Незнакомки Модиано Патрик

Что это означало – «настоящая девушка»? Я ничего не ответила.

– Я хочу сказать, ты… ты девственница?

Он произнес это холодно и настойчиво, прямо как врач. Я сказала, что не знаю. И отвернула голову к стене. Мой взгляд упал на фотографию его матери. Потом он лег на меня сверху. Я испугалась, что он меня придушит. Он терся о меня, но, поскольку был одет, ничего не происходило. Тогда он снова прибег к «поцелую на выдержку». Но я оставалась холодной как лед. Я чувствовала, что он в себе не уверен, а в голове у меня все время вертелся вопрос, который он задал мне строгим тоном врача или кюре. Я спрашивала себя, обращается ли он так же с другими девушками, например с теннисного корта. Он каждый раз играл с другой. Он по-прежнему лежал сверху, придавив меня. И настойчиво, но бестолково пытался целовать в шею. Он ужасно старался. Затем опять отодвинулся, и я подумала: с какой стати я с ним лежу, что я тут забыла? Его мать все глядела на нас со стены.

– Хочешь, я прочту тебе что-то очень красивое?

Меня крайне удивил этот вопрос. Он протянул руку к тумбочке и взял оттуда книгу с тем самым названием – «Как проходит время…».

– Это так прекрасно!.. Вот отрывок «Ночь в Толедо»…

И он принялся читать все тем же странным голосом не то врача, не то священника. Описание ночи любви, которую провела одна пара в номере гостиницы в Толедо. «Они лежат, прильнув друг к другу, обнаженные… в невинной прохладе сада, а там, за стеною, испанская ночь…»

Он продолжал чтение: «Тело юноши, стоящего перед своей добычей… Братская схватка…»

Я не выдержала и захохотала. Он удивленно воззрился на меня, разинув рот. Положил книгу между нами. Внезапно его лицо окаменело, губы плотно сжались и стали еще тоньше обычного. А я все хохотала и никак не могла остановиться.

– Убирайся отсюда, замарашка!

Он употребил это смешное старозаветное слово, наверняка желая унизить меня. Я встала, на минуту задержалась у двери. Посмотрела прямо ему в глаза, и он так и не смог заставить меня отвести взгляд. Его губы сжались еще плотнее. Похоже, он собирался обругать меня этим своим фальцетом. Или женским голосом, похожим на материнский. Или просто зашипеть, как змея.

В те летние дни и вечера, когда тетка предоставляла мне свободу – это бывало два раза в неделю, – я ездила на автобусе в Анси. Остановка находилась там же, у большого платана, только через улицу, не доезжая церкви. До чего же приятно было ехать в обратную сторону от пансиона! Я выходила не на конечной остановке, а раньше. У «Казино».

Там я встречалась с Сильви, моей подружкой по пансиону. Мы назначали встречи в кафе «Ле Реган», с правой стороны, за улицей Пакье. Сильви была на два года старше меня. Она ушла из пансиона после рождественских каникул, и, поскольку она умела печатать, ее взяли в префектуру на скромную должность машинистки. Летом, когда мы с ней ходили в кино на девятичасовой сеанс, я ночевала у нее дома. Тетка разрешала – с условием, что я вернусь в Верье-дю-Лак на следующее утро, ровно в семь часов, чтобы работать на виллах. Это у нее было святое.

Мы с Сильви болтались по улицам, по магазинам, ходили на пляжи Маркизатов. Часов в шесть вечера шли пить аперитивы на террасе «Таверны» под аркадами или в кафе «Казино». Самое приятное в это время дня было сознание, что впереди еще целый вечер до полуночи.

К концу дня перед ужином в «Таверне» собиралось много народа. Большей частью молодые люди и девушки, постарше нас, возвращавшиеся из спортклуба. Они заказывали аперитивы и какие-то мудреные коктейли. Другие останавливали свои открытые машины у края террасы и, не выходя, пили виски или апельсиновый сок, забравшись на спинки сидений. Парни за соседними столиками улыбались нам. Сильви была светлая блондинка, я – жгучая брюнетка, но глаза у нас были одинаково голубые. И еще я была, как сказал тот адвокат, «чертовски свеженькая»; правда, эти слова не внушали мне особой уверенности в себе.

Они приглашали нас к себе за стол. Иногда там сидело человек пять, иногда десять; некоторые были лет на двадцать старше нас. Со временем я познакомилась с ними со всеми… Жак, по прозвищу Маркиз, рослый блондин в черных очках; Пьер Фурнье, который прогуливал на поводке абиссинского кота и щеголял тростью с набалдашником; черноволосая Доминика – эта шествовала под аркадами с высокомерно-холодным видом, подняв воротник черной кожаной куртки. Говорили, что она ведет «богемную» жизнь в Женеве… Зази, Помпен Лаворель, белокурая Рози. Клод Брен и Пауло Эрвье; однажды вечером они повели нас в кино на «Прекрасную американку», фильм, который им жутко нравился и который они знали наизусть, так как, по их словам, видели его «пятьдесят три раза»… И множество других, чьи имена я уже и не помню. Но мы с Сильви слегка дичились их. И чаще всего сидели вдвоем, на отшибе. Сильви посвящала меня в свои планы. Она не желала оставаться в этих краях. Рассчитывала найти работу в Париже. Один из кузенов ее отца держал там кафе в квартале Вожирар. Это название – Вожирар – пробуждало во мне какие-то неясные мечты.

Ну а я? Сильви спрашивала, долго ли я еще пробуду в пансионе. Я очень надеялась, что нет. Мне хотелось работать, как она, в префектуре и больше не зависеть от тетки. Мы строили всякие планы. На будущий год Сильви что-нибудь придумает, чтобы вырваться в Париж. Снимет там комнату, и тогда я тоже приеду к ней, в квартал под названием Вожирар.

Мы, конечно, могли проводить вечера в компании тех, кто посещал «Таверну», – эти парни охотно приглашали бы нас в рестораны ужинать с ними, а то и в ночные кабаре Женевы. Но мы предпочитали общаться между собой.

Сильви была намного рассудительней меня. Она хотела только одного – уехать и устроиться на хорошую работу в квартале Вожирар. Я же говорила ей, что стремлюсь в Париж только ради одного – чтобы встретить там свою ВЕЛИКУЮ ЛЮБОВЬ. Здесь мне ее никогда не найти. Это ее смешило.

В девять часов мы шли в кино. То в «Сплендид», то в «Голливуд» на улицу Соммелье. А иногда и в другие кинотеатры, где билеты стоили чуть дороже, – в «Казино» или «Вокс» рядом с «Таверной». В перерывах мы покупали себе эскимо. Свои велосипеды мы оставляли в начале бульвара Пакье, прислонив их к дереву. В полночь все уже затихало. Мы неторопливо катили бок о бок к дому Сильви, вдоль берега озера, под покровом листвы проспекта Альбиньи.

То воскресенье в конце сентября, последнее перед началом учебного года, показалось мне особенно угнетающим. Я ждала автобус. Мне пришлось ехать в пансион раньше обычного, в четыре часа, чтобы успеть к вечерней мессе.

Ночью, лежа в дортуаре, я никак не могла заснуть. Я уже отвыкла ложиться так рано. Сон пришел ко мне только в два или три часа ночи, да и то я время от времени вздрагивала и просыпалась, не понимая, где я и что я, под мертвенно-синим светом ночников.

В классе никто так и не сел рядом со мной, на пустующее место белокурой девочки из Крюзейя. Но я была рада этому. Снова я носила в кармане тюбик имменоктала. Все два месяца каникул, проведенных у тетки, я прятала его в тумбочке, засунув поглубже в ящик. Теперь все вернулось на прежнюю стезю. Но произошла странная вещь. Шел октябрь месяц, и вдруг я обнаружила, что не нуждаюсь даже в этом тюбике имменоктала, чтобы стойко держаться. Я аккуратно соблюдала дисциплину. Дортуар, класс, рабочая комната, школьный двор, столовая, часовня. Все это существовало тут, рядом, но совершенно не затрагивало меня. Я мысленно отсутствовала. Мне чудилось, будто я слушаю заезженную пластинку. И делала крошечное усилие, чтобы слушать эту надоевшую музыку и дальше, зная: скоро мои мучения кончатся.

Сестры-монахини заметили эту перемену. Я им улыбалась, но не слушала их. Однажды утром я вышла умываться совершенно голая, потом прошлась в таком виде через весь дортуар и легла на кровать. Будь у меня при себе пачка сигарет, я бы, пожалуй, так, лежа, и закурила, устремив взор в потолок. Сестры и воспитанницы изумленно таращились на меня. Хоть на минутку, но я развлеклась.

Настоятельница сделала мне выговор. Я стояла и улыбалась. Она возмутилась:

– Очнитесь наконец! Вы даже не слышите, что я говорю!

Мне показалось, что она сейчас схватит меня за плечи и начнет трясти, как будто хочет разбудить. А я была так далеко… Где уж мне было услышать ее.

За несколько дней каникул, на День Всех Святых, я еще больше отдалилась от всего, что составляло мою жизнь в пансионе. Мне даже чудилось, что я и вовсе не возвращалась туда к началу учебного года, а прислала вместо себя своего двойника.

В полдень я ждала Сильви около префектуры. Мы шли в «Ле Реган» съесть по сандвичу. И опять строили планы на будущее, мечтали о Вожираре. Сильви явно дивилась тому, что я не учитываю в этих планах пансион, а я не смела признаться ей, что мысленно давно уже распрощалась с ним.

В два часа я провожала ее до префектуры, и мы договаривались о вечерней встрече. Чтобы, как и летом, сходить в кино.

Оставшись одна, я брела по проспекту Альбиньи, не зная, куда себя девать, как убить время. Кроме Сильви, мне не с кем было поговорить по душам. Я думала об отце. В Анси жил один человек, хорошо знавший его, – некий Боб Брюн; он держал кафе напротив почты. Я видела его только однажды, когда мне было двенадцать лет. Меня тогда срочно отправили в больницу с острым приступом аппендицита. Там мне сделали операцию, и я провела в этой клинике неделю. В день выписки за мной пришел тот самый Боб Брюн; он отнесся ко мне, словно к родной дочери. Я видела, что он подписал какие-то бумаги в администрации и заплатил деньги. Лишь позже я поняла, что моя мать и ее муж из скупости попросили Боба Брюна забрать меня из больницы, а заодно и оплатить операцию. Мне до сих пор стыдно за них и за себя.

В пятницу, на День Всех Святых, я с бьющимся сердцем пошла на Королевскую улицу. Долго топталась у почты, потом наконец собралась с духом и вошла.

Обеденное время уже кончилось, в кафе никого не было. Кроме хозяина за стойкой, того самого Боба Брюна. Это был коренастый широколицый мужчина с огненно-рыжими волосами. Он совсем не изменился за эти годы. Он читал газету. Я подошла ближе. Он поднял голову.

– Мадемуазель?..

Он смотрел сквозь меня. Тогда я сказала:

– Я дочь…

Мне никак не удавалось выговорить имя отца. Я испугалась: вдруг он меня не вспомнит?

Он нахмурил брови и вгляделся в мое лицо. Потом спросил:

– Дочь Люсьена?

С минуту мы стояли и молча смотрели друг на друга. Мне казалось, я сейчас разревусь вовсю. Но тут он сказал мне, как самой обычной клиентке:

– Что будете пить?

И я сразу успокоилась. А он, не спрашивая, налил мне и себе коньяку.

Я сидела в кафе на Королевской улице, и голова у меня кружилась от коньяка и от всего, что он наговорил мне об отце. Горячая голова. В двадцать лет уже куролесил будь здоров как! И на войне продолжал в том же духе. Партизанил. А потом так и не смог приспособиться к мирной жизни. Промышлял контрабандой золота на швейцарской границе. Все было – и женщины, и приступы хандры. И любимые стихи, всегда одни и те же: «Вспомнишь, печалясь, дни, что промчались…»[7] А еще у твоего отца была одна фирменная шуточка: пожмет, бывало, кому-нибудь руку и обязательно спросит: «Все пальцы при тебе?» Потом, одно время, была история с гаражом в Бальмет…

Он путался в словах, и я так ничего толком и не узнала, кроме того, что отец ходил по тем же улицам, что и я. Наверное, он тоже присаживался выпить стаканчик на террасе «Таверны». И смотрел фильмы в кинотеатре «Вокс». Когда я шла назад по Королевской улице, мне чудилось, что его призрак витает где-то рядом. Мать и тетка никогда не вспоминали о нем, словно хотели прочно забыть эту давно растаявшую тень. И мне стало ясно, что для них я была частью этой тени. Потому-то они и относились ко мне холодно и всегда глядели с подозрением. Они не любили меня. Да и я платила им той же монетой. В общем, мы были квиты.

Я даже не заметила, как проскочила весь проспект Альбиньи и миновала префектуру. Я шла и шла куда глаза глядят, хотя начался дождь. «Вспомнишь, печалясь, дни, что промчались…» Надо бы мне выучить эти стихи.

В понедельник после Дня Всех Святых мы с Сильви условились встретиться, как всегда, в «Ле Реган». Я хотела рассказать ей об отце, но слова не шли у меня с языка. Накануне, когда мы гуляли вдвоем на бульваре Пакье, среди принаряженных людей, их детишек и собак, я совсем уж было собралась исповедаться ей. Но и тогда почему-то смолчала и шла, думая о том, что среди окружающих наверняка есть такие, что знали моего отца.

Вечером мы пошли в кино, но мне никак не удавалось сосредоточиться на фильме. Я должна была вернуться в пансион; впервые эта перспектива вызывала у меня смех. Как будто меня заставляли натягивать одежки, из которых я давным-давно выросла. Или как будто за эти три дня мне стало на десять лет больше.

Я ждала автобус, стоя у платана. В полном одиночестве. Уже стемнело. Весь день я спрашивала себя, пойдет ли снег. Одни и те же события – первый снег, День Всех Святых, листопад, весенние ливни – происходили всегда в одно и то же время. И снова в дортуарах станет холодно, так холодно, что придется спать в одежде и пропадет всякая охота умываться ледяной водой. А перемены мы будем проводить – из-за снега – на крытом школьном дворе, где стоит ряд туалетов с незапирающимися дверцами. И я никому не могла признаться, что нахожу такую жизнь бессмысленной. Вот мой отец – он бы меня понял.

Мне снова почудилось, что его тень витает вокруг меня. Я уже не понимала, с какой стати торчу здесь, возле этого платана. Меня одолел нервный смех. Горячая голова. Приступы хандры. Я перебежала через дорогу.

Автобус остановился возле платана. Шофер, наверное, дожидался меня. Но на остановке было пусто. Я стояла по другую сторону улицы. В окнах виднелись тесно стоящие пассажиры и головы сидящих. Похоже, сегодня людей набилось больше обычного. Наконец дверь хлопнула, и автобус покатил дальше, одышливо тарахтя мотором. Скоро он минует виллу «Липы», замок Ментон-Сен-Бернар и кладбище в Алексе. Один и тот же неизменный маршрут. Я села в другой автобус, тот, что останавливался у церкви и шел обратно, в Анси. В нем было всего три пассажира – парни в военной форме. Наверное, они возвращались в свою казарму, как я должна была вернуться в свой пансион. Они горланили вовсю, и я испугалась, что они начнут приставать ко мне. Когда автобус миновал поворот на Шавуар и покатил прямо, вдоль озера, меня вдруг охватила паника. Зачем я еду в Анси? Ведь у меня даже денег при себе нет. Я вышла на остановке у «Казино». Кругом ни души. За моей спиной тянулся проспект Альбиньи, пустынный, с оголенными, растерявшими листву деревьями. В призрачном свете фонарей улица казалась нескончаемо длинной, уходившей в никуда. Кафе «Казино» уже закрылось, но в окнах второго этажа блестел свет, виднелись силуэты людей, сидевших вокруг стола. Это был клуб, где несколько дам – владелицы вилл, на которых работали мы с теткой, – раз в неделю играли в бридж.

Свет горел и у входа в кинотеатр. Фонтан уже отключили. Ни одной машины на стоянке. Тишина. Казалось, кроме этих теней за окном да меня самой, в городе все повымерло. Я испытывала ощущение пустоты. Меня снова обуял страх. Я была совершенно одна, без всякого прибежища в этом мертвом городе. Я даже к Сильви пойти не могла. Там были ее родители. И мне пришлось бы с ними объясняться. Я не хотела ее компрометировать. А может, мне все это снится и сейчас я очнусь? Только где очнусь-то? Неужто в дортуаре пансиона?

Я побрела по Королевской улице, надеясь застать в кафе того самого Боба Брюна, который знал моего отца. Попросить его помочь мне. Я зашагала быстрее, стараясь дышать спокойно и ровно. Но паника не отпускала меня. Улица Почты. Кафе было закрыто. Я повернула назад. Мои шаги звонко отдавались эхом на пустынной улице. Здесь было не совсем темно. В витрине книжного магазина горел свет. И у входа в отель «Англетер» тоже.

Я прошла весь бульвар Пакье, до самой «Таверны». Очутилась под аркадами. Вход в «Вокс» тоже был освещен. В окошечке кассы сидела женщина, продававшая билеты. Я побрела дальше, куда глаза глядят. У меня кружилась голова. Аркады уходили вправо, я тоже. Здесь мои каблуки стучали еще громче, чем на Королевской улице.

Я развернулась и зашагала обратно, к «Таверне». Заглянула в окно. В кафе было пусто. Только в глубине за столом сидели трое. Я узнала девушку на банкетке – белокурую Гаэль, мы с ней учились в школе Святой Анны. Гаэль уже и тогда красилась вовсю. Сейчас она работала в парфюмерном магазине на Королевской улице.

Я вошла и направилась к их столику. Гаэль и двое других изумленно таращились на меня. Наверное, выглядела я очень неважно, потому что один из парней спросил:

– Вам плохо?

Неоновые лампы, тянувшиеся вдоль стен, слепили мне глаза. Я не могла как следует разглядеть их лица. Один из них взял меня за плечо и усадил на банкетку рядом с Гаэль.

– Ну-ка, хлебните коньячку… Вам сразу полегчает…

Я пила коньяк маленькими глотками. Мне и впрямь становилось легче. Я понемногу привыкала к неоновым лампам. И снова все видела ясно и четко. Даже еще яснее прежнего, как в стереокино. Вот и голоса тоже зазвучали громче.

– Ну что, вам получше?

Он улыбался мне. Гаэль и его приятель тоже улыбались. Я наконец узнала обоих мужчин. Того, кто меня усаживал, звали Лафон; это был брюнет лет тридцати пяти, круглолицый, смешливый, всегда болтавший без умолку на террасе «Таверны» летними вечерами. Иногда он объявлял, что угощает всех присутствующих аперитивом, люди сдвигали столы, и он полновластно царил среди этого веселого сборища. Кажется, он занимался торговлей тканями – между Лионом и Швейцарией. Второй тоже был летним завсегдатаем «Таверны». Его звали Орсини. Он говорил, что живет в Женеве. Но больше о нем никто ничего не знал.

Гаэль спросила, что я тут делаю совсем одна. Я сказала, что опоздала на автобус и не смогла вернуться в пансион.

– Как! Вы, в вашем возрасте, еще живете в пансионе? – воскликнул Лафон.

Орсини был удивлен не меньше Лафона.

– А сколько лет вы ей дадите? – спросила Гаэль.

– Двадцать, – сказал Орсини.

– Вот и нет, ей шестнадцать, как и мне! – объявила Гаэль.

– Внимание, девушки! – возгласил Лафон, торжественно подняв палец. – Пошутили, и хватит… Вам обеим двадцать один год. Вы совершеннолетние.

И верно, мы с Гаэль вполне тянули на двадцать один год.

– Завтра утром мы вас отвезем в пансион, – обещал мне Орсини.

Я втайне удивилась: почему только завтра утром?

– Ну конечно, – сказала Гаэль. – И ничего страшного – подумаешь, опоздала на автобус!..

Она была накрашена, как всегда, ярко – тени на веках, губная помада, волосы уложены так, словно только-только из парикмахерской. Красный лак на длинных ногтях. На среднем пальце правой руки ноготь был сломан. Я бы, конечно, предпочла встретить вместо нее Сильви. Но Сильви в этот поздний час давным-давно была дома.

– Поужинаете с нами? – спросил Орсини.

Меня охватило какое-то тупое безразличие. Я встала и пошла вместе с ними по галерее, словно во сне. Все было легко, я не шагала, а скользила куда-то. Их машина ждала на углу Озерной улицы, и ее вид поразил меня – точно это был единственный автомобиль на весь город.

– Я ленюсь ходить пешком, – сказал Лафон.

Гаэль села впереди, рядом с ним. А нам с Орсини пришлось тесниться на заднем сиденье, половину которого занимал кожаный чемодан. Орсини приобнял меня за плечи. Лафон включил мотор. Когда машина тронулась с места, я вдруг захохотала как ненормальная. Это наверняка была реакция на коньяк и на страх, который я недавно пережила. Может, этот страх скоро вернется ко мне? Я не хотела об этом думать, пусть все идет так, как идет, потихоньку-полегоньку. Я уже забыла, почему оказалась в этой машине.

«Савойя» была пуста, как и «Таверна». Метрдотель раздал нам меню. Я не хотела есть. Я часто проходила мимо этого ресторана, пересекая площадь Сен-Франсуа, и даже представить себе не могла, что однажды вечером… Мне казалось, что в «Савойе» бывают одни только богачи, например хозяева вилл, где работали мы с теткой.

Мужчины выбрали себе блюда. И Гаэль тоже. Меня удивил ее апломб: она заказала гусиную печенку и устриц. Ей хотелось, чтобы я взяла то же самое, но меня мутило при одной мысли об этом. Тогда Лафон спросил, не хочу ли я мяса.

– Вы очень бледны, – заметил Орсини. – Вам обязательно надо поесть.

Он глядел на меня с участием и симпатией. Но можно ли было полностью доверять ему?

– Ты не должна отказываться от ужина, – шепнула мне Гаэль. – Это невежливо.

Она говорила вполне серьезно. Так, словно сама получила светское воспитание.

– А вы давно знакомы? – спросил Лафон, как будто угадав мои мысли.

– Мы вместе учились в школе, – ответила Гаэль.

– И, держу пари, вы научились в этой школе многим интересным вещам, – заметил Орсини с милой улыбкой, в которой однако крылось что-то двусмысленное.

Поскольку они настаивали, я в конце концов взяла себе фруктовый салат и мороженое. Лафон заказал шампанское. Я одна ничего не пила.

Когда мы вышли на площадь Сен-Франсуа, я испугалась, что они возьмут да и бросят меня здесь. Но тут Орсини снова обнял меня за плечи. И я успокоилась. Я была готова идти с ними хоть на край света.

Мы расселись в машине точно так же, как в первый раз. Гаэль обернулась ко мне:

– Ты насчет пансиона не волнуйся. У нас еще вся ночь впереди… Мне тоже завтра на работу к восьми утра…

Машина тронулась. Лафон хотел отвезти нас в «Сентра» на улицу Вожла. Рука Орсини по-прежнему сжимала мне плечи.

Ни живой души вокруг. Ни одной машины. У входа в кинотеатр «Казино» и на втором этаже свет уже погас. Когда я увидела проспект Альбиньи – безлюдный, безнадежно прямой в свете фонарей, – меня снова охватила паника.

На улице Вожла было темно. Только у входа в «Сентра» горела тусклая красная лампочка. При нашем появлении человек за стойкой вздрогнул, словно очнулся от дремы.

– Мы уже собирались закрывать…

– Ну вот видите! – весело возразил Лафон. – В последний момент всегда случаются приятные сюрпризы…

И мы сели за стол. Мне захотелось выпить, чтобы развеять страх, и я спросила, нельзя ли заказать виски. Гаэль потрепала меня по волосам нарочито покровительственным жестом.

– Ага, и ты туда же! Только пей хотя бы с содовой…

Я чокнулась с остальными и сделала большой глоток. Виски было горьким на вкус, но зато паника вмиг рассеялась.

Говорить нам больше не требовалось – человек за стойкой включил музыку. Гаэль приникла щекой к плечу Лафона и подмигивала мне, давая понять, что я должна так же вести себя с Орсини. Я была готова на все, лишь бы не терзаться страхом. Мой взгляд упал на плакат, висевший над баром: «ОГРАДИМ ДЕТЕЙ ОТ ПЬЯНСТВА!» Мне стало смешно. Вот меня-то кто оградит, а? В голове вдруг как-то все смешалось. Тот тип на вилле в Таллуаре, который лежал на кровати и зачитывал мне «Ночь в Толедо». И фотография его мамочки – как он называл ее – на стене спальни. Моя мать никогда меня не защищала. Единственный раз, когда ей пришлось провожать меня в пансион, она потащилась туда со мной к четырем часам дня вместо семи вечера, лишь бы отделаться поскорее. Каждое воскресенье я покупала себе две плитки черного шоколада, потому что мы буквально подыхали с голоду в этом пансионе. И вот, в тот воскресный день мать велела своему мужу остановить машину возле булочной, и мы вошли туда, чтобы купить шоколад. Подойдя к кассе, она вдруг обнаружила, что у нее нет при себе денег. Я подумала, что она сейчас выйдет и возьмет их у мужа. Но она смущенно пробормотала:

– Не говори ему ничего… Я куплю тебе шоколад в другой раз.

Она не хотела просить у него деньги. Предпочла сэкономить даже эту малость, а меня оставить голодной. Я ничего для нее не значила. Эта история с шоколадом потрясла меня до глубины души.

– Вы что-то загрустили, – сказал Орсини.

Они, все трое, молча глядели на меня. Гаэль уставилась на мои туфли.

– Тебе бы не мешало купить себе новую обувку…

Не знаю, хотела ли она преподать мне урок элегантности или просто говорила что на ум придет, лишь бы разрядить атмосферу.

– Вот в «Седрике» есть очень красивые туфли… Я тебе покажу завтра…

Под конец они стали танцевать. Гаэль с Лафоном. Потом она же с Орсини. Я-то сказала, что не умею. Лафон и Орсини оба настаивали, но я отказалась. Я их больше не слушала. Слушала только музыку, очень печальную, приглушенную, и мне чудилось, будто она звучит не в зале, а внутри меня. Одна из тех мелодий, которые неразличимы за гулом разговоров, но которые потом, много позже, всплывают откуда-то в тишине и живут в тебе до тех пор, пока все не заглушит новый шум. Их лица расплывались у меня перед глазами, они шевелили губами, беседуя меж собой, но я не слышала ни звука. Я забыла, где нахожусь, что меня привело сюда. А они все танцевали и танцевали. Гаэль и Орсини. Лафон и Гаэль. А я вся целиком воплотилась в ту далекую музыку, которая вроде бы вот-вот должна была оборваться, но звучала опять и опять, с каждым разом все медленнее, как будто хотела, чтобы в этой наступившей тишине ее хоть кто-нибудь еще услышал.

На улице Вожла я вдруг заметила исчезновение своей дорожной сумки, в которой по воскресеньям увозила в пансион чистое белье и плитки шоколада. Видимо, я забыла ее в «Таверне».

На этот раз за руль сел Орсини, а я рядом с ним. Лафон попросил отвезти их с Гаэль в «Англетер». А затем Орсини должен был подъехать со мной за сумкой в «Таверну», если она еще не закрылась.

Машина затормозила около отеля «Англетер», и Гаэль опять потрепала меня по волосам.

– Ну, до скорого, подруга! – бросила она мне.

Слегка пошатываясь, она шла под руку с Лафоном по усыпанной гравием дорожке, ведущей в отель. Орсини развернулся, и мы поехали по Королевской улице.

«Таверна» как раз закрывалась. Официанты уже водрузили стулья на столы, и один из них подметал зал при свете единственной неоновой лампы. Моя сумка стояла на виду, на столике.

– Ну что, отвезти тебя в пансион? – спросил Орсини.

Он уже звал меня на «ты». Когда он вырулил на проспект Альбиньи, я подумала: вот сейчас машина помчится по этой пустой и прямой улице, освещенной фонарями, а затем проделает привычный маршрут вечернего воскресного автобуса. Однако, поравнявшись с префектурой, мы вдруг свернули куда-то вбок. И мне померещилось, что моя жизнь тоже сделала резкий поворот. Кончено прежнее унылое бытие, где тебе ничего не светит, где отираешься на обочине, в стороне от главного, словно в зале ожидания.

Пока мы ехали по безлюдным улицам, мне казалось, что машина все замедляет и замедляет ход и я опять слышу ту недавнюю музыку.

Он остановился у входа в «Англетер». Мы прошли по гравиевой дорожке в холл. За стойкой портье никого не было. Я поднялась по лестнице вслед за Орсини. Коридор на втором этаже был освещен ночником. Ключ торчал в двери номера.

Он пропустил меня вперед. Просторная полутемная комната. В глубине светился прямоугольник – открытая дверь в ванную. В левом углу лежали на диване Гаэль и Лафон, но я едва видела их. Гаэль стонала все громче и громче. Орсини запер дверь на ключ и подвел меня к кровати со спинками из медных прутьев. Позже, когда все кончилось, он высказал мне свое удивление. По его словам, я даже не была девственницей.

Я так и не вернулась в пансион и никогда больше не видела ни мать, ни тетку. Да и невелика потеря! Боб Брюн, старинный друг моего отца, нашел мне работу – официанткой в чайном салоне на Озерной улице под аркадами. Мне отвели крошечную комнатку для жилья в том же здании, что и салон, на верхнем этаже.

В январе Сильви уехала в Париж. Она рассказала мне, что будет работать у своего дяди в квартале Вожирар и вызовет меня к себе, как мы с ней давно уже задумали. Через две недели я получила от нее открытку: «Все хорошо. До скорого. Целую». Адреса своего она не указала. На парижском штемпеле значилось: «Улица Ренод». И больше от нее никаких вестей не было. Она меня наверняка забыла.

Зима уже прошла, дни текли один за другим, монотонной чередой. По будням в чайном салоне почти никого не бывало. Посетители приходили в основном по субботам и воскресеньям, на Масленицу и на пасхальные каникулы. Теперь я носила не школьную форму с черным фартуком и красной каемкой на вороте, а костюм официантки – широкую черную юбку и белый кружевной передничек. Одни и те же движения изо дня в день. Одни и те же слова. Уже не дортуар, занятия, столовая и часовня, а шоколадные эклеры, чай с молоком, эспрессо, фисташковое мороженое с клубникой, миндальное пирожное, «Еще немного сахару, мадемуазель!». По вечерам, после работы, я была вольна гулять по улицам и ходить в кино. В те зимние и весенние месяцы я ни с кем не виделась. Предпочитала одиночество. В пансионе я целых пять лет провела среди чужих людей, ни минуты не оставаясь одна. Все, что я делала, происходило сообща, в группе – и еда, и сон, и умывание… Вот отчего первое время я не могла нарадоваться на свою отдельную комнату и часто вскидывалась по ночам от страха, что опять лежу в общей спальне, под синим светом ночников. Я торопливо включала свет, чтобы успокоиться. Нет, слава богу, все хорошо, с пансионом покончено навсегда.

Гуляя по вечерам, я вполне могла бы заходить в городской парк или на Марсово поле, к проспекту Альбиньи, то есть в места, привлекающие туристов, с видом на озеро. Но я неосознанно шла в обратную сторону. Ноги сами несли меня на Вокзальную площадь.

Ближе к ночи я входила в здание вокзала и садилась на скамью у перрона, откуда уходили поезда на Париж. Я воображала, будто сейчас сяду в такой поезд и оставлю здесь все, что доселе было моей жизнью. Но Сильви бросила меня, и, приехав в Париж, я бы отправилась еще дальше, в какую-нибудь страну, где не говорят по-французски, чтобы уж разом сжечь за собой все мосты.

Потом я возвращалась в свою комнатку. По дороге, на Королевской улице, меня охватывало уныние. Нет, видно, мне суждено до конца дней прозябать в этом городишке и никогда не встретить человека, который увлек бы меня за собой в другую жизнь. И я со страхом думала, что нетерпение, гнавшее меня прочь отсюда, будет слабеть день ото дня.

Но вот наступило теплое время. Лето моих семнадцати лет. В июне хозяин салона предупредил меня, что со следующего месяца ему официантка не требуется. Тогда я зашла в отель «Империал» к портье, которому рекомендовал меня Боб Брюн. Я сказала, что могу работать у богатых постояльцев отеля, если кому-то из них понадобится няня для детей. Или, может, у него есть место официантки, горничной…

Портье внимательно оглядел меня и пообещал сделать все возможное, чтобы найти мне работу. Потом добавил:

– Ну, вы далеко пойдете…

И повторил еще раз:

– Вы далеко пойдете…

Не знаю, может, он просто хотел меня приободрить. В тот день я что-то совсем раскисла. Будущее представлялось мне мрачным и безнадежным. Но три дня спустя портье сообщил, что рекомендовал меня одной даме, живущей в «Империале».

Ее звали мадам Эль-Кутуб, ей было лет семьдесят, а то и больше, хотя выглядела она на пятьдесят. Дама жила и в Лозанне, и в Париже, а на лето приезжала сюда и останавливалась в «Империале». Я должна была состоять при ней кем-то вроде компаньонки. И еще ухаживать за ее собакой.

При первой же встрече с мадам Эль-Кутуб меня поразило, что она совершенно не похожа на здешних богатых буржуа – обитателей вилл у озера. Она сразу же заговорила со мной по-свойски, как будто я приходилась ей дочерью или внучкой; у нее был какой-то странный акцент – портье назвал его «акцентом парижских предместий». И еще он рассказал мне по секрету, что в двадцать лет она работала танцовщицей. В данный момент она была вдовой.

Июль месяц, который я провела с ней, стал для меня единственным светлым периодом того лета. Нужно сказать, что мои обязанности оказались куда легче утомительной работы вместе с теткой на виллах в прошлые летние сезоны и, уж конечно, легче моей службы в чайном салоне, где приходилось целыми днями быть на ногах.

Я выгуливала собаку мадам Эль-Кутуб; это был боксер, хозяйка звала его Бобби-Каторжник и часто говорила, что у него «бандитская морда». Затем я составляла компанию самой мадам Эль-Кутуб за обедом на просторной террасе ресторана «Империал», с видом на озеро. До этого я готовила еду для пса, кормила его в комнате и приводила к хозяйке в ресторан. С четырех до семи я опять гуляла с ним. Потом провожала мадам Эль-Кутуб в казино. Она просиживала там до одиннадцати вечера – как объяснил мне портье, за игрой в баккара. В одиннадцать я встречала мадам Эль-Кутуб у казино и провожала в «Империал». Тут она вручала мне конверт, где я каждый раз находила три стофранковые купюры. И еще голубой листочек с вытисненным в левом верхнем углу адресом:

ЭЛЬЕТТ ЭЛЬ-КУТУБ

авеню Маршала Монури, 1

Париж XVI

А поперек листка красовалось написанное ее крупным почерком лишь одно слово: «Благодарю».

В первый день я решила, что это месячная зарплата, и сказала ей, что она может рассчитаться со мной в конце месяца. Но она только пожала плечами и ответила:

– Слушай, малышка, лучше получать плату каждый день. Ты уж поверь моему опыту. Так оно будет надежнее…

Дважды в неделю я сопровождала ее и собаку на такси в Лозанну. Большую часть времени она жила там в отеле «Бо Риваж». Впрочем, с этого года она решила прочно осесть в Лозанне и после нынешнего отдыха в Анси больше не ездить за границу. Она объяснила мне, что Франция и Париж вызывают у нее слишком много воспоминаний. А в Лозанне, по ее словам, время остановилось навсегда и там ни о чем больше не думаешь. «Старые женщины вроде меня, прожившие несколько жизней, на склоне лет приезжают в Лозанну, чтобы здесь окончить свои дни».

Такси оставляло нас в отель «Бо Риваж», где мадам Эль-Кутуб встречала друзей, с которыми играла в канасту. Я же гуляла с собакой в парке отеля. Миновав теннисный корт, мы шли по дорожке вдоль травянистого склона, где тянулись ряды крошечных надгробий – могилы собак с их кличками и эпитафиями на разных языках – английском, французском, немецком. Судя по датам, эти собаки жили в первой половине века и были родом из многих стран, одна даже из Америки. Значит, в Лозанне кончали свои дни не только женщины, подобные мадам Эль-Кутуб. Собаки тоже.

Ужинала я в отеле в обществе Бобби-Каторжника. В одиннадцать вечера такси забирало нас троих и увозило обратно в Анси. В такие дни мадам Эль-Кутуб платила мне пятьсот франков.

Я привязалась и к ней, и к собаке. Во время наших прогулок в парке отеля «Империал» или в «Бо Риваж» пес изредка останавливался и бросал на меня странный взгляд. Казалось, он не принимает меня всерьез и хочет убедить, что мы с ним оба в надежных руках его хозяйки. Лишь бы только это длилось и длилось. В Анси я часто уводила его часам к десяти вечера на прогулку подольше. Мы с ним шли до Вокзальной площади. На обратном пути мне даже не приходилось брать его на поводок. Видно, он хорошо разбирался в жизни, не хуже, чем сама мадам Эль-Кутуб.

В такси, увозившем нас в Лозанну, она очень мило беседовала со мной, расспрашивала о моей жизни. А однажды потрепала по плечу и с улыбкой сказала:

– Ну, малышка, я вижу, ты сделана из того же теста, что и Эльетт Эль-Кутуб.

Тогда я не поняла, что она имеет в виду. Она объяснила, что мужчины всегда ублажали ее «со всех сторон», и, как ей кажется, меня ждет то же самое, хотя внешне мы совсем разные. В моем возрасте она была блондинкой с изумрудными глазами. Она хотела бы дать мне несколько хороших советов, но боялась, что это бесполезно: со времен ее молодости мир сильно изменился. Мужчины стали какие-то ненастоящие, скупые, подозрительные. И сущие голодранцы. Я поведала ей, что меня интересуют не деньги, а ВЕЛИКАЯ ЛЮБОВЬ.

– Ну, знаешь ли, великой любви деньги не помеха!

Она вдруг задумалась и погрустнела. По дороге в Лозанну шофер такси обычно включал радио. Тем летом часто передавали песенку, которая очень нравилась нам обеим, мадам Эль-Кутуб и мне:

Однажды утром, когда я пришла в отель, портье сообщил, что мадам Эль-Кутуб здесь больше не живет. Уехала ночью, вместе с Бобби-Каторжником, без всяких объяснений. Она оставила для меня конверт, а в нем тысячу франков стофранковыми купюрами и крупно выведенное «благодарю».

Меня ужасно опечалил ее отъезд… Странная манера – исчезать вот так, внезапно… Во все последующие дни я много раздумывала о мадам Эль-Кутуб, о ее собаке, о Сильви, о моем отце. Как-то вечером ноги сами принесли меня к вокзалу, а оттуда в кафе на Почтовой улице.

Боб Брюн подводил счета у себя за стойкой и собирался закрывать кафе. Он обрадовался мне – по его словам, я пришла очень кстати. Он как раз нашел кое-какие вещи, принадлежавшие моему отцу, и хотел отдать их мне. Коричневый кожаный саквояж. В нем лежали книги, фотографии, револьвер и коробочка с патронами. Вынув револьвер, он сказал, что отец пользовался им во время войны, ну и после. Он был великолепным стрелком. Боб Брюн непременно хотел показать мне, как действует этот револьвер, вернее, автоматический пистолет. Хотя я не люблю оружие, я все же внимательно выслушала его. В конце концов, если хочешь лучше понять неизвестного тебе отца, нужно попытаться пройти по его следам, проделать те же движения, что и он. На большинстве фотографий отец был снят с какой-то женщиной. И ни разу – с моей матерью.

По вечерам я стала читать книги, которые наверняка читал и он, раз они лежали в его саквояже: «Улица Кота-рыболова», «Жизнь Мермоза», Справочник альпиниста, Правила маскировки.

И еще тоненькую книжицу в бледно-зеленой обложке – «Антологию поэзии XIX века», где он подчеркнул две строки:

Но все это не помогло мне лучше узнать его.

В конце августа портье «Империала» сообщил мне, что одна очень богатая супружеская пара из числа постояльцев ищет няню для своих детей. Месье и мадам Фредерик Аспен. Им обоим было лет по тридцать. Мадам, высокомерная блондинка, всегда выглядела надутой и недовольной. Она не сказала мне ни слова, да я ее, можно сказать, почти и не видела. Ее муж не понравился мне с первого взгляда – француз, такой же спесивый, с манерами избалованного дитяти. Он постоянно снимал теннисный корт отеля для себя одного, так как не желал, чтобы кто-то играл там в его отсутствие. Еще он арендовал скутер и целыми днями занимался вместе с женой водными лыжами. Нрав у него был крутой, но при этом он стремился нравиться тем, кого считал ниже себя. Мне, например, он заявил:

– Нет-нет, не зовите меня «месье». Это глупо, какие между нами могут быть церемонии!

И он обволакивал меня презрительным и в то же время насмешливым взглядом из-под тяжелых век. Но я упрямо обращалась к нему «месье». У него были белокурые вьющиеся, почти курчавые, волосы, загорелая кожа и голубые глаза; портье сказал мне, что он похож на «наследника итальянской короны». Как будто я знала, кто это такой.

В течение трех дней я ухаживала за их двумя детьми. Водила купаться в бассейн спорткомплекса. Потом мы шли обедать на террасу ресторана, и я укладывала их спать в детской. В пять часов – снова бассейн. В полвосьмого – ужин в детской, рядом со спальней родителей. В девять – отход ко сну. До полуночи я ждала возвращения месье и мадам Аспен, читая одну из книг моего отца – «Кот-рыболов».

Через три дня они уехали вместе с детьми домой, в Женеву. Однако через день месье Аспен позвонил в «Империал» моему портье. Им нужна была няня в Женеве на неделю, пока не вернется из отпуска гувернантка их детей. И они хотели, чтобы это была я. Сама не знаю, зачем я согласилась. Наверное, просто хотела подработать перед тем, как окончательно уехать из этих мест. Куда, собственно? Я понятия не имела, но мне хотелось сбежать отсюда как можно дальше. Да и портье советовал мне ехать к ним. Он питал к «месье Фредерику» необыкновенное почтение – может, из-за его сходства с наследником итальянской короны? Он рассказал мне, что дед месье Фредерика, тоже француз, еще до войны нажил огромное состояние в Америке благодаря изобретению особой пластмассы, которую потом часто использовали в промышленности. Лет десять назад месье Фредерик унаследовал от деда эти деньги. На них он жил то в Швейцарии, то в Америке и был настолько богат, что считал себя как бы выше всех законов и условностей, которым подчиняется большинство простых смертных. Он часто отдыхал по нескольку дней в Анси, потому что в детстве его возила туда мать. Вообще, это прямо трогательно – до чего же он любил свою мамашу. Слова портье должны были бы насторожить меня. Тот тип на вилле в Таллуаре тоже обожал свою мамочку.

Мне нужно было явиться к месье и мадам Аспен до ужина. В воскресенье к вечеру я ждала на автостанции женевский автобус. Поодаль, на Вокзальной площади, уже фырчал, готовый отойти, другой автобус – тот, что отвозил меня по воскресеньям в пансион.

У меня вдруг возникло какое-то дурное предчувствие. Я старалась подавить его. В конце концов, никто меня не заставлял ехать в эту Женеву. Но я убеждала себя, что тысяча пятьсот франков за неделю на дороге не валяются. И я села в автобус со своей сумкой, той самой, с которой ездила в пансион; кроме одежды и туалетных принадлежностей, в ней лежали вещи моего отца, которые я хранила как талисман, – фотографии, книги и револьвер с патронами.

Автобус тронулся. В нем было гораздо меньше пассажиров, чем в том, которым я возвращалась в пансион. Несколько мест остались незанятыми. Я села сзади и поставила сумку на соседнее сиденье.

Было еще светло. Автобус сделал остановку в Крюзейе. Я вспомнила белокурую девочку, мою соседку по парте, которая жила здесь. Что с нею сталось? Я все еще хранила ее тюбик имменоктала, вот только сегодня не захватила его с собой. Он остался в моей комнате на Озерной улице.

Сен-Жюльен-ан-Женевуа. Граница. На таможне у нас даже не проверили документы. Автобус пересекал в сумерках предместья незнакомого мне города. Наконец он прибыл на автостанцию.

Я показала служащему, еще сидевшему за окошечком кассы, адрес месье и мадам Аспен и спросила дорогу. Он сказал мне, что это за парком Фонтанов, нужно немного пройти пешком. Тогда я взяла такси. Попросила шофера остановиться на набережной, в нескольких сотнях метров от дома месье и мадам Аспен. Мне хотелось пройтись, чтобы хоть немного унять свой неясный страх. Уже стемнело. В свете фонарей берега Женевского озера ничем не отличались от берегов озера Анси. Слева от меня тянулась кованая ограда какого-то большого здания – наверное, префектуры. Тротуар, платаны – все здесь было как на проспекте Альбиньи в Анси. Я шагала по улице, неся свою дорожную сумку, – точно так же, как в другие воскресные вечера, когда возвращалась в пансион. Да, видно, ничто и никогда не изменится в моей жизни. Все повторялось – в одни и те же часы, в одной и той же обстановке. Портье когда-то сказал мне: «Вы далеко пойдете!», но сколько уже лет я бегаю по кругу, и никак мне оттуда не вырваться… Меня захлестнуло унылое чувство неприкаянности и одиночества, которое я даже не пыталась побороть. А ведь я знала, что для этого нужен сущий пустяк – дружеский голос, который дал бы мне совет, заботливая рука на плече…

Я позвонила у ворот. Спустя несколько долгих минут под чьими-то ногами заскрипел гравий на дорожке. Мне открыл сам месье Аспен. Он был такой же курчаво-белокурый, как в Анси, только загорел еще больше. Здороваясь со мной, он как-то странно ухмыльнулся. Да и взгляд его из-под тяжелых век так настойчиво пронизывал меня, что мне стало не по себе. Похоже, он крепко выпил. На нем был пуловер, в вороте рубашки виднелся пестрый шелковый шарф. Мы прошли по аллейке, освещенной фонарем, висевшим у входа в дом – белое здание с низкими французскими окнами и крыльцом с колоннами, куда более внушительное и роскошное, чем виллы, где работали мы с теткой. Внутри, у лестницы, он мне сказал:

– Детей сегодня здесь нет. Моя жена завтра привезет их из Гштада.[8] Если хотите, я вам покажу вашу комнату.

Он говорил это в обычной своей небрежно-ленивой манере, с улыбочкой, которая создавала впечатление, что он либо презирает вас, либо просто высмеивает.

Пол вестибюля был выложен мраморными черно-белыми ромбами. Он стал запирать изнутри на ключ входную дверь из кованого железа. Мне вдруг почудилось, что меня заманили в ловушку. Потом он направился к лестнице.

– Идемте, я провожу вас в вашу комнату.

Я шла следом за ним по лестнице. Когда он стал запирать дверь там, внизу, меня охватила паника, но чем выше я поднималась, тем становилась спокойнее. Дойдя до площадки, он сказал:

– Тут у меня гостит друг. Не хотите ли выпить с нами?

Это предложение застало меня врасплох.

– Ну… как вам угодно, месье…

– Только не зовите меня «месье»! Хотя бы сегодня вечером…

Он все еще улыбался этой своей гаденькой улыбочкой.

Мы вошли в небольшую гостиную с деревянными панелями. Одну стену занимали книжные шкафы. У камина стоял диванчик. Горела люстра. И лампа на камине. На диване сидел мужчина. При нашем появлении он встал. Блондин среднего роста, того же возраста, что и месье Аспен, – лет тридцати пяти. Он был в блейзере и при галстуке. На запястье поблескивала золотая цепочка. Он протянул мне руку и представился:

– Я Ален. А вы – подружка Фредерика?

Он говорил тонким, надтреснутым голоском. И лицо у него было какое-то помятое и нездоровое – лицо молодого старичка.

– Это наша новая няня, – сказал месье Аспен.

Этот тип тут же смерил меня презрительным взглядом: что, мол, за ничтожество. И покачал головой.

На низеньком столике – поднос с полупустой бутылкой коньяка. Рядом два бокала. И пепельница с потухшей сигарой.

– Садитесь, – сказал мне месье Аспен.

Я села в кожаное кресло возле дивана, держа сумку у себя на коленях.

– Да вы устраивайтесь поудобнее!

Он взял у меня сумку и поставил на пол между креслом и диваном. Тот, другой, все еще пристально разглядывал меня; он улыбался, но улыбка была фальшивой, его холодные глаза в ней не участвовали.

– В общем, тот итальянский ресторан – не бог весть что, – сказал ему месье Аспен.

Над камином висел женский портрет в раме. Светлое лицо, сияющая улыбка. Наверняка его мать, которую он так любил и у которой был любимчиком – если не единственным сыном.

– Как удачно, что мы не поехали охотиться в Клуб-58, – ответил второй. – Тем более сейчас, когда к нам пожаловала столь очаровательная особа…

Месье Аспен как-то принужденно улыбнулся; он глядел на своего друга с восхищением, почти влюбленно. Я чувствовала, что их связывают темные, сомнительные отношения.

– Ну что ж, – продолжал тот, – поскольку детей дома нет, пускай она будет нашей няней.

– И как ты себе это представляешь? – со смехом спросил месье Аспен.

В этот момент я окончательно убедилась, что они оба пьяны и готовы на все. Этот самый друг явно тоже считал себя, по выражению портье, выше законов и условностей, которым подчиняются простые смертные. А я была для них всего лишь ничтожной простой смертной.

Месье Аспен встал и выключил люстру. Теперь диван окружала мягкая полутьма. Второй присел на ручку моего кресла, и я почувствовала его руку на своем затылке.

– А ну-ка, – сказал он, – покажите нам, на что способны няни.

Месье Аспен опустился на диван, поближе ко мне, словно готовясь созерцать интересное зрелище. Рука его друга все тверже нажимала мне на затылок. Он хотел заставить меня опустить голову и согнуться, но я застыла как камень и не меняла позу.

– Мне бы хотелось, чтобы это произошло в моей комнате, – сказала я, медленно и раздельно.

Они оба явно удивились моему хладнокровию.

– Ну конечно же… Она права, – сказал друг. – В ее комнате это будет гораздо приятнее.