Мешок историй про шалого малого Мешков Александр

Фиктивный брак

Вечером, возвращаясь с работы, Николай Заколупин обнаружил в своем почтовом ящике мятую записку на фирменном бланке ЖЭКа № 6. Вот что он там прочитал: «Гражданин Н. А. Заколупин! В связи с предстоящими выборами, вам надлежит явиться в паспортный стол, для уточнения и идентификации ваших биографических данных».

— Что за хрень? — встревожился не на шутку «гражданин» Заколупин, — такого раньше не было, идентификация какая-то…

На самом деле, «гражданину» Заколупину Н. А., здоровому, молодому симпатичному человеку, тридцати лет, специалисту по компьютерной графике было отчего беспокоиться. Был в его биографии малоизвестный широкой общественности факт, который мог бы вызвать законное подозрение у паспортистов. Дело в том, что год назад Заколупин Н. А. заключил фиктивный брак с гражданкой Анной Семеновной Блохайц, пятидесятилетней одутловатой, усатой женщиной с сиплым, прокуренным баритоном, редкими, окрашенными неведомым мировой колористике цветом, волосиками на голове. Анну Семеновну он видел всего два раза: один раз, когда предприимчивый и энергичный армейский друг Женька привел ее к Николаю для того, чтобы подписать взаимовыгодный сепаратный договор о недопустимости взаимных имущественных претензий.

— Вот, Колька, невесту тебе нашел! Принимай! — весело кричал Женька, подталкивая Анну Семеновну к Николаю. — Ручку даме целуй, каналья! Вот так!

Николай, смущаясь, тронул губами протянутую натруженную и жилистую руку дамы.

— Анна! — склонив голову на манер придворных дам, представилась она и сделала нелепый книксен.

— Я сват ваш, дети мои! Сват, сват, сват! — крестился, смеясь, Женька и разливал настоящее португальское вино по стаканам.

Анна Семеновна тогда была в белой кокетливой винтажной вязаной шапочке и в серой, траченной молью кофте. Она кокетничала и строила Николаю глазки. Сошлись на пятидесяти тысячах деревянных. За эту сумму Анна Семеновна согласилась прописать Николая к себе как мужа. Второй раз он увидел ее, когда они расписывались в районном ЗАГСе. К моменту регистрации невеста, благодаря усилиям свата, была изрядно пьяна. Женька, проявив себя как лучший друг, все устроил в лучшем виде: напоил Анну, купил ей платье, туфли, цветы, оплатил шампанское, а теперь, словно брат невесты, поддерживал женщину под локоток, чтобы она не шибко шаталась. Лицо Анны было пурпурным от красного вина, а сама она была оживленная и, как ей казалось, весьма остроумна.

— Николя! Мон лямур! Айда в нумера! — кричала она на все фойе, — Гуляем пока живы!!!

Женька, опасливо оглядываясь на кряжистого секьюрити, дежурившего у входа, как мог, пытался успокоить расшалившуюся старушку.

— Николай! Согласны ли вы взять в жены Анну? — спросила худая, желтокожая женщина с лентой через плечо.

— Да, — тихо ответил Николай.

— А вы, Анна, согласны стать женой Николая?

— Йес! — озорничала Анна. Женька ущипнул ее за бедро. Анна рассмеялась.

— Обменяйтесь кольцами!

Николай долго никак не мог втиснуть кольцо на широкий палец Анны. Он вспотел и тихонько матерился.

Громко, как на утреннике, с невероятно идиотским выражением на лице, прочитала желтокожая ведущая торжеств, поправляя постоянно сползающую с покатого плеча ленту. Николай взглянул на рдеющую от счастья невесту и на минуту представил себе картину свадьбы золотой. Ему чуть было не стало плохо.

— Пусть не погаснет никогда Счастливой жизни зорька, Пусть будет счастье вам всегда, А на сегодня — горько!

С каким-то садистским выражением продолжала издеваться желтокожая женщина.

— Горько-о-о-о-о-о! — подхватил Женька!

Николай, преодолевая отвращение, прикоснулся к толстым, как оладьи, густо накрашенным губам своей «супруги». Но Анна уловила момент и, ловко обхватив своими губищами губы Николая, впилась в него долгим поцелуем. Потом новоиспеченные супруги со сватом поехали отмечать событие к Анне Семеновне домой. Это была запущенная, унылая комнатка, с облупленными дверями, с древними, старушечьими, кружевными занавесками на окнах, в коммуналке на Автозаводской улице. Старинный комод, шаткий стол, фикус в деревянной кадке, шкаф с треснувшим зеркалом, казенная кровать с металлическими гредушками, тумбочка, над которой нелепым вызовом жизнеутверждающей эстетике Николая Заколупина висела репродукция унылой картины художника Сергея Васильевича Иванова «В дороге. Смерть переселенца»: вот и вся нехитрая обстановка. Тем более дерзким казалось меню свадебного банкета: устрицы Жиральдо, лосось, маринованный в цитрусовом соусе, копченый дикий мусун, салат с бретонским омаром, ягодное тирамису, коньяк Henessy XO. Предусмотрительный сват Женька загодя заказал еду в ресторане Bravissimo. Анна Семеновна после двух фужеров шампанского разомлела и ее потянуло на сцену.

— Вы думаете, что совсем полная дура? — спросила она Николая, — А между тем, у меня два высших образования. (тут она проказливо показала Николаю язык, что как-то не вязалось с вышесказанным).

— Мы так не думаем, — смутился Николай. — С чего вы взяли?

— Я прочитаю вам мои стихи! — объявила она и, отпихнув табурет, встала в драматическую позу. Женька неистово стал аплодировать.

— Просим! Просим! — закричал он, тоном неистового фаната «Спартака».

Анна Семеновна замолкла, вспоминая строчку. Но на помощь пришел Женка:

— И я забыла вид мужских концов.

Великодушно подарил он строчку Анне Семеновне, и чуть было не упал со стула от смеха. Анна Семеновна тоже немного посмеялась, потом пустилась, было, в пляс, но, вдруг тяжело охнув, пошатнулась, осела, статуей свободы рухнула на койку и через мгновение надсадно с тягостными перерывами захрапела. Женька заботливо снял с нее туфли и бережно накрыл одеялом.

— Умаялась, невеста! Неравный брак истощил ее силы!

— За вами, сват, право первой ночи! — хохотнул Николай.

— Я не смею, право!

Они неплохо посидели тогда. Бегали в магазин еще два раза. Помнится, еще изрядно банкетировали и соседей невесты: пожилого мужика, бывшего политического узника (с его слов), и студента-медика, снимающего в этой коммуналке комнатку. Разъехались только за полночь. Утром Николай некрасиво блевал у себя дома, в туалете. Все это было необходимыми последствиями. Николаю тогда для того, чтобы устроиться на работу в престижную фирму, куда его пригласил армейский друг Женька, позарез нужна была прописка в Москве. Он снимал приличную «двушку» на Киевской, благо зарплата позволяла ему эту роскошь. А сегодня, он, увлеченный своей новой работой, уже забыл о своем нечаянном браке.

В паспортном столе его встретила самоуверенная, угрюмая женщина в очках, с властным, мужским взглядом революционера-народовольца.

— Заколупин? — спросила она, читая паспорт Николая.

— Там все написано, — подсказал Николай.

— Вы тут не умничайте! Хорошо? — сказал сидящий у окна рябой мужчина с гладким, аккуратно воплощенным по волоску, пробором в редких волосах. — Мы, как и все, выполняем свои обязанности. И иронизировать тут неуместно.

— Вы приехали в Москву… — продолжала допрос женщина.

— Из Кантемировки, — подсказал Николай.

— Зачем?

— Я женился в Москве.

— Вот как? Вы женаты?

— Женат, — ответил Николай.

— Имя, отчество жены.

— Анна Семеновна Блохайц.

— Год рождения?

— Тысяча девятьсот… пятьдесят пятый… Или… Я точно не помню… — Николай грязно отругал себя за невнимательность. Но кто знал, что это вообще может когда-нибудь пригодиться.

— Прекрасно. Вы не знаете год рождения своей жены? — с преувеличенным удивлением спросила женщина в очках, — как же вы женились? Она хоть моложе вас?

— Моложе. То есть старше… Я забыл.

— Странно. Очень странно, — протянула женщина, — Вы с ней что: не живете?

— Почему? Живу. Просто…

— Это фиктивный брак! — громко и торжественно, словно провинциальный конферансье очередной номер, объявил мужчина с пробором, — Самый настоящий — фиктивный брак! Статья 218! От года до трех лет исправительных работ.

— Да что вы такое говорите? Какой фиктивный? Какие-то исправительные работы… Чушь! Чушь! Мы живем, — растерялся Николай. — Мы просто сейчас… у нас трудности… Это наше личное дело.

— Ошибаетесь! — оборвал его мужчина, — Это не ваше личное дело! Постановление мэра № 26 от 2 марта обязует органы внутренних дел выявлять фиктивные браки и привлекать к уголовной ответственности обе стороны! У вас разница двадцать пять лет! И вы хотите нас убедить, что ваш брак не фиктивный? Вы что — любите старушек?

— Пугачева и Галкин… — начал было свою защитную речь Николай Заколупин, но был грубо прерван.

— Вы что — Галкин? А знаете, что бывает за введение органов правопорядка в заблуждение? — спросила женщина.

— Да перестаньте вы… — возмутился Николай, — Абсурд какой-то!

— Мы вынуждены провести проверку. Жена ваша проживает на Автозаводской? — сказал мужчина.

— Да.

— Мы сейчас поедем к Анне (он заглянул в бумажку) к Анне Семеновне Блохайц и выясним истинное положение вещей. И Молите Бога, чтобы у вас получилось убедить нас. Мошонкин! Мошонкин!! — закричал мужчина. В дверях появился полицейский, по всей видимости — Мошонкин. — Поедешь с нами, Мошонкин. — приказал ему мужчина. — А то развелось тут брачных аферистов, как собак нерезаных. Стрелять их надо…

— Как вы смеете? Я не давал повода! — воскликнул горячо Заколупин.

— Заткнитесь! — рявкнул мужчина. По телу Николая пробежали мурашки. Он уныло поплелся за мужчиной к машине.

Анна Семеновна Блохайц в этот день сидела дома. Была она нетрезва, но бодра. Накануне выпивала с Лолой, подругой молодости. Лет тридцать назад хипповали с ней подростками. Однажды даже путешествовали в Крым автостопом, расплачиваясь с дальнобойщиками своими юными телами. В Крыму жили тоже за счет своих юных тел. Лола так приросла к трассе, что не могла с ней расстаться, и хоть состояния не сколотила, но до 45 лет пользовалась неизменным спросом. Анна же подалась в институт учиться на педагога начальных классов, но была отчислена с пятого курса за пьянку. Карьера педагога у нее складывалась по нисходящей. Сначала Анна Семеновна работала в детских садах, школах и пионерских лагерях воспитателем, потом завхозом и кастеляншей и, в конце концов, уборщицей. С утра Анна Семеновна опохмелилась стаканом красного портвейна, любезно предложенным ей соседом Василием, прирожденным заключенным, и не ждала от судьбы никаких других подарков. Но вдруг услышала два звонка, что означало, что к ней пришли гости.

— Николай! — вскликнула она радостно, увидев знакомое лицо. Николай торжествующе, победоносно оглянулся на своих конвоиров. Лица их были непроницаемы.

— Анна Семеновна Блохайц? — спросил мужчина, читая по бумажке.

— Да! — удивленно ответила Анна Семеновна.

— Это ваш муж?

— Мой! — голос Анны Семеновны звучал гордо и смело, как у революционерки перед лицом царских сатрапов.

— Разрешите пройти? — скорее приказала, нежели попросила женщина с плакатно революционным лицом.

— А что он натворил?

— Разрешите пройти?

— Проходите.

Они прошли в комнату. Ничего не изменилось в комнате. Только постель на кровати не прибиралась уже несколько недель и стала похожа на кучу старого тряпья.

— Так! — снисходительно оглядываясь, произнес рябой мужчина — Значит, вы тут и проживете?

— Тут.

— И мужа, так называемого, тут прописали?

— Почему так называемого? — воскликнула страстно Анна Семеновна, — что значит: так называемого?

Николай Заколупин мысленно аплодировал своей «жене».

— Но вы же не спите вместе! И живете врозь! Налицо — фикция! Введение в заблуждение органов внутренних дел. А?

— Да какое ваше дело? — взвизгнула Анна. — Что вы лезете в нашу жизнь!

— Тогда — прошу в постель! — мужчина указал на кучу старого белья, — Докажите, что вы муж и жена! Просим! Как говорится — Горько!

— Да запросто! — задорно воскликнула Анна, — Правда, Коль?

— Подождите, подождите… Я что-то не понял. — Николай жестом осадил Анну Семеновну, которая стала снимать через голову бурую от времени кофту. — Что это за фантазии? Что вы себе позволяете?

— Ебитесь, вам сказали! — подал голос, молчавший до этого, полицейский Мошонкин.

— Вы как… Что за амикашонство?! Это же унижение! Это издевательство над людьми. — Николай от возмущения на минуту потерял дар Божий речи, — Кто вам дал право? По какому…

— Ебитесь, вам сказали! Сколько можно повторять? Вы что — тупой? — снова подал голос полицейский.

— Дайте мне телефон вашего начальства!

— Я наше начальство! Что вы хотели узнать? — приблизил к нему свое лицо рябой, дыхнув чесноком.

— Где записаннный, что я должно исполнял свою супружеских обязанностей в присутствовал посторонняя лицы? — волнуясь и оттого путая падежи, произнес Заколупин не своим голосом, а голосом певца Баскова.

— Ебитесь, вам русским языком говорят, — настаивал на своем полицейский.

— Николай! Покажем им кузькину мать? — воскликнула задорно Анна Семеновна.

— Ебитесь, сколько раз вам говорить! — возмутился полицейский.

— А где написано, что вы имеете право вводить в заблуждение правоохранительные органы и миграционные службы? — рябой мужчина злобно прищурил глаза и схватил Заколупина за грудки, — Не хотите доказывать — собирайте вещи и в 24 часа просим вас покинуть столицу. Отправляйтесь в свою, как ее… Кантемировку и там ищите идиотов! Что вы нам голову морочите? Вы даже год рождения жены не знаете!

— Пусть ебутся, в конце-то концов! — беспокойно стонал полицейский.

— Тысяча девятьсот пятидесятый! — подсказала Анна Семеновна. — Ну, давай, Николай, покажем им кузькину мать! — она предприняла еще одну попытку снять кофту. На это раз ей это удалось. Она осталась в шелковой комбинации, в тех, которые имели обыкновение носить интеллигентные дамы в середине 20 века.

— Я не буду этого делать! — вскричал Заколупин и пустил петуха. — Вы… Вы не смеете!

— Мошонкин! Составляйте протокол! — скомандовал рябой мужчина. — Мне надоел этот фарс! В конце-то концов, мы что — на базаре?

Полицейский с готовностью раскрыл планшет и сел за стол.

— Фамилие! — строго спросил он Николая.

— Коль, да давай разок! — тянула за рукав Анна Семеновна. — От нас не убудет! Пусть им хуже станет!

— Он не может! — пояснил ей рябой мужчина, приглаживая ладошкой свой аккуратный пробор, — потому что брак ваш фиктивный и не основан на взаимной симпатии и либидо! Да и какая тут может быть взаимная симпатия? Он-то еще ничего, а она — тьфу!

— Что? — возмутился Николай, — Вы хотя бы женщину не оскорбляли! Вы же просто издеваетесь над людьми!

— Ебитесь, вам говорят!!! — вскричал полицейский.

— А вы — обманываете Закон, нарушаете Государство и дурите нашего Президента! — возразила женщина-народоволец, тыча в груди Заколупина худым костлявым пальцем. — И будете арестованы до суда, как преступник, представляющий угрозу для общества!

— Пусть поебутся для начала! — строго настаивал Мошонкин.

— Он сбежит, если его оставить под подпиской о невыезде! Непременно сбежит! — согласился с ней рябой мужчина. — И еще взорвет что-нибудь! Метро или дом девятиэтажный, каким-нибудь гексогеном. Не зря же они в Москву так рвутся! Медом им тут намазано! Не сидится в Кантемировке! Чего тебе в Кантемировке не сидится, тварь?

— Ну Коль! Ну давай разок! — тянула его за рукав Анна Семеновна.

— Я не Варь!

— Ебись, давай! — больно ткнул Николая в бок резиновой палкой полицейский.

— Так! Все! Пошли! — решительно сказал Николай и, взяв покорную, словно стельную телку, Анну Семеновну за талию, повел ее к койке. Он резко, будто стриптизер-новичок, сорвал с себя брюки, рубашку, носки, с трудом нашел в куче серого, зловонного тряпья простынь и залез под нее. Рядом с ним бесформенной тушей рухнула Анна Семеновна. Пружины взвыли. Комиссия придвинула стулья поближе к кровати. Женщина села ближе всех.

— Я не понял, вы что, так и будете на нас зырить все время? — возмутился Николай, в недоумении рассматривая зрителей партера.

— А вы полагали, что мы позволим вам еще раз обмануть государство? — с сарказмом спросил его мужчина. — Может, хватит дурачить нас? Все! Кончилось ваше время, аферисты! Хватит! Домой пора! В Кантемировку! Аля-улю!

Николай с омерзением отвернулся от «комиссии» и вял за грудь Анну Семеновну, всуе пытаясь побороть отвращение и пробудить в себе желание. Анна Семеновна, восприняла этот жест, как команду «Старт!», и стала своей шершавой рукой проворно тормошить поникшее, оскорбленное и униженное хозяйство Николая.

Тот в свою очередь сквозь складки кожи достиг влажной, волосатой, жесткой, словно сапожная щетка, дряблой «киски» своей «жены» и, закрыв глаза, стал с усилием представлять себе, что он лежит с Жанной Фриске. Потом пытался представить Анну Семенович, но чувствовал только Анну Семеновну.

— Видите? — комментировала, призывая к вниманию своих коллег, худая женщина, — Как он смешон в своей лжи! Я так и знала! Я была абсолютно уверена! У него ничего не выходит и не выйдет! Потому что он женился только из-за прописки и штампа в паспорте! Это брачный аферист! Импотент!

— Тихо вы! Вы мне мешаете сосредоточиться! — вскричал Николай разражено! — Ты можешь пососать? — шепотом обратился он к Анне Семеновне.

— Конечно, милый! — мурлыкнула Анна Семеновна, обдав Николая запахом мокрой пепельницы, и, словно опытный дайвер, нырнув под простынь, принялась с жаром обрабатывать «малыша». Через десять минут Николай Заколупов почувствовал, что дела пошли на лад. Он ласково отстранил голову Анны Семеновны и, перевернув ее на спину, легко вошел в ее необъятную Вселенную. Уткнувшись в конопатое плечо женщины, чтобы не видеть лица, он стал торопливо совершать фрикиции. «Скорее бы конец! Скорее бы!

Ну, давай же!» шептал он про себя, слыша возле уха пыхтение и постанывание Анны Семеновны.

— Кажется, пошло дело, — сказала женщина.

— Ага, — согласился прыщавый, — Конечно, она же ему пососала! Так бы и я мог…

— В смысле — пососать? — спросил Мошонкин.

— Да нет. Возбудиться, — смутился мужчина и поправил свой аккуратный пробор.

— Давай, парень! — переживал полицейский, — Жми! Сделай ее!

— Ты на нее смотри! Смотри на нее! Она же твоя жена! — приказывала женщина. — Что — противно?

— Прекратите комментировать сейчас же! — прикрикнул на них Николай, — Что же это такое! Вы что на футболе?

— Да, ребята, мы же мешаем ему… — согласился полицейский.

Наконец Анна Семеновна с хриплым, сдавленным криком висельника, кончила, возвестив привередливым законникам и фарисеям о том, что любовь, Правда и Закон восторжествовали! Некоторое время Николай, тяжело дыша, лежал без движения на обширном теле Анны Семеновны, как на копне сена.

— Мущщина! Живой? — тронула его за плечо женщина. Мошонкин хохотнул.

— Ну что, Николай! Поздравляю! — рябой мужчина с доброй улыбкой пожал руку лежащему Николаю, — Ведь можно было сразу по-хорошему. По-простому, по-русски, как мужик, без ваших провинциальных кантемировских фокусов? Мы же ничего сверхъестественного от вас не требуем?! Разве не так?

— Так, — согласился Николай.

— А иначе, как мы выявим брачных авантюристов и подлецов, пользующихся бесправными и бедными москвичками? Так ведь?

— Так, — согласился Николай.

— Держи краба, братан! — полицейский по-доброму встряхнул руку Заколупина, — Так держать! Тока ты частишь немного. Ты как спринтер, а надо как марафонец. Бабе надо помедленнее и подольше, чтобы она удовольствия схватила. Мне мой психоаналитик всегда так говорил. Быстро не надо, мы же не животные!

— Энее-бене-рекс! Квинтер-финтер-жекс! Эене-бене-раба! Квинтер-финтер-жаба! Вы поняли, что я имею в виду? А? Николай? — хохотнула женщина-комиссар, — Мы встретимся теперь через полгода! Раз в полгода мы проверяем законность и легитимность браков. Нас не наебешь! Так что, Николай, прощаемся ненадолго! — она хитро подмигнула Николаю и игриво погрозила ему пальчиком. — Адье! Полгода плохая погода! Полгода почти никуда!.. — фальшиво пропела она.

Анна Семеновна, не одеваясь, босиком, проводила гостей до двери, закрыла за ними. Николай сидел в кровати, укрывшись грязной, пахнущей мочой, простынею, тупо уставившись на черного таракана, медленно и бесстрашно ползущего по обутым в лапти ногам невезучего переселенца, законченного мертвеца, лежащего в безлюдной степи возле повозки, на картине русского художника Сергея Васильевича Иванова.

КОНЕЦ

Концерт Ридинга

Сухоглотов Аркадий тяжело, словно тяжелоатлет штангу, оторвал голову от стола, взял ее, словно вес, с хрустом покрутил ею в разные стороны и, наконец, облизав пересохшие губы, окончательно проснулся от неясных резких звуков, происходивших где-то неподалеку, внутри его сознания. Немного посидев в странной, недоделанной до совершенства позе, он, наконец, понял природу этих мерзких звуков, соединяющихся в незнакомый атональный мотив. Это были сочные звуки скрипки, доносившиеся справа, где жила соседка Роза Циплак со своим маленьким ублюдком, сыном Эдиком.

— Скрипач, в жопе хуй, — горько и болезненно усмехнулся Сухоглотов Аркадий и полез в холодильник, где по его прогнозам должно было стоять пиво, но не стояло. Пришлось попить простой, с привкусом железа, воды из-под крана.

— Мам! Послушай, как я уже умею! — раздался из кухни голос Эдика. Мама, стоя у зеркала, увлеченно и торопливо создавала свой облик, красила губы, подрисовывала глаза, накладывала тени.

— Сейчас! — отозвалась она. Взглянула на часы. Она опаздывала.

— Давай, сынуля, что там у тебя… — она присела на табурет.

— Вот! Слушай… — Эдик взял скрипку на плечо, прижал подбродник, закрыл глаза, положил смычок на струны и плавно провел по ним. Звук инструмента был сочный, насыщенный, звонкий, волшебный. А ведь это была обыкновенная фабричная скрипка-четвертинка, еще вчера звучавшая, как половозрелый кот, которому прищемили хвост. Но почему-то именно на маленькой кухне акустика непостижимым образом преображала звук инструмента таким образом, что он становился чистым и звонким, словно в концертном зале филармонии. Эдик играл первую медленную и печальную часть концерта венгерского скрипача Оскара Ридинга Си минор op. 35. для скрипки и фортепиано. Этот незамысловатый, и при этом очень красивый концерт из хрестоматии для 1 класса, так называемый — «педреп» (педагогический репертуар), уже много лет был обязателен для всех скрипачей начальной музыкальной школы. Он позволял почувствовать скрипку и уверовать в свои силы. Эдик уверовал в себя буквально 3 дня назад.

— Какая красота! — с театральным восторгом постанывала мама, незаметно поглядывая на часы. — Это что?

— Это, мама, концерт Оскара Ридинга для скрипки и фортепиано. Мы уже один раз пробовали играть его вместе с девочкой Людой на фортепиано. Знаешь, как красиво с фортепиано! С девочкой Людой мы играли. Ее ко мне прикрепили. А ты слышишь, какая вибрация теперь у меня? — Эдик извлек верхний звук с вибрацией.

Эта необыкновенная вибрация долго не получалась у Эдика. Но он разгадал секрет этого приема. Вибрация у всех скрипачей разная, и она является такой же индивидуальной чертой музыканта, как подвижность пальцев или его своеобразное умение воспринимать музыку и воспроизводить ее. И вот Эдик уже три дня, словно младенец только что научившийся ходить, в одиночестве потрясал самого себя своей вибрацией на кухне. Ах, что это был за концерт! Жаль, что Ридинга отчего-то не исполняют великие музыканты! А чего только стоит третья часть, самая веселая, праздничная и танцевальная, она похожа на венгерский свадебный танец. Но мама не дослушала до третьей части.

— Замечательно, сынок, — она снова чмокнула его в щеку, — Прости! Сейчас я побежала, а то у меня репетиция хора. А потом, вечером, ты мне еще поиграешь.

Она нежно поцеловала его и выскочила, легкая, эффектная, пестрая, как бабочка махаон.

Эдик печально вздохнул: он знал, что вечером никто не послушает его игры. Мама приедет, как всегда, поздно ночью, когда он будет спать. Потому что она после вечернего спектакля поедет еще петь в ресторан и после ресторана как карта ляжет. А утром опять убежит, второпях чмокнув его в щеку, на ходу поедая бутерброд. А кроме мамы, у Эдика и не было слушателей. Игорь Иванович — преподаватель по специальности, с отвращением слушал игру своих учеников. Для него, бывшего солиста оркестра, а потом ресторанного скрипача, игра учеников была невыносимой пыткой…

Скрипка была мечтой Эдика примерно лет с пяти. Он сам выбрал ее среди многих других инструментов. Он прочитал книгу о великом скрипаче Генрихе Венявском, когда ему было шесть лет. Он слушал записи великих скрипачей…

И вот однажды мама возвратилась с работы загадочная и таинственная, с большим пакетом.

— Ну, разворачивай! — сказала она Эдику. Эдик развернул и увидел ее! Скрипку! Молчаливая и скромная, словно невеста, она лежала в футляре, на сиреневом бархате. Предмет его ночных грез! Он тут же, взяв смычок и приладив скрипку к подбородку, стал играть, но слышно было лишь шипение. Эдик чуть не расплакался. Скрипка безмолвствовала. Это потом он узнал, что надо поднять струны на подставку, натереть смычок канифолью. В музыкальную школу он поступил без труда, спев на прослушивании неаполитанскую песню «О соле миа» на языке оригинала. «Че белла коса на джурнэта эсоле…» У него обнаружился абсолютный слух. В школе с первых же уроков он стал проявлять себя как самородок, рожденный для скрипки. Правда, Эдик не предполагал, что в карьере музыканта ему придется столкнуться с трудностями этического порядка. Дело в том, что мальчишки в их пролетарском районе презирали скрипачей, пианистов, флейтистов, балалаечников и прочих «интеллигентов сраных», считая их людьми второго и третьего сорта. Зато в почете были боксеры, борцы, сыновья и братья криминальной братвы и просто драчуны. Завидев Эдика, дворовые пацаны окружали его, кричали ему в лицо, ставшее вдруг обидным нецензурным слово «Скрипач! Скрипач!». Они дергали его за полы пальто, давали ему пендаля, надвигали ему вязаную шапку на глаза, кидали в него снежками, грязью и просто камнями. Эдик спустя некоторое время даже стал сомневаться в правильности выбранного им пути.

Закрыв за мамой двери, Эдик загрустил. Он ожидал более ощутимого эффекта от своего достижения: восторга, слез умиления, аплодисментов. Он некоторое время неподвижно лежал на диване, глядя в потолок. Прошел час, затем другой. Когда стрелки часов подошли к одиннадцати, Эдик стал потихоньку собираться. Он уложил скрипку в футляр, аккуратно накрыл ее сверху бархатной тряпочкой. Руками пригладил непокорные кудрявые вихры, взял футляр и, закрыв дверь на два оборота ключа, спустился во двор. Ярко светило солнце. Неугомонные и горластые мальчишки играли в футбол. Завидев Эдика один из них, его ровесник, худой и конопатый, похожий на бездомного, помойного кота, Цыков Вовка, стоявший на воротах, закричал противным голосом в си миноре: «Скрипа-а-а-а-ч-а-ч-ч-ч!». Но тут мяч влетел в ворота, и он заткнулся. Относительно благополучно миновав футбольное поле, Эдик подошел к двухэтажному полуразвалившемуся бараку. На него уныло глядели пустые глазницы безжизненных окон. Стекол в них давно не было, их бережливо вытащили и пропили хозяйственные мужики из ближайших домов. Барак должны были снести со дня на день. Оглянувшись и не заметив никого вокруг, Эдик зашел в единственный подъезд, без двери, пропахший мочой и помоями, открыл скрипучую дверь подсобки, где еще валялись черенки от лопат и грабель, детская коляска без колес, встал на деревянный ящик, подтянулся и запихнул футляр со скрипкой в глубину полки. Отошел, убедился, что инструмент не видно, и вышел на улицу. Эдик торопливо прошел два квартала и исчез в подъезде точно такого же барака. Он легко взлетел на второй этаж и дробно постучал в двери.

— Эдик? Ты? — услышал он надтреснутый женский голос.

— Я! — ответил он.

— Открыто! Я в ванной! — донесся до него тот же некрасивый голос, похожий на крик ночной птицы.

Эдик вошел в полутемный коридор и разулся. Прошел в маленькую, плотно заставленную мебелью комнатку. Сквозь толстые малиновые портьеры с улицы пробивались солнечные лучи, образуя волшебные, сказочные, причудливые мечи из пыли. На стенах многочисленные фотографии, изображающие одну и ту же маленькую женщину в различных театральных костюмах. На одних она была в костюме амазонки, на другом в индийском национальном костюме, на третьем снимке женщина была в наряде сказочной царицы. Над столом нависал тяжелый, старинный тряпичный абажур. Вся мебель в доме дышала былинной стариной. Даже массивный диван, на котором сидел Эдик, казалось, помнил рябую жопу Сталина.

— Я ждала тебя, Эдуард, — маленькая женщина, высотой полтора метра, пятидесяти лет, вытирая синим, махровым, полотенцем обесцвеченные перекисью волосы, вошла в комнату. — Ты голоден?

— Нет, — лаконично ответил Эдик, не глядя на хозяйку.

— Ты чем-то огорчен?

— Нет.

— Как мама?

— Хорошо.

— Ты передал ей привет в прошлый раз?

— Да.

— Ты сегодня немногословен, Эдуард. Книжку мою прочитал про Незнайку?

— Читаю. Она на украинском языке. Мне надо привыкнуть.

— Ну и как?

— Смешно. Украинский язык смешной.

— Я сегодня получила от Вадика письмо. У него все хорошо. Коллектив очень порядочный. Хорошая библиотека. Только Интернет не работает. Район спокойный. До райцентра всего двадцать километров. На другой стороне речки — Афганистан. И он по утрам видит, как пастухи гонят овец на выпас, представляешь? Ты в парке хочешь покататься на машинах?

— Хочу, — ответил Эдик.

— Тогда посиди, пока я соберусь. А потом мы в кафе посидим, мороженое в кафе покушаем. Да? Хочешь в кафе?

— Да.

Хозяйка вышла. Он услышал, как она запела своим контральто с глубокой вибрацией: «Нет смысла в ваших чувственных реча-а-а-а-ах! Абсурдны и нелепы ухищренья парадии-и-игмы!!»

По паспорту ее звали Клавдия. В народе — Белкой, за белые волосы. Она была маминой подругой. Вернее — сослуживицей. Они вместе пели в хоре оперного театра. А Белка еще и занималась репетиторством по вокалу. У Белки был взрослый сын Вадим. Эдик никогда его не видел. Вадим только что закончил Борисоглебское военно-авиационное училище и служил лейтенантом где-то на границе. Белка была свободной и одинокой женщиной, и Эдик, практически, был одинок. Вот и встретились два одиночества. Белка водила Эдика в цирк, в парк, брала с собой на пляж, читала ему книжки, играла с ним. Она словно вернулась в детство. Для Эдика она была единственным близким человеком в этом мире. После школы он всегда бежал к ней. А в последнее время и вместо школы.

Белка вышла к нему через пять минут нагая. Ее дряблые груди, забывшие прикосновение мужской руки, безжизненно болтались, словно две пустые хозяйственные сумки. Она присела рядом с Эдиком. Сердце его забилось в груди пойманной птицей.

— Ну, что ты? — Белка взяла его руку и положила к себе на грудь. Эдик руку не убирал. Белка перевела руку на мохнатый лобок.

— Давай! Ты же хочешь! Тебе ведь понравилось в прошлый раз?

Эдик кивнул головой. В прошлый раз действительно было хорошо. И в позапрошлый раз тоже.

— Давай, достанем его! Ну-ка? Где он? Петушок, петушок, красная головушка! Куда мы спрятались? Ку-ка-ре-куу-у-у-у-у! Ко-ко-ко! Мои хорошие! Иди сюда!? Вот он! Ты зачем спрятался? — Белка сюсюкая противным тонким голоском Мальвины, проворно расстегнув штаны, достала напрягшийся писюлек Эдика. Эдик смущенно засмеялся и отвернулся. Белка наклонилась и стала колдовать над пахом. Потом она легонько опрокинула Эдика на диван (который еще помнил рябую жопу Сталина!) и вставила писюлек в себя.

— Вот так! Вот так! — приговаривала она, закрыв глаза.

Эдик снизу смотрел на ее трясущиеся, словно тряпочные Петрушки, груди, и ему стало смешно и весело. Никто из этих уродов-футболистов, дразнящих и оскорбляющих его, никогда и не видел женских грудей! Сосунки! А он — скрипач! Да! Пусть скрипач! Но он видел полные груди у своей матери и пустые у Белки. Он видел, как занималась сексом мама с майором, дирижером военного оркестра. Она тогда, прошлой зимой, пораньше уложила Эдика спать, а он не спал, а наблюдал из-за шторки, как толстый майор, задрав ноги мамы, смешно дрыгал жопой. Эдику было обидно за мать. Ему казалось, что ей очень больно. Она стонала.

Белка встала, вытерла полотенцем промежность.

— Ты сегодня какой-то задумчивый… — сказала она.

— Я домой пойду! — сказал решительно Эдик, натягивая штаны. — А в парк? На машинках кататься?

— Это для детей!

— Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха, — гулко расхохоталась Белка. — А ты уже взрослый?

— Я пойду Ридинга готовить. Экзамен через месяц.

Эдик вышел в коридор и стал обуваться.

— Да… — Белка погладила его по голове, голос ее задрожал от нежности, — Ты и в самом деле взрослый… Эдик. Я тебе пирожков заверну, хорошо? Я сегодня пекла…

Домой Эдик возвращался с достоинством, не таясь, гордо неся скрипку в руках.

— Скрипач! Ха-ха-ха! Гляди! Скрипач! — орал, подпрыгивая рядом, какой-то вихрастый глупыш в нелепых отцовских штанах, которые были ему велики примерно на десять размеров.

Сухоглотов Аркадий оторвал тяжелую голову от стола, с хрустом покрутил ею в разные стороны и, наконец, облизав пересохшие губы, окончательно проснулся от каких-то резких неприятных звуков, происходивших где-то неподалеку. Немного посидев в странной, недоделанной до совершенства позе, он, наконец, понял природу этих мерзких звуков, соединяющихся в незнакомый атональный мотив. Это были сочные звуки скрипки, доносившиеся справа, где жила соседка Роза Циплак со своим маленьким ублюдком, сыном Эдиком.

— Скрипач, в жопе хуй, — горько и болезненно усмехнулся. Ему на минуту показалось, что все это уже когда-то происходило в его жизни. Сухоглотов Аркадий в который раз за сегодняшний день полез в холодильник, где согласно его необоснованным прогнозам должно было стоять три бутылки холодного пива «Гинесс». Пива там не стояло. Шумно сплюнув горькую, густую слюну, Сухоглотов Аркадий открыл кран и сполна напился мутной воды, отдающей ржавым железом.

Кольцо Лилит

— Итак, внимание! Смотрим в камеру! Я подаю реплику. Вы отвечаете по тексту! Готовы?

— Готова.

— Юленька! В чем дело? Где вы бродите? Почему я должен вас искать? Что это за прятки на работе? И почему не берете трубку?