Таинство любви Картленд Барбара

Глава 9

ХАНЖЕСТВО И ПОХОТЬ

Наступление XIX в. было ознаменовано ликованием по поводу побед Британии на море и на суше. Но великие личности и характеры прошлого века один за другим самым прозаическим образом уходили со сцены своего триумфа.

Эмма Гамильтон, прекраснейший бриллиант среди красавиц XVIII в., умерла от водянки в мансарде в Кале, спившаяся, погрязшая в долгах.

Георг IV, которого многие, хоть и не все, называли «первым джентльменом Европы», скончался в Виндзоре. Рядом с сердцем на груди у него, разжиревшего и обрюзгшего, нашли миниатюрный портрет женщины, которую он любил больше всех.

Его морганатический брак с римской католичкой – фантастическая любовная история. Хотя миссис Фицгерберт так сильно любила его, что пожертвовала своей честью, позволив всем и каждому считать себя любовницей принца-регента, религиозные убеждения вынудили ее настаивать на свадебной церемонии, которая могла стоить ему трона.

Через два года «предшественник всех эстетов и отец хлыщей» Красавчик Браммел43, со своим перебитым носом и изысканными галстуками, умер во Франции в бедности, всеми забытый, душевнобольной.

Мир, который они олицетворяли, уже погиб. Он был кровавым, неистовым и филистерским, но также отличался красотой, очарованием, а зачастую спонтанным весельем. Всему этому предстояло исчезнуть на сто с лишним лет.

Любовь в XIX в. переживала трудные времена. Грандиозные потрясения, связанные с Французской революцией и наполеоновскими войнами, подорвали старые традиции и общественные условности. Аристократия лишилась превосходства, а вместе с ним и утонченности. Еще важнее было то, что она уступила свое положение единственного преуспевающего и богатого класса скучным, угрюмым людям, самостоятельно создававшим себе имя во время промышленной революции.

За новыми царями Мидасами с их царицами шла орда относительно преуспевающих представителей среднего класса, которые кичились новым положением, не совсем понимая, как им теперь надо себя вести.

Прошлое считалось старым, отжившим, дурным. Все должно было обновиться. А новизна эмоциональной жизни означала для этих людей переход к чрезмерной стыдливости. С одной стороны, женщин поднимали на высокий пьедестал, идеализировали, стараясь забыть о сексе, с другой – нормальные сексуальные желания мужчин не получали удовлетворения в их собственном общественном кругу.

Ухаживание приобретало усиленное значение. Мужчина подсознательно старался имитировать галантность средневековых трубадуров, добиваясь в итоге лишь косноязычной бессильной слащавости, женщина превращалась в невинную деву. Возникала пародия на любовь, которая не удовлетворяла обоих.

Мужчине следовало быть таким обходительным с девушкой из своего класса, что он вынужден был подавлять все физические желания. Девушке внушали, будто она бесплотное создание, каковым и останется, пока неким чудесным образом не произведет на свет детей.

Этот немыслимый романтизм отражен в романах того времени. Сестры Бронте, Диккенс, Троллоп, Теккерей запечатлели идеализированную любовь, предполагавшую полное воздержание, так что герой до свадьбы вполне мог быть евнухом.

Хотя героиня питала неподобающе сильные для леди чувства, она никогда себе не позволяла стать чем-то вроде подруги-утешительницы. Только негодяи склонялись к соблазну, только «пропащие» девушки занимались ужасающими делами, не подлежащими названию.

Блистательная литература того времени отражает мнимый идеал основной части населения Британии – от вольнодумца мастерового до принца-консорта. О бурях разочарования и неврозах, порожденных таким неестественным отношением к занятиям любовью, можно судить по биографиям самих писателей.

Несомненно, реальная ситуация в доме Бронте по мрачной трагичности превосходила все когда-либо написанное дочерьми священника из Хоуорта. Сексуальная жизнь Диккенса – неудачный брак при его страсти к покойной сестре жены; тайная, не приносившая удовлетворения связь с Элен Тернан; мучительные старания добиться любви девушки намного моложе него – была гораздо эмоциональнее, чем у его персонажей.

Под фундаментом терпеливо, старательно возводившейся викторианской доктрины скромности неизбежно возник порочный лабиринт похоти.

Было принято тщательно расставлять книги в библиотеке по половой принадлежности авторов; драпировать ножки рояля в гостиной чудовищными оборками; никогда не вывешивать для просушки нижнее белье там, где оно могло попасться на глаза несовершеннолетним. Однако горничная время от времени принимала у себя в пристройке явившегося с визитом хозяина дома.

Жены в супружеских спальнях в первую брачную ночь подвергались насилию и терпели такие выходки, о которых ни словом не упомянуто ни в одной книге «шокирующих французских писателей» того времени.

Настоящей болезнью викторианства, причиной, вынуждавшей мужчин обращаться за сексуальным удовлетворением к проституткам, было подавление чувств. Когда викторианский джентльмен вступал в сексуальные отношения со своей женой, она, а нередко и он, воздерживались от любых проявлений радости или удовлетворения.

Медики верили и утверждали, что «ни одна порядочная женщина не испытывает страсти». Доктор Уильям Актон объявил представление о сексуальных аппетитах женщины «гнусной клеветой». Поэты, идеалисты, ханжи были убеждены, что одни проститутки испытывают сексуальное желание и наслаждаются совокуплением.

В 1839 г. врач по имени Майкл Райан пришел к выводу, что от чрезмерной пылкости или желания женщины становятся стерильными, и добавил: «Хорошо известно, что для плодотворного соития необходима обходительность, спокойствие, тишина и секретность».

Наряду с похотью и порнографией, неизменно процветавшими в ханжеских семьях, разрасталась индустрия порока, в результате чего Лондон в середине XIX в. превратился, по выражению Весли44, «в самую жаркую постель похоти». При столь противоестественном разделении полов это было фактически неизбежно.

По английскому обычаю недостойную практику, расцветавшую, как ядовитый цветок, приписали заразе с континента, особенно из Франции. Даже если отчасти это справедливо, ученик – викторианский Лондон – вскоре, безусловно, превзошел учителей.

Репутацию «столицы любви» Париж приобрел благодаря старой, многовековой традиции изысканной церемониальной проституции. По числу проституток столица Франции в пропорциональном сравнении никогда не превосходила любой другой крупный город мира. Но со времен средневековья главные парижские жрицы продажной любви отличались каким-то величием. В отличие от британцев, которые с огорчением предавались порокам, греша грубо и тайно, Франция осмелилась превратить проституцию в цивилизованный культ и добилась успеха.

По общему мнению, французские кокотки были и остаются лучшими после японских гейш представительницами древнейшей профессии.

Современная французская проститутка придерживается традиций, заложенных много веков назад королевскими любовницами. Некоторые из них были благородного происхождения, некоторые незаконнорожденными.

Они считались привилегированными. Их последовательницы, доступные любому мужчине, независимо от его происхождения, но в полной зависимости от платежеспособности, достигли расцвета при Второй империи.

Такие женщины, как Ла Паива, Ортанс Шнайдер, Анна Десилон и Клео де Мерод, входили в число богатейших граждан Франции, были арбитрами моды, хранительницами государственных тайн. Они пользовались огромным влиянием и могли принести своим врагам ужасные неприятности.

Место в истории им принесла исключительно торговля телом. У них были самые изысканные в Париже дома, непревзойденно отделанные и обставленные гостиные и салоны. Они разъезжали по Булонскому лесу в экипажах, превосходивших великолепием коляску любой замужней женщины. То же самое можно сказать о нарядах и драгоценностях.

В Британии редко появлялись великие куртизанки, хотя некоторые блеснули в XIX в., в мрачном одноцветье ранней викторианской эпохи.

Три женщины почти сравнялись с куртизанками исторического значения. Впрочем, широкой публике, слышавшей про Помпадур или Дюбарри, их имена неизвестны, а значит, их слава была относительной и не вошла в историю. Это Скиттлс, Кора Перл и Нелли Флауэр.

Скиттлс заработала прозвище45, поссорившись с компанией гвардейских офицеров и пригрозив свалить их наповал, как «кучку чертовых кеглей».

Ее настоящее имя – Кэтрин Уолтере. Родилась она в 1839 г. от отца-ирландца, который занимался торговлей и держал пивную, еще подростком стала обычной лондонской проституткой, а в 60-е гг. начала приобретать известность. Ей суждено было обрести в будущем славу, когда к ней воспылал страстью маркиз Хартингтон, позже ставший восьмым герцогом Девонширским.

Он привез ее на дерби, произведя скандал в обществе, поселил в своем доме в Мэйфере, обеспечив прислугой и парой крошечных каштановых пони, выплачивал по две тысячи фунтов в год. В достатке она прожила почти шестьдесят лет.

Скиттлс вошла в моду. Писавший о ней в 1861 г. корреспондент «Тайме» вопрошал: – «Кто управляет самой неистовой упряжкой пони? Кому самые лучшие девушки по-обезьяньи подражают в одежде, в манерах и экипировке, если имеют такую возможность, да и в речах тоже? Кто первым ввел в моду круглую шляпку с загнутыми вверх полями?»

Целые толпы поджидали в парке приезда Скиттлс. Она прибывала, садилась в седло и вместе с другими людьми своего круга устраивала прогулку на открытом воздухе возле статуи Ахиллеса.

Журналисты называли лондонских содержанок «хорошенькими объездчицами лошадей», хотя в финансовых кругах, где они вращались, их именовали «грязными голубками», «несчастными», «падшими сестрами», «социальным злом».

Отец маркиза Хартингтона отослал сына в Америку, и Скиттлс уехала в Париж, где стала любовницей Ашиля Фульда, министра финансов в правительстве Наполеона III. Под его покровительством Скиттлс и другая английская девушка, Кора Перл, соперничали с придворными красавицами и прекрасной императрицей Евгенией.

«Пони Скиттлс погнались наперегонки с парой черных жеребцов, и ее коляска с двумя грумами в угольно-черных ливреях на запятках обогнала всех лошадей из императорских конюшен, – писал наблюдатель. – Кора Перл затмевает всех, кроме Скиттлс».

На одном из своих приемов Скиттлс встретилась с двадцатитрехлетним Уильямом Блантом, «красивым робким мальчиком», которого вдохновила на самое лучшее произведение – «Любовные сонеты Протея».

Она открыто вернулась в Лондон любовницей Бланта, но связь оказалась недолгой, и он не возражал против ее доходных любовных афер. Очень скоро Скиттлс получила возможность снимать один за другим дома в Мэйфере, каждый следующий больше другого, и устраивать приемы, на которых бывали все заметные личности, от принца Уэльского до Глад стона46. Последний «прислал двадцать фунтов русского чая».

Скиттлс вела уникальный для англичанки открытый образ жизни. Страстно увлеклась новым всеобщим помешательством – катанием на роликах; ее называли «величайшей наездницей века», она ездила на лошадях из конюшен Роттен-Роу, которых опасались даже мужчины, а гостя в Ширах47, произвела сенсацию, приняв участие в Национальном охотничьем стипль-чезе Нортгемптоншира и перепрыгнув через канаву с водой шириной в восемнадцать футов.

Лицом Скиттлс напоминала невинное дитя, но ругалась «как извозчик».

Через несколько лет принц Уэльский подшутил над лордом Хартингтоном, который, бросив Скиттлс, стал почти респектабельным. Последний был гостем муниципального совета на севере Англии, и по прибытии мэр с гордостью показал ему сооруженный в его честь кегельбан. Лорд Хартингтон удивился, а мэр объяснил:

«Конюший принца сообщил нам, что ваше лордство очень любит кегли!»

Кора Перл, рыжеволосая, с сексуальным кошачьим личиком, обладала «почти сверхчеловеческими познаниями в искусстве любви» и «необычайным талантом изобретать сладострастные эксцентричные забавы». Князь Горчаков называл ее «вершиной чувственного наслаждения».

Она была дочерью скромного учителя музыки и композитора. После бегства отца с любовницей в Америку пятилетнюю Кору отправили в монастырь. Она описала в своих мемуарах, как в четырнадцать лет торговец алмазами заманил ее в заднюю комнату и напоил джином с наркотиками.

«На следующее утро, – рассказывает она, – я очнулась в постели рядом с джентльменом… fletri»48.

Кора получила за это пять фунтов, а после других, более прибыльных приключений уехала в Париж, где нарочно подчеркивала свою вульгарность и грубость, собрав, по собственному выражению, «золотую цепочку любовников», включая принца Жерома Бонапарта, кузена императора.

Она танцевала канкан на ковре из орхидей, купалась перед гостями в серебряной ванне, полной шампанского; однажды на обеде ее, обнаженную, внесли в столовую и водрузили на стол в качестве главного блюда.

Ее жемчуга оценивались в сорок тысяч фунтов, ежегодные расходы составляли около двадцати пяти тысяч. Принцу, который поселил ее в доме на Рю де Шайо напротив Малого Тюильри, Кора обошлась в восемьдесят тысяч фунтов. Кто-то спросил ее про дворец, и она ответила:

«Да этот Тулири (именно так!) у меня вместо чулана!»

Последнее грандиозное приключение Коры закончилось тем, что Александр Дюваль (отец которого открыл знаменитый ресторан) застрелился, истратив на нее целое состояние. Кора вышла из комнаты, но, увидев его, лежащего на полу, заявила:

«Sale cochon, il a foutu mon beau tapis»49.

Ее выслали из Парижа, потом поочередно из Милана, Рима, Монте-Карло, Ниццы и Баден-Бадена. В 1886 г., в сорок пять лет, она умерла от рака, голодная, без гроша в кармане.

Одну за другой она продала все ценности, но сохранила несколько пустяковых трофеев, напоминавших о ее карьере, в том числе гипсовую модель своих несравненных грудей.

Еще причудливее история Сладкой Нелли Флауэр. Она тоже начинала уличной проституткой, а потом пробралась, в общество. Нелли была необычайной красавицей, но не это принесло ей славу и состояние – известно, что она была холодна со своими клиентами, – а чисто физическая эндокринная особенность.

Ее тело имело уникальный естественный запах, такой необычный, что мужчины, не способные заплатить за ее благосклонность или по положению в обществе не отвечавшие ее запросам, платили за привилегию положить носовой платок под подушки, на которых она спала.

Таким образом «Сладкая Нелли проникла – если не во плоти, то «духом» – в половину гостиных и клубов Лондона».

Хотя викторианские умы содрогались и ужасались при мысли о сексе, он волновал их и восхищал. На поэмы Суинберна вдохновляли тайные лихорадочные сексуальные оргии, но «приличные» стихи явно свидетельствуют, что он считал секс греховным. Это, безусловно, добавляло сексу привлекательности, о чем он открыто говорит в «Долорес»:

Организация борделя для женщин выпала на долю Мэри Уилсон, известной в Лондоне после 1815 г. как королева проституции. Его назвали «Элевсинским институтом»50, в члены которого могла записаться каждая леди высокого положения. «Храм», как его называли, стоял между двумя рядами домов, а попасть в него можно было через задний ход магазина, торговавшего товарами для женщин.

Вокруг просторного салона располагались комнаты и будуары. Из комнат через затемненные стекла посетительницы разглядывали мужчин, игравших в карты, боровшихся или купавшихся. Горничная получала инструкции, и избранного мужчину приводили в будуар.

По сути подобные заведения были не чем иным, как обыкновенными борделями, но политическое или общественное положение клиентуры служило надежной гарантией, что власти их не закроют.

Многочисленные заведения для менее богатой публики даже не пытались замаскироваться. В 1857 г. «Ланцет» утверждал, что в одном из шестидесяти домов в Лондоне расположен бордель, а одна женщина из шестнадцати всех возрастов – шлюха. Это значит, что в Лондоне было 6 тысяч борделей и около 80 тысяч проституток.

Впрочем, эти цифры можно и оспорить, ибо проститутка была в XIX в. козлом отпущения. Точно так же, как церковь в средние века валила все грехи на ведьм, викторианцы перекладывали груз своих прегрешений на проститутку.

Многие бордели защищались от преследований и обеспечивали своим клиентам определенную безопасность, функционируя под иносказательными вывесками: «Заведение по уходу за детьми», «Меблированные комнаты», «Школа для девушек» или просто «Пансион», смысл которых осведомленным был хорошо известен.

Заведения такого сорта процветали с XVIII в., а с началом викторианской эпохи их содержатели так осмелели, что было создано множество обществ и организаций по борьбе с безнравственностью в столице.

Сообщения таких организаций, как «Общество по борьбе с пороком», «Общество по предотвращению детской проституции», свидетельствуют о многом, хотя в них публикуются разные цифры.

По словам Мэрилебона, ректора Тринити-Черч, некогда «аристократические места обитания» получили известность в качестве «излюбленных шлюхами мест для прогулок», и все улицы его прихода «стали царством распутства».

На Нортон-стрит восемьдесят процентов домов были заняты проститутками. Известно, что они «…имеют обыкновение появляться голыми в окнах и укладываться на подоконниках, привлекая внимание прохожих. В другие моменты убогие создания рыщут по улицам в одном нижнем белье, а нередко выскакивают и затаскивают к себе проходящих мужчин».

Обычно проститутки говорили перспективному клиенту: «Милый, не хочешь развлечься?» – и, как правило, называли мужчин Чарли.

Независимые проститутки, отказавшиеся от прогулок по улицам в поисках клиента, появлялись в известных районах, где можно было подцепить мужчину. Демонстрируя, что они не из тех дам, которых можно взять на пару минут, а потом позабыть, они парадом расхаживали по улицам, в парках, причем только днем. Популярностью, в частности, пользовалась аркада Берлингтон между тремя и пятью часами. Принято было также знакомиться в парках в любое светлое время дня.

По вечерам они посещали концерты или танцевальные залы, но никогда не бывали в музыкальных залах. Особенно привлекательные и хорошо воспитанные могли получить пропуск в увеселительные залы Кейт Гамильтон на Принсес-стрит, и в таком случае благосостояние было практически им гарантировано. Кейт пользовалась национальной известностью.

Кейт, неслыханно некрасивая женщина с огромным животом и грубым хриплым голосом, была признанной королевой ночной жизни Лондона, подобно миссис Мейрик в 1920-е гг. Она восседала на установленном на возвышении бархатном троне с пологом в дальнем конце ослепительно освещенного салона, откуда могла следить за происходящим во всем зале, равно как и за входной дверью. Допускались туда лишь знакомые Кейт или имеющие поручителей мужчины, которые обязательно тратили там пять-шесть фунтов.

Кейт сама была проституткой, заработавшей немалые суммы за «пластические позы», то есть за стриптиз того времени, а в среднем возрасте занялась сводничеством. В ее салон допускались только джентльмены высшего класса.

За самых хорошеньких девушек Лондона Кейт соперничала с двумя другими заведениями – «Моттс» и «Креморн». Каждый вечер эти дома битком набивали толпы гостей, от членов королевской семьи до младших субалтернов. Там шла крупная игра и рекой текло шампанское.

Ниже независимых проституток наилучшего класса, которых можно было найти у Кейт, стояли уличные девушки, среди которых было много француженок, почти все имевшие сутенера. После наступления темноты эти девушки сотнями заполняли Риджент-стрит, от нынешнего дома радиовещания и Хеймаркет.

В Рождественском ежегоднике за 1873 г. эта сцена описана в длинной эпической поэме:

Некоторые проститутки принимали клиентов у себя в комнатах. Жили они главным образом в Сохо и в Пимлико. Ради экономии часто делили комнату с другой девушкой и договаривались с несколькими домами терпимости, расположенными за Хеймаркет.

Обычная плата за услуги девушки такого типа составляла полгинеи или гинею. Их следовало сперва угостить ужином или хотя бы выпивкой. Многие завоевывали дурную репутацию, требуя в последний момент больше условленной платы. Если мужчина протестовал, девушка звала сутенера, и клиента выгоняли, заставив заплатить, сколько следовало, ничего не получив взамен.

Под яркими газовыми фонарями Хеймаркет шныряли проститутки, еще тоньше разработавшие этот вид криминальной деятельности. Они были гораздо моложе, некоторые всего тринадцати-четырнадцати лет, часто встречались в районе Лестер-сквер, где, как известно, стоили дешевле.

Слабо освещенные кофейни с опущенными жалюзи, уведомлявшие: «В заведении предоставляется ночлег», использовали этих девушек. Они были опытными карманницами и входили в молодежные шайки, которые сопровождали их в прогулках по аллеям на Друри-Лейн или очищали карманы клиентов, пока Девушки их развлекали.

В большинстве борделей выходить проституткам не разрешалось, но в заведениях особого типа использовались «жилицы». Они работали в борделях, но прогуливались по улицам, особенно по Стрэнду51, во взятой напрокат дорогой одежде, добывая клиентов.

Женщины постарше прикидывались попрошайками, а неотступно следовавшие за ними сутенеры следили, чтобы они не увели клиента в дом свиданий и не сбежали с деньгами и драгоценностями.

Еще ниже обитательниц борделей по рангу стояли жуткие ведьмы, которые бродили в парках, кишели в портовых борделях или собирались вокруг бараков. В те времена в районе Лондона всегда находились десятки тысяч солдат.

Никакая фантазия не позволит связать их деятельность с любовью. Это был последний предел деградации порочной жизни метрополии в викторианском веке.

Фабричные условия развращали несчастных рабочих юношей и девушек. Опьяненные быстро растущим богатством хозяева прядилен и ткацких фабрик в полной мере использовали «возможность удовлетворить свою похоть, держа под личным контролем множество женщин».

В 1833 г. современник писал:

«На фабрике успешно одну за другой подыскивают жертв… незаконные интимные отношения считаются скорее почетом».

Когда Комиссия по эксплуатации детей опубликовала в 1840-е гг. изображения йоркширских «ломовиков» – девочек в возрасте от семи до двадцати одного года, работавших в шахтах обнаженными по пояс среди мужчин, нередко тоже обнаженных, – лорд Лондондерри пожаловался, что эта публикация «разжигает страсти» и вызывает у него тошноту.

В результате в Лондоне возник постоянно растущий спрос на девственниц. Поскольку фабричные и рудничные девушки теряли всякое подобие девственности задолго до того, как попадали в столицу, приходилось искать в другом месте.

Снаряжались охотничьи экспедиции по деревням, в парках приставали к нянькам, сводни караулили на стоянках экипажей и железнодорожных станциях. Бесчестные доктора и знахари-шарлатаны сколачивали состояние, занимаясь проститутками и умело воссоздавая плеву.

В атмосфере, полной секса и ханжества, в литературе и искусстве процветала эротика.

Величайшим интерпретатором эротических сюжетов был Томас Роулендсон, необычайно тонкий художник с неподражаемым чувством юмора. Его работы, при всей их непристойности, никогда не изображали сексуальных извращений.

В 1872 г. вышел его альбом с десятью гравюрами, многие из которых хранятся ныне в Британском музее. Вот два типичных примера:

№ 2. «Сельский сквайр опять на коне». Изображена почти полностью обнаженная женщина с плюмажем в волосах и сельский сквайр в одном сюртуке. Есть и стихи – непечатные.

№ 10. «Любопытная распутница». Сцена в спальне: девушка, свесившись с кровати, рассматривает свои прелести в зеркале, которое держит другая девушка. И следующие стихи:

Приблизительно одновременно с выходом этого альбома началась бурная пропагандистская кампания, объявлявшая изображение обнаженного человеческого тела непристойным и аморальным. На одной выставке Королевской академии некий противник наготы пытался проткнуть несколько полотен зонтиком, не вынося вида обнаженной натуры.

При этом, согласно Пизанусу Фракси, ни в одной стране не печаталось столько «грязных снимков», как в Англии. Продавались они главным образом в книжных и писчебумажных магазинах вокруг Лестер-сквер. В 1874 г. полиция, устроив облаву на один такой магазин, обнаружила 130 248 непристойных фотографий и 5 тысяч открыток. В некоторых магазинах покупавшие непристойные снимки клиенты могли за определенную плату познакомиться с изображенной на них моделью.

Все это, разумеется, не затрагивало викторианский дом. Скромность требовала, чтобы у леди не было дог; сама мысль об анатомии нижней части женского тела шокировала.

Респектабельная замужняя женщина, а тем более молодая девушка, считала неприличным пройти врачебный осмотр. Поэтому доктора устанавливали у себя в приемных манекены, на которых пациентки показывали, где у них болит.

Половой гигиены в Англии тоже не существовало. Викторианские фабрики снабжали весь цивилизованный мир ватерклозетами, ваннами, душами, но биде, изобретенные французами еще в эпоху мадам де Помпадур, были здесь неизвестны.

Считалось, что мытье этой части девичьего тела может навести на неподобающие мысли или даже подтолкнуть к мастурбации.

Для решения последней проблемы у мальчиков принимались радикальные меры. На ночь их помещали в специально изготовленные клетки соответствующего размера и тщательно запирали. Некоторые клетки для полной гарантии были снабжены острыми шипами.

Но викторианский дом оказался не защищенным от венерических заболеваний, бурным потоком накрывших в то время крупные города мира.

Нервные и умственные расстройства, паралич сифилитического происхождения поражали самые выдающиеся умы. Их жертвами в 1890-е гг. стали Ги де Мопассан и Фридрих Ницше.

Один американский врач назвал в своей статье гонорею основной причиной бесплодных браков, утверждая, что муж, как правило, заражает жену, причем в первую брачную ночь. Он ввел термин «медовая гонорея», вызвав бурю возмущенных протестов.

И все-таки любовь, исковерканная, искаженная и неправильно понятая, боролась за выживание. В викторианских домах, именуемых обитателями «священным храмом чистой любви», были матери-жены, единственной целью которых оставалась любовь, честь, повиновение своему хозяину и господину.

Но многие женщины уже готовились бунтовать против уз, которые связывали их по закону и по положению в обществе. Говоря словами Теннисона:

‘Однако для всех любовь оставалась чистым и духовным явлением, почти или совсем не имеющим отношения к сексу. Острое чувство вины, возникавшее при любом плотском помысле или желании, пропитывало все отношения между мужчиной и женщиной. Поэтому греховным всегда оставалось одно – сексуальная близость.

Гарриет Уилсон, чистосердечная куртизанка эпохи Регентства, написала в своих мемуарах:

«У меня весьма искаженное представление об истинной добродетели. Для нынешних английских леди-протестанток добродетель заключается в целомудрии! Среди них только два типа женщин. Они дурные в момент совершения прелюбодеяния, но щедрые, милосердные, справедливые, любящие, хозяйственные… В протестантском мире всех добродетельных девственниц, даже тех, кто хранит целомудрие для того, чтобы нравиться, – эгоистичных, жестокосердных, жестоких матерей, неверных подруг, бесчувственных любовниц, – всех, всех, кто якобы блюдет целомудрие, назовут добродетельными!»

Общепринятая мораль гласила, что, если чистая страсть может ввергнуть в ад, страсть высокая, преданная и почтительная служит вратами в рай.

Считалось, что мужчина, предавшись страсти, не просто совершил прегрешение перед Богом, но и согрешил перед чистой женщиной, на которой когда-нибудь женится.

Чарльз Кингсли в романе «Закваска» – слегка завуалированной истории из собственной жизни – заставляет своего героя Ланселота Смита испытывать такое чувство:

«Соприкосновенье с незапятнанной чистотой, крепнущая уверенность, что судьба этой невинности нерасторжимо связана с его собственной, заставляли его отшатываться от нее при каждом воспоминании о своих постыдных деяниях… С какой радостью он вынес бы в эти моменты столетия настоящего ада… чтобы вернуть жемчужину чистоты, которую так беспечно швырнул под ноги своим свинским страстям, которые растоптали ее!»

Хранившаяся до брака невинность стала темой романов, трактатов, поэм.

Удивительно, что, при всех своих мучениях и постоянной заботе о целомудрии, такое множество влюбленных викторианской эпохи обрели счастье. Браунинг52 преодолел массу препятствий – несогласие родителей, болезнь Элизабет, собственные опасения совершить ошибку, бежал в Италию и с тех пор жил счастливо.

Он выразил страсть так, как не удавалось ни одному другому влюбленному:

Королева Виктория задала образец безоблачного счастья со своим обожаемым Альбертом, и викторианские жены, как верили их мужья, мечтали лишь о любви достойного человека и о куче детишек.

Однако женщины никогда с этим не соглашались, и прекраснейшую женщину того времени, остроумную и интеллигентную леди Блессингтон, всегда сопровождал великий денди граф д'Орсей.

Леди Блессингтон с мужем поселилась в «Сент-Джеймсе» и прославилась своими обедами, на которые приглашали всех людей с положением, блеском, амбициями. В последующие годы она написала много книг, наделала массу долгов, из-за чего была вынуждена бежать из страны; выдала дочь за своего любовника, но умерла у него на руках. Лорд Байрон записал, что портрет леди Блессингтон работы Лоуренса «восхитил весь Лондон».

Сам Байрон пострадал от безумной и безрассудной любви леди Каролины Лэм.

Выйдя замуж за достопочтенного Уильяма Лэма, впоследствии ставшего лордом Мельбурном, леди Каролина была прекрасной, ветреной и самовлюбленной. Уже давно наскучив Байрону, она неустанно преследовала его, днем и ночью писала ему, являлась в холостяцкие апартаменты, переодетая юношей; в припадке безумия пыталась заколоться кинжалом на многолюдном вечернем приеме. Только навсегда покинув Англию, Байрону удалось от нее избавиться.

Во Франции Байрон проехал шестьдесят миль ради встречи с одной из самых блестящих писательниц того времени, которую называли «философом в юбке». Но, кроме того, мадам де Сталь обладала страстной женской натурой. Она успешно стремилась к grand amoureuse53, но завоевывала мужчин своими речами, а теряла потому, что слишком много говорила.

«Я всегда любила своих возлюбленных больше, чем они меня», – жаловалась она.

Мадам де Сталь верила, что счастье можно найти лишь в любви, и, совершая измены, никогда не переставала искать идеал. Она вела себя как свободная женщина, но мотивы преображали ее поведение.

Биографы шире истолковали горькое негодование мадам де Сталь на несчастный брак, отнеся его не только на счет ее мужа, но и любовника. Впрочем, это вселенский плач очень многих покинутых женщин.

«Несчастный брак, – восклицала она, – приносит жестокие страдания, превосходящие все другие страдания в мире. Женщина всей душою зависит от брачных уз».

Вернемся к счастливым супружеским парам. Любовь Дизраэли к женщине, которая была на двенадцать лет старше его и на которой он женился ради денег, слишком хорошо известна, чтобы повторять эту историю.

Он дал Мэри-Энн все, что нужно для брака, хотя мало кто из викторианских мужей признавал это в то время. Говоря собственными словами Мэри-Энн: «Я отлично знаю, что думают мужчины о женщинах, но Диззи всегда дарил мне любовь, дружбу, доверие и хорошее отношение».

Другая счастливая пара влюбленных – лорд и леди Пальмерстон. Леди Пальмерстон вступила во второй брак в пятьдесят два года. Она продолжала страстно любить мужа, а он, восьмидесятилетний, в три часа утра взбирался по высокой лестнице на галереи палаты общин, чтобы поцеловать ее.

Когда будущий муж Кэтрин Гладстон сделал ей предложение в Колизее, она сказала, что все еще думает о другом мужчине и может отдать ему лишь половину своего сердца.