Голливудская трилогия в одном томе Брэдбери Рэй

– Попробую, – сказал я.

Мы высидели до третьего быка, вышли в предвечерние сумерки, выпили еще две «Маргариты» и, перед тем как двинуться на север, съели плотный мексиканский обед. Потом выехали на остров и наблюдали закат, сидя у «Отеля дель Коронадо». Мы ни о чем не говорили, просто смотрели, как солнце, опускаясь, окрашивает в розовый цвет старые викторианские башни и свежеокрашенную белую обшивку отеля.

По дороге домой мы купались в прибое, молчали, иногда держались за руки.

В полночь мы остановились перед джунглями, где жил Крамли.

– Женись на мне, – сказала Констанция.

– Непременно, в следующей жизни, – ответил я.

– Что ж! И это неплохо! До завтра!

Когда она уехала, я пошел через заросли по тропинке к дому.

– Где вы пропадали? – спросил стоявший в дверях Крамли.

– Дядюшка Уиггли[134] говорит: «Отпрыгни на три шага».

– А Скизикс и Зимолюбка[135] говорят: «Входи!» – сказал Крамли.

В руке у меня очутилось что-то холодное – пиво.

– Да! – вздохнул Крамли. – На вас смотреть страшно. Бедняга.

И он обнял меня. Никогда бы не подумал, что Крамли способен кого-то обнять, даже женщину.

– Осторожно! – воскликнул я. – Я сделан из стекла!

– Я узнал сегодня утром, в Центральном отделении. Приятель сказал. Я вам сочувствую, малыш. Знаю, что вы были большими друзьями. Ваш список при вас?

Мы вышли в джунгли, где раздавалось только стрекотание сверчков да доносились откуда-то из глубин дома жалобы Сеговии, тоскующей по каким-то давно прошедшим дням, когда солнце в Севилье не заходило сорок восемь часов.

Я нашел в кармане свой несчастный измятый список и протянул его Крамли.

– С чего это вы им заинтересовались?

– Да так, ни с того ни с сего, – ответил Крамли. – Просто вы разожгли мое любопытство.

Он сел и начал читать.

Старик в львиной клетке. Убит, оружие неизвестно.

Леди, торговавшая канарейками. Напугана.

Пьетро Массинелло. В тюрьме.

Джимми. Утонул в ванне.

Сэм. Умер. Кто-то опоил его спиртным.

Фанни.

И недавняя приписка:

Задохнулась.

Другие возможные жертвы:

Генри-слепой.

Энни Оукли – хозяйка тира.

А. Л. Чужак – психиатр-мошенник.

Джон Уилкс Хопвуд.

Констанция Раттиган.

Мистер Формтень.

Приписка: нет, его надо вычеркнуть.

Я сам.

Крамли повертел список в руках, всмотрелся в него еще раз, перечитал фамилии.

– Да, друг! Настоящий зверинец. А я-то почему сюда не попал?

– Потому что все перечисленные здесь чем-то пришиблены. А вы? Вас не пришибешь. У вас собственный стартер.

– Это только с тех пор, как мы встретились, малыш. – Крамли осекся и покраснел. – А себя-то вы почему сюда вписали?

– Потому что я до смерти напуган.

– Понятно, но у вас тоже есть собственный стартер, и работает он безотказно. Так что, следуя вашей логике, вам бояться нечего. А вот что делать с остальными? Они так торопятся убежать от всего, что, того и гляди, сорвутся с утеса.

Крамли снова повертел список, не глядя на меня, и начал читать фамилии вслух.

Я остановил его:

– Ну так как?

– Что «ну так как»?

– Больше ждать нельзя, – сказал я. – Приступайте к гипнозу, Крамли. Ради всего святого, верните меня в тот вечер.

– Господи помилуй! – проговорил Крамли.

– Вы должны проделать это не откладывая. Сегодня же. Обязаны.

– Господи! Ну хорошо, хорошо! Садитесь. Даже лучше – ложитесь. Выключить свет? Боже, дайте я выпью чего-нибудь покрепче.

Я сбегал за стульями и поставил их в ряд друг за другом.

– Вот это вагон в том ночном трамвае, – пояснил я. – Я сидел здесь. Сядьте позади меня.

Я сбегал на кухню и принес Крамли виски.

– Надо, чтобы от вас пахло так же, как от него.

– Вот за этот штрих огромное спасибо. – Крамли опрокинул виски в рот и закрыл глаза. – Ничем глупее в жизни не занимался.

– Замолчите и пейте.

Он опрокинул вторую порцию. Я сел. Потом, подумав, вскочил и поставил пластинку с записью африканской бури. На дом сразу обрушился ливень, он бушевал и за стенками большого красного трамвая. Я притушил свет.

– Ну вот, отлично.

– Заткнитесь и закройте ваши гляделки, – сказал Крамли. – Боже! Не представляю, с чего начинать?

– Ш-ш. Как можно мягче.

– Ш-ш, тихо. Все хорошо, малыш. Засыпайте.

Я внимательно слушал.

– Едем тихо, – гудел Крамли, сидя за моей спиной в вагоне трамвая, едущего ночью под дождем. – Спокойствие. Тишина. Расслабьтесь. Легче. Поворачиваем мягко. Дождь стучит тихо.

Он начинал входить в ритм, и, судя по голосу, ему это нравилось.

– Тихо. Мягко. Спокойно. Поздно. Далеко за полночь. Дождь каплет, тихий дождь, – шептал Крамли. – Где вы сейчас, малыш?

– Сплю, – сонно пробормотал я.

– Спите и едете. Едете и спите, – гудел он. – Вы в трамвае?

– В трамвае, – пробормотал я. – А дождь поливает. Ночь.

– Так, так. Сидите в вагоне. Едем дальше. Прямо через Калвер-Сити, мимо студии. Поздно, уже поздно, в трамвае никого, только вы и кто-то еще.

– Кто-то, – прошептал я.

– Кто-то пьяный.

– Пьяный, – повторил я.

– Шатается, шатается, болтает-болтает. Бормоток, шепоток, слышите его, сынок?

– Слышу шепот, бормотание, болтовню, – проговорил я.

И трамвай поехал дальше, сквозь ночь, сквозь мрак и непогоду, а я сидел в нем послушный, основательно усыпленный, но весь – слух, весь – ожидание, покачивался из стороны в сторону, голова опущена, руки, как неживые, на коленях.

– Слышите его голос, сынок?

– Слышу.

– Чувствуете, как от него пахнет?

– Чувствую.

– Дождь усилился?

– Усилился.

– Темно?

– Темно.

– Вы в трамвае все равно как под водой, такой сильный дождь, а сзади вас кто-то раскачивается, стонет, шепчет, бормочет…

– Д-д-д… а-а-а…

– Слышно вам, что он говорит?

– Почти.

– Глубже, тише, легче, несемся, трясемся, катимся. Слышите его голос?

– Да.

– Что он говорит?

– Он…

– Спим, спим, крепко, глубоко. Слушайте.

Он обдавал мой затылок дыханием, теплым от виски.

– Ну что? Что?

– Он говорит…

В голове у меня раздался скрежет, трамвай сделал поворот. Из проводов полетели искры. Ударил гром.

– Ха! – заорал я. – Ха! – И еще раз: – Ха!

Я завертелся на стуле в паническом ужасе – как бы увернуться от дыхания этого маньяка, этого проспиртованного чудовища. И вспомнил еще что-то: запах! Он вернулся ко мне вдруг и теперь обдавал мне лицо, лоб, нос.

Это был запах разверстых могил, запах сырого мяса, гниющего на солнце. Запах скотобойни.

Я крепко зажмурился, и меня начало рвать.

– Малыш! Проснитесь! Господи помилуй! Очнитесь, малыш! – кричал Крамли, он тряс меня, шлепал по щекам, массировал шею. Он опустился на колени, пытаясь подпереть мне голову, поддержать руки, не зная, как лучше меня ухватить. – Ну все, малыш, все! Ради бога, успокойтесь!

– Ха! – выкрикнул я, в последний раз содрогнулся, дико озираясь, выпрямился и вместе с этим гниющим мясом свалился в могилу, а трамвай пронесся надо мной, и могилу залило дождем, а Крамли продолжал бить меня по щекам, пока у меня изо рта не вылетел большой сгусток залежавшейся пищи.

Крамли вывел меня в сад, добился, чтобы я стал ровнее дышать, вытер мне лицо, ушел в дом подтереть пол и вернулся.

– Господи! – воскликнул он. – Ведь получилось! Мы достигли даже большего, чем хотели! Правда?

– Да, – устало согласился я. – Я услышал его голос. И говорил он именно то, что я ждал. То, что предложил вам как название вашей книги. Но голос его я хорошо слышал, он мне запомнился. Когда я теперь его увижу, где бы это ни оказалось, я его узнаю. Мы идем по следу, Крамли! Мы уже близко. На этот раз он не уйдет. Теперь у меня есть примета еще получше, чтобы его узнать.

– Какая?

– Он пахнет трупом. В тот раз я не заметил, а если и заметил, то так нервничал, что забыл. Но сейчас вспомнил. Он мертвый, наполовину мертвый. Так пахнет пес, раздавленный на улице. У него рубашка, и брюки, и пиджак – все застарело-заплесневевшее. А сам он еще того хуже. Так что…

Я побрел в дом и очутился за письменным столом.

– Ну теперь-то я и своей книге могу дать новое название, – сказал я и стал печатать.

Крамли следил за моей рукой. На бумаге появились слова, и мы оба прочли:

«От смерти на всех парусах».

– Хлесткое название, – сказал Крамли.

И пошел выключить звук, убрать шум темного дождя.

Панихиду по Фанни Флорианне служили на следующий день. Крамли отпросился на час и подвез меня к благостному старомодному кладбищу на холме, с которого открывался вид на горы Санта-Моники. Я удивился, обнаружив вереницу машин у ограды, и еще больше удивился, увидев, что к открытой могиле движется длинная процессия желающих возложить цветы. Людей было не меньше двух сотен, а цветов, наверно, тысячи.

– Обалдеть! – пробормотал Крамли. – Только посмотрите, какое сборище! Кого тут только нет! Вон тот сзади – это же Кинг Видор[136]!

– Точно, Видор. А вон Салка Фиртель. Когда-то она писала сценарии для Греты Гарбо[137]. А вон тот типчик – мистер Фоке, адвокат Луиса Б. Майера[138]. А этот подальше – Бен Гётц, он возглавлял филиал МГМ в Лондоне. А тот…

– Как же вы никогда не говорили, что ваша подружка Фанни водится с такими шишками?

– А думаете, мне она говорила?

«Фанни, милая моя Фанни, – подумал я, – как это на тебя похоже, ведь словечком не обмолвилась, не похвасталась ни разу, что столько знаменитостей карабкалось все эти годы по лестницам твоего чудовищного дома, чтобы посидеть с тобой, поболтать, повспоминать, послушать твое пение. Почему, Фанни, ты ни разу об этом не заикнулась? Как жаль, что я этого не знал, я никому не проболтался бы».

Я вглядывался в лица среди цветов. Крамли тоже.

– Думаете, он тут? – тихонько спросил он.

– Кто?

– Тот, кто, по-вашему, прикончил Фанни.

– Если бы я его увидел, я бы его узнал. Хотя нет, я бы узнал его, только если бы услышал.

– И что тогда? – спросил Крамли. – Арестовали бы его за то, что несколько дней назад он ехал пьяный в ночном трамвае?

Наверно, по моему лицу он понял, как я ужасно устал.

– Ну вот, опять я порчу вам настроение, – расстроился Крамли.

– Друзья! – начал кто-то.

И толпа смолкла.

Это была самая лучшая панихида из всех, какие я когда-либо наблюдал, если только так можно сказать о панихиде. Меня никто не просил выступать, да и с какой стати? Но другие брали слово на одну-три минуты и вспоминали Чикаго в двадцатых годах или Калвер-Сити в середине двадцатых, тогда там были луга и поля и МГМ возводила там свою лжецивилизацию. В ту пору раз десять в году вечерами на обочину возле студии подавали большой красный автомобиль, в него садились Луис Б. Майер с Беном Гётцем и остальными и играли в покер по дороге в Сант-Бернардино, там они просматривали последние фильмы с Джильбертом[139], или Гарбо, или Наварро[140] и привозили домой пачки карточек с предварительными оценками: «шикарный фильм», «дрянной», «прекрасный», «кошмар» – и долго потом тасовали эти карточки вместе с королями и дамами, валетами и тузами, стараясь представить, какие же, черт возьми, у них на руках взятки. В полночь они снова собирались за студией, играли в карты и, благоухая запретным виски, вставали со счастливыми улыбками или с мрачными, полными решимости лицами посмотреть, как Луис Б. Майер ковыляет к своей машине и первый уезжает домой.

И сейчас они все были здесь, и их речи звучали очень искренне и очень проникновенно. Никто не лгал. За каждым сказанным словом угадывалось большое горе.

В разгар этого жаркого полдня кто-то взял меня за локоть. Я обернулся и ахнул:

– Генри! Ты-то как сюда добрался?

– Уж конечно, не пешком.

– Как же ты нашел меня в этой толпе?

– Мылом «Слоновая кость» от тебя одного пахнет, от всех других «Шанелью» или «Пикантным». В такие дни, как сегодня, я радуюсь, что я слепой. Слушать все это – еще ладно, а видеть никакой охоты нет.

Выступления продолжались. Теперь речь держал мистер Фокс, адвокат Луиса Б. Майера, законы он знал назубок, но вряд ли смотрел фильмы, выпускаемые студией. Сейчас он вспоминал прежние дни в Чикаго, когда Фанни…

Среди ярких цветов порхала колибри, вслед за ней появилась стрекоза.

– Подмышки, – тихо произнес Генри.

Поразившись, я выждал, а потом спросил шепотом:

– Что еще за подмышки?

– На улице перед нашим домом, – зашептал Генри, глядя в небо, которого он не видел, и цедя слова уголком рта, – и в коридорах. Возле моей комнаты. И возле комнаты Фанни. Пахло подмышками. Это он. – Генри помолчал, потом кивнул. – Он так пахнет.

В носу у меня защипало. Глаза заслезились. Я переступал с ноги на ногу. Мне не терпелось бежать, расследовать, искать.

– Когда это было, Генри? – прошептал я.

– Позавчера. В тот вечер, как Фанни ушла от нас навсегда.

– Ш-ш! – зашипели на нас те, кто стоял поблизости.

Генри замолчал. Дождавшись, когда выступающие сменяли друг друга, я спросил:

– Где это было?

– В тот вечер, до того как с Фанни случилось, я переходил улицу, – прошептал Генри. – И запах там стоял крепкий, прямо разило. Потом мне показалось, что эти Подмышки идут за мной по коридору. Потому что запахло так, что у меня аж лобные пазухи пробрало. Словно гризли в затылок дышит. Ты когда-нибудь слышал, как дышит гризли? Я когда улицу переходил, так и замер, будто меня клюшкой саданули. Подумал, если кто так пахнет, то он, не иначе, всех ненавидит – и самого Бога, и собак, и людей – весь мир! Попадись ему под ноги кошка, он ее не обойдет – раздавит. Одно слово – ублюдок! А пахнет от него точно подмышками. Это тебе может помочь?

Я оцепенел. Мог только кивнуть, а Генри продолжал:

– Я запах подмышек учуял в коридорах еще несколько дней назад, просто он тогда был слабее, а вот когда эта сволочь ко мне подошла… Ведь ногу мне подставил как раз мистер Подмышки. Теперь я это понял.

– Ш-ш! – опять шикнули на нас.

Выступал какой-то актер, потом священник, потом раввин, а в заключение между памятниками промаршировал хор Первой баптистской церкви, что на Центральной авеню, они выстроились и стали петь. А пели они «Мой в небе край родной, мой в небе дом», «Встретимся ли мы с тобой, где святые все поют?», «Вот уж многие святые перешли к тем берегам, и грядут часы благие, скоро все мы будем там».

Такие божественные голоса я слышал разве что в конце тридцатых, когда Рональд Колман[141], одолев снежные пики, спускался в Шангри-Ла или когда в «Зеленых пастбищах» такие рулады раздавались с облаков. Но вот райское пение смолкло, а я так расчувствовался и возликовал, что Смерть предстала передо мной в новом обличье – желанной и залитой солнечным светом, и колибри снова запорхала в поисках нектара, а стрекоза задела крылышками мою щеку и улетела.

Когда мы с Крамли и Генри выходили с кладбища, Крамли сказал:

– Хотел бы я, чтобы меня проводили на тот свет под такое пение. Вот бы петь в этом хоре! И деньги не нужны, если так поешь.

Но я не спускал глаз с Генри. Он чувствовал мой взгляд.

– Дело в том, – проговорил он, – что этот мистер Подмышки снова к нам повадился. Можно подумать, хватит уже с него, верно? Но его, видно, голод мучает, хочется творить подлости, не может остановиться. Запугивать людей до смерти для него в радость. Причинять боль – он этим живет. Он и старого Генри хочет погубить, как сгубил других. Но не выйдет. Больше я не свалюсь. Ниоткуда.

Крамли серьезно прислушивался к рассуждениям Генри.

– Если Подмышки снова появится…

– Я вам дам знать inmediatamente. Он шляется у нас по дому. Я застал его, когда он ковырял запертую дверь Фанни. Комнату ведь запечатали, такой закон, да? Он возился с замком, а я как закричу! Спугнул его. Он же трус, ручаюсь. Оружия у него нет, зачем ему? Ногу слепцу и так можно подставить, свалится с лестницы за милую душу! Я так и наорал на него: «Подмышки! Скотина!»

– В другой раз вызывай нас. Подвезти тебя? – спросил Крамли.

– Нет, кое-кто из недостойных леди из нашего дома захватил меня с собой, спасибо им. Они меня и отвезут.

– Генри! – Я протянул ему руку. Он сразу схватил ее, будто все видел.

– Скажи, Генри, а чем пахнет от меня? – спросил я.

Генри понюхал, понюхал и рассмеялся.

– Вообще-то, теперь таких бравых парней, как раньше, не бывает. Но ты сойдешь.

Когда мы с Крамли уже порядочно отъехали, нас обогнал лимузин, выжимавший семьдесят миль в час, спеша оставить позади заваленную цветами могилу. Я замахал руками и закричал.

Констанция Раттиган даже не обернулась. На кладбище она держалась в стороне, пряталась где-то сбоку, а сейчас мчалась домой в гневе на Фанни – как та посмела нас покинуть – и, возможно, негодуя на меня, считая, что я каким-то образом навел на них Смерть, предъявившую свой счет.

Лимузин скрылся в бело-сером облаке выхлопных газов.

– Гарпии и фурии пронеслись мимо, – заметил Крамли.

– Да нет, – возразил я, – всего лишь растерявшаяся леди спешит скрыться, и ей это необходимо.

Следующие три дня я пытался дозвониться до Констанции Раттиган, но она не отвечала. Она хандрила и злилась, и в ее глазах, черт знает почему, я был связан с тем человеком, который как тень бродил по коридорам и совершал злодейства.

Пытался я позвонить и в Мехико-Сити, но Пег тоже не было. Мне казалось, что я потерял ее навсегда.

Я бродил по Венеции, присматривался, прислушивался, принюхивался, надеялся услышать тот страшный голос, учуять тлетворный запах чего-то умирающего или давно умершего.

Даже Крамли куда-то запропал. Его нигде не было, сколько я ни высматривал.

В конце этих трех дней, измученный тщетными попытками дозвониться и несостоявшимися встречами с убийцами, выбитый из колеи похоронами, я возроптал на судьбу и выкинул такое, на что раньше никогда не решился бы.

Около десяти вечера я брел по пустому пирсу, сам не зная куда, пока не пришел в нужное место.

– Эй! – окликнул меня кто-то.

Я схватил с полки ружье и, даже не проверив, заряжено оно или нет, не посмотрев, не стоит ли кто рядом, начал палить. Бах, бах! И бах, бах! И еще бах, бах, бах! Я сделал шестнадцать выстрелов!

И услышал, как кто-то кричит.

Ни в одну из мишеней мне попасть не удалось. До этого я ни разу не держал в руках ружья. Я и сам не знал, во что целюсь, впрочем, нет – знал!

– Вот тебе, сукин ты сын! Получай, гад! Будешь знать, мерзавец!

Бах, бах и опять бах, бах!

Патроны кончились, но я продолжал жать на спусковой крючок. И вдруг понял, что стараюсь впустую. Кто-то отобрал у меня ружье. Оказалось, это Энни Оукли. Она таращилась на меня так, будто видела в первый раз.

– Вы понимаете, что творите? – спросила она.

– Не понимаю и понимать не хочу, идите вы все знаете куда? – Я оглянулся. – А почему у вас так поздно открыто?

– А что делать? Спать не могу, а заняться нечем. А с вами-то, мистер, что стряслось?

– Через неделю в этот час на всем нашем несчастном земном шаре никого в живых не останется.

– Неужели вы в это верите?

– Не верю, но похоже на то. Дайте мне еще ружье.

– Да вам уже и стрелять-то неохота.

– Охота! Но денег у меня нет, так что буду палить в долг, – заявил я.

Она долго всматривалась в меня. Потом протянула ружье и напутствовала:

– Ухлопай-ка их всех, ковбой. Задай им жару, чертяка!

Я выстрелил еще шестнадцать раз и случайно попал в две мишени, хотя даже не видел их – так у меня запотели очки.

– Ну что, хватит? – раздался позади спокойный голос Энни Оукли.

– Нет! – заорал я. Но потом сбавил тон: – Ладно, хватит. А чего это вы вышли из тира на дорожку?