Солнечный зайчик Лагздынь Гайда
Мы сидим на скамейке с высокой спинкой возле цветочных грядок. Солнце почти закатилось за горизонт и напоминает о себе лишь дугой оранжевого света. Рука Грегори на моих плечах. Сидим просто как друзья, но окружающее нас пространство будто до предела нагрето и готово воспламениться от малейшей искорки.
– Стихи Йитса? Как тебе сказать… Знаешь, я сегодня прочла еще одно стихотворение, пока тебя не было. Маленькое, строк в десять, и то не до конца…
– Если не до конца, значит, я прав, – говорит Грегори. – Йитс не твой поэт.
– Да нет, ты послушай, – произношу я, почему-то все сильнее и сильнее волнуясь. – Понимаешь, если бы о том, про что я прочла у Йитса, мне сказали бы обычными словами, я, наверное, отмахнулась бы от этого разговора. А тут… Целый фонтан чувств. Хочется поспорить, доказать, что я думаю по-другому…
– Что это было за стихотворение? – немного помолчав, спрашивает Грегори.
Смущенно опускаю глаза. Нет! Не смогу я сказать ему, что стихотворение было о необходимости сдерживаться в любви, – слишком неудобно.
– Не помню… На название даже не посмотрела, а смысл сложно передать.
– Ну хотя бы… – начинает Грегори.
Перебиваю его, чувствуя себя загнанной в угол.
– Я потом его найду. Найду и обсудим, хорошо?
Грегори продолжительно смотрит на меня потемневшим многозначительным взглядом. Что он хочет сказать? Что я веду себя глупо? Или что не имею права возражать Йитсу? Или что слишком хорош вечер и жаль тратить его на бессмысленную болтовню?
– Кимберли… – неожиданно ласковым шепотом произносит Грегори, и мне кажется, что вот-вот вспыхнет та самая искорка. – Как хорошо, что ты предложила тогда… И что мы выбрались к Сэмюелю. Впрочем, мне было бы все равно… – Резко умолкает, сжимает губы, поводит бровями и медленно отворачивается.
Я гадаю, в чем дело. Изнываю от жажды отставить все обсуждения и воспоминания на свете и почувствовать прикосновение этих рук к своей потяжелевшей высоко поднимающейся груди.
Молчание затягивается. Что его останавливает? – думаю я. Может, я оказалась совсем не той, за кого он меня принимал? Разочаровала его? Меня почти охватывает отчаяние, когда Грегори вдруг уверенным движением убирает руку с моих плеч и крепко сжимает мои пальцы.
– Пойдем ко мне? В мою комнату? Покажу тебе фотографии, другие книжки?
Книжки? – звенит в моей голове. Нет, в эту минуту книжки интересуют меня меньше всего на свете. А вот комната…
Беру его за руку и не глядя на него, чтобы он не видел отражающихся на моем лице чувств, киваю.
– Пойдем.
Шагаем вверх по лестнице, и я с ужасом сознаю, что, если Грегори начнет мне показывать фотографии, я сама их отброшу, повисну у него на шее и не разожму рук, пока он не уложит меня в кровать и не начнет осыпать ласками. Перед дверью, будто сговорившись, на миг приостанавливаемся и так крепко сжимаем руки, что больше не нужно слов. Грегори подхватывает меня, и вот наконец наши губы сливаются…
На нас обрушивается лавина необузданной страсти. В страсть превращается все – все до единой мысли, чувства, желания. Срывая с себя одежду – с такой поспешностью и неудержимой силой, что трещат швы несчастной футболки, – я слышу где-то на краю сознания едва различимое «никогда не отдавай всего». И сгораю от желания, вопреки этим потрясающим, почти живым строчкам, назло почти тридцати годам собственной жизни, когда я и не подозревала, что значит любить мужчину, – сгораю от желания отдать Грегори все без остатка. Отдать больше, чем могу…
Губы жжет от сумасшедших поцелуев. Кажется, распух весь рот, но до чего же это приятно! Дышать тяжело, но с каждым вздохом будто больше и больше раскрывается сердце, а осознание того, что ты пленница страсти, как ни удивительно, освобождает от прочих зависимостей. В голове искристый туман. От сладостной боли ноет каждая косточка, но врачи и примочки не требуются. Тут поможет единственное – очередная порция ласк. Может, чуть погодя.
Долгое время лежим в темноте, медленно водя по руке и бедру друг друга кончиками пальцев. Звучит, может, несколько глупо, но после пламенного соединения не найти лучшего способа уверить партнера в том, что огонь угас лишь на время, но вспыхнет вновь и вновь, еще сотни, тысячи раз.
– Что-то совсем не хочется спать, – шепчет Грегори. Его дыхание еще неровное, рука останавливается в районе моей талии. О эти волшебные руки! Вспоминаю, как некоторое время назад была в них точно кусок податливой глины, и снова пробирает дрожь.
– Спать? Мне тоже не хочется…
– Может, тогда все же посмотрим фотографии? – негромко смеясь, спрашивает Грегори.
– Давай! – Теперь я нахожу эту мысль весьма занятной. Побольше узнать о том, кому позволила украсть собственное сердце. Что может быть интереснее?
Грегори обматывает вокруг бедер простыню, а я, вдруг представив, что сейчас он зажжет свет, и устыдясь своей наготы, хватаю отброшенное на спинку кровати покрывало и заворачиваюсь им. Щелкает выключатель торшера, я зажмуриваюсь, моргаю и осматриваюсь.
Обставлена комната весьма скромно, как и все в доме Сэмюеля, но тут всюду – на письменном столе светлого дерева, на многочисленных полках с книгами – рамки с фотографиями и на многих из них Грегори. Как странно.
– Ты что, привез все эти снимки с собой? – спрашиваю я.
Грегори выдвигает ящик стола и достает небольшой фотоальбом.
– Нет, почему же. Они здесь всегда. Это моя комната.
– Как? Совсем твоя?
– Ну да. Я нередко навещаю Сэмюеля. Что тут удивительного?
Пожимаю плечами. Впрочем, он прав. Удивительного тут как будто ничего. Только… как же ему удается и часто бывать здесь и красоваться хотя бы на половине мамашиных приемов? Воспоминание о его семье отдается в душе неприятным чувством. Пытаюсь вообразить, с каким видом Грегори является на светские семейные торжества, и не могу. Хотя и тем, какой он обычно у Стивена, теперь представить его довольно сложно. Настроение резко портится. Лучше бы совсем не думала о том, что было прежде, не смазывала бы впечатления от первой волшебной близости…
Чтобы отвлечься от мыслей о жизни в городке, внимательнее всматриваюсь в фотографию на столе. На ней – двое ребят. Первый в одной руке держит бокал, а второй хохочет, согнувшись пополам. С удивлением узнаю в смеющемся Грегори. Или я ошибаюсь?
– Это… ты? – спрашиваю неуверенным голосом.
Грегори уже сидит на краю кровати – приготовился показывать мне снимки в альбоме.
– Да, я. Восемнадцатилетний болван. А рядом Джаспер. Это мы у Стивена, тогда там все было по-другому.
Я чуть не раскрываю в изумлении рот.
– Ты был таким?
– Каким? – переспрашивает Грегори.
– Ну… – Мысли в голове путаются, но я пытаюсь объяснить, что имею в виду. – Умел вот так веселиться… гм… на полную катушку. Причем там, у Стивена?
– Да, таким я и был. Пока не получил от жизни обилие шлепков и во многом не разочаровался.
– Обилие шлепков? Ты о гибели Джаспера?
Грегори вздыхает.
– Увы, не только. В ту пору жизнь преподнесла мне несколько сюрпризов. – Поджимает губы и смотрит рассеянным взглядом на кожаную альбомную обложку.
– Это… секрет? – спрашиваю я, сама не знаю почему мечтая скорее узнать, что это были за сюрпризы.
– Нет, почему же… От тебя у меня секретов нет.
Слышать от Грегори такое признание ужасно приятно и немного стыдно. Как бы я ни гнала прочь раздумья о том, с чего все началось, они все равно постоянно здесь – нашептывают на ухо, совестят, висят на сердце камнем.
– У Джаспера была невеста, – начинает Грегори спокойным голосом, но я вижу по его взгляду, что говорить ему ой как нелегко. – Их отношения казались мне почти идеальными. Оливия была женственной, как будто честной, как будто беззаветно любящей. Я жил тогда в Вермонте, остался там после окончания колледжа, там же Джаспер и познакомился с ней, когда гостил у меня. Как-то раз я узнал, что, пока его нет, она не теряет времени даром – встречается то с одним, то с другим. Тотчас поехал к ней, сказал все в глаза. Она долго отпиралась. Лгала настолько искусно и со столь невинными глазами, что, честное слово, в те минуты было невозможно ей не верить. Тут произошло непредвиденное – зазвонил телефон. Оливия испугалась, но сразу взяла себя в руки – заулыбалась, стала изумленно пожимать плечиками. Говорит, не буду отвечать, чтобы не отвлекаться от разговора. А о том, что у нее доисторический автоответчик, совсем позабыла. Так я и вывел ее на чистую воду: аппарат вдруг стал толкать приветственную фразу, Оливия было рванула к нему, но я преградил ей дорогу. Послышался мужской голос: «Помнишь нашу ночь в прошлую субботу? Нет ли желания порезвиться вновь?». Что-то вроде этого. Какие-то гадости.
Я смотрю на него и думаю: а чем я лучше Оливии? Тоже лгунья, приспособленка…
– Я сразу ушел, – продолжает Грегори. – Она провожала меня мольбами: не рассказывай Джасперу! Я, мол, люблю его, а это все так, несерьезно. Оттого что его нет рядом, а очень хочется тепла. Тепла! Даже вспоминать тошно. – Тяжело вздыхает и сжимает альбомчик так крепко, что под пальцами проминается толстая коричневая кожа обложки. – Буквально через месяц Джаспера не стало. Он так и не узнал о том, кто она на самом деле, его сказочная фея. И слава богу!
Я слушаю молча. И не смею смотреть ему в глаза. По душе, недавно столь весенней и влюбленной, расплывается чувство неискупимой вины. Пытаюсь удержать ее, уверить себя в том, что я совсем другое дело, что и не помышляю изменять Грегори, но не верю своим доводам.
Грегори берется за голову, качает ею, проводит ладонями по щекам и опускает руки на колени.
– Немногим раньше произошло и еще кое-что… Об этом сейчас не хочется, но я обязательно тебе расскажу. Потом. Словом, все эти события резко перевернули мое представление о жизни. Людское лицемерие, ханжество, ничтожные радости вдруг стали видны, куда ни взгляни, во всем своем уродливом виде, вера в любовь, в разумность, в верность растаяла, как запоздалый весенний снег.
Что еще произошло? – размышляю я, только теперь понимая, почему у Стивена он настолько нелюдимый и сдержанный, смотрит на всех даже презрительно. Какая еще приключилась беда? Может, тоже предала женщина?
– Возвращаться в родные края мне страшно не хотелось, – говорит Грегори с тоской, от которой в душе все рвется и плачет. – Но, во-первых, у нас с Джаспером была одна задумка, осуществить которую мы собирались сразу после его отставки и на которую уже скопили приличную сумму. А во-вторых, перед отъездом в Ирак он взял с меня слово, что, если с ним что-нибудь случится, я не оставлю его родителей, стану им как сын. Поэтому я и уехал из Вермонта. Квартиру удалось купить в том самом доме, где какое-то время перед поступлением снимал комнату Джаспер. Представляешь, как повезло?
Печально улыбается, а у меня от желания вернуть этой улыбке свет сердце будто раскалывается надвое. Чувствую с ужасающей отчетливостью, что ясные дни отошли в прошлое, и уже ощущаю на себе тень надвигающихся туч из ближайшего будущего. Внутренне содрогаюсь.
– Осуществить нашу мечту мне удалось довольно легко, – рассказывает Грегори, – но радости, какую мы хотели от этого получить, почему-то нет…
Складываю губы трубочкой, вознамерившись спросить, что это за мечта, но слова будто прилипают к горлу и такое чувство, что лучше помолчать.
– Впрочем, я привык к такой жизни. Смирился с мыслью о том, что война, разрушение, насилие, притворство, ложь и обывательская ограниченность, сколь бы ни были безобразны, – неотъемлемая часть нашего существования. Развлечениями довольствуюсь одними – поездками к Сэмюелю и прогулками по лесу. Еще по субботам хожу в этот бар, сажусь за наш с Джаспером столик, пью наше любимое виски. Поначалу казалось, это несет в себе некий смысл, а теперь я просто привык. Не люблю, когда гибель близких превращают в показуху – смотрите, какой я сердечный, сколь дорожу памятью! Глупо все это. Бессмысленно.
Я сижу, низко наклонив голову, и вспоминаю о том, с какой готовностью называла его чокнутым и отвратным. Щеки – багровые от стыда. Раздумываю о богатых приемах его родителей и не пойму, почему он говорит, будто развлекается лишь тогда, когда приезжает сюда и общается с природой. Отношения с семьей у него, судя по всему, далеко не лучшие, но не может же быть такого, чтобы он к ним вообще не казал глаз? Ничего не пойму…
– Такая вот история! – взбадриваясь, восклицает Грегори. – Веселого в ней мало, но – что поделать? Будем смотреть альбом?
Киваю.
На первых страницах фотографии, где Грегори подросток. Смешной, с непокорным вихром на затылке и задорной улыбкой на юношески пухлых губах. Рядом с ним подтянутый седовласый мужчина – прижимает Грегори к себе загорелой мускулистой рукой. Виды везде экзотические – от любой постройки так и веет восточными сказками.
– Это в Ираке, с дедом, – комментирует Грегори. Указывает на три первых снимка, где они на фоне дома с причудливо оформленным окном, у пестрых рыночных лавок и возле мечети. – Багдад. А это Вавилон, ворота Иштар, точнее их копия – оригинал в Берлинском музее. Вавилон, по мнению историков, древнейший город на земле. Считается, что на террасах вавилонских Летнего и Зимнего дворцов Навуходоносора II располагались Висячие сады Семирамиды. Я видел эти дворцы собственными глазами, представляешь?
Всматриваюсь в фигурки на голубых воротах и в синее небо над головами маленького Грегори и его деда, но взгляд снова и снова приковывают к себе их лица. Уже в двенадцать лет этот парень, хоть и еще не задумывался о смерти, изменах и войнах и умел улыбаться во весь рот, был вдумчивым, любознательным и хотел походить на трудолюбивого деда. Наверное, он уже тогда был взрослее меня теперешней. Эх!
Грегори переворачивает страницу. На других снимках он более взрослый, на большинстве – с Джаспером или с ним и компанией других парней и девушек. Вот Джаспер в военной форме смотрит в камеру серьезно, без прежней беззаботности. Вот он же в цивильном обнимает девушку.
– Оливия, – говорит Грегори ничего не выражающим голосом.
Вглядываюсь в хорошенькое личико Джасперовой возлюбленной. На нем – безграничное доверие, нежность, мечта раствориться в человеке, к которому она столь трогательно льнет. Действительно ни за что не поверишь, что такая способна на подлость. До чего непостижима и коварна жизнь!
– Симпатичный был парень, – говорю чуть охрипшим от долгого молчания голосом, глядя на изображение сияющего от гордости Джаспера.
Грегори присвистывает.
– Симпатичный – мягко сказано. Он был красавец. Я не преувеличиваю.
Украдкой бросаю взгляд на его профиль, и в голове звучит идиотская мысль: для меня есть теперь один на свете красавец. Ты. Смущаюсь. Достойна ли я сидеть с ним рядом? Слушать все, что он хранит так глубоко в сердце?
Альбом заканчивается, и Грегори откладывает его в сторону. Я рассматриваю остальные снимки – в рамках. На них тоже Джаспер и Грегори. Вместе или по отдельности. Изображений женщин нет.
– А почему в других комнатах ни одной фотографии? Ни Джаспера, ни Лилиан, ни всей их семьи?
– Сэмюель смотрит их очень редко, – говорит Грегори. – Считает, что, если обвешать ими все стены, со временем перестанешь их замечать, как мебель или вешалку для шляп. Отчасти его можно понять.
Киваю. Задумываюсь, какой была Лилиан. Наверняка привлекательной, во всяком случае доброй. Злыдня не воспитала бы столь порядочного парня, как Джаспер. Откуда у меня уверенность в том, что он был порядочный? Лучший друг Грегори не мог быть другим. Почему же он выбрал меня? – звенит в голове вопрос.
Грегори с загадочным видом берет с полки зеленую прозрачную папочку и достает сложенный вдвое слегка пожелтевший газетный лист.
– Помнишь, я сказал, что Джаспер тебя почти знал? – Он глядит мне в глаза столь преданным взглядом, что я от осознания своей лживости готова сгореть на этом самом месте.
– Помню. – Говорить получается только шепотом.
Грегори разворачивает лист, и я вижу на фотографии сбоку статьи изображение самой себя! Нет, не может быть! Моргаю, наклоняю вперед голову. Точно я, только лет на десять с лишним моложе, еще школьница. Улыбаюсь так, будто прославилась на весь мир.
– Вот откуда я узнал, что ты занималась танцами, – исполненным нежностью голосом говорит Грегори.
Вспоминаю, что семнадцатилетней девочкой победила на городском конкурсе, и эту статью в местной газете, и фотографию. Помню, меня сильно смущало, что рот получился каким-то слишком большим и что на лбу вывалившийся из прически завиток.
– Я увидел эту статью не в тот год, а гораздо позднее. Наткнулся на старую газету здесь, на чердаке. Взглянул на фотографию и почувствовал, что влюбляюсь.
Я засмеялась – нервным резковатым смехом.
– Нет, я серьезно, – говорит Грегори. – Во всяком случае, симптомы были как при самой настоящей влюбленности. Смешные мечты, легкое сумасшествие. Я сохранил этот листок, хотя, честно признаюсь, был уверен, что со временем умопомешательство пройдет. Но смотрел на фотографию снова и снова и чувствовал то же самое, что и в самый первый раз.
– Перестань, – прошу я, окончательно заходя в тупик. Как выпутываться из положения, еще не имею понятия, но уже твердо знаю, что ждать, пока все выяснится само собой, никак нельзя.
– Почему «перестань»? – шепчет Грегори, и звучащая в его голосе любовь рвет мое сердце на части. – Ты – единственное чудо в моей жизни, Кимберли. Я хочу, чтобы ты знала все-все. – В волнении откладывает листок на стол и берет меня за руки. – Джасперу я показал эту фотографию лишь в Вермонте, когда мы виделись с ним в самый последний раз. Он долго изучал ее, потом твердо заявил: либо ты встретишь ее и будешь с нею до гробовой доски, либо всю жизнь проходишь в холостяках.
Опускаю глаза и стискиваю зубы, чтобы не заплакать. История правда казалась бы истинным чудом, если бы «прекрасная принцесса» была бы достойна такого счастья. Увы! По-сказочному все бывает лишь в сказках…
– Когда я увидел тебя там, в баре, не поверил своим глазам, Кимберли, – шепчет Грегори, сжимая мои руки. – Ты как раз танцевала и была точь-в-точь как на этом снимке…
У меня в груди немыслимая дрожь. Кажется, еще слово – и не хватит сил все это выслушивать.
– Ты увидел меня? Смотрел в мою сторону? – спрашиваю я с неуместной требовательностью, даже с агрессивными нотками в голосе. – А я думала… ты не замечаешь никого вокруг…
Лицо Грегори серьезнеет.
– Мне было вполне достаточно единственного взгляда. Строить глазки, заигрывать, охмурять восторженными речами, ахами и охами – не могу я так себя вести, понимаешь? Теперь не могу…
Мне так плохо, что мутнеет перед глазами и немного закладывает уши. После каждого объяснения Грегори все растет и растет в моих глазах. Теперь он так высоко, что я с ним рядом кажусь себе жалкой карлицей. Почему, почему, черт возьми, мне нужно все разжевывать, растолковывать каждую мелочь?!
– Я долго размышлял, как с тобой поговорить, что предложить, куда позвать, – говорит Грегори, явно очень волнуясь. – Даже раздумывал, не пересилить ли себя, не поступить ли как все? Подойти, прикинуться, что я не знаю твоего имени, представиться, завести пустой разговор. Но всякий раз, когда воображение рисовало подобную картину, я чувствовал, что это будет пошло, недостойно, гадко. В том, что если мы с тобой сойдемся, то непременно найдем общий язык и будем вместе всегда, я не сомневался ни мгновения, понимаешь? Наверное, из-за тех слов Джаспера, они ведь как пророчество… Поэтому я и решил не тратить время на глупые ухаживания, походы в кино или в рестораны.
Я смотрю на свою футболку и джинсы. Они валяются на полу, живо напоминая о том, в каком почти беспамятном состоянии я их с себя скидывала… Хочется одного: собраться с силами, дотянуться до одежды, надеть ее и сбежать отсюда. Но руки, вцепившиеся в края покрывала, будто не мои, а вырублены из дерева.
– Я, наверное, напугал тебя своим предложением, озадачил? – спрашивает Грегори все тем же влюбленным шепотом. – Видишь ли: я решил, что, раз наша история столь исключительна, ты почувствуешь, кто я для тебя, кем должен стать. Почувствуешь, несмотря на скупость слов и неожиданность беседы… Так, впрочем, и вышло. – Счастливо и несколько стеснительно смеется.
Я ненавижу себя.
– Я знал, что тебе понадобится время, – прибавляет Грегори. – Но ждать был готов сколь угодно долго…
Чувствую, что, если не умчусь отсюда сейчас же, потеряю над собой власть и приключится что-нибудь страшное. Собираю в кулак все мужество, резко наклоняюсь, подбираю с пола одежду и, бормоча несвязное «прости… что-то мне… гм… нехорошо… прости… потом, ладно?», вылетаю из комнаты прямо в покрывале на голое тело.
Закрываю за собой дверь и еще долго держусь за ручку, боясь, что Грегори придет за мной следом и станет выспрашивать, в чем дело. Но его нет и нет.
Меня всю трясет. Голова вот-вот взорвется, сердце стучит так, что кажется, будто слышно на весь дом. Медленно разжимаю пальцы, прохожу к кровати и падаю на нее, как мешок с мукой. Что делать?
Получается, Грегори благороднейший человек с огромной душой и незапятнанной совестью. А я обманщица, интриганка, не способная видеть дальше своего носа. Почему сердце не подсказало мне, что надо прислушаться к тем ощущениям, что подарил его взгляд тогда, при нашей первой беседе? Почему я предпочла забыть их, утопить в море сиюминутных впечатлений и жалких рутинных забот? Почему не отдавала себе отчет в том, что мое окружение не то, какое мне нужно, как могла быть настолько слепой, глухой, недалекой?
С трудом переворачиваюсь на живот – ноги и руки отказываются слушаться, вдавливаюсь лицом в подушку и вцепляюсь руками в деревянную кроватную спинку. На душе до того гнусно и мрачно, что нет сил даже плакать.
Какое-то время лежу не двигаясь. Потом медленно разжимаю пальцы и хватаюсь за голову. Как мне быть? Грегори должен, непременно должен, знать и мою историю, хоть и не исключено, что она станет для него сокрушительным ударом. Иначе нельзя. Если я смолчу теперь, прикинусь, что в самом деле просто раздумывала над его словами целые полгода, а потом решила наконец, что он мой единственный, правда все равно когда-нибудь всплывет. Я сама же проболтаюсь – случайно или в сердцах. Так будет намного хуже – Грегори этого не вынесет.
Я должна с ним поговорить. Завтра же.
А что потом? Сможет ли он понять и простить? Станет ли доверять мне в будущем? Не разочаруется ли в жизни настолько, что отбросит всякие мысли о женитьбе? Да что там женитьба! Не сломается ли, не падет ли духом?
Замираю, слушаю неистово бьющееся сердце. И глубже вдавливаюсь в кровать под тяжестью убийственного отчаяния. Конечно, он разочаруется. Не захочет меня знать. Что будет со мной? Смогу ли я вернуться к прежней жизни и по-старому болтать о глупостях с Джосс, дарить улыбочки знакомым в баре, довольствоваться обывательскими утехами?
Нет, нет! Я задохнусь, если снова уйду от природы, и не представляю, как буду жить без него…
Нет, нет, нет! В остервенении бью руками по подушке и проклинаю саму себя. Я одна во всем виновата, мне и отвечать. Снова замираю, зажмуриваюсь и представляю себе, с какой благодарностью приняла бы откровения Грегори, если бы совесть была чиста. Если бы, соглашаясь быть с ним, я думала не о деньгах, которыми должна выручить подругу, а о нем самом, о жизни с ним…
Позволяю себе помечтать, но грезы выходят блеклые и не греют сердца. Надо бы уснуть и обдумать все завтра, на свежую голову, но сон, будто нарочно, никак не идет. Переворачиваюсь на бок, надеясь, что так будет удобнее, потом на другой и так бесконечно. Но мне не становится удобнее – одеяло, еще вчера столь нежное и теплое, кажется колючим, а матрас напоминает сложенные одна к другой неровные доски.
9
Просыпаюсь с тяжелой головой, с трудом раскрываю глаза и смотрю на стенные часы. Половина одиннадцатого! Я никогда не вставала здесь так поздно. Впрочем, прошлой ночью провалилась в темную бездну сна лишь на рассвете. Неудивительно.
В душе пробуждается гирлянда воспоминаний. Сначала сказочно упоительных, потом таких, от которых хочется снова уснуть и спать лет десять подряд, пока не выцветут строчки на белых листках памяти. Натягиваю на голову одеяло, тут же откидываю его и нащупываю на стуле сотовый. Надо срочно занять себя чем-то посторонним, чтобы встряхнулись и упорядочились мысли.
Трубку я держу отключенной, чтобы никто не мешал отдыхать, особенно коллеги, которые вечно нуждаются в советах и подсказках. Сразу по приезде я позвонила Генри, уверила его, что все идет отлично, и рассказала, где находится ферма. Потом дня через три снова включила телефон и просмотрела сведения о поступавших звонках. Мама пыталась связаться со мной дважды. Я тотчас перезвонила ей и объяснила, что мне пришлось на некоторое время уехать. С родителями нам повезло. Они не изводят нас нотациями, всегда оставляют за нами право решать самим, как поступать, и не мучают лишними вопросами. Мама тотчас поняла, что посвятить в подробности я ее пока не могу и что, если захочу, непременно расскажу обо всем позже.
Больше всего звонков было от Джосс. Может, я неправильно сделала, что исчезла, не предупредив ее, но открывать ей правду уж очень не хотелось, а достойной лжи не пришло на ум. К тому же она мгновенно поняла бы, что я хитрю.
Включаю телефон, и он тут же заливается мелодией из «Завтрака у Тиффани». Снова Джосс! Смотрю на трубку в нерешительности. Ответить и обо всем рассказать? Может, подруга поможет советом, по крайней мере подумаем вместе, как теперь быть? Она ведь в этой истории сыграла немаловажную роль, можно сказать стала зачинщицей. Впрочем, сваливать на нее вину я не намерена. Основная ответственность на мне, как ни поверни…
Но поймет ли Джосс? Хватит ли ей чуткости, душевной тонкости, терпения, чтобы выслушать? В сомнении качаю головой.
Телефон звонит и звонит. На мгновение-другое умолкает и вновь затягивает изрядно надоевшую мелодию. Теперь Джосс знает, что я слышу звонок, по крайней мере что мой сотовый включен. Представляю, что, если не отвечу, буду вынуждена теперь же подняться, принять душ и выйти из комнаты… А там Грегори со своим пронизывающим вопросительным взглядом. Ждет объяснений.
Нажимаю на кнопку.
– Алло?
– Ким! Наконец-то! – кричит мне в ухо Джосс.
– Эй, нельзя ли потише? – бормочу я, с опозданием сознавая, что совершила непоправимую ошибку.
– Где ты?! Куда запропастилась?! – требовательно и возмущенно спрашивает Джосс. – Я звонила твоим, они отвечают загадками.
– Послушай, тут такое дело… – растерянно произношу я. – Вышло так, что…
– Ты с ним! – победно и с нотками злобы восклицает Джосс. – С Гнусом! Вчера его не было в баре. Я сразу догадалась!
– Джосс! – От ее «Гнуса» у меня все вскипает в душе. Знала бы она, насколько не подходит ему эта дурацкая кличка. Если бы только знала…
– А что это за тон?! – Голос Джосс дребезжит от возмущения. – Не загордилась ли ты, подружка, а?
Я рывком сажусь и растерянно моргаю. Чем тут гордиться? В самый раз на стенку лезть.
– Молчишь? – ехидно спрашивает Джосс. – Значит, я угадала! Приняла на заметку мою идею, для приличия поломалась, а сама обстряпала это дельце и теперь блаженствует в роскоши. А меня знать не желает. Конечно, где уж нам с Долли! Мы богатством не избалованы, на операцию и на ту нет денег!
– Прекрати! – кричу я, задыхаясь от гнева.
– Прекратить?! – визжит Джосс. – Ты еще пытаешься заткнуть мне рот?! Да знаешь, как это называется? Это самое настоящее…
Не имея ни малейшего желания узнать, как это называется, прерываю связь и снова отключаю трубку. Ощущение такое, будто я наступила в канаву с отходами и от них теперь вовек не отмоешься.
Боже, как все мерзко! Разговор с Джосс живее вчерашней беседы с Грегори напомнил о том, что предшествовало этой поездке. Надо срочно объясниться с ним, выложить все начистоту, а там будь что будет, пусть хоть погибель. Иначе я не смогу с ним быть – изгложет совесть.
Насилу заставляю себя подняться с кровати, встаю под душ, и от отчаянного желания превратиться в водяную струйку и уйти куда-нибудь в землю сводит скулы. Чувствуя себя разбитой и бесконечно несчастной, с еще влажными волосами выхожу из комнаты.
В кухне не шипит масло на сковородке и не постукивает посудой Сэмюель. Слишком поздно, он наверняка уже в мастерской. Но в воздухе пахнет какой-то выпечкой, и всюду царит домашний уют. Представляю, что всего этого у меня может в одночасье не стать, и на миг зажмуриваюсь, точно в приступе нестерпимой боли.
Медленно и тихо спускаюсь вниз. В кухне правда никого. Есть совершенно не хочется, но я говорю себе, что надо запастись силами, и выпиваю стакан молока – раз в два дня Сэмюель покупает свежее у кого-то из соседей. На блюде остатки пирога. Судя по запаху, рыбного. Наверняка для меня. Отламываю маленький кусочек и, на ходу жуя, плетусь в гостиную.
И здесь ни души. Нет даже Пушика в клетке. Выхожу из дома и на крыльце сталкиваюсь с Грегори. Смотреть в его честные грустные глаза не хватает храбрости, и я трусливо потупляюсь.
– Ходили с Пушем на прогулку, – объясняет он сдержанным голосом, совсем не таким, каким разговаривал вчера вечером. – Это тебе.
Приподнимаю голову и только теперь замечаю в его руке букетик диких цветов. Нежные безыскусные красные лепестки и зеленые листики настолько прекрасны, что заткнут за пояс самую дорогую и замысловатую композицию из городского цветочного магазина.
Беру цветы и невольно прижимаю их к сердцу. Глаза наполняются слезами, и бороться с ними нет смысла. Снова опускаю голову и чувствую, как по щеке скатывается первая прозрачная слезинка.
– Кимберли! – Грегори прижимает меня сильной рукой к груди, но я, вдыхая его головокружительный запах, тотчас отстраняюсь, чтобы совсем не раскиснуть. – Кимберли… – растерянно бормочет он. – Я чем-то обидел тебя вчера? Да? Когда ты убежала, я хотел броситься за тобой следом, но подумал, что тебе нужно побыть одной… Может, не стоило торопиться с…
Смеюсь нервным прерывистым смехом, изо всех сил пытаюсь удержать слезы, а они предательски текут и текут. Вытираю щеки тыльной стороной ладони и стараюсь сделать вид, что сама не понимаю, из-за чего плачу.
– Может, принести воды? – предлагает Грегори, хмуря брови.
Меня начинает злить собственная несдержанность. Говорю себе, что, если сейчас же не успокоюсь, буду до конца дней краснеть при воспоминании об этих минутах. Не исключено, что они у нас последние… И что именно такой, какой буду в эти минуты, я и останусь в памяти Грегори. Набираю полные легкие воздуха, выдыхаю и неестественно широко улыбаюсь.
– Нет, спасибо, ничего не нужно. И ничем ты меня не обидел, об этом даже не думай. Ты все сделал здорово – все, с самого начала. Иначе… правда выглядело бы пошло… – Мысли перепрыгивают с одного на другое. Смотрю на озадаченное лицо Грегори и пытаюсь сосредоточиться. – Только вот… – Голос обрывается.
– Что? – негромко спрашивает он.
Опять дурацки прерывисто и слишком громко смеюсь. А ведь впору рвать на себе волосы. Резко умолкаю и едва различимо произношу:
– Нам нужно поговорить.
Грегори кивает.
– Конечно. Только занесу Пушика.
Пушик… Мой ненаглядный меховой малыш. Вчера вечером и все сегодняшнее утро я о нем почти не вспоминаю. Хорошо, что рядом есть более ответственный и надежный Грегори. Пока есть…
– Все. Он сыт, нагулялся, витамины принял и, по-моему, вполне доволен жизнью, – говорит Грегори, выходя на крыльцо. – Где будем беседовать? Может, пройдемся?
Киваю. Да, так лучше всего. Ходьба меня успокаивает. Спускаемся по ступеням с крыльца, и мой взгляд вдруг падает на букетик в собственной руке.
– Ой, подожди! Их же надо поставить в воду, а то погибнут. – Не дожидаясь ответа, разворачиваюсь и возвращаюсь в дом. Зачем я это делаю? Чтобы потянуть время? Еще хоть на пять минут отдалить самое страшное? Или правда из жалости к безмолвным цветам? Наверное, и то и другое. Сложно сказать. Сейчас мне лучше вообще ни о чем всерьез не задумываться, ведь голова гудит, а чувства смешались и оплели душу вьюном – не разобраться ни в чем. Главное теперь – все рассказать. Печься об остальном, в том числе и о своей несчастной душе, буду после.
Наливаю в вазочку воду, ставлю в нее цветы, неторопливо расправляю их. Потом вдруг, подумав о том, что считанные секунды все равно не облегчат моей участи, а тяжкий груз лучше поскорее с себя сбросить, опрометью выбегаю назад, к Грегори.
Выходим за ограду прогулочным шагом. Эх! Почему день выдался настолько несвоевременно волшебным? Зачем воздух так дивно благоухает, а в лесу, хоть отсюда ее и не видно, так манит быстрая речка? Лучше бы лил дождь, а над головой темнели тучи. Неужели природа не догадывается, не чувствует?
Собираюсь с духом.
– Прежде всего, пожалуйста, запомни: то, какой я была две недели назад и какая теперь, – совершенно разные вещи. И мое отношение к тебе сейчас совсем другое… Я и подумать не могла… Никак подобного не ожидала. От себя… – Говорю сбивчиво и, наверное, не совсем понятно. Боковым зрением вижу, что Грегори до сих пор хмурится, но останавливаться нельзя, не то совсем потеряю логическую нить и второй раз будет уже не начать. – Я ведь была уверена, что отношусь к той немногочисленной группе людей, которым любить просто не дано…
Любить… В волнении облизываю губы. Заговорила о чувствах – самой не верится. А теперь должна признаться, что способна на последнюю низость.
– Но тогда, перед звонком тебе…
Приковав взгляд к темнеющим впереди деревьям, чтобы не видеть, как меняется лицо Грегори, перехожу к главному. Собственные слова звучат жестоко, убийственно, и кажется, что они не про меня и не про мою лучшую подругу – про отрицательных героев из бездарной книжонки. Закончить бы побыстрее, но парой фраз, увы, не обойтись, и объяснение выливается в долгий рассказ, от которого начинает звенеть в ушах. Наконец произношу последнее слово и останавливаюсь у самого леса.
Грегори сначала долго молчит, потом медленно опускается на траву, прижимает руки к лицу, чуть раскачивается из стороны в сторону и вдруг разражается неуемным хохотом. Я хватаюсь за голову, в ужасе думая, не свела ли его с ума моя история.
– Получается, это была единственная причина? – выдавливает из себя Грегори, еще смеясь. – Желание добраться до денежек моего семейства?
– Да нет же… не добраться до денежек… просто получить возможность… – Спотыкаюсь. Тут какие ни подбери слова, суть останется той же.
– А я сам, стало быть, нисколько тебя не интересовал? – спрашивает Грегори уже без смеха, наклоняясь вперед и впиваясь в меня взглядом пылающих глаз, теперь кажущихся почти черными.
– Гм… – Надо бы что-то придумать, изобрести хитрую ложь, которая была бы не совсем выдумкой, но и не чистой правдой. Но я не могу кривить душой и чувствую себя приговоренным к смерти узником, которого уже ничто не спасет, как ни лукавь. – Когда мы сидели на скамейке тогда, осенью, на меня как-то странно подействовал твой взгляд… Я что-то такое почувствовала, но… – Тоже опускаюсь на землю и принимаюсь, чтобы хоть немного успокоиться, рвать и бросать вокруг себя траву. – Потом возникло то же самое чувство, когда ты посмотрел на меня у Стивена… Я танцевала… В тот же вечер я и позвонила.
– И больше ничего? – разочарованно произносит Грегори, и меня охватывает предчувствие: сейчас он снова расхохочется и я от этого смеха оглохну.
Кашляю. Что говорить? Того, чего ждал от меня он, я совсем не чувствовала. Мне и в голову не приходило, что буквально через неделю я по уши в него влюблюсь.
– Молчишь? – с горечью в голосе спрашивает Грегори, и я, ради того чтобы освободить его от этой жгучей боли, готова на все. Увы, лекарств от подобных недугов не заполучить нигде, даже если есть доступ к богатствам Колбертов. – Не хочешь отвечать?
Молча качаю головой. Глаза снова наполняются слезами, и трава на земле превращается в расплывчатое зеленое пятно. Теперь мой плач Грегори не трогает.
– Блестящий вы изобрели план, ничего не скажешь! – издевательски восхищенно произносит он. – Но не учли одной малости лишь только потому, что о ней неизвестно вашим дружкам-сплетникам.
Вытираю глаза и вопросительно смотрю на него. Его взгляд колюч и гневен, отчего он больше похож на себя прежнего и ничем не напоминает себя вчерашнего.
– Доходы, которые приносит мебельная фабрика Колбертов, меня никоим образом не касаются! – восклицает он, и я недоуменно моргаю. Губы Грегори кривятся в усмешке. – Так что просчитались вы с подружкой! Очень жаль, но ты лишь потеряла неделю драгоценного времени. Не побывала вчера у Стивена, не услышала порцию новых слухов. Очень тебе сочувствую!
Из моей души рвется крик: плевать я хотела на слухи и чертов бар! Теперь я совсем другая и сердце мое полно иным… Но я молчу, кусая губы.
– А дело в сущем пустяке, – саркастическим тоном говорит Грегори. – Моя мамочка, будучи молоденькой и ветреной, как-то раз поехала в отпуск без мужа. К родителям, под Даллас. А там взяла и влюбилась! В приезжего музыканта – не то скрипача, не то виолончелиста. Уточнить она не удосужилась. Зачем? Мне ни жарко ни холодно от этого не станет.
Я больше не плачу. Смотрю на Грегори во все глаза и, хоть в голове шум, внимательно слушаю.
– Любовь у них вспыхнула с первого взгляда, так же быстро и остыла, – продолжает Грегори, испепеляя меня своим неестественно темным взглядом. – Неверная жена, поджав хвост, возвращается к мужу. Да не одна, а, представь, с пока не родившимся сыном того виолончелиста. Со мной!
Качаю головой. Не может быть…
– Разочарована? – с наигранным участием спрашивает Грегори. – Да-да, я неизвестно от кого и неизвестно зачем родился.
– Не говори так, – бормочу я, сознавая, что мои слова кажутся лживыми и ничтожными.
Грегори вытягивает вперед руку.
– Только не надо сочувствия. Я в нем не нуждаюсь. Особенно в сочувствии тех, у кого нет сердца.
Его последняя фраза вонзается в душу острой булавкой. Так мне и надо…
– Я всегда чувствовал, что старина Колберт тихо меня ненавидит, – говорит Грегори с притворным весельем. – Я был в их семье костью поперек горла, вечным напоминанием. И почувствовал себя человеком лишь когда уехал в Вермонт. А несколько лет спустя во время очередного семейного скандала правда наконец открылась и все стало на свои места.
Он на минуту умолкает. У меня от желания подскочить к нему и крепко-крепко обнять, стонут руки и сердце рвется из груди, но я сижу на месте и только смотрю на него широко распахнутыми глазами.
– Это и был третий шлепок от жизни, – произносит Грегори совсем другим, полным тоски и безысходности тоном. – Я совершенно не завишу от их семьи, общаюсь только с матерью, и то редко. У меня свое предприятие. – Усмехается. – По производству детских игрушек. Это Джасперу пришла в голову такая идея: отслужить в армии, потом заняться чем-то сугубо мирным, что будет приносить одну радость. И мы с восемнадцатилетнего возраста стали изучать этот сектор, всякие тонкости, секреты, ассортимент других производителей… – Безнадежно машет рукой. – Впрочем, тебя это нимало не интересует.
– Почему же, – возражаю я, но голос, как назло, звучит слабо и оттого чертовски неубедительно.
– Увы и ах! – Грегори театрально разводит руками. – Моя компания существует всего лишь несколько лет и еще не достигла таких успехов, как фабрика старшего Колберта. Так что содержать твоих подруг, даже в долг, я, сама понимаешь, не в состоянии. – Его лицо делается еще более презрительным, чем бывает в баре, и меня пронимает страх. – Впрочем, дело тут даже не в деньгах. А в том, что мне противна сама мысль о наглых девицах, которым работать не хочется, но без всевозможных пустых благ жизнь им не в радость.
Я опускаю голову так низко, что подбородок касается груди.
– Главное не в благах… А в здоровье ребенка.
– В здоровье ребенка? – Взгляд Грегори, хоть я его и не вижу, жжет мне лицо. – Знаешь, было бы куда лучше, если бы ради такого дела ты подошла ко мне и прямо сказала: нужны, мол, деньги. Не ломала бы комедию и не морочила мне голову. Я бы помог. Клянусь.
– Знаю… – бормочу я, не понимая, на что рассчитывала и почему верила, что дурацкий план Джосс осуществим. Неужели я была настолько глупа? Поумнела ли теперь?
– А мои дела идут в гору, – говорит Грегори, поднимаясь и отряхивая пыль со штанин. – Глядишь, лет через пять-десять разрастемся и будем не менее известны, чем компания «папочки». Впрочем, для меня это не главное. Моя мечта отнюдь не купаться в богатстве. Большие деньги – грязь, зло. Затуманивают рассудок, толкают на разные гадости. Моя мечта… – Он мрачно усмехается. – Впрочем… как ни горько сознавать, у меня больше нет мечты. Но я… выстою. Справлюсь. Что-нибудь придумаю. – Он решительно подходит ко мне и протягивает руку.
Меня охватывает слабая надежда: вдруг мы возьмемся за руки и вернется то, что связало нас вчера ночью? Тогда слова будут не нужны – он почувствует, как сильно я изменилась и что живу теперь им одним…
Надежда тает, когда Грегори, подняв меня с земли, уверенным жестом убирает руку. У меня обрывается сердце. Все кончено.
– Пошли назад, – говорит он.
Назад. Не домой. Конечно, разве может этот укромный уголок сущей доброты и искренности считаться домом такой дряни, какой предстала перед ним я? Имела ли я вообще право появляться в доме его покойного друга, пользоваться великодушием и гостеприимством Джасперова отца, ездить на кладбище?
Читать бесплатно другие книги:
