он выходил, пересаживался и ехал в обратном направлении».

Вот почему, когда ночью 12 марта 1955 года Паркер постучал в дверь ее номера, Ника открыла ему. Потом по этому поводу будут высказывать различные подозрения, сложатся теории заговора, о Нике будут сплетничать и писать в газетах. А было так. В тот вечер Паркер должен был выехать в Бостон на концерт, но он был в ужасном состоянии. Незадолго до того дня он пытался покончить с собой, выпив йод, после того как его дочь При умерла, а жена его покинула.

Друг Ники критик и продюсер Айра Джитлер видел Паркера тем вечером в «Бердленде». «Я приехал в клуб рано и видел, как он принимал маленькие белые таблетки – вероятно, кодеин. Я заметил, что он в тапочках: ноги распухли». По дороге на вокзал Паркер решил заехать в «Стэнхоуп» в расчете выпросить у Ники еду, выпивку, а то и деньги. Ника, против своего обыкновения, проводила тот вечер у себя вместе со своей дочерью Джанкой[14].

Некоторые знакомые думали, что Чарли наконецто завязал с наркотиками, но его друг, барабанщик Фредди Грубер, которого я разыскала в пригороде Лос-Анджелеса, категорически отверг это мнение: «Дня за три-четыре до смерти Птицы я столкнулся с ним на Шеридан-сквер. Я стоял возле сигаретного киоска, ждал "друга" Джорджа Уоллингтона, с которым мы оба были знакомы. То есть ждал его по тому же поводу, что и Птица». Чтобы избежать недопонимания, я переспросила, подразумевается ли под «другом» наркодилер и употребляли ли они оба героин. Грубер ответил утвердительно.

В фильме Клинта Иствуда «Птица», который излагает эти события согласно версии Ники, Паркер является к ней насквозь промокший, присмиревший. Он укладывается на диван, смотрит телевизор, не отказывается от разговора с вызванным к нему врачом. Здравый смысл подсказывает, что на самом деле все происходило иначе. Если Паркер сидел на наркотиках, за три часа он должен был пройти через все муки абстиненции. Кроме того, он страдал циррозом печени и язвой желудка, то есть в любом случае испытывал сильную боль.

У Ники тоже ситуация была непростая. Ее всячески пытались выдворить из отеля. Продолжались переговоры с Жюлем об условиях развода и возможности видеться с детьми. Семья позволила ей жить так, как ей хотелось, но требовала соблюдать внешние приличия. Чрезвычайно беспардонный и назойливый журналист Уолтер Уинчелл уже писал о «Баронессе» в своей колонке. Его перо, можно сказать, нацеливалось на нее в ожидании очередного скандала. Ника не могла не понимать, как опасно укрывать у себя больного музыканта-наркомана. Она пыталась сохранить его пребывание в номере в тайне, поэтому обратилась не к гостиничным врачам, а вызвала своего личного врача доктора Фреймана. Доктор принял Паркера за шестидесятилетнего старика (на самом деле ему было тридцать четыре) и спросил, как у него обстоит дело с выпивкой. «Иногда стаканчик хереса перед обедом», – ответил Паркер. Здоровья он лишился, но чувство юмора все еще было при нем. Какое именно лекарство и лечение прописал Фрейман – неизвестно.

В ту субботнюю ночь Ника и Джанка устроили Паркера перед телевизором. Они все время наливали ему воду, чтобы утолить сжигавшую Чарли жажду. Началось «Шоу братьев Дорси», и, глядя на их трюки, Паркер сперва рассмеялся, затем начал задыхаться и вдруг умер. «В час ночи приехала "скорая" и забрала тело. Можете себе представить, каково оставаться в одной комнате с трупом. Вполне драматично и без спецэффектов, – рассказывала впоследствии Ника. – Но мне показалось, что, когда Птица отходил, послышался раскат грома. Я постаралась убедить себя, что сама это выдумала, но потом поговорила с дочерью, и оказалось, что она тоже это слышала». Этот раскат грома вошел в предания джаза.

Ника мгновенно приобрела не лучшего рода известность: ее имя отныне и навсегда оказалось связано с именем гениального и несчастного саксофониста, который не был даже ее близким другом. Размышляя об этом, Тут сказал: «Чарли Паркеру повезло, что Ника пожалела его и впустила, – он умер в постели, а иначе упал бы на улице, потому что никто другой не открыл бы дверь Чарли Паркеру».

Двое суток о смерти Чарли Паркера не сообщалось. Ника утверждала, что скрывала его смерть, чтобы сначала разыскать и предупредить бывшую жену Чарли Чэн. Но ее промедление объясняли и более темными, преступными побуждениями. Возможно, она заметала следы? Выносила наркотики из своего сьюта? Предоставила кому-то время сфабриковать алиби? Почему, спрашивали бдительные, судебно-медицинский эксперт явился, против обыкновения, в гостиничный номер? Почему труп отвезли в морг и оставили там лежать на столе под чужим именем? Почему возраст Чарлза указали 53 года? «Чарлз сам так мне сказал, – оправдывалась Ника. – Я же не знала, что он меня разыгрывает. Он с таким серьезным видом назвал свой возраст».

Появилась, разумеется, теория, будто отсрочка понадобилась Нике, чтобы спасти «любовника», Арта Блэйки, который якобы подрался с Паркером из-за нее и выстрелил – или нанес удар – сопернику в живот. Слухи не умолкают и по сей день. Недавно я получила по электронной почте письмо от известного американского ученого, чья знакомая уверяла, что оказалась на месте преступления сразу же после смерти Птицы и ей, дескать, известно, что Паркера застрелила Ника. Так что же, спросила я в ответном письме, ключевая свидетельница не выступила на разбирательстве? И с какой стати Ника стреляла в Птицу? На первый вопрос мне так и не ответили, а вот ответ на второй: «Ника недолюбливала наркоманов». После смерти Чарли Паркера прошло полвека с лишним, а сплетни о Баронессе и ее роли в этой истории все еще множатся.

Айра Джитлер видел Нику и Арта Блэйки в клубе на следующий день после смерти Паркера, но до того, как о его смерти стало известно. «Вошла Баронесса с Артом Блэйки. Отчетливо помню, что у нее при себе была небольшая кожаная сумка через плечо, а в ней – две пластиковые бутылки, наверное, с джином и виски». Ника и Арт в тот раз задержались в клубе ненадолго, а наутро Джитлер проснулся и увидел заголовки: «Чарли Паркер умер в апартаментах Баронессы в отеле "Стэнхоуп"». «Я подумал: ни фига себе, как она здорово держалась, а ведь только что прошла через такое!»

Весть о смерти Паркера разгласил репортер, по долгу службы регулярно наведывавшийся в городские морги. Тело с неверной биркой было опознано, кусочки мозаики сложились воедино, таблоиды чуть глотки себе не надорвали. «Птица в будуаре Баронессы», – вопил один заголовок. «Король бибопа умер в апартаментах миллионерши», – надрывался другой. New York Times в подзаголовке сообщала: «Жестокая смерть настигла основателя бибопа и знаменитого саксофониста в сьюте Баронессы». В большинстве статьей Нику выставляли женщиной-вамп, а то и просто вампиром: «Перед этой роскошной, черноволосой, с глазами цвета сажи Цирцеей Птица, ослепленный, ошеломленный, был обречен пасть ворохом перьев».

Наконец-то Уолтер Уинчелл мог дать волю своему перу. «Мы писали об этой Баронессе, формально все еще замужней женщине, и о ее старомодном "роллс-ройсе", который постоянно видят перед клубами, где выступают чернокожие знаменитости. Теперь же в ее гостиничном номере умер известный джазмен – также состоявший в браке». С этого момента Уинчелл вцепился в Нику и не выпускал. Гарри Коломби говорил мне: «Он ее буквально преследовал. Вывел ее в своей колонке наркодилершей. Изобразил вавилонской блудницей. Он этим тешился: создавал и уничтожал репутации».

А вот слова Тута Монка:

– Ее жизнь превратилась в ад. Чернокожие копы останавливали ее, придирались, ведь она – белая шлюха, уморившая Чарли Паркера. Белые копы видели в ней белую женщину, которая таскается с черными. Что в лоб, что по лбу. Нью-Йорк пятьдесят лет назад был маленьким городом. Баронесса в «роллс-ройсе» – какие у нее были шансы проскочить незамеченной? Дорого же Ника поплатилась за свою доброту!

Один из самых загадочных персонажей этой истории – промелькнувший и скрывшийся доктор Роберт Фрейман. Кое-что рассказать о нем смогла другая двоюродная бабушка, на этот раз со стороны моей матери, художница Энн Данн. В 1950-х годах она подолгу жила в Нью-Йорке и часто наведывалась в лечебницу доктора Фреймана в Верхнем Ист-Сайде.

– Богатые дамы с Парк-авеню сидели в очереди по одну сторону приемной, а напротив них – музыканты, и все они ждали укола, «счастливой иголочки».

Что это был за укол?

– Официально – витамин В, но стоили эти уколы целое состояние, а чувствовала ты себя после них на миллион долларов. Так что включи воображение.

В шприцах был героин?

– Да, и другие наркотики.

Видела ли она в этой приемной Нику и Монка?

– Частенько.

Лорейн Лайон Гордон тоже видела, как Ника и Монк входили в приемную Фреймана.

В переписке с Мэри Лу Уильямс Ника упоминала о том, как заразилась гепатитом из-за грязных игл доктора Фреймана.

После ареста в 1958 году Монку задавали в полиции вопрос, почему у него исколоты вены, и Ника заявила, что это от витаминных уколов.

Доктор Фрейман в итоге лишился лицензии за то, что поставлял наркоманам героин.

Была ли моя двоюродная бабушка наркоманкой? Помогала ли своим друзьям добывать наркотики? Эти вопросы преследовали меня, когда я собирала материал для своей книги.

Переселившись в Нью-Йорк в начале 1950-х годов, Ника поначалу не понимала последствий наркомании. Смерть Паркера ее не только напугала, но и отрезвила, и с тех пор она пыталась как-то вытаскивать из этой болезни своих друзей. «Я думала, что смогу их спасти, – говорила она впоследствии. – Но не смогла. Тут все зависит только от самого человека».

Месяцы после смерти Паркера дались ей тяжело. «Меня допрашивали и в отделе убийств, и в отделе по борьбе с наркотиками, – не теряя привычной беззаботности, рассказывала Ника. – Хлопотливое выдалось времечко».

Жюль, оскорбленный, негодующий, теперь уже всерьез взялся за бракоразводный процесс и добился полной опеки над детьми. Виктор Ротшильд снова прилетел в Нью-Йорк и пытался сохранить номер в «Стэнхоупе» за Никой, но на этот раз тщетно. «После смерти Птицы они меня выставили», – подытожила Баронесса. Для Телониуса смерть Паркера тоже имела неприятные личные последствия – прекратились джем-сейшны, – но Нику эта катастрофа оставила без мужа, хотя бы номинального, без крыши над головой, и вся пресса с воем гналась за ней по пятам.

19

Панноника

Ника перебралась в отель «Боливар» и по совету Монка приобрела для новых апартаментов роскошный рояль «Стейнвей». Здесь Монк сочинил «Brilliant Corners», «Боливар блюз» и «Паннонику». «Он целыми днями сидел за роялем», – вспоминала Ника.

Альбом «Brilliant Corners» включал и приношение новому другу – композицию «Панноника». Весьма немногие женщины удостаивались такой чести – мелодии, особо посвященной им Монком. «Дорогая Руби» обращена к первой любви, Руби Ричардсон; «Сумерки с Нелли» – любовная песнь жене; «Бубу» написана в честь дочери, Барбары.

Впервые Ника участвовала в создании альбома, видела все этапы – от сочинения музыки до чистовой записи. Она уже тогда фиксировала все: фотографировала Монка за работой, записывала репетиции на переносной магнитофон. На одном из сделанных ею снимков Монк, Сонни Роллинз и Эл Тимоти[15] репетируют «Brilliant Corners». Возбуждение ощущается даже на фотографии. Монк стоит в центре – сигарета прилипла к губе – и пристально глядит на клавиши. По бокам два друга. Все трое пытаются уловить песню или нечто больше – музыкальную мечту. Композитор Дэвид Амрам присутствовал на этой репетиции, но не попал в кадр:

– Это было самое поразительное, что я слышал в жизни. Они то играли, то останавливались, возвращались к началу, двигались дальше – и так, пока не добрались до конца. Сам Монк уже знал песню наизусть, но так он учил Сонни.

Монк требовал, чтобы музыканты заучивали ноты наизусть. Структура была не совсем обычной – тридцать тактов вместо тридцати двух, – но уже в студии Монк решил изменить ритм и темп. Продюсер Оррин Кипньюс рассказывал, что надеялся уже только на чудо. Сонни Роллинз держался, но Оскар Петтифорд и Макс Роуч поминутно грозились бросить все и уйти.

Ника играла ключевую роль: она оплачивала репетиции, порой чуть ли не силой сгоняла на них музыкантов. «Лично меня притащила туда Ника, – рассказывал Сонни. – Приехала и отвезла меня». Она официально зарегистрировалась в качестве агента и получила лицензию Американской федерации музыкантов. Среди ее клиентов значились Хорейс Сильвер, Хэнк Мобли, сэр Чарлз Томпсон и Jazz Messengers. «По мне, – рассуждала Ника, – агент – это мальчик на побегушках при музыкантах. Вся грязная работа на нем. Не фиг музыканту торчать в офисах „искателей талантов“ и пытаться продать себя».

А вдали, за океаном, Мириам смотрела в свой микроскоп, изучала деятельность бабочек и блох. Обе сестры нашли свое призвание или объект одержимости, мир, который они могли улучшить. Боюсь, правда, Мириам не порадовало бы сопоставление с Никой. Для нее ничто не могло сравниться с чудом научного открытия, с восторгом ученого, видящего и осмысляющего связи внутри природы. Ей пришлось выдержать нелегкую борьбу, чтобы получить академическую подготовку, без которой нечего было и пытаться пролагать новые пути в этой области. Ей пришлось преодолевать и другой предрассудок – мол, Ротшильд не нуждается в работе, денег у нее и так хватает, зачем вообще полезла в науку? Затем появилось новое препятствие: как можно совмещать биологические исследования с заботой о детях? Чтобы заткнуть критикам рот, понадобилось много времени и упорного, терпеливого труда.

В отличие от сестры Ника предавалась своему увлечению без анализа и без дисциплины, смешивая в равных пропорциях энтузиазм и страсть. Но изучение генеалогического древа джаза, тысяч и десятков тысяч взаимоотношений, влияний, передаваемых, словно дирижерская палочка, от поколения к поколению, через океаны, поверх расовых барьеров, поглощало ее точно так же, как сестру – изучение жизненного цикла мухи или блохи. Обе сестры ставили себе в жизни цель: сохранить и опубликовать эти открытия. Обе стремились к схожим результатам, пусть и на разных поприщах.

В отеле «Боливар» Ника пребывала недолго – прочим гостям изрядно досаждали ночные джем-сейшн. Нику такое отношение до крайности удивляло. «Они жаловались на шум и не понимали, что слышат фантастическую музыку, что им никогда в жизни не доведется больше услышать такое. И меня вышвырнули», – сказала она и вновь расхохоталась, диктуя свои воспоминания магнитофону.

Теперь она поселилась в небольшой гостинице, славившейся литературным салоном. Этот «круглый стол» основала Дороти Паркер с друзьями. «Сначала я сунулась в "Алгонкин", поскольку этот отель был известен широтой взглядов, зазывал к себе таланты, – вспоминала Ника, – но Телониус оказался для них чересчур талантлив». К тому моменту Ника уже организовала для Нелли лечение в частной больнице в Уэстчестере, детей Монка, Тута и Барбару, отправили к родственникам, а сам Монк пребывал то в своей квартире, то в сьюте Ники в «Алгонкине».

«Телониус повадился бродить по всем этажам в красных шортах, темных очках и с белой тростью в руках. Он распахивал первую попавшуюся дверь, заглядывал внутрь и окликал: „Нелли?“ Старухи, прожившие в „Алгонкине“ полвека, прослышали о таком безобразии… и велели нести им чемоданы с чердака – они выезжают!»

Ника, смеясь, вспоминала шалости своего друга:

«Управляющий позвонил мне, такой любезный, просим прощения, госпожа баронесса, но мы не можем впредь принимать мистера Монка в „Алгонкине“. Какое-то время мы обходились, пробирались тайком, когда ночной портье отвернется, поднимались на второй этаж, а уже оттуда вызывали лифт. Но однажды вечером ночной портье оказался в лифте и поднялся вместе с нами, и после этого нам пришлось прекратить свои фокусы, и я, понятное дело, не могла там остаться, раз Телониуса не пускали».

Ведь Телониуса – это становилось все более очевидным – нельзя было оставлять без присмотра. Те его поступки и свойства характера, которые раньше списывались на «эксцентричность», становились все более заметными. Трудно было отделить психическую нестабильность от последствий употребления наркотиков. Когда его мать, Барбара, умирала от рака в больнице Святой Клары, Телониус отказывался посетить ее, мотивируя свое упорство тем, что матери это не поможет, а он расстроится. 14 декабря 1955 года она умерла, а Монк, надиравшийся с такими же пропащими дружками, пропустил даже похороны и поспел только под конец заупокойной службы.

Еще более пошатнулось его равновесие, когда в квартире Монков вспыхнул пожар. Никто из членов семьи не пострадал, но пропало все имущество: одежда, книги, мебель, нотные рукописи и пианино Монка. В особенности его подкосила утрата музыкальных сочинений, и с тех пор Монк всегда носил их при себе.

Чтобы Монку удобнее было перемещаться по городу, Ника подарила ему черно-белый «бьюик». Он целыми часами праздно раскатывал по улицам на первом в своей жизни (и последнем) автомобиле. Сама же Ника променяла «роллс-ройс» на серебряный «бентли» «S1 континентал конвертибл», который вскоре прозвали «Бибоп бентли».

В начале 1956 года Монк играл в ратуше – одном из немногих залов, где он мог выступать без лицензии. Концерт прошел удачно, хорошо приняла критика и альбом «Brilliant Corners». Монк нанял пусть и неопытного, но всей душой преданного ему менеджера Гарри Коломби – школьного учителя, который никогда не работал в музыкальном бизнесе, но был честный человек и готов был всячески поддерживать Монка. Коломби не гнался за вознаграждением, ему хватило благоразумия сохранить работу в школе, а в свободное время он совершал ради своего эксцентричного подопечного истинные подвиги.

Но даже совместными усилиями Нике и Коломби не удалось вернуть Монку лицензию, так что он продолжал сутки напролет сочинять да болтаться по клубам. Наконец пострадавшую от пожара квартиру отремонтировали и Монк смог вернуться к себе. По такому случаю Ника подарила ему рояль «Стейнвей» – как только вместился инструмент в крошечную квартирку!

Вскоре после Рождества 1956 года у Монка впервые случился нервный срыв. Он ехал на подаренном Никой «бьюике» по Манхэттену, не справился с управлением на обледеневшей дороге и врезался в другой автомобиль. После этого он вышел из машины и молча застыл посреди дороги. Пострадавший водитель вызвал полицейских, и те забрали Монка, оставив на машине записку: «Психа увезли в Бельвью».

Психиатрическая больница Бельвью была окружена высокой стеной и строго охранялась. Пациентов здесь порой набиралось больше, чем свободных коек, и все же попасть сюда было проще, чем выбраться. Пришлось потрудиться всем – Нелли, Нике, доктору Фрейману и Гарри Коломби, да еще получить для Монка характеристику от ведущих продюсеров, чтобы он все же вышел на свободу.

Вскоре после того, как Монк вышел (даже без диагноза), вновь свалилась Нелли. На этот раз потребовалась операция по удалению щитовидной железы. Монк, глуша тоску, день и ночь работал над песней «Сумерки с Нелли». Название подсказала Ника.

Виктору Ротшильду до смерти надоели просьбы сестры о помощи, а еще более – иски гостиничных менеджеров, и он велел своим агентам подобрать Нике дом. К 1958 году идеальный вариант был найден. Джозеф фон Штернберг, режиссер Марлен Дитрих, перебирался в Калифорнию и продавал свое жилище.

Кингсвуд-роуд – ничем не примечательная пригородная улочка в Уихокене, штат Нью-Джерси, но из дома номер 63 открывается один из самых удивительных видов, о каком только может мечтать американский горожанин. Дом стоит на холме, и из его окон поверх реки Гудзон видна линия небоскребов манхэттенского Вест-Сайда, а если смотреть на юг, можно разглядеть и мост имени Джорджа Вашингтона. Потрясающее зрелище в любое время дня. Ранним утром солнце выкатывается из-за Уолл-стрит, его лучи запутываются в высоких и пушистых столбах дыма, играют на серебристых водонапорных башенках, обязательной принадлежности каждого квартала. Перед закатом, в излюбленный художниками час, низко висящее солнце окрашивает окна в золотистый цвет, река же словно течет кровью. Солнце заходит, и краски сменяются на льдисто-голубые, а стоит наступить ночи, как небо засветится мириадами новых огней. Высокая башня испускает матовое сияние, окна офисов мерцают не хуже звезд, красно-белые всполохи от автомобилей, проезжающих по Вестсайдскому шоссе, неоновые рекламные вывески наперебой зазывают, заманивают клиентов.

По сравнению с ротшильдовскими домами, в которых Ника росла, это было, конечно, скромное приобретение: три квадратных этажа один над другим. Самым большим помещением был гараж, из него проход в кухню камбузного типа, а дальше просторная гостиная с огромным, в пол, окном, за которым открывался вид на Манхэттен. Наверху – хозяйская спальня и комната поменьше. Когда дети приезжали погостить, «бентли» оставляли на улице, а в гараже ставили раскладушки.

Помню, как Ника везла меня к себе в 1986 году. Такое не забудешь. У нее была манера разговаривать с пассажиром и смотреть ему прямо в глаза, между делом одной рукой вертя руль, а в другой держа сигарету. И неважно, по какой стороне она едет, – пусть другие уступают дорогу! Оррин Кипньюс рассказывал мне, как сам пережил такую поездку: «Она считала, что общаться с человеком, не встречаясь с ним взглядами, – невежливо, даже если она ведет машину, а я сижу сзади. Всю дорогу у меня волосы стояли дыбом и не опускались, и, сколько помню, больше я к ней в машину не садился».

Но еще крепче врезались в мою память жившие в доме кошки. Кошки повсюду, а запах!

Кое в чем этот дом напоминал тот частный музей, который дядя Ники Уолтер Ротшильд обустроил в Тринге. Там, среди коллекций дядюшки Уолтера, маленькая Ника играла в прятки. Волшебное место: от пола до потолка стеклянные стеллажи с чучелами обитателей всех регионов Земли – тигры, львы, леопарды, гориллы, полярные медведи, норки, киты, слоны, колибри, страусы, антилопы, и тут же блохи и бабочки. В одном из флигелей весь верхний этаж целиком отводился различным породам собак, от тойтерьера до датского дога.

Ника же коллекционировала живых кошек. Я застала многочисленное потомство двух весьма породистых и ценных сиамок, которые самозабвенно отдавались всем бродячим котам Нью-Джерси. На сына Телониуса Тута это засилье кошек произвело неизгладимое впечатление:

– Она превратила дом в кошачий приют, в каждом шкафу по кошке. И в подвале кошки, и в гараже, и на крыше. Предложила мне считать кошек, а она, мол, заплатит мне по полдоллара за каждую сосчитанную. Один раз я дошел до 306 – это был мой рекорд.

С кошками Ника обращалась так же, как с людьми: терпела и принимала всех, но выделяла любимцев. Только фаворитам, числом не более сорока, был открыт доступ в спальню. От прочих Ника отгораживалась преградами из плексигласа.

– Она знала каждую кошку по имени, – рассказывал мне саксофонист Монка Пол Джеффри. – Называла их в честь музыкантов, очень о них заботилась. Одного из ее любимцев звали Кьюти, в честь Кьюти Уильямса, джазмена. Но там их были еще сотни, они только и делали, что размножались.

Телониус прозвал этот дом кошатником, «Кэтсвиль». Биограф Монка Робин Келли сказал мне, что Монк отнюдь не был любителем кошек:

– Он их терпеть не мог, просто на дух не переносил. Но ее он любил.

Я спросила Айру Джитлера, который часто наведывался в Уихокен, не потому ли Ника так привязалась к кошкам, что и музыкантов в то время именовали «котами». Айра посмеялся, но всерьез мой вопрос не воспринял:

– В Новом Орлеане бордели называли «Кошкин дом». Джаз начинался там, вот ребята и привыкли звать друг друга котами.

По словам Джитлера, единственное место, куда кошки (настоящие кошки) не допускались, был «бентли». Ника даже огородила машину внутри гаража заборчиком, чтобы коты не поцарапали краску или кожаные сиденья.

Ника заботилась не только о своих кошках. Однажды вечером я привезла своего отца и нескольких друзей в клуб повидаться с Никой, а выйдя из клуба, она открыла багажник «бентли», и я увидела там изрядный запас кошачьего корма.

– Я останавливаюсь по дороге домой и подкармливаю бродяжек, – пояснила Ника.

Многие относят Нику к тем британским эксцентрикам, которым животные дороже людей. Порой мне думается, не перенесла ли она на кошек свой нереализованный материнский инстинкт. Хотя младшие дети жили отдельно, в письмах Ники они часто упоминаются, она радуется каждому их приезду. Однажды перед Рождеством она делится планом выкрасить гараж в желтый и белый цвет и поставить там койки для всех детей. «Замечательно прошло», – писала она об этом Рождестве своей подруге Мэри Лу Уильямс. И Тут описывал чудеса большого общесемейного Рождества, на котором дети Монка веселились вместе с детьми Ники, кружили вокруг елки, скрипевшей под тяжестью подарков.

Весной 1957 года Монк наконец восстановил лицензию и получил право выступать в тех нью-йоркских клубах, где подавали спиртное. Почти сразу же его пригласили в кафе «Файв Спот». Об этом кафе подруга Керуака, Джойс Джонсон, писала:

«Лучшее место, чтобы завершить вечер, – «Файв Спот», клуб, словно чудом сложившийся за лето в баре на углу Второй стрит и Бауэри, где прежде торчали бродяги. Новые владельцы слегка почистили помещение, поставили в нем пианино и развесили на стенах афиши об открытии галереи на Десятой стрит. «Атмосфера» определилась с самого начала. Заплатив за кружку пива, здесь можно было послушать Колтрейна или Телониуса Монка».

Однако это пианино оказалось недостаточно хорошо для Монка – Ника приобрела другое. «Файв Спот» платил Монку вполне приличный гонорар – 600 долларов в неделю, из которых он забирал себе 225, а остальная сумма делилась между тремя членами его джаз-бэнда, в числе которых был и барабанщик Рой Хейнс.

Хейнс начал карьеру профессионального музыканта в 1945 году, но в 2004 году, когда мы встретились, этот восьмидесятилетний ветеран был все еще юношески бодр.

– Я начал играть с Монком в «Файв Спот» по приглашению Ники. Она умела договариваться, – рассказывал он. – Деньги были небольшие, но играть с Монком – чудесно. В тот раз мы получили ангажемент на восемнадцать недель.

Рой Хейнс запомнил, как Ника и Монк каждый вечер входили в клуб. О появлении Ники, чуть опережая, предупреждал аромат ее излюбленных духов от Жана Пату – «Джой». Этот запах был настолько силен, что ощущался даже в накуренном помещении.

«Телониус всегда приходил очень поздно. Нам полагалось начинать в девять. Они входили вместе и сразу на кухню, готовить гамбургеры. Иногда Монк прямо там укладывался на стол и засыпал. Он ни с кем не общался. Ника каждый раз доставляла его в клуб, однако оставалась проблема втащить его на сцену. Но когда он просыпался и ему хотелось играть, – он выходил и всю душу вкладывал в музыку».

Нику, в толстой меховой шубе, – не страшен зимний холод – окружали поклонники. Она усаживалась на одном и том же месте, у самой сцены, выкладывала на стол Библию (вместо Благой вести там пряталась бутылка виски). За исключением шубы и тройной нити отборного жемчуга наряд Ники был очень прост, она давно уже не обращалась ни к модисткам, ни к парикмахерам. Однако Роя Хейнса лицо Ники изумило больше, чем ее наряд: «Она все время улыбалась. Никогда не забуду эту улыбку».

Ника записала на магнитофон обычную ночь в клубе. Своим неподражаемым хрипловатым голосом она перекрывает шум и болтовню, представляя концерт: «Добрый вечер всем, передачу ведет Ника, сегодня – прямо из кафе "Файв Спот", вы услышите прекрасную музыку квартета Телониуса Монка, Чарли Роуз на саксофоне, Рой Хейнс за ударными и Ахмед Абдул-Малик – контрабас». Ника умолкла, и зазвучали первые аккорды посвященной ей «Панноники».

Затем голос Монка: «Привет всем, это Телониус Монк. Я сыграю песенку, которую недавно сочинил для вон той прекрасной леди. Отец назвал ее так в честь бабочки, которую пытался поймать. Не думаю, чтоб ему удалось поймать бабочку, зато я сочинил для нее песню – "Панноника"».

Звезда Монка наконец-то взошла. Записывались пластинки, появились хорошие отзывы. Гарри Коломби понимал, что тут есть за что побороться: «Альбом Телониуса Монка мог разойтись тиражом в 10 000. Не рассчитывали на миллион, не зарились на платиновый. Джаз был тогда маленьким мирком, аудитория неширокая. Телониус Монк позаботился о том, чтобы его имя внесли в телефонный справочник: „Монк, Телониус“. Сейчас люди такого уровня не упоминаются в справочнике. Но ребята были бедны и хотели, чтобы их легко могли разыскать работодатели».

Коломби выбил для Монка ангажемент в Балтиморе, но с приближением урочного дня ближний круг Монка занервничал: у музыканта опять «началось». Коломби пояснил мне, что Монк порой по пять дней сряду отказывался от сна. Он бродил по улицам или неподвижно замирал перед окном, переминался с ноги на ногу, что-то бормотал. Под конец падал и засыпал на сутки. Иногда в такой период Монк принимался крушить все вокруг, правда, только вещи, людей он не трогал. Однажды попытался разломать потолок в номере отеля. В другой раз сбрасывал с пианино пепельницы и опрокидывал мебель.

Полу Джеффри, последнему саксофонисту Монка, обычно поручалось присматривать за ним во время таких эпизодов. Я спросила его, не было ли ему страшно. Джеффри покачал головой:

– Баронесса сказала мне: «Он тебя не тронет». Она была в этом уверена, так что я и не беспокоился.

Один раз Монк все же зашиб Нику, но неумышленно: он свалился со сцены в «Виллидж Вангард» прямо на нее. «Упал со сцены прямо мне на голову, ведь я сидела за ближайшим столиком», – с рокочущим хохотом вспоминала она.

Перед выездом в Балтимор Монк трое суток не спал.

– Отменить концерт мы не могли, – сокрушался Коломби. – Теперь легко рассуждать, мол, как вы его отпустили? Но отказываться от работы нам было не по карману. Хочешь не хочешь – играй.

20

Чудовищный плод

В одиннадцать часов утра 15 октября 1958 года, в среду, Ника выехала из Нью-Йорка – навстречу большим неприятностям. Знакомые не раз отзывались о ней как о человеке, притягивающем к себе беду. Ребенком она чересчур высоко залезала на дерево, девицей ускользала от дуэньи, став супругой и матерью, не ценила размеренную жизнь, умирала от скуки. И вот настал момент, когда не помогло уже и счастливое сочетание везения, богатства и шарма, которое прежде позволяло Нике выпутаться, и впервые в жизни оказалось, что быть белой, богатой, красивой, быть англичанкой, женщиной, иметь связи и титул – все это ничего не значит, и даже виновна она или нет, в конечном счете безразлично. Баронесса покинула Нью-Йорк свободной и счастливой женщиной, но вскоре запуталась в сети событий и оказалась на грани не только личной катастрофы, но и опасности лишиться того самого образа жизни, ради которого стольким пожертвовала.

Выполнив с утра кое-какие дела, Ника направила свой «бентли» в сторону центра, выехала с Манхэттена через туннель имени Линкольна, поспешая в джаз-клуб в Делавере, штат Мэриленд, примерно в 500 километрах от Нью-Йорка. На заднем сиденье расположился молодой тенор и саксофонист Чарли Роуз, на переднем – Монк. В архивах Клинта Иствуда я обнаружила интервью с Роузом и Коломби по поводу этого инцидента. В архивах Балтимора сохранились судебные протоколы, и, опираясь на эти источники, я смогла восстановить картину происшествия.

Настроение в машине было напряженное. Они выехали слишком поздно, едва ли успевали хотя бы сыграться в Балтиморе перед выступлением, о репетиции уже говорить не приходилось. Ни Баронесса, ни Монк не умели подниматься до полудня, а Монк еще более задержал выезд, примеряя и меняя костюмы и шляпы. Нелли, которая обычно подбирала ему костюм и помогала одеться, слишком плохо себя чувствовала. Монк не спал уже пятьдесят два часа и теперь не раскрывал рта. Гарри Коломби даже подумывал, не отменить ли выступление, но все же отважился рискнуть – при условии, что Ника сама отвезет Монка в Балтимор и не будет сводить с него глаз.

Ника понимала, как важен этот концерт для Монка. С тех пор как в 1957 году он восстановил лицензию, каждое выступление, даже самое незначительное, приносило ему не только деньги, но и эмоциональное удовлетворение. Монк семь лет отсутствовал – пусть же теперь играет, вновь покоряет публику. Чтобы поддержать настроение Монка, Ника, зажав правым коленом руль, развернулась назад и включила стоявший там восьмидорожечный магнитофон. Она часто проигрывала Монку его мелодии, чтобы подбодрить музыканта. Сейчас она выбрала «Паннонику», которую почти каждый вечер исполняли в «Файв Спот».

«Добрый вечер всем», – разнесся по автомобилю ее неподражаемый голос.

Двадцать лет спустя, в интервью для «Неразбавленного виски», Чарли Роуз воспроизвел ту сцену во всех подробностях.

– Красиво, правда? – обратилась Ника к Роузу, который сидел в одиночестве на заднем сиденье.

Понимая, что кроме него никто за дорогой не следит, Роуз отчаянно шепнул в ответ:

– Баронесса!

– Что такое? – переспросила она, все так же перегибаясь назад и пытаясь отрегулировать громкость.

Роуз жестом указал на приближавшийся грузовик. Ника вывернула руль, «бентли» ушел на свою сторону шоссе, в последний миг избежав столкновения. Для успокоения нервов Ника отпила изрядный глоток из походной фляжки.

Через полчаса они миновали развязку в Нью-Джерси, свернули на шоссе номер 295 и понеслись на скорости 150 км/ч. Ника включила дневные новости. В тот день Си-би-си сообщала, что число жертв урагана Ида в Японии достигло 1200 человек. Президент Эйзенхауэр собирался выступить в сенате в связи с полученными сведениями об испытаниях ядерного оружия в СССР на Новой Земле, а за билетами на трансатлантический перелет – новинку от ВОАС – записывались в очередь. Тем утром популярный актер Джон Гамильтон, звезда «Супермена», скончался в возрасте 61 года. Четвертую неделю подряд первую строку в рейтингах занимал «Volare» Доменико Модунго.

Через два с небольшим часа после выезда Монк впервые открыл рот: