Голливудская трилогия в одном томе Брэдбери Рэй

– Что, что?

– Помнишь фильм «Пара черных ворон»?

– Что?

– Шел в двадцать шестом году. Там еще двое белых толкуют о пуделях? Ладно! Забудь! Это ты писал? – И я протянул ему страницу «Зеленой зависти» с грустнейшим призывом в самом низу.

Он прищурился на газету.

– Черт, нет, не я. Но все по закону. Это прислали.

– А тебе не пришло в голову, что может натворить такое объявление?

– О чем ты говоришь? Мы же их не читаем, станем мы! Печатаем, и делу конец. У нас свободная страна, верно? Ну-ка дай взглянуть. – Он выхватил газету и, шевеля губами, стал читать. – Ах это! Черт! Здорово! Вот хохма, да?

– И тебе невдомек, что кто-то мог прочесть эту гнусь и решить, что это правда про него?

– Им же хуже. Слушай, парень, а катился бы ты отсюда вон! И без тебя тошно! – Он сунул мне в руку газету.

– Без домашнего телефона этого шутника я не уйду!

Он остолбенел, заморгал глазами, потом расхохотался.

– Да это секретная информация. Никому знать не положено. Хочешь ему написать – пожалуйста. Мы перешлем. Или он зайдет, сам заберет.

– Но мне надо срочно. Тут один человек умер, и… – Однако завод у меня вдруг кончился. Я снова глянул на окружавшее нас бумажное море и, еще ни о чем толком не помышляя, вынул из кармана коробок спичек.

– Как у вас тут насчет пожароопасности? – спросил я.

– Какая еще пожароопасность? Иди ты к чертовой матери! – Он обвел горделивым взглядом вороха бумаги годичной давности, пустые банки из-под пива, брошенные прямо на пол бумажные стаканчики, старую обертку от гамбургеров. Его прямо-таки распирало от самодовольства. Глаза заискрились, когда его взгляд упал на картонки от молока, стоящие на подоконниках и активно вырабатывающие пенициллин, рядом с ними валялись кем-то сброшенные мужские трусы – завершающий штрих в этом хаосе.

Я чиркнул спичкой, чтобы привлечь его внимание.

– Эй! – воскликнул он.

Я задул первую спичку, показывая ему, какой я покладистый, но, поскольку никакого желания помочь он так и не выказывал, я зажег вторую.

– А что, если я случайно уроню ее на пол?

Он снова окинул взглядом пол. Бумажное море шуршало и ласкало его щиколотки. Урони я спичку, и огонь доберется до него в считаные секунды.

– Не посмеешь ты бросить, – сказал он.

– Да? – Я задул эту спичку и зажег третью.

– Ну и чувство юмора у тебя! Сволочное!

Я уронил спичку.

Он завопил и подпрыгнул.

Я наступил на пламя, прежде чем оно успело распространиться.

Он набрал полную грудь воздуха и разразился руганью:

– Катись отсюда к чертовой матери! Катись, говорю!

– Подожди! – Я зажег последнюю спичку и, пригнувшись над ней, чтобы не погасла, пристально следя за огоньком, придвинулся вплотную к куче, в которой было не меньше полутонны рукописей, визитных карточек, разорванных конвертов.

Я прикоснулся спичкой к куче в нескольких местах, и бумага загорелась.

– Черт тебя подери! Чего ты хочешь?

– Всего лишь номер телефона. Ничего больше. Заметь, я даже адреса не прошу, так что увидеть этого типа, выследить его я не смогу. Но если ты, ублюдок, не скажешь мне номер его телефона, я все тут спалю к чертям собачьим.

С удовольствием я услышал, что голос у меня звучит громче обычного децибел на десять. Это Фанни бушевала у меня в крови. Множество других умерших кричали вместе со мной, всем им хотелось вырваться наружу.

– Давай номер! Сейчас же! – закричал я.

Огонь начал расползаться.

– Вот дерьмо! Затопчи огонь, дам я тебе этот проклятый номер!

Я начал отплясывать на горящей бумаге, заструился дым, и к тому времени, как мистер Янус, редактор, два лика которого смотрели в разные стороны, разыскал номер, записанный в его блокноте, пожар закончился.

– Держи, будь ты проклят. Вот этот несчастный номер: Вермонт, четыре-пять-пять-пять. Записал? Четыре-пять-пять-пять.

Я зажег еще одну, уже самую распоследнюю спичку, вчитываясь в карточку, которую он сунул мне под нос.

«Кто-то, кто любил тебя», – значилось на ней и номер телефона.

– Ну! – завизжал редактор.

«Фанни, – подумал я, – теперь его песенка спета».

Видно, я произнес эти слова вслух, потому что лицо редактора вспыхнуло и он обдал меня слюной.

– Чего ты добиваешься?

– Чтобы меня убили, – ответил я, сбегая вниз.

– Надеюсь, так и будет! – крикнул он мне вслед.

Я открыл дверцу такси.

– Счетчик тикает как бешеный, – сообщил Генри с заднего сиденья. – Хорошо, что я богатенький.

– Сейчас я вернусь.

Я знаками попросил шофера подъехать к телефонной будке на углу, а сам бросился к ней бегом. У меня долго не хватало духу набрать номер, боялся – вдруг действительно ответят!

А что можно сказать убийце, если звонишь ему в такое время, когда ужинать пора?

Я набрал номер.

«Кто-то, кто любил тебя давным-давно».

Ну кто бы стал отвечать на такой дурацкий призыв?

Да любой, если бы увидел эти слова в трудную минуту. Голос из прошлого, он напоминает о знакомых прикосновениях, теплом дыхании у твоего уха, о страсти, поражающей, как удар молнии. Кто из нас устоит, услышав этот голос в три утра? А может, вспомнишь об этом призыве, когда проснешься в полночь, разбуженный чьим-то плачем, и окажется, что плачешь ты сам, слезы льются по твоим щекам, а ты даже не заметил, что ночью тебе приснился дурной сон.

«Кто-то, кто любил тебя…»

«Где сейчас она? Где он? Неужели еще жив? Быть того не может! Столько времени прошло. Тот, кто любит меня, неужели он где-то живет и дышит? А вдруг? Не позвонить ли? Я ведь тут, попробую».

Я три раза набрал номер, потом вернулся и сел рядом с Генри на заднее сиденье – он все еще слушал счетчик.

– Не расстраивайся, – сказал он. – Счетчик меня не волнует. На меня еще лошадок хватит, так что денежки не уйдут. Иди, дитя, позвони еще раз.

И дитя пошло.

На этот раз где-то далеко-далеко, как мне показалось – в неведомой стране, трубку снял тот, кто сам назначил себе день похорон.

– Да? – проговорил голос.

Я замер, но наконец выдавил:

– Кто это?

– Ну, если вопрос стоит так, то кто это? – тот же осторожный голос.

– Почему вы так долго не подходили к телефону? – Я слышал шум проезжающих машин на том конце провода.

Значит, это автомат в каком-нибудь переулке. «Черт! – подумал я. – Он поступает так же, как я. Пользуется ближайшей платной уличной будкой как своим номером».

– Ну что ж, если вам больше нечего сказать… – проговорил голос.

– Подождите! – воскликнул я, а сам подумал: «Голос мне знаком, дайте-ка вслушаться как следует». – Я увидел в «Янусе» ваше объявление. Вы не могли бы мне помочь?

То, что я волнуюсь, пришлось по вкусу другому концу провода – мой собеседник перестал осторожничать.

– Я могу помочь кому угодно, когда угодно и где угодно, – беспечно проговорил он. – Вы что, из этих… из одиноких?

– Что? – воскликнул я.

– Вы один из…

«Одинокие» – так он сказал, и вопрос решился.

Я снова был у Крамли, он погрузил меня в прошлое, я ехал в старом трамвае, под дождем, на поворотах раздавался страшный скрежет. Голос на другом конце провода был тот же, что в ту дождливую ночь, полвека назад, голос, твердивший о смерти и одиночестве, об одиночестве и смерти. Я запомнил этот голос, а сеанс гипноза с Крамли вернул его мне с такой силой, что голова чуть не раскололась, сейчас же я слышал его в трубке. Не хватало одной детали. Я все еще не знал, кому этот голос принадлежит. Он был так знаком, фамилия вертелась у меня на кончике языка, но…

– Продолжайте! – отчаянно крикнул я.

На другом конце, что-то заподозрив, замерли. И вдруг я услышал сладостные звуки, ставшие за полжизни родными.

На другом конце провода шумел дождь. Но самое главное – там ревел прибой, все громче и громче, все ближе и ближе, я почувствовал, что он подкатывается к моим ногам.

– Господи! Да я знаю, где вы! – вскрикнул я.

– Ничуть не бывало! – сказал голос, и трубку повесили.

Но недостаточно быстро. Я дико смотрел на трубку, зажатую у меня в кулаке.

– Генри! – заорал я.

Генри, устремив глаза в никуда, выглянул из такси.

Забираясь в машину, я упал.

– Генри, ты и дальше со мной?

– А как же я без тебя? – ответил Генри. – Скажи водителю, куда нам.

Я сказал. Мы двинулись.

Такси остановилось. Стекла в нем были опущены. Генри высунулся наружу, и его голова с обращенным вперед лицом напоминала изваяние, украшающее нос какого-то темного корабля. Он принюхивался.

– Не был здесь с детства. Пахнет океаном. А чем еще? Гнилью вроде. А-а, это пирс. Ты тут живешь, писака?

– Ты хотел спросить: «Тут ли живет Знаменитый Американский Писатель?» Тут.

– Надеюсь, твои романы пахнут лучше?

– Надеюсь, если доживу и они будут написаны. Генри, мы можем себе позволить, чтобы такси нас подождало?

Генри лизнул большой палец, отсчитал три бумажки по двадцать долларов и протянул водителю.

– С этим тебе будет не так страшно ждать нас, сынок?

– За такие деньги, – сказал водитель, пряча доллары, – можете не беспокоиться до утра.

– Ну, к тому времени дело будет сделано, – отозвался Генри. – Детеныш, ты соображаешь, что делаешь?

Я не успел ответить, как под пирс подкатила большая волна.

– Грохочет, будто нью-йоркская подземка, – сказал Генри. – Смотри, чтобы тебя не задавило.

Мы вышли из такси и оставили его дожидаться нас у входа на пирс. Я попытался вести Генри.

– Не надо, – воспротивился он. – Только говори, где веревки натянуты или проволока или камни валяются. А то у меня локоть очень чувствительный. Не люблю, когда меня водят под руку.

Я отпустил его, и он зашагал, гордо подняв голову.

– Подожди меня здесь, – сказал я. – Отступи немного назад. Ага, хорошо. Так тебя не видно. Когда пойду обратно, я скажу только одно слово – «Генри», а ты в ответ скажешь мне, чем пахнет. Ясно? И сразу повернешься и пойдешь к машине.

– Ясно. Я отсюда счетчик слышу.

– Скажешь шоферу, чтобы ехал в полицейское управление. Спроси Элмо Крамли. Если его нет, пусть позвонят ему домой. Он должен вместе с тобой приехать сюда. Чем скорей, тем лучше, раз уж мы раскрутили все это. Если только и вправду раскрутили. Может, твой нос нам больше не понадобится.

– Надеюсь, понадобится. Я и трость прихватил, чтобы всыпать этому мерзавцу. Дашь мне припечатать ему разок?

Я поколебался.

– Разок – пожалуйста, – сказал я наконец. – Ну как, Генри, ты в порядке?

– Братец Лис умеет лежать тихонько.

Я пошел дальше, чувствуя себя Братцем Кроликом[154].

Пирс ночью выглядел кладбищем слонов – огромные черные кости, прикрытые, как крышкой, туманом, а волны, накатывая на кости, то хоронили их, то обнажали, то хоронили, то снова обнажали.

Я пробирался вдоль магазинчиков и крошечных, как обувные коробки, домишек со сдающимися квартирами, мимо закрытого покерного клуба, примечая по дороге разбросанные тут и там похожие на гробы телефонные будки. Света в них не было, они стояли и ждали – если не завтра, то на будущей неделе их снесут.

Я шел по планкам, и у меня под ногами вздыхали, скрипели и терлись друг о друга мокрые и сухие доски. Весь пирс потрескивал и покачивался, как тонущий корабль, стонал, когда я проходил мимо красных флажков и надписей «Опасно», а когда перешагнул через натянутую цепь, оказалось, что дальше идти некуда. Остановившись на краю пирса, я обернулся и поглядел на заколоченные наглухо двери домов и на скатанные брезентовые палатки.

Я проскользнул в самую последнюю на пирсе телефонную будку и, чертыхаясь, поискал в кармане мелочь, выданную мне Генри. Бросил монетку в щель и стал набирать номер, полученный в редакции «Януса».

– Четыре-пять-пять-пять, – набрал я, повторяя цифры шепотом, и стал ждать.

В эту минуту вдруг лопнул изношенный ремешок моих микки-маусовых часов. Часы упали на пол будки. Кляня все на свете, я поднял их и бросил на полочку под телефоном. А сам приложил ухо к трубке. Где-то далеко, на другом конце, раздавались телефонные звонки.

Я оставил трубку висеть, вышел из будки и постоял, закрыв глаза, прислушиваясь. Сначала я слышал только громкий рев прибоя под ногами. Такой, что содрогались доски. Потом он затих, и я, напрягая уши, вдруг услышал…

Вдали, примерно на середине пирса, звонил телефон.

«Совпадение? – подумал я. – Телефоны вольны звонить где угодно и в любое время. Но что, если звонит тот, чей номер я набрал?»

Сунув голову в будку, я схватил болтающуюся трубку и повесил ее на место.

Телефон в отдалении, в продуваемой ветром темноте, перестал звонить.

Что, конечно, еще ничего не доказывало.

Я снова опустил монету и снова набрал номер.

Глубоко вздохнул и…

Телефон в стеклянной будке-гробике, удаленный от меня на половину светового года, зазвонил снова.

Я так и подскочил, у меня даже грудь сдавило. Глаза расширились, и я глубоко втянул в себя холодный воздух.

Я не стал вешать трубку. Выйдя из будки, я ждал – вдруг кто-то выскочит из ночных закоулков, из мокрых палаток, из старого аттракциона «Сбей молочную бутылку». Может же выбежать кто-то, кто, как я, ждет звонка. Кто-то, кто вроде меня готов выскочить в два часа ночи под дождь, чтобы услышать голос из Мехико-Сити, где светит солнце, где жизнь все еще жива, кипит и, кажется, никогда не умрет. Кто-то…

Пирс тонул в темноте. Ни одного освещенного окна. Из палаток ни шороха. А телефон звонил. Волны прибоя перекатывались под настилом пирса, будто искали, кто бы ответил. А телефон звонил и звонил. Чтобы заткнуть ему глотку, мне хотелось самому побежать туда, схватить треклятую трубку и ответить.

«Господи! – думал я. – Надо забрать монету. Надо…»

И вдруг свершилось.

Блеснул луч света и тут же погас. Там, напротив телефонной будки, что-то шевельнулось. А телефон звонил. Продолжал звонить. И кто-то, стоя в темноте, внимательно к нему прислушивался. Я увидел, как задвигалось что-то белое, и понял – тот, кто там стоит, осторожно осматривает пирс, вглядывается, ищет.

Я замер.

Телефон звонил. Наконец тень зашевелилась, обернулась, прислушиваясь. Телефон звонил. Вдруг тень пустилась бежать через дорогу.

Я влетел в будку и схватил трубку как раз вовремя.

Щелк.

Я слышал дыхание на том конце провода. Наконец мужской голос произнес:

– Да?

«Боже, – подумал я. – Тот самый голос! Я слышал его час назад, когда звонил из Голливуда».

«Кто-то, кто любил тебя давным-давно».

Видимо, я произнес это вслух.

На том конце провода с шумом вздохнули, втянули в легкие воздух, и наступила долгая пауза – там ждали.

– Да?

Будто мне выстрелили в ухо, а потом в сердце.

На сей раз я узнал этот голос.

– О боже! – прохрипел я. – Это вы.

Мои слова прострелили ему голову. Он стал задыхаться, я услышал, как он с трудом перевел дыхание.

– Будьте вы прокляты! – закричал он. – Будьте вы трижды прокляты!

Он не стал вешать трубку. Он просто выпустил ее, раскалившуюся от его дыхания, из рук. Она звякнула и заплясала, будто повешенный на веревке. Я услышал, как поспешно удаляются шаги.

Когда я вышел из своей будки, пирс был совершенно пуст. Там, где на миг блеснул свет, теперь царила темнота. Только под ногами у меня, когда я заставил себя не бежать, а идти к той телефонной будке, плясали обрывки старой газеты. Преодолев бесконечные сто ярдов, я увидел, что трубка болтается на шнуре и постукивает по холодному стеклу будки.

Я приложил трубку к уху.

И услышал, как на другом конце провода тикают мои десятидолларовые микки-маусовы часы, лежащие на полке в той будке за сто миль от меня.

Если мне повезет и я останусь жив, я спасу моего Микки.

Я повесил трубку, повернулся и окинул взглядом все эти маленькие домики, закрытые игровые павильоны, ларьки, лачуги, подозревая, что сейчас возьму и выкину какое-нибудь безумство.

И выкинул.

Я прошел около семидесяти футов и остановился перед окном маленькой лачуги. Прислушался. Внутри кто-то был, кто-то двигался, может быть, натягивал на себя в темноте одежду, чтобы выйти на улицу. Что-то там шуршало, кто-то сердито шептал, вроде совещался сам с собой, где искать носки, где туфли и куда запропастился этот несчастный галстук. А может, это волны под пирсом нашептывали свои выдумки, все равно их никто не мог проверить.

Бормотание стихло. Видно, он почуял, что я стою под дверью. Послышались шаги. Я неловко отпрянул назад, сообразив, что в руках у меня ничего нет. Даже тростью Генри я не вооружился.

Дверь яростным рывком отворили.

Я смотрел во все глаза. И как это ни дико, видел одновременно две вещи.

Кучку желтых, красных и коричневых оберток от шоколадок «Кларк», «Нестле» и батончиков, лежавших в комнате в полутьме на маленьком столике.

И…

Маленького человечка, утлую тень, взиравшую на меня ничего не понимающими глазами, будто этого карлика разбудили от сорокалетней спячки.

То был А. Л. Чужак собственной персоной. Чужак – предсказатель по картам Таро, френолог, занюханный психиатришка, круглосуточный консультант-психолог, он же астролог, фрейдист, нумеролог и само воплощение Зря Прожитой Жизни, – стоял на пороге, машинально застегивая рубашку, пытаясь вглядеться в меня расширенными то ли от наркотиков, то ли от удивления перед моей беспримерной наглостью глазами.

– Будь ты трижды проклят! – тихо проговорил он снова. И прибавил, неожиданно дрогнув губами в подобии улыбки: – Входите.

– Нет, – прошептал я. А затем громко предложил: – Нет уж! Выходите вы!

На этот раз ветер дул не в ту сторону, а может, именно в ту?

«Господи! – думал я, съеживаясь от страха, но снова обретая почву под ногами. – Куда же дул ветер все эти дни? Как же я мог ничего не почувствовать? Да очень просто! – опомнился я. – Ведь у меня был насморк – целых десять дней. Нос был заложен намертво. Можно считать, носа не было».

«Ох, Генри, – думал я, – ну и молодец же ты! Твой любознательный клюв всегда начеку, всегда ко всему принюхивается и подает сигналы твоей недремлющей смекалке. Ведь это ты, умница, переходя улицу в девять вечера, учуял однажды запах давно не стиранной рубашки и грязного белья, когда навстречу тебе прошествовала сама Смерть».

Глядя на Чужака, я чувствовал, как у меня сжимаются ноздри. Запах пота – первое свидетельство поражения. Запах мочи – запах ненависти. Чем же еще пахло от Чужака? Бутербродами с луком, нечищеными зубами, от него разило жаждой самоуничтожения. Запах двигался на меня, как штормовая туча, как неуправляемый поток. Меня охватил вдруг такой тошнотворный ужас, будто я стоял на пустынном берегу, а передо мной вздыбилась волна в девяносто футов высотой, которая вот-вот обрушится. Во рту пересохло, меня прошиб пот.

– Входите, – еще раз неуверенно предложил Чужак.

Мне показалось, что он сейчас, как рак, вползет обратно. Но он перехватил мой взгляд на телефонную будку прямо напротив его дома и взгляд на будку в конце пирса, где еще тикал Микки-Маус, и все понял. Не успел он открыть рот, как я позвал:

– Генри!

В темноте шевельнулось что-то темное. Я услышал, как у Генри скрипнули башмаки, и обрадовался его спокойному, теплому голосу:

– Да?

Чужак перебегал глазами с меня на темную тень, туда, откуда раздался голос.

Наконец я смог выговорить:

– Подмышки?

Генри глубоко вздохнул и выдохнул:

– Подмышки!

Я кивнул:

– Ты знаешь, что делать дальше.

– Слышу, как щелкает счетчик, – отозвался Генри.

Краем глаза я видел, что он двинулся прочь, остановился и поднял руку.

Чужак вздрогнул. Я тоже. Трость Генри просвистела в воздухе и со стуком упала на пирс.

– Тебе может понадобиться! – крикнул Генри.

Чужак и я уставились на упавшее перед нами оружие.

Услышав, как тронулось с места такси, я дернулся вперед, схватил трость и прижал к груди, будто с ней мне не страшны были ни ножи, ни ружья.

Чужак проводил глазами удаляющиеся огоньки.

– Что за черт? Что все это значит? – спросил он.

И стоявшие за его спиной покрытые пылью Шопенгауэр и Ницше, Шпенглер и Кафка тоже недоуменно перешептывались, подперев руками свои безумные головы: «Что все это значит?»

– Подождите, я схожу за ботинками. – Чужак исчез.

– Только за ботинками! Больше ничего не брать! – крикнул я вслед.

Он сдавленно засмеялся.

– А чем еще я могу запастись? – крикнул он, невидимый, возясь в доме.

Он высунул в дверь руки – в каждой был ботинок.

– Ножей у меня нет! Ружей тоже! – Он напялил ботинки, но не зашнуровал их.

В то, что случилось в следующую секунду, поверить было никак не возможно. Тучи, нависшие над Венецией, вдруг решили раздвинуться и открыли полную луну.

Мы оба подняли глаза, пытаясь понять, доброе это предзнаменование или дурное, и если доброе, то для кого из нас?

Чужак обвел взглядом берег, потом пирс.

– «Когда вокруг один песок, и впрямь берет тоска»[155], – произнес он. Потом, услышав собственный голос, фыркнул себе под нос. – «О, устрицы! – воскликнул Морж. – Прекрасный вид кругом! Бегите к нам! Поговорим, пройдемся бережком».

Он двинулся к дороге. Я остался стоять.