Ящик Пандоры Ольбик Александр
© Александр Ольбик, 2014
© Продюсерский центр Александра Гриценко, 2014
© Интернациональный Союз писателей, 2014
Лето
«…внезапный перелом шейных позвонков с проистекающим отсюда разрывом спинного мозга, согласно надежным и проверенным принципам медицинской науки, должен с неизбежностью повлечь сильнейшее ганглионное стимулирование нервных центров, заставляющее быстро расширяться поры corpora cavernoca[1], что в свою очередь резко увеличивает приток крови к части мужского организма, носящей название пенис, или же половой член, и вызывает феномен, который именуется в медицине паталогической филопрогенетивной вертикально-горизонтальной эрекцией in articulo mortis per diminutionencapitis[2]».
Джеймс Джойс
«Любовь – жестокий царь, ее всесильно иго».
Корнель
Глава первая
O, Sole mio! Отче наш, иже еси на бибиси… Да святится имя твое, да придет царствие твое… Чтоб ты сдохла! Шалава… Надо же, купила за три бутылки паршивого пива… Еще бы соску дала или надувную Мэри, чтобы помочь мне освободиться от бушевавших тестостероновых заморочек. Впрочем, это уже не важно… Это детали… – Дарий пошарил рукой по полу и нашел пачку сигарет с зажигалкой. Закурил, прокашлялся и снова отвалил к подушке. – Ну где тебя, потаскуху, искать, не на Луне же, в самом деле? Впрочем, легко догадаться, чем ты сейчас занята, наверняка какому-нибудь дегенералу делаешь бесподобную аку, и сама вся измусоленная… Бр-р-р… Интересно, что же после такой вероломной гастроли останется для нашей с тобой ламбады? Ох, шала… шала! Надо же, так вероломно, втихаря, без объявления войны, смылась в страну Ебаторию, ибо где еще можно быть в час ночи? А знаешь, что бывает за вероломство? Может, тебе напомнить душераздирающую историю про шоколадного Мавротелло и блядовитую Дезде?.. Впрочем, детский лепет… Ты же, мое солнышко, пойми простую вещь, что твои жалкие бутылочки пива – это унизительная отмазка, плевок, оскорбление и беспощадный вандализм в отношении моей пересохшей глотки… А в иные времена – о-го-го, будьте любезны, налейте в этот двенадцатилитровый жбанчик и далеко не отходите, ибо жажда еще не утолена… И какой черт заставил меня бежать в кафе, ведь знал же, что тебя там нет и что звонила ты мне откуда-то из другого места…
Так-то оно так, но я же, разговаривая с ней, отчетливо слышал в трубке голос певицы Зинги, ее бессмысленные тра-ля-ля и звуки блюза…
Без сомнения, в ударе был саксофонист Мафусаил, только он под пьяную руку способен выводить такие похоронные рулады… Впрочем, Мафусаил многостаночник: одновременно может исполнять соло на своем прослюнявленном саксе, курить сигарету, держать в свободной руке рюмку водки и тут же, без зазрения совести трах-тах-татах… застывшую в интересной позе Зингу, которая в это время не перестает петь любимую песню Эллы Фицджжж… «Шли на войну конфедераты»… А бармен Додик тоже не дурак, и это не сказки, а быль, Дарий сам был свидетелем… Однажды на кухонном столе, где повариха Медуза только-только закончила нарезать стейк, он уложил ее на живот и сзади стал наяривать, да так рьяно, что стол вместе с бесстыдниками пошел танцевать по кухне, пока не поцеловался с раскаленной плитой, на которой… а как же иначе? они в экстазе и подрумянили свои изнуренные похотью телеса… Кругом одно блядство и никакого просвета… Сейчас бы водочки, бутерброд с килечкой… впрочем, ху-эн-ху с ними, перебьюсь… Видишь ли, у нее девичник, женский коллектив, «посидим часика полтора, посплетничаем, и ты не успеешь допить свое пиво, как я уже буду дома…» Ага, сейчас… дождались…
Невыключенный телевизор бубнил: беседуя с человеком откройте поток энергии из нижних чакр слишком проникаться чувствами и мыслями другого человека опасно потеря катастрофа обратите внимание вы теперь не выходя из этого состояния рассмотрим самый примитивный вариант в основном безоблачная ветер юго-западный ни в коем случае не соглашайтесь это плетеный дачный стул и саморегулирующая проще простого намылить налить и насухо протереть обычной туалетной бумагой медицинский тип второй а теперь самое главное тип слабохарактерных мужчин а потом смирился…
Благородное сердце не может быть неверным.
Дарий поднялся с дивана и, отдернув штору, воспаленным от раздражения взглядом обшарил заоконное пространство. И, естественно, ничего радостного там не разглядел: тот же одичалый желтый фонарь, та же тугая темная плотность деревьев, листья которых, видимо, от нечего делать, тихо шевелились, словно отряхивая с себя дневной жар. Да, лето выдающееся, удушающее, а море все равно холодное, ибо, когда заряжается южный ветер, вода не перемешивается, а потому не прогревается, и соприкосновение с ней сводит судорогой не только икры ног, но и челюсть вместе с языком. И еще с тем предметом, который болтается выше колен и ниже аппендицита… Впрочем, кому нужен этот мясистый отросток? И так всем ясно: кто-то в этом чертовом сиреневом гетто всегда лишний, и проблема для лишнего только в том, как лучше оформить уход, исчезновение, пропажу, отступление, ретирование, бегство в никуда или же… Впрочем, тут могут быть варианты. Мыло, веревка, надежный крюк. Или же нега: горячая ванна, легкий надрез на запястье, после чего – нирвана, сон, сладостно переходящий в клинический, а затем и в безвозвратный уход. Но факт остается фактом: дальше так жить нельзя. Убого. Унизительно. В конце концов, опасно для жизни. А ведь жизнь не игрушка и дается один раз… «Подумать только – один раз. Однако давай без банальностей – одернул себя Дарий, – скажи еще, что прожить ее надо так, чтобы не было стыдно… случайно появившемуся на свет пикадору…» Да, бесспорно, по дикой случайности воплотившемуся в человеческий облик, по какому-то неведомому замыслу, в который также входит условие благополучного попадания сперматозоидов туда, куда они с непостижимой дурью стремятся всегда попасть… Ну и, разумеется, многое зависит от качественного контрацептива и в том числе от безупречной кондиции основного резинового скафандра, который, если верить наивному санпросвету, может оберечь не только от трепака, но от более грозной заразы на букву «С»…
Он вышел на кухню и поставил на конфорку чайник. Свисток от него он нашел на полу под газовой плитой, видимо, ОНА, торопясь на вечеринку, уронила его на пол, не удосужившись поднять и водрузить на носик чайника. И в раковине черт ногу сломит, и стол в хлебных крошках да в зеленых разводах от пролитого чая. Как же, черный чай вреден, подавайте ей зеленый под номером 999, китайский, который и от целлюлита, и от морщин, и во благо микрофлоры ВЛГ. И кофе в банке кот наплакал, и в холодильнике торричеллиева пустота… И вообще, взять бы и открыть все газовые краники – и пусть произойдет бум-булюм, что и станет венцом головотяпской жизни. А и черт с ней! Как случайно пришла, так несолоно хлебавши и уйдет.
Беглые мысли, а потому и неряшливые.
Однако, когда чайник засвистел, и Дарий наполнил кипятком чашку с остатками кофе, и уже начал ложкой размешивать сахар, раздался телефонный звонок, и он, едва не расплескав кофе, бросился из кухни в комнату. Он ждал звонка и боялся его. Не хотелось выслушивать ее фантазии, и своих беспомощных и всегда повисающих в воздухе тривиальных расспросов типа: где ты была? И потом, при встрече: а почему у тебя такие расквашенные, как после знойного акта, щеки, а губы – будто их только что накачали силиконом, и почему от тебя так несет чуждой парфюмерией и табачными дымами явно недешевых сигарильо?
Он взял трубку и, прижав к уху, молча, ждал реакции. И она последовала, быстрая, как порох, на который сметнулась искра.
– Да не трещи ты, – едва сдерживаясь, сказал Дарий, ощущая при этом в груди подступающую тошноту. – Я звонил и… заходил в кафе, тебя там не было… Врешь, врешь, врешь! Ночь уже, а ты где-то в эфире… Тогда скажи – где ты? Ах, у знакомой… Ну, само собой, у Кабиры, у этой лицензированной пробляди… Могу, конечно, проверить, но не буду, приедешь, сделаем разбор полетов. – Он отстранил трубку от уха и несколько мгновений улавливал доносившейся из нее стрекот жены… то бишь сожительницы…
«Курва великолукская! – выругался он после того, как трубка легла на место. – Врет, зараза, и не поперхнется. Но подожди… Я тебе устрою битву шпор… этот номер так не пройдет… будешь знать, как завираться… Ух, как это все…» Затем он вернулся на кухню и вынул из холодильника начатую (или недопитую?) пачку кефира и налил в кофейную чашку. В нем еще играли старые дрожжи и потому, наверное, кефир показался пресным, совершенно безвкусным, но, как ни крути, с двумя градусами алкоголя… И странное дело, после выпитого кефира он даже почувствовал теплую волну, благодатно поднимающуюся от живота к голове. А ноги наоборот – отяжелели, стали ватными, но это его мало беспокоило, поскольку едкое раздражение уравнивало все ощущения.
Но когда он вышел на улицу и, усевшись на лавку, стал делать сразу два дела, то есть закуривать и при этом, подняв голову, взирать на сплошь изрытое звездами небо, злой дух из него начал выветриваться. Как шина в велосипеде после прокола – мягче, мягче и ниже, ниже. И в висках полегчало, и сердце вошло в примирительный ритм. Ибо взору его открылась небесная посудина – Большая Медведица, ковш, из которого не напьешься, но который одним своим видом утоляет жажду. А жажда у Дария неутолимая – всепожирающая страсть и все понижающая ревность. Продолжая взирать на небо и ощущая вокруг себя запахи левкоев и жасмина, кусты которого вместе с липами взяли в плотное кольцо дом на улице Сиреневой и прилегающий к нему пятачок сада, Дарий вспомнил, как это у них было в первый раз. А вспомнив, ощутил в обоих пахах ломоту, словно в жилы начал поступать горячий, под давлением, стеарин. И так это распалилось, что он вынужден был приподняться с лавки и рукой поправить в штанах свой Артефакт, который вдруг нетерпеливо ожил и потребовал избавления от внутреннего перегрева. Тоже мне, гнусный Везувий! Он расстегнул молнию и извлек то, чему человечество обязано всеми своими грандиозными свершениями и не менее грандиозными мерзостями. Но мастурбировать не стал, не хотел упрощаться и избавлять себя от сладострастного ожидания Пандоры… Да и ночной холодок придал плоти увядание, и Артефакт снова был загнан в клетку.
А тогда, в день их постельной премьеры, он был поражен и зависимо заворожен крохотным аляповатым родимым пятном. Как раз на полдороге между ключицей и правой грудью – Рубикон, в водах которого он благословенно воскрешался от маеты жизни. Он целовал тот микроостровок и слышал, как рядом бьется ее усталое от услады сердце, видел ее полузакрытые глаза, ощущал нежную близость бархатистых щек, пребывая в полной своей мужланской правоте на захват чужого, никогда ему не принадлежащего мира. И думал, что будет как всегда: вжик-вжик – и в дамках. Собственно, так и произошло, но… Лучшей… самой лучшей в мире не бывает. Это же ясно, как божий день. Как не бывает самого лучшего. И вообще, ничего самого-самого в подлунном мире не существует. И не только в подлунном мире, но и на вечных лугах Вселенной ничего единопревосходящего не существует. И быть не может. Что и говорить, мир присутственно эйнштейновский, со своими относительными выебонами. Язвительно-насмешливый, и человеку он постоянно показывает язык. Однако дальнейшие сюжеты жизни опровергли эту классически тривиальную опцию. Оказывается, есть нечто единопревосходящее, от чего не уйти и что не сгорает ни в мартеновских, ни в крематорных печах.
Тогда, в первый контакт с ней, Дарий еще не догадывался, что вяжет себя терновыми путами, подчиняет неизбежному, укорачивает линию жизни, входя в ее волшебные, шелковисто-изумрудные пределы. И только один раз она издала стон и прикусила губу, из которой три рубиновых капли разбежались по ее затененному подбородку…
…Слева от него зажглось окно – соседка Медея вышла на кухню попить воды. Она растрепана, пьяна и совершенно не озабочена своим расхристанным видом. Впрочем, ей нечего стыдиться: выпроставшаяся из-под ночной рубашки грудь, была настолько аппетитна и архитектурно безукоризненна, что один вид ее снова вызвал у Дария приступ ломоты в обоих пахах.
Но, видимо, мысль о жизненных преломлениях погасила приступ желания, и он, закрыв глаза, стал вспоминать тот день, когда в дверь позвонили и позвали его в квартиру Медеи. Это были ее родители с внуком, пятилетним сыном Медеи Мусеем, участковый милиционер и сосед Григориан, у которого голос напоминал скрежет железа по стеклу и от которого за версту несло сивушно-чесночно-луковым перегаром. И мочой, видимо, по причине неладов с простатой. Но Дарий и сам тогда не благоухал сандалом или лавандой, он пребывал в болезненном похмелье, ибо за окнами проносился март месяц в своем апогее – шло 9-е число… А в кровати стенала страдающая вечным недугом его Элегия… И вот в таком жалком, прокисшем состоянии он поволокся в квартиру Медеи, где пахло застоем, увядшими гвоздиками и где тишина была просто убийственная. И притихшие родители Медеи, обойдя комнаты и не обнаружив в них ни одной живой души, вернулись в прихожую, где толкались участковый милиционер, подвыпивший сосед Григориан и умирающий от похмельного спазма Дарий. Первым в ванную вошел отец Медеи, ветеран всех войн, стопроцентный абстинент, познавший всю витиеватость и непредсказуемость жизни. И, возможно, поэтому, когда он увидел безвольно висящее тело своего зятя, не стал паниковать и предаваться экспрессиям, а просто сделал шаг назад, уступая место участковому. А потом на висельника смотрели все, кто был в прихожей. И все констатировали непреложный факт: молодой, красивый муж Медеи засунул свою курчавую голову в петлю, сделанную из кушака от его лилового махрового халата, и без прощальной записки отбыл к небесным праотцам. И только маленького Мусея не пустили на смертные смотрины, его бабушка Ника отвела в квартиру Григориана, чтобы избавить мальчугана от печального зрелища.
Естественно, никто из них не мог представить, что в это же самое время Медея, сияющая и вдохновленная своими амурными Полтавами, пребывала с одним лысым, достаточно богатым, с сильно развитыми бицепсами и трицепсами барменом в очень уютной забегаловке под названием «Любовная ладья». Но как бы там ни было, с того самоубийственного дня она постоянно носит в себе трагедию давно минувшего марта. И время уже убило ее отца с матерью, и участковый из лейтенанта превратился в бомжа, и только сосед Григориан, словно забальзамированный Тутанхамон, продолжал своим присутствием отягощать этот звездно-зеленый мир.
Но что примечательно: в тот вечер, когда Дарий возвратился в свою квартиру, он ощутил некоторую зеркальность ситуации. Он даже зашел в ванную и рассеянным взглядом поискал подходящее место для сведения счетов с жизнью, но его отвлек звонок в дверь. Это был Григориан, принесший с собой нездоровый дух хронической необеспеченности и пол-литру самогонки. Однако между этими диаметрально разной ментальности людьми сотворилась почти волшебная атмосфера общности: когда нетрезвые разговоры пошли по десятому кругу, а затем совсем начали иссякать, Дарий, закрыв дверь в комнату, где страдала Элегия, включил магнитофон и… Под звуки пленительных мелодий Оскара Строка, в табачном чаду, они принялись вытанцовывать одиночество и прозяблость посмертной тоски: «Ах, эти черные глаза, меня сгубили… губили… убили… били… или…»
…Дарий отвернулся от окна Медеи и снова воззрился на небо. Возможно, Полярная звезда помогает только тем, кто в состоянии ее найти среди мириада других светил. Он вычислил ее через соотношение двух звезд на «рукоятке» Большой Медведицы и долго вглядывался в ее светлый лик. Обычная, почти ничем не отличающаяся от других бриллиантовая искра. А сколько в ней смысла и сколько она дает надежды! И Дарий спохватился, глядя на Полярную, как он мал и как ничтожна его грешная душа, и, более того, он почти устыдился тех слов, которые несколько минут посылал в адрес Пандоры. «От «шалавы» надо бежать, тебя же никто не держит… А вот ты сам к ней приварен, жадно ждешь и не можешь дождаться». И как бы накликал: справа, со стороны переезда, послышались автомобильные шумы, и к дому, отгороженному от дороги липами и жасмином, подкатило такси. Он угадал его по зеленому проблеску, затем услышал стук дверцы, после чего – нагнетающий звук отъезжающего таксомотора, оставившего после себя непоколебимую тишину. А в ней – барабанная дробь его взбесившегося сердца и ее каблуков, которыми она нервно попирала последние метры дорожки, ведущей к дому.
Она была в светлом костюме и напоминала призрак, сошедшую с небес святую Магдолину, которую он спустя минуту начнет третировать своим всесокрушающим желанием. Когда они сблизились, он подхватил ее на руки и, переступив невысокий из металлической сетки заборчик, отнес под яблоню. Похищение Европы… Наверху прострекотала сойка, сквозь крону липы сверкнул жемчужный глаз Полярной, а их тела, погружаясь в благоухание флоксов и наступившего ренессанса лип, начали рекогносцировку в преддверии битвы шпор, тихого, но от того не менее беспощадного сражения, в котором будет произведен только один залп и будет разделен с ночью только один стон…
…Пандора не сопротивлялась. А у него в ноздрях уже целая революция, поскольку своим по-волчьи обостренным дыхом он ощущал всю порочную гамму принесенных ею запахов. И все золотые адвокаты мира не могли бы доказать ему обратное. Особенно выдавали ее волосы, из их ржано-платинового отсвета исходили кровенящие душу инородные мужские примеси. Быть может, это был сигарный дух, перемешанный с запахами чужих подушек, или же из них исходили не до конца исполненные флюиды желания, а быть может, то было собрание всех женских пороков мира… И рецепторы, отвечающие за его хищное обоняние, дали команду на захват падшего тела. Всего два толчка сердца – и от ее короткой, плотно прилегающей к бедрам юбочки остался один поясок, и нагота, которая открылась ему в звездном свете, была удушающей. Но что больше всего поразило: под юбкой не было обычной вещи, без чего она вряд ли бы вышла из дома. Но об этом он спросит ее позже, а пока желание парализовало его язык, заклинило благоразумие, что, однако, не помешало ему услышать небесный гонг.
Начавшиеся в олимпийском темпе возвратно-поступательные движения как будто не предвещали ничего плохого. Иступленные падения и подъемы со скоростью 60 движений в минуту были восхитительны. Падение в пропасть и возвращение в зенит. Падение и подъем. Подъем и падение. Единство и борьба противоположностей… Легкий ночной эфир ласкал его полуприкрытые веки. И вдруг произошло то, что происходит со снайпером, когда его выстрел проходит мимо цели. Пуля летит в молоко, и это не больно, но промах, который совершил Дарий, заставил его взвыть и бревешком скатиться с Пандоры на землю. Он зажал двумя руками То, что с такой неистовой скоростью и силой пролетело мимо и своим округлым плутониевым наконечником ударилось о землю. Спружинило, но не настолько ослабляюще, чтобы погасить остро пронзившую боль.
Уже после того, как они вернулись домой и он с помощью зеркала обследовал место травмы, он печально осознал, что битва в саду закончилась для него членовредительством. Его неубиенный Артефакт был весь синий и не хотел блюсти прежнюю геометрическую линию. Он явно был покорежен, как бывают покорежены рули и элероны у неудачно севшего на ВПП истребителя. Но для окончательного диагноза нужен был новый подъем, который в данный момент был просто пустой фантазией.
– Это из-за тебя, – чуть не рыдая, заявил он Пандоре. – Если бы не твое блядство, ничего бы этого не было. – И после слюнявого молчания вопрос: – Где ты, мамзель, потеряла свои трусики? – Он взял с трюмо ее небольшую сумочку и все, что в ней было, вытряхнул на диван. Да, его гипотеза материализовалась: трусики находились в одной компании с губной помадой, пачечкой салфеток, двумя презервативами, пилкой для ногтей и записной книжечкой в красном кожаном переплете, из которой, между прочим, выпали две стодолларовые бумажки… Но он их до поры до времени проигнорировал. Он взял в руки ее вещь, от которой исходили те же ароматы, что исходили от ее волос и кожи. И тут он почувствовал, как через боль пульсирующими толчками к его травмированному органу прорывается кровь и… до взлета остались секунды. Он снова подошел к зеркалу и стал взирать на процесс восстания и Его покореженную сущность. Картинка была отвратительная: в горизонтальном положении Артефакт имел очевидный изъян, его ударная часть смотрела на мир не под прямым углом, а, пожалуй, под углом в 45 градусов. То было явное искривление «позвоночника», и как он ни пытался пальцами выправить кривизну, Артефакт не подчинялся.
– Смотри, что ты наделала! – Дарий, подтянув на чресла брюки, вышел из комнаты – попить, ибо рот обложила жесточайшая засуха, а душа, утомленная передрягой последних анатомических открытий, исходила тоской неисправимого грешника.
И уже из кухни он услышал ее плаксивый, но ничуть не оправдывающийся голос:
– Сам виноват, налетел, словно голодный лось… Нет чтобы самому купить, так он рвет последнее…
– А зачем тебе презервативы, если ты была в бабской компании? Мы с тобой обходимся без этого, не так ли?
– Это дикая случайность, я шла по улице, а ко мне пристали какие-то мальчишки из общества борьбы со СПИДом… Сейчас шагу нельзя ступить, чтобы не всучили какую-нибудь гадость…
– А почему ты их в сумку положила? И почему упаковка на одном надорвана и вместо двух презервативов там только один?
– Отстань, мне такие презеры дали… Что я, виновата?
– Ладно, к черту эти резинки, ты лучше скажи, почему тебе так мало заплатили? Сейчас распоследняя шлюха получает больше, чем ты…
– Это презент… Если ты сам не в состоянии заработать, то кто-то должен это делать.
Дарий сжал кулаки и стиснул зубы. No komment! Первым порывом его было пойти к ней на кухню и устроить там Варфоломеевскую ночь, но вместо этого он возвратился к зеркалу и принялся смазывать Артефакт кремом для бритья.
Всю ночь в их квартире горел свет, и всю ночь Пандора с помощью льда и куска марли делала ему компресс. Он лежал на диване, смотрел по телевизору очередную фигню на тему «Возможна ли любовь без секса?», а она то уходила на кухню, то возвращалась, и каждый раз, входя, горестно вздыхала. «Бедненький мой, – говорила она и своей рукой приспускала у него трусы, – сейчас ледок все поставит на поток, и будешь ты вновь дееспособным…»
Ну надо же, какой цинизм!
Дарий уже остыл и все ранее заготовленные обличительные речи относительно ее нравственного падения отошли на второй план. И хотя у него ничего не болело, подсознание ему подсказывало, что золотые деньки кончились. Вопрос только в сроках – навсегда эта непруха или минует, как легкое дуновение ветра? Он лежал и слышал, как в ванной шумит душ – это Пандора смывала с себя порочные улики, после чего выйдет вся разомлевшая, с распущенными волосами, в розовом шелковом халате и долго будет возле трюмо возиться со своим лицом.
Уже была глубокая ночь, когда Пандора, сменив халат на сексапильную ночнушку (шелковую, выше колен, с бордовыми кружевами, с узенькими темно-синими бретельками), улеглась на диван, как ни в чем не бывало прижалась к нему мягким бедром и, положив руку ему на живот, тихо начала увещевать: «Глупыш мой, кому я, старая вешалка, нужна? Ты же пойми простую вещь, я ведь не твоя раба, а ты не мой повелитель, мы свободные люди, живем один раз… – зевнула, потянулсь. – Ты только подумай, всего один раз, и придет время, когда ни тебя, ни меня на этом свете больше не будет».
И так она своими словами умягчила его дух, что ему стало ее невыносимо жаль, и он даже попрекнул себя за свое хамское поведение. Однако это никак не отразилось на его теле: оно было глыбокаменным, он, словно остывший труп, лежал с вытянутыми вдоль туловища руками, отвернув голову, всем видом давая понять, что далеко не все проблемы остались позади. А когда она засопела, что означало – Морфей Пандору увел в свое царство, Дарий поднялся с дивана и вышел в другую комнату, к зеркалу. Окно было зашторено, и свидетелями его позора были только книги на полках доперестроечной секции, такая же старомодная пятирожковая люстра да несколько небольших, собственного изготовления картин, развешанных по стенам.
Ему хотелось убедиться или разочароваться в принятых медицинских мерах. Приспустив свои «прощай молодость», он внимательнейшим образом принялся изучать поверженный Артефакт. Баклажан, не более и не менее. Распухшая мошонка, беспомощно обвисшие яички (одно длиннее другого), словно сдувшиеся гондолы и… Словом, весьма невзрачная, опечалившая душу картина. Он окинул помутневшим взглядом комнату, подошел к книгам и вытащил из их теснины маленький томик в синей обложке. Наугад открыл и прочитал то, что прежде попало на глаза:
- Ночь дремлет – бодрствует любовь.
- Я разделял с ней ложе.
- Подобен ветви гибкий стан, лицо с луною схоже.
- И поцелуев до тех пор я расточал запас,
- Пока зари пунцовой стяг не потревожил нас.
- Кольцо объятий разомкнув, мы опустили руки.
- День Страшного суда! С тобой сравнится час разлуки…
«При разрыве девственной плевы, как правило, происходит небольшое кровотечение…» – он захлопнул книгу.
«Экая ерунда, – поморщился Дарий и с отвращением бросил томик в стоящую под столом корзину для бумаг. – Кто и когда видел эту девственную плеву?»
Глава вторая
Утро кроме свежести и пространственной ясности принесло Дарию умиление от вида спящей Пандоры. Ну, в общем-то, ничего необычного: светлоликий образ на фоне нимба рассеянных по подушке копны светло-русых (а каких же еще!) волос. Раскрытые, пухлые, как у ребенка, губы, в разъеме которых поблескивают зеркальца зубов. И никакого хищного оскала. Мир и дружба. Покой и беззащитность уснувшей медянки. Однако каша, которая со вчерашнего вечера все еще варилась в его голове, не стала менее крутой от созерцания лица соломенной блондинки – наоборот, ее сонная отрешенность взвинтила Дария, и он, дабы не окольцевать прекрасное горло Пандоры смертельным пожатием, отправился в другую комнату для визуального медосмотра. И то, что он увидел в отражении, его не взбодрило, но и не опечалило. Баклажановая синева перешла в цвет переспелой сливы. От вопиющей неприглядности своей части тела Дарий чуть не взвыл, но, памятуя, что имеет дело с очень личным обстоятельством, убоялся каких бы то ни было вербальных реакций и, прикрыв позорную наготу подолом майки, удалился в ванную. Под душем хорошо думается, что ему в ту минуту было крайне необходимо. И как только теплые струи пригладили его волосы и ласково прикоснулись к синеве, он понял, где надо искать поддержки. О Авиценна, помоги!
Выйдя из ванной, он еще раз подошел к зеркалу и перед ним тщательно вытерся махровым полотенцем с изображением бутонов красных роз. А сделав это и причесавшись, он подошел к мусорной корзине и вытащил из нее томик. Книга не виновата. Да здравствует книгопечатание! Не открывая страниц, он поставил томик на полку, мысленно процитировав где-то вычитанную банальность: «Надо верить тому, кого любишь, – нет высшего доказательства любви…» Затем он еще раз растаможил сумку Пандоры: просмотрел записную книжечку в красном переплете. Это был настоящий телефонный справочник, собрание имен и сокращений. Поди разберись: «Тел. 910… А. п…» или «775… с. Тантал», или… Дарий не стал особо напрягаться, поскольку в основном ему были знакомы «шумерские письмена» записной книжечки и почти все ее сокращенные обозначения. Например, в первом случае значило: Антонина, парикмахерша, у которой Пандора иногда делает прическу, второй телефон – сантехник Тантал. Но ведь можно под женским именем зашифровать какого-нибудь блудливого кента… Было время, когда Дарий усаживался за телефон и перезванивал по всем подозрительным номерам. Это была целая операция по выявлению элементов, посягающих на его Пандору. Впрочем, контрразведывательные мероприятия никаких агентурных успехов ему не подарили. Возможно, потому, что носили весьма поверхностный, можно сказать, формальный характер. Ибо при недвусмысленном уличении ее в измене должен был последовать разрыв, а этого-то как раз Дарий больше всего и не желал. Но вот что это? На последней страничке записной – карандашная запись: «Хуан Гойтисоло, моб. тел. 910…». Первым порывом было тут же набрать этот таинственный «моб» и провести скоротечную разведку, затем поднять с постели Пандору, допросить ее с лютым пристрастием и в конце концов раз и навсегда пресечь ее вероломные вывихи. Однако что-то приковало его внимание к незнакомым каракулям, и он, уставившись на вновь появившуюся запись, то есть на графическую сущность потенциального соперника, не без здравости размышлял: «Если узнаю, что это тот, о ком мне меньше всего хотелось бы думать, что тогда? Развод? Чепуха, что я без нее? Иголка без нитки – это лишь пустяковый железный штырек. Или все же устроить словесную разборку с элементами гестаповского допроса? Но она к этому уже привыкла и будет стойко огрызаться, словно героиня антифашистского сопротивления. А я при этом потеряю парочку миллионов нервных окончаний и усугублю и без того затрапезное состояние своей половой сферы…»
Он решил быть мудрее и, сказав себе: там, где нет воли, нет и пути, еще раз подошел к зеркалу. «Только тишиной и неброским прослеживанием я могу ее изобличить и…» – однако он не смог найти подходящую и утешительную для себя концовку внезапно осенившей его мысли. Тем более то, что он увидел в отражении, заставило его угомониться: синева приняла радужные оттенки, а мошонка была до такой степени скукожена, что он не выдержал и жалобно проскулил. Но это было только начало. Уже ночью, стоя над унитазом, Дарий долго не мог оправиться. Он даже помассировал Его, помял, пока не почувствовал журчание. Но его тотчас же удивил угол падения: вместо прямо-пологой траектории раздвоенная струя ушла вбок, едва не выйдя за пределы унитаза. Такого с ним никогда не было, и это заставило его хорошенько присмотреться к своему Артефакту. Он даже взял линейку и сделал по ней сверку, которая его просто огорошила. Было очевидным, что Он значительно, хотя и не катастрофически, уклонился в сторону от центра и при небольшом напряге воображения напоминал пизанскую башню. Форма явно не облагораживала содержание…
…Новое благословенное зелено-золотистое утро. В потертых до дыр джинсах, сандалиях на босу ногу и в бейсболке с длинным козырьком он походил на дачника, направляющегося на рынок за клубникой. И в самом деле, стояла земляничная пора, и он действительно отправлялся на рынок. Это было рядом, за железнодорожным переездом. Но цель похода была связана не столько с клубникой, сколько с «клубничкой», с надеждой встретить на рынке знакомого доктора, однажды уже оказывавшего Дарию специфическую медпомощь. Венеролог с античным именем Петроний, по совместительству подрабатывающий от ветеринарной службы на рынке, осуществляя санитарный контроль за продаваемыми пищевыми продуктами.
Впрочем, то, что однажды случилось с Дарием, было сущим пустяком. После купания в море он почувствовал жжение и нестерпимый зуд… Пристала какая-то зараза из семнадцати букв… Ага, паховый лимфогранулематоз… Ничего, разумеется, смертельного, пара укольчиков роцефина, промывание канала глянцеватым ахромеем и – капут болячке. Все зажило как на собаке, а то и быстрее…
…С той встречи прошло два года, и, направляясь на рынок, чтобы найти Петрония, Дарий мысленно перебирал в памяти все крупные и мелкие сражения, в которых участвовал его Артефакт, при этом не испытывая ни грана раскаяния.
Но прежде чем идти на рынок, он сделал крюк и зашел в «Таверну» выпить бокальчик пива. И когда в голове колыхнулись хмельные ветры, потянуло на подвиги. Выйдя из «Таверны», он завернул за угол и направился в салон игральных автоматов «Мидас». Возле крыльца стояли два таксомотора, над крышами которых плясали струйки марева. Водителей в машинах не было да и не могло быть, ибо, когда нет клиентов, они в качестве зрителей кантуются в «Мидасе» и часто сами поигрывают. И действительно, когда Дарий, преодолев шесть ступенек, вошел в салон, первым, кого он увидел, был таксист Ахат, у которого полный рот стальных зубов. Из лагеря, где он отсидел почти шесть лет (убийство по неосторожности), вышел полгода назад и теперь строил из себя очень благообразного, добропорядочного семьянина. Разговаривал тихо, сморкался в платок, матерных слов избегал, пользовался зубочисткой и часто по мобильнику звонил молодой сожительнице по имени Роксана. Дарий ее пару раз видел – смуглолицая, с пышными формами женщина, лицом очень смахивающая на актрису кино Гундареву. Царствие ей небесное…
В салоне стояла тропическая жара. Дюжина игральных автоматов посылала в атмосферу гигантское количество калорий своих грешных электронных тел. И не спасали открытые настежь окна и двери, а только усугубляли жару пышущим с улицы зноем. Да и шум стоял такой, словно работали ткацкие станки, на которых кто-то пытался вытащить пятилетний план в четыре года… Второй водила по имени Эней сидел на высоком стуле возле автомата «Пирамида» и пытался выкачать из него то, что сам вчерашним вечером туда слил. Но главным действующим лицом в салоне был, безусловно, бизнесмен Янка Жагарс, который играл одновременно на нескольких автоматах. Тоже отпетый многостаночник. В одной руке он держал кружку пива, другой вынимал из кармана заранее заготовленные сотенные купюры и заряжал в очередной сжевавший его деньги автомат. Однажды таким образом он подловил «мексиканца» или, как его называл Дарий, «Амиго», играя на котором Янка делал ставки по девять латов… Между прочим, за один удар по клавише! А за два, а за три… четыре, пять… сто? О-о-о, с ума сойти! Однажды, проиграв пять тысяч, он в конце концов ушел с двумя с половиной тысячами латов… Правда, были истории и поудачнее. Но пока игра явно не шла, что, однако, не смущало очумевшего от жары и выпивки Жагарса. «Тоже мне деятель, торгующий водопроводной водой, замаскированной под фирменную минералку», – подумал о нем Дарий. Но, видимо, деньги для Жагарса тоже были водой, просачивающейся сквозь его жуликоватые пальцы.
В салон зашла разомлевшая от жары Виктория. Соломенная вдова с претензией светской дамы. На ней были прозрачные розовые перчатки, капроновая широкополая розовая шляпа и розовые босоножки с тонкими, облегающими загорелые лодыжки черными лакированными ремешками. Завсегдатай. Потрошитель автоматов и конкурент Энея. Антипатия друг к другу у них с первого взгляда, что, однако, не мешало им бок о бок предаваться лудомании… Она подошла к автомату и зарядила десятку. Но садится на стул не стала, а лишь, сняв с головы шляпу, стала ею обмахиваться.
Дарий подошел к Энею, решив немного поглазеть на игру. Таксисту повезло: выпала «бриллиантовая пирамида», что случается довольно редко и не с каждым. Но, чтобы добраться до бонуса, Энею надо было преодолеть три уровня. Однако первое нажатие высветило ему сущий пустяк, второй ход пришелся на «малую» голову фараона, а это уже кое-что: пятьдесят латов. Предстояло войти в «брильянтовую кладовую», входы в которую охраняла дюжина гремучих змей.
– Ну что, жмем? – не то спросил, не то утвердил Эней и очень осторожным, буквально нежным прикосновением дотронулся до средней клавиши. Свесившаяся с его губ сигарета уронила длинную колбаску пепла.
– Давай! Жми горбатого! – подзадорил Ахат приятеля и тоже закурил.
И Эней коротким замахом, хлестко ударил по клавише. И все, кто был в салоне, насторожились: Жагарс, бросив игру, подошел к Энею, соломенная вдова тоже, повернув и вытянув в его сторону голову, напряглась, словно лисица перед атакой на курятник…
Это, конечно, был брильянтовый сон: вместо извивающейся гремучей змеи высветилась золотистая голова «большого фараона», что было невыразимо приятным зрелищем. Фортуна выкинула таксисту редкий бонус… Трудно даже поверить – 837 латов! По тогдашнему курсу о-го-го – 1720 у. е. Дарий с Ахатом переглянулись, и в каждом из их взглядов было и восхищение, и отблеск тихой надежды. Энею только и осталось нажать соответствующую клавишу и зафиксировать выигрыш. Однако мир устроен чудовищно парадоксально. Таксист поднял руку, несколько мгновений посидел в позе укротителя змей, затем с замахом, словно в спину его толкали черти, и с вскликом «раненых не подбираем!» ударил по клавише «гадание». Водила, видишь ли, возжелал удвоить свой фантастический выигрыш… Но, как правильно потом заметил Ахат, жадность губит фраеров… Вместо цифры 837, на экране появился зловещий пробел. Сначала никто ничего не понял, а когда дошло – Ахат, сверкнув стальными зубами, повертел пальцем у виска, а Дарий инстинктивно ухватился за то место, к чему Пандора ночью прикладывала ледяные компрессы.
– Придурок, – тихо произнес Ахат. – Ох и придурок.
– Заткнись! – Эней соскочил со стула и, на ходу закуривая новую сигарету, выбежал на улицу. Через несколько мгновений раздался шум заводящейся машины, и в открытые окна потянуло выхлопными дымками. Эней укатил в неизвестность, оставляя под колесами машины свое разочарование и невыговоренную душевную смуту.
Виктория, слышавшая разговор, только хмыкнула и, пододвинув к себе стул, взобралась на него. После ухода Энея она почувствовала себя увереннее, да и игра, кажется, вполне налаживалась, хотя жизнь в целом катилась под откос. Два ее мужа, которые безвременно почили в бозе, оставили ей порядочную недвижимость в виде нескольких пятиэтажных домов в центре Риги, дачи в дюнной зоне с гаражом и бассейном, три иномарки, катер и два с половиной гектара земли в той же дюнной зоне, стоимость которой росла с каждым днем. И в конце концов стала просто баснословной. Так вот, в течение трех лет своего вдовства Виктория слила в хищные рты автоматов оба дома, которые она с помощью брата заложила и не выкупила, а также две трети земельного участка, сторгованного у нее одним российским олигархом.
Она совершенно утратила понятие о деньгах, практически они для нее стали пустым звуком, и если что-то значили, то только как средство к утолению игровой жажды… Но она была неутолима, как неутолима была ее депрессия, со временем выросшая в мировую скорбь по второму красавцу-мужу, погибшему от руки наемного убийцы Эдика Харизматичного…
Из своей будки вышел заспанный, лет тридцати, с легкой сединой в курчавых волосах, маркер Бронислав и, поглядывая то на Ахата, то на Дария, поинтересовался:
– Чего это с Энеем? Он случайно не разорил мою фирму? – и маркер мягкой ветошью стал протирать и без того надраенные автоматы.
– Гадал, но прогадал. Открыл брильянтовую и… все сдул, дурачина, – сказал Ахат и тоже пошел на выход.
– Бывает, – вяло отреагировал ко всему привыкший марке р.
– Между прочим, это у него не в первый раз, – равнодушно проговорил Жагарс. – Но, возможно, так и надо играть, один раз пролетишь, зато в следующий можно снять нектар…
– Не очко его сгубило, а к одиннадцати туз, – это Виктория повторила любимую присказку Энея. Вообще сам Эней бывает ядовит и никого не щадит своими шуточками.
Играть Дарий не решился, да и жара его уже порядком доконала. Выйдя из душного салона, он окунулся в безветренный зной. Идя по теневой стороне улицы, он думал о превратностях судьбы: «Я, как таксист, все время нажимаю не на ту клавишу… Вместо средней давлю и давлю на крайнюю…» Он зашел в обменный пункт и поменял одну из конфискованных у Пандоры купюр. «О чести и достоинстве ни слова», – приказал себе Дарий и отправился на поиски Петрония.
На рынке было по-ярмарочному шумно, цветасто, пахло земляникой, укропом и завезенными со всех углов Европы бегониями, розами, гвоздиками и источающими приторные ароматы каллами и лилиями. В толпе мелькнуло смуглое лицо Че Гевары, разговаривающего по мобильному телефону.
Доктор был в своем кабинетике, где царили аптечные весы, масса пробирок с химикатами, с помощью которых он определял качество творога, молока, говядины, сыров, сыро-копченых колбас и всего прочего, что навалом огружало прилавки и киоски рынка. Он был в зеленом халате и белом колпаке, и капельки пота на его выпуклом лбу говорили о жуткой запарке.
Увидев Дария, он улыбнулся, как улыбаются очень занятые люди, и попросил его немного подождать. Однако сесть не пригласил, и художник, выйдя на улицу, направился бродить вдоль торговых рядов. Остановился перед лотками, полными спелой, очень крупной клубники по имени «бородино». Говорят, этот сорт вывели русские офицеры первой Отечественной войны, приезжавшие на Рижское взморье залечивать свои боевые раны.
Белокурая моложавая продавщица с пунцово накрашенными губами вопросительно глядя на Дария, ждала заказа. И он попросил с левого лотка набрать ему килограмм «бородина». Насыпали в целлофановый пакет, из которого затем будут исходить пьянящие ароматы волшебной ягоды. Этого ему показалось мало и он купил кузовок персиков и полкило нектаринов. Захотелось побаловать и удивить Пандору. Цветы он решил купить позже, когда будет возвращаться с пляжа. Флора наполняет ароматом дуновение ветров… На выходе из клубничного ряда он снова встретил Че. Тот шел с блондинкой, и Дарию показалось, что это была Мерлин Монро… но он в этом не был уверен.
Его нашел сам Петроний.
– Заездили купцы-продавцы, – пожаловался он и повел Дария в свою подсобку.
За два прошедших года Петроний не то погрузнел, не то от жары размяк, только было в его походке много усталости и мало энергии. Даже ссутулился и, кажется, стал ниже ростом.
Они зашли в его подсобку, и Дарий, подчиняясь мановению руки Петрония, уселся на коричневый с металлической спинкой стул. В помещении пахло прокисшим молоком, не первой свежести мясом и каким-то другими некондиционными субстанциями. Возможно, второй свежести кабаньей печенкой.
– Заездили, – повторил врач и тоже уселся на стул, сложив на столешнице руки кренделем. Чувствовалось, что мир для него тоже не первой свежести и уже давно набил оскомину, а в душе наверняка поселился страх перед выходными днями. – Не успеешь моргнуть глазом, как какую-нибудь заразу выкладывают на прилавок. – Он выдвинул нижний ящик стола и вынул дозиметр. – Вчера вот с этой херовиной подошел к продавщице… говорит, привезла черешню из Венгрии… Чушь, конечно… От ягод шел такой фон, словно находишься рядом с чернобыльским реактором… Пришлось вызывать радиационную службу, а это, знаешь, какая е…
– И что выяснила эта служба? – спросил Дарий, дабы поддержать разговор.
– Слыхал про такой город – Припять? Ягода оттуда, из садов радиационной зоны, вот и скажи после этого, что граница на замке.
Дарий согласно кивнул, хотя ему больше всего хотелось обсудить свою проблему.
– Ну, что у тебя опять стряслось? – устало поинтересовался Петроний.
– Это словами не выразишь… Промахнулся…
– Застолбил, что ли место, где происходили события?
– Что-то вроде этого. Досадная промашка, но…
– Бывает… Давай, показывай, – Петроний поднялся, подошел к двери и повернул ключ. И когда Дарий выпрастал свой Баклажан, доктор, не дотрагиваясь, долго взирал на него, пока наконец не произнес вердикт:
– У тебя, дорогой мой, эректильная деформация. – И, видимо, по-латыни добавил: – corpora cavernosa… склероз пещеристых тел… Болезнь Пейрони… Потому и промахнулся…
– Пейрони? – тупо переспросил Дарий и закрыл глаза. – А как ее лечить?
– Увы, таблеток от нее нет. Только скальпель может быть твоим помощником, но я бы с микрохирургией не спешил. Он тебе еще послужит три-четыре годика, пока совсем не загнется в ту или другую сторону. Конечно, ты можешь попринимать витаминов А и Е, каких-нибудь пищевых добавок, но все это, скажу тебе, как мертвому иглоукалывание.
– А причина?
– Этого тебе сразу не понять. А мне, чтобы разъяснить существо дела, надо перелопатить в голове целый курс по этой теме. А у меня сейчас ни времени, ни желания нет. Иди и живи как жил.
– Спасибо за совет, доктор, но меня очень интересуют вариации на тему эрекции… – Дарий пытался улыбнуться, но стянутый жарой и похмельем рот не разжимался.
Петроний понимающе кивнул и, разведя руки в стороны, с нарочитым вздохом заключил:
– Ну, не ты первый, и не ты последний, кого это интересует. Но мне кажется, ты в этом плане свой ресурс уже почти израсходовал. Ты Его просто загнал, как загоняют беговых лошадей. Увы, Он на последнем издыхании. Его плоть поизносилась, и хотя на первый взгляд он выглядит настоящим богатырем, на самом деле его основание начинает разрушаться. Словом, колосс на глиняных ногах. Поэтому будь разумным, не гони во весь опор и не забывай: всякая крайность есть родная сестра ограниченности…
Кто-то дернул за ручку двери, и доктор поднялся со стула.
– Можешь засупониваться, – сказал он. – И помни, сначала лед, а с завтрашнего дня спиртовые примочки… Но если не помогут, приходи, выпишу что-нибудь радикальное…
– А может, бодягой попробовать? Все-таки лед, можно простудить яички.
– Бодяга – это уже прошлое, в Европе другие методы лечения подобных травм. А насчет яичек не беспокойся – сперматозоиды очень любят прохладу. – Но я бы тебе посоветовал соблюдать осторожность с тестостероновыми бурями, они тебя до добра не доведут. И точнее целься, не забывай, что у тебя Пейрони…
– Против природы не попрешь… Сколько я вам должен за консультацию? – Дарий вынул из джинсов до дыр потертый кошелек, но Петроний отгородился от него скрещенными руками.
– Заходи, я всегда рад тебя видеть.
Доктор открыл дверь, и на пороге предстали два очень потраченных субъекта. Лица отчетливо испитые, одежда замусоленная, мятая. Тот, кто повыше ростом, зырнув на Дария, замялся, держа в руках голубой конверт.
– Привет, Робик, тут все свои, – Петроний посторонился, давая свободный ход появившемуся Роберту.
Тот боком втиснулся в помещение, и Дарий уловил отвратительные испарения немытого тела, грязной одежды и табачно-водочного перегара. Вошедший положил на стол конверт и тушуясь направился на выход, где его ожидал прыщавый, с красным лицом напарник.
Когда дверь за Робиком закрылась, Петроний извлек из конверта несколько купюр, пересчитал и, сложив вдвое, отправил деньги в нагрудный карман халата.
– Рынок, что поделаешь, – не без некоторого смущения произнес он. – Посторонним вход воспрещен, и эти ребята очень к этому относятся ревниво и держат базар в рамках упорядоченности. Днем болтаются здесь, а вечера проводят на каком-то чердаке, предаваясь голубым играм. – Петроний замолчал, что-то, видимо, отыскивая в памяти.
Но художника мало волновали чужие проблемы, ему бы сейчас еще попить пива, выкурить пару сигарет и посидеть на бережку, подставив морскому бризу расстегнутую ширинку.
Вместе с пакетом, из которого воспарялись земляничные и персиково-нектариновые ароматы, он направился в сторону пляжа. Перед выходом в дюны в киоске-стекляшке купил две бутылки пива и пачку чипсов с укропом.
Он не пошел на скамейку, а расположился у подножия дюны, среди кустиков ивы, откуда открывалась прекрасная панорама залива, с голубой дымкой далекого горизонта, легкими барашками облачков и необузданной синевой небес. Ну что может быть краше и аппетитнее этой пасторальной картины? С помощью шлеперного ключа он откупорил одну из бутылочек и сделал несколько глотков. Во рту загорчило хмельком, ноздри ощутили бодрящую терпкость. Он пил и хрумкал чипсы. Потом снова пил, курил и хрумкал чипсы. Курил, запивая уже из второй бутылочки, и хрумкал чипсы, оставляющие во рту летнее очарование укропа.
Он смотрел, как у самой кромки воды нелепая фигура потрепанного старостью и худобой человечка делает вполне бессмысленные движения руками. Это были крутящиеся, вялые размахи, но явно доставлявшие физкультурнику уверенность в оздоровительном их воздействии.
Слева, со стороны лиелупского маяка, налегая на педали, приближалась прехорошенькая шоколадка в ярко-желтом и достаточно открытом купальнике. Сзади, на спине, бугрился зеленый рюкзак, из которого торчала рукоятка теннисной ракетки. Блеснули на солнце никелированные обода и спицы, дива укатила в сторону Дзинтари, а в голове Дария появился неизвестно откуда возникший мировоззренческий помысел: «Квадрат гипотенузы бесконечности равен сумме квадратов катетов пространства, плюс эрекция и прямостояние, минус… А может, ты, Поль, прав, что любовь – история в жизни женщины и эпизод в жизни мужчины? Но если это так, то сколько же историй у Пандоры? А Хуан, этот дон Хуан, откуда принесли его черти, и почему именно он появился в такой момент, когда во мне бушует настоящий тестостероновый (О=Н2СН3СОН) цунами? А может, его не черти послали, а сам беззаветный боженька, чтобы раз и навсегда сотворить со мной апокалипсис?»
Однако, не найдя ответа на животрепещущие и столь же бессмысленные вопросы, Дарий поднялся с земли и, оставив позади себя пустые бутылки, с пакетом, из чрева которого исходили благоуханные ароматы, направился в сторону дощатого настила, ведущего с пляжа.
Он шел по тенистой аллее, ощущая убывающие запахи моря и душистость лип, и на сердце у него было не то что хорошо, а как-то призрачно-отрадно, даже празднично, словно он умылся утренней росой и теперь лежит на скошенном лугу, любуясь неизвестно откуда взявшейся на синем небе роскошной радугой. Сзади кто-то забибикал, он оглянулся и увидел малыша на электрической машинке, которые тут же, на обочине аллеи, давали напрокат. Лицо мальчугана было серьезно, сосредоточенно, и он явно форсил перед мамой, стоящей возле жасминового куста и мило улыбающейся. Она любовалась своим произведением, и Дарий, глядя на счастливые ее глаза, подумал о своем одиночестве. А подумав, поежился, ибо ощутил леденящую пустоту и неприкаянность души.
Миновав раскаленный перекресток, он снова попал в тень, исходящую от козырька полуразвалившегося здания, в котором в доисторические, то бишь доперестроечные времена находился магазин мясных полуфабрикатов. Теперь здесь царили обветшание и неприютность, и сам козырек того и смотри свалится на голову, и, видимо, согласно этим ожиданиям, Дарий замедлил шаг, как бы испытывая судьбу и как будто всерьез надеясь, что козырек именно в этот момент обрушится и решит все его проблемы. Однако этого не случилось, и он, минуя экс-полуфабрикаты, а затем и перекресток со светофором, снова оказался на солнцепеке в пределах полноцветно ожившего рынка.
Море цветов, большая часть которых так и не будет продана, что, впрочем, не умаляло их радужного разнотонья и волновавших душу ароматов. Розы, словно стройные гвардейцы, с чарующими взгляд желтыми, алыми, белыми и розовыми головками, махровая гамма гвоздик, лужайка полевых, начиная с ромашек и кончая васильками с пушистыми, как у принцессы, ресницами… Под тентом, видимо, утомившись от жары, сидела толстая, похожая на цыганку цветочница, широко расставив колени, будто в надежде, что под юбку залетит спасительный сквознячок, а сложенной вчетверо газетой обмахивала свое лицо. Ей не хотелось вставать, да этого и не требовалось, ибо Дарий указал на высокий керамический горшок, в котором водяными брызгами искрились белолепестковые гладиолусы. Он сам выбрал пять цветов, подал их продавщице, и та, не вставая, обернула их целлофановой пленкой. В ее пухлую, с темными глубокими линиями ладонь он вложил три лата и, откланявшись, направился в сторону проезжей части дороги.
Он подошел к переезду, откуда рукой подать до дома. От рельсов исходил стальной отсвет, от шпал – удушливая дегтярная пропитка.
Войдя в пределы родных пенатов, увидел Пандору, наклонившуюся над ею же взращенными левкоями и георгинами – с лейкой в руках она утоляла жажду своего палисадника. И что было для его взгляда вызывающе пленительно: из-под цветастого, выше колен, халатика выглядывали ее загорелые, изящно выточенные природой, немного полноватые ляжки, а ее лицо в профиль возвещало о некоем пришедшем из глубины веков родстве с Клеопатрой. А быть может, даже и с Нефертити. Собственно, все дело было в ее прекрасном лице. Через него все пути вели к ее естеству, к его изумрудным родникам и теплым, бархатом и шелком обитым светлицам… И он поймал себя на мысли, что именно в эту минуту он свои знамена бросает к ее ногам, и остается только встать на колени и вымаливать прощение… Но в этот слабодушный для него момент Пандора обернулась в его сторону, и он явственно прочел в ее глазах зачарованность миром. Это ее фирменное выражение, разгадать причину которого ему, видимо, не дано.
– Сухо, хорошенько полить бы, – поставив на землю небольшую лейку, она нагнулась над фиолетовыми флоксами и двумя руками прижала их пушистые головки к лицу. – Принеси, пожалуйста, из кладовки шланг. Цветы поставь в хрустальную вазу, она на шкафу…
– А клубники не хочешь? – Он поднял руку, демонстрируя пакет с ягодофруктами.
– Ты думаешь мы заслуживаем таких вкусняшек? – в ее словах не было и намека на иронию. – У нас кончились сахар и молоко…
– У нас, кажется, все кончилось, – Дарий направился в дом, и, когда преодолевал четыре ступеньки, отделяющие коридор от его двери, слева послышался поворот ключа.
Дверь напротив отворилась, и из нее вывалилась Медея. Это было еще то зрелище! Наверное, фурия по сравнению с ней выглядела бы первоклассной фотомоделью: неприбранная голова, красное, распаренное похмельем лицо и совершенно непропорциональный реальности взгляд. Какой-то подлобный, будто высматривающий какую-то, только ей ведомую запредельность. Рука, держащая сигарету, дрожала осиновым листом, а с губ Медеи никак не могло сорваться какое-то нужное ей слово. Возможно, она хотела поприветствовать своего соседа или же задать вопрос, который, впрочем, вряд ли мог иметь хоть какую-то определенность. Дарий отвернулся и вошел в свою дверь. Пересыпав клубнику в пластмассовую глубокую тарелку, он открыл холодильник и, убедившись, в полной его несостоятельности, поставил тарелку с клубникой и пакет с персиками и нектаринами на нижнюю полку. Затем он зашел в кладовку, где пахло мышами и затхлостью от старых вещей. Шланг был в песке, и пока он выносил его на улицу, остаточное количество воды вылилось из него на пол.
Медея уже сидела на лавочке и безнадежно рассеянным взором уставилась в свою запредельность. В руках дымилась сигарета.
Напор воды был достаточно сильный, и скоро в саду в брызгах-бисеринках, отлетающих от струи, образовалась небольшая радуга, точно такая же, какую он недавно рисовал в своем воображении. Дарий попросил Пандору немного отойти в сторону. Упругая струя прозрачности и чистоты раздольно соприкоснулась с чашечками недавно высаженных Пандорой роз, крохотными подростками кипарисов, с двумя саженцами рододендронов. От жары они обессилели, казались замученными котятами, и он, не жалея воды, пытался напитать их клетки живительной влагой. И какое глупое совпадение: в двух метрах от этих недоразвитых, слабых ростков находилась лежанка, где вчерашним вечером он потерпел аварию… Он даже окинул взглядом грешный пятачок, на котором так удачно начавшийся марафон закончился таким позорным преждевременным финишем. Он тупо взирал на примятую пожухлую трава, на которой желтели сердечки рано облетевших и уже мертвых листьев липы… Скоро все падет, и останется кисея осенней мглы.
Пандора зашла в дом, и вскоре он увидел ее в окне кухни. Получалась картина в раме, на которой белокурая мадонна взирает на зеленый мир без улыбки и тоски во взгляде. «Когда мы сядем за стол и будем, как всегда, сидеть друг против друга, какая гнетущая атмосфера воцарится между нами. Она будет есть, наклонив голову в тарелку, а я тоже буду прятать взгляд, поскольку любое наше слово для обоих будет фальшью или кокетством. Ибо наши взгляды и слова станут неоспоримым доказательством обмана и упрека».
Однако от дальнейших размышлений Дария отвлекли прогорклые дымные запахи, словно где-то горела куча тряпья. Он взглянул на сидящую в позе Будды Медею и увидел, как от подола ее юбки испаряется легкий синий дымок. А когда подошел ближе, понял, в чем фокус: она спала, откинувшись к спинке скамейки, рука с зажженной сигаретой лежала в коленях, а под ней чернело выгоревшее пятно юбки. Обожженные края ткани тлели, как тлела в ее руках сигарета, – без открытого огня, лишь с крохотными облачками дыма. Он вернулся к шлангу и исполнил роль брандмейстера: направил струю воды на Медею, которая, открыв широко глаза и рот, не могла сразу осознать, на каком находится свете. Но холодный душ скоро привел ее в чувство, и на лице даже отобразилось нечто похожее на неловкость. Медея судорожно начала стряхивать с себя воду и что-то бубнить про пляж, куда она как будто собиралась идти… На помощь явилась ее дочь Конкордия, родившаяся вскоре после самоубийства мужа Медеи от того самого бармена с крепкими бицепсами и трицепсами. Ей было восемнадцать, не без признаков обаяния и красоты, а копна густых рыжих волос особо выделяла ее на сером фоне окружающей жизни. Она увела всхлипывающую Медею в дом, а вскоре приехал и сын Медеи Мусей в сопровождении длинновязой худосочной жены Сары и двух отпрысков – пышнотелых, в отца, Саши и Маши. Семейство прибыло на серебристом джипе, который, между прочим, не-од-но-крат-но был предметом дискуссий с Пандорой.
Именно джип Мусея становился железобетонным аргументом в пользу зажиточного сословия и как страшный укор в неспособности Дария зарабатывать деньги. «Ты же видишь, Мусей против тебя ноль без палочки, пять классов, а содержит лентяйку жену и двух детишек… Вот была бы у тебя такая машина и собственный дом, я бы ни на кого не смотрела, я бы только тем и занималась, что драила машину и обихаживала свой дом, а осенью – по грибы, на рынок, туда-сюда…» Дарию такие разговоры поперек горла: сравнивая Пандору с Сарой, разумеется, он понимал, каким бесценным брильянтом владеет и насколько он в отношении него расточителен… Но все же возражал, хотя и не чувствовал опористости своих аргументов: «А может, Мусей свои капиталы нажил на трупах или грабеже… Ведь он тебе не докладывал, откуда у него такая денжура, не с неба же свалилась…» «А я знаю, откуда, – вспыхивала Пандора. Когда горячится, ее лицо покрывается пунцовым колером, а на виске начинает трепетать синяя змейка. И тогда Дарию казалось, что красивее этой рассерженной женщины никого в мире нет. И быть не может. – Мне сама Медея хвасталась, что ее Мусей работает на металле, сидит себе в будке и ждет, когда привезут…» Дарий тоже не без горячности, перебивал Пандору: «Ага, ждет, когда привезут снятые ночью с ЛЭП медные провода да раскуроченные трансформаторы… Жулье, и ты смеешь еще ставить его мне в пример…» – «Посмотрю на тебя, больно честный, а за это, между прочим, деньги не платят… Да над тобой все соседи смеются: имея молодую жену, ты ничуть не обеспокоен ее материальным обеспечением. У меня туфли из секонд-хэнда, я второй месяц не могу позволить себе сходить в парикмахерскую… Нет, так дальше жить нельзя! Когда я к тебе пришла, ты хоть что-то пытался сделать, куда-то ездил, что-то мозговал, а сейчас – как пень, только с ушами – и со своей гнусной ревностью…» – «Да ездил и ездил бы дальше, если бы ты не виляла своей задницей. Только я за дверь, тебя сразу же из дома ветром сдувает. Давай без финтов: в последний мой отъезд в Москву… вернее, в тот день, когда отменили рейс и я неожиданно для тебя возвратился домой, а было уже около двух ночи… Где ты была? Или я что-то не понял? А-а-а, то-то и оно – на блядках, а где же еще можно быть в два часа ночи…»
…Из окна его окликнула Пандора. Завтрак готов. Он свернул шланг, повертел его, чтобы слилась вода, и, бросив на газон, отправился в дом. Навстречу ему выпорхнули Саша с Машей и чуть не сбили с ног. Слева, из дверей Медеи, уже неслись мясо-пряные ароматы, видать, Мусей принялся что-то стряпать на обед. Готовить еду – его хобби, особенно что касается шашлыков. Делает их из того, что привозит с собой. Он большой любитель пива и отбивных с кровью. И потому, наверное, не по летам пышнощек и широк не только в плечах, но и в бедрах. Тяжел, тучен, молчалив и постоянно сходит за успешного предпринимателя. Дарий же тощ, легок, моложав и бестолков, как может быть бестолковым мужчина-сангвиник далеко не первой молодости, но постоянно обремененный тестостероновыми излишествами. В общем, плотски легкомысленный, никчемный продукт постперестроечного времени. Но тот случай, то есть его незапланированное возвращение из аэропорта, когда он не обнаружил Пандору дома, заставил его как следует призадуматься. Страх потерять ее был равносилен казни на электрическом стуле…
…На обед Пандора приготовила холодник: окрошка из массы зеленых огурцов, маринованной свеклы, зеленого лука и очень большого количества укропа. И, конечно, там была сметана и все это сдобренно небольшими порциями лимонного сока и сельдерея с брокколи. Однако кушал Дарий в одиночку. Пандора же у газовой плиты помешивала в сковороде подсолнуховые семечки. Это ее прихоть: поджарит, затем с тарелкой семечек и с блюдцем для шелухи удалится в комнату, где, устроившись на диване (с поджатой под себя ногой), будет часа полтора предаваться бестолковому беличьему занятию. Разумеется, при этом не отрываясь от телеэкрана. Причем в полной немоте, как будто, кроме семечек, шелухи от них, самой Пандоры и телевизора, ничего и никого больше на свете не существует. Но это ее военная хитрость, маскировка, к которой она прибегает в момент боевых действий. Лучший способ отгородиться и уйти в свои совершенно эмпирические фантазии. Иногда это так раздражало, что, прихватив этюдник, он убегал из дома на берег моря и возвращался уже к вечеру…
…После того как поел и помыл за собой посуду, Дарий почувствовал некоторое удовлетворение жизнью, и настроение стало настолько благодушным, что, войдя в комнату, где Пандора грызла семечки, первым заговорил.
– Ты не хочешь знать, что мне сказал врач? – спросил он.
Она подняла от тарелки свои пустые глаза и пожала плечами: мол, мне все равно, но могу послушать. Это тоже один из ее приемчиков, к которым он привык, но не настолько, чтобы спокойно подобные вывихи воспринимать. И озлился. Его язык помимо воли замкнулся на имени, которое он утром вычитал в ее записной книжке.
– Может, поделишься, кто такой Хуан?
Но она и бровью не повела, что для него абсолютно невыносимо. И потому, подойдя к ней, он взял тарелку с семечками и перенес на стол.
– Возможно, у тебя что-то со слухом, так я могу твои уши прочистить…
– А ты только на это и способен…
Напряженно молчали минуты две, а может, и больше.
– Ну не надо, – в его голосе послышались нотки просителя, который пришел с пистолетом. – Давай один раз серьезно поговорим без твоих обезьяньих ужимок. Я повторяю: кто этот Хуан Гойтисоло? И где ты с ним…
– Конечно, трахалась, трахалась и три раза кончила. Между прочим, симпатичный мужчина и очень добрый.
Дарий, разумеется, этот выпад принял к сведению и теперь дело оставалось только за тем, чтобы в нем накопился критический градус. С годами он стал своего рода гурманом в создании конфликтов на ЭТОЙ почве.
– Что еще скажешь?
Пандора тоже кое-чему научилась и тоже не против того, чтобы помотать ему нервы и от этого испытать легкий психологический оргазм. И паузу умеет держать, и уколы делает такие остро-молниеносные, что хоть с катушек долой.
Она поднялась с дивана, подошла к трюмо и вернулась со своим лакированной кожи бордовым кошельком. Демонстративно кинула ему на колени. Дарий в это время сидел за столом и тоже машинально грыз семечки. Тоже рефлексия на вызов.
– Если найдешь больше одного лата, сделаю тебе аку… – Дарий, разумеется, понимает, что она под словом «ака» подразумевает – секс без ограничений. Это и его любимое занятие… даже в большей степени, чем присуще это Пандоре… И действительно, к вящему сожалению Дария, в кошельке был лат с несколькими сантимами. «К сожалению» потому, что в данный момент, ввиду физической травмы, от «аки» он вынужден будет отказаться. Так она, наверное, потому и щедра, что наверняка знает о его несостоятельности. Хищница! В трех отделениях кошелька были только фотография ее почившей в бозе матери, проездной билет и визитная карточка. И он не отказал себе в удовольствии ее прочитать: «Хуан Гойтисоло, президент ООО «Гермес»… Дарий напряг все свои интеллектуальные, довольно уже потрепанные силы, чтобы вспомнить хоть что-нибудь о Гермесе. Кажется, сын Зевса и плеяды Майи… Олицетворение могучей силы природы… Да, но при чем тут этот Хуан?
– Так я жду, – с опасно притухшей интонацией произнес Дарий.
– Отстань! Я устала и хочу спокойно провести остаток выходного дня… – Она попыталась отвернуться к стене, но он не позволил, поскольку в его теле начал разливаться раскаленный свинец.
Художник подсел к женщине и, взяв ее за плечо, принудил внимать ему.
– Еще одно слово – и я… за себя не ручаюсь.
Но для нее это пустые декларации, китайские предупреждения. Всю жизнь одно и то же – инерционное сотрясение воздуха без определенного и недвусмысленного силового давления. Правда, однажды, когда он ее застал в компании двух искателей приключений в дюнной зоне, применил силу, и Пандора получила пощечину. Ах, сколько было эмоций и гневных экспрессий, которые, впрочем, закончились полночной акой…
– Хорошо, убери руки… И не дыши, от тебя перегаром несет… – она оттолкнула его и удобнее устроилась на диване. Поправила волосы, одернула на коленях халат и не без дерзости спросила: – Тебе всю правду или с вариациями?
– Только, пожалуйста, без вранья.
– Я никогда тебе не вру.
– Верю, говори, – у Дария по щеке прошел зигзаг нервного тика. Он готов на все, лишь бы пролезть в игольное ушко ее змеиной неуловимости.
Но история, по версии Пандоры, оказалось проще грецкого ореха. С доном Хуаном она познакомилась у своей подруги Кабиры, и якобы этот испанец является любовником Кабиры и бо-о-ольшим бизнесменом. И он, между прочим, родственник знаменитой Ибаррури, привезенный ею из Испании ребенком, когда там правил кровожадный Франко.
– Он берет меня на работу… Если ты не в состоянии обеспечить семью, придется мне самой надеть на себя хомут. И эти 200 долларов, которые он мне подарил, являются своего рода авансом…
– И в качестве кого этот старикашка тебя берет? – Дарий уже высчитал примерный возраст Хуана, который не может быть молодым, если был привезен в Союз в приснопамятные дни диктатуры Франко…
– Не бойся, не в качестве секретарши… Я же из-за твоей дебильной ревности не окончила институт, и теперь кем, кроме уборщицы, я могу работать… – И чуть не заплакала. Он даже восхитился: как ловко она имитирует слезу, ну хоть сам рыдай от ее слов.
Пандору недавно уволили из одной небольшой фирмочки из-за незнания государственного языка. Была кассиром.
– Так что, завтра идешь на работу? – Спросил Дарий, стараясь зубами вырвать из среднего пальца заусеницу.
– Да, завтра, в девять приступаю к обязанностям старшего оператора метлы и мусорного совка. Тебя, небось, это будет радовать…
Лицо Дария потускнело. Он никак не мог в позитивном ключе соединить образ своей Пандоры с образом неизвестного для него джентльмена испанского происхождения. Это же всему миру известно, что именно испанские любовники самые пылкие и самые нахальные… Это тебе не полоумный идальго с деревянным мечом. У джентльменов мечи о-го-го, кремень! Может, они не нахальнее русских, но, безусловно, по-южному темпераментнее и сексапильнее, о чем говорит все искусство Испании. «Е-мое! – воскликнул про себя Дарий, – что же со мной будет? Теперь она на полном законном основании сможет сослаться на работу и попробуй узнай, где работа, а где блядство…»
– Хорошо, я тебя до работы буду провожать и… встречать.
У Пандоры плохо скрываемое раздражение.
– Еще чего придумал! Не позорься, а то брошу тебя. Будь, в конце концов, хоть чуточку справедливым…
– Хуже несправедливости только справедливость без карающего меча…
– Имей хоть иногда свои мысли, а то сам, как твой гомосек Уайльд, превратишься в голубого.
И откуда только она знает про Уайльда?
Дарию нечего возразить еще и потому, что дальнейшее выяснение отношений ни к чему не приведет. Впереди ночь, а разводить на сон грядущий гладиаторские бои себе дороже. Однако он не мог не сказать последнего слова.
– Но ты должна знать, я в любой момент могу заявиться к тебе на службу.
– Черт с тобой, не возражаю. Только, пожалуйста, без хамства.
Пандора сходила на кухню и вернулась с тарелкой, в которой была растертая клубника с молоком.
– Хочешь? – спросила она. – Принеси чашку, я тебе положу ягод.
– Спасибо, сыт по горло перспективой.
Дарий вышел в другую комнату и принялся осматривать травму. Вроде не стало хуже, хотя «цвета побежалости» были еще достаточно ярки и сам Артефакт по-прежнему напоминал баклажан. Правда, немного подвянувший. Затем Дарий вынул из холодильника заранее заготовленные кубики льда и начал делать компресс.
Он лежал в одиночестве на старой тахте и пустым взглядом обшаривал пространство комнаты. Ему все было противно, и, чтобы как-то отвлечься, он протянул руку к секции и вынул из ряда книг тот же самый маленький томик, который накануне отправил в мусорную корзину. Открыл наугад, и прочел то, что первым попалось на глаза: «Следует избегать создания семейного союза с девушками скрытными, молчаливыми, с теми, у которых кривые бедра, выступающий лоб, лысая голова, с неопрятными девушками и с теми, которые принадлежат другим мужчинам, с девушками, у которых на теле шишковидные наросты, с кривыми или горбатыми, с девушками-вековухами и с девушками, которые являются друзьями юноши».
«Это не про нас, – сказал себе Дарий и перелистал страницы. – У нас, кажется, на горизонте старцы». На тридцать второй странице взгляд задержался на первом абзаце сверху: «В позе «гончарный круг» он лежит на спине, а она – на левом боку, положив голову ему на грудь и правой ногой зажав под коленом его член. Сдавливая член легкими движениями ноги и касаясь тела мужчины своим лобком, женщина возбуждается сама и возбуждает мужчину».
Прочитанное показалось Дарию неактуальным, но он сказал себе: «Сейчас я лежу на спине, мои ноги раскинуты в стороны, трусы позорно спущены, одна рука у меня под головой, другая прижимает к Артефакту тряпку со льдом, хочется курить и…» Однако тут же поразился силе природы: компресс, который он придерживал рукой, вдруг вздрогнул, шевельнулся, словно под ним что-то ожило. Впрочем, так и есть. Приподняв марлечку с кусочками льда, он до крайности удивился… и восхитился: баклажан, то бишь его деформированный Артефакт, вставал во всю свою мощь. И это восстание обрадовало, утешило, но и премного его опечалило. Это, разумеется, хорошо, что у Него появилась форма, однако без намека на содержание. В том смысле, что не было идеи, как реализовать осуществленное воскрешение из мертвых. Пандора явно набычилась, она вся в других эмпиреях, и наверняка все ее помыслы уже на трудовой вахте, а главное – она раздражена, так что с ней скорого Брестского мира не получится… Однако, чтобы укрепить себя в наметившихся намерениях, Дарий снова обратился к печатному слову, благо синий томик находился рядом с ним на диване. Начал считывать: «Культурная женщина ждет от мужчины полного контроля над собой, своей страстью и отвергает грубо проведенную прелюдию…» Он положил томик себе на грудь, а на него скрещенные руки. Закрыл глаза, затих. Да так затаился, что слышал, как за окном колышутся под тепляком липы…
…В комнату вошла Пандора, и это было для него такой же неожиданностью, каковой является выпавший снег для жителей Центральной Африки. Он даже попытался подняться, но Пандора, сев с ним рядом, с очень серьезным видом начала осматривать его Артефакт. Положив на него руку, нежно погладила, отчего Артефакт еще больше воспрянул духом, причинив Дарию сладкую боль.
– Ревность – родная сестра любви, – Дарий притянул Пандору к себе и ощутил магнитную прелесть ее мягкой и вовсе не выдающейся груди. Он стал терять контроль, дыхание явно срывалось, сердце забилось в таком же неукротимом ритме, как оно билось в первый их раз.
Пандора тоже оказалась на высоте. С полуприкрытыми веками она ждала продолжения. Грудь ее волновалась, и сердце куда-то без оглядки бежало, а рука, набираясь жара, бережливо обласкивала его «цыплят».
– Ладно, – сказала она вставая, – но это будет в последний раз… Малейшее твое слово. Малейший упрек – и я… не знаю, что с тобой сделаю… – Она скинула с себя халатик и осталась в чем мать родила. Ну чистая Венера Милосская, только не мраморная и с целыми руками.
Дарий не мог поверить в свое счастье. Но и страх его обуревал: а вдруг Артефакт не перенесет боли и еще больше согнется… Впрочем, к черту сомнения! Да и какие тут могут быть сомнения, если его Пандора, его любимая женщина, уже занимает свою основополагающую позицию. «О великая наездница любви! Как она умеет оседлывать таких ослов, как я…»
Он буквально загибался под тяжестью ее налитых желанием ляжек, под дуновением ее мускусного дыхания, и не было предела и цели полета, одна вечность, один заяжной прыжок в бездну наслаждения…
…Но когда он открыл глаза, то ни Пандоры, ни намека на ее присутствие возле себя не обнаружил. И Артефакт был на месте, правда, в поникшем, очень жалком положении, со съехавшим на сторону компрессом. «Сон, черт бы тебя взял», – выругался Дарий и рассерженно натянул трусы. От льда стало прохладно, и он направился в ванную, чтобы погреться и прогнать сон под горячим душем. Но перед тем как войти в ванную, он заглянул в комнату к Пандоре: телевизор работал, она лежала в постели, рядом книга про карму, волосы, как всегда, по всей подушке, и, как всегда, в колене согнутая нога торчит из-под розовой простыни. Конечно, жарко… Интересно, какие она видит сны…
Глава третья
Утро для Дария было безрадостным. Пандора собиралась на новую работу, и это не оставляло его равнодушным. Исподтишка он прислушивался и приглядывался к ее сборам. Вот она надевает «блядские трусики», почти ниточки, которые когда-то Дарий сдуру купил в секс-шопе, такой же лифчик – белый, с легкомысленными кружевами, и который, с его точки зрения, тоже очень сексапильный, а потому для него небезопасный. Надевает она лифчик так, как это делают все женщины. Сначала застегивает на груди, затем застежку перетягивает на спину, а колпачками бюстгальтера покрывает холмы Венеры. После этого обхватывает себя черной, выше колен, юбочкой-распашонкой, которую Дарий давно собирался экспроприировать ввиду ее аморальности, поскольку она держалась на одном крохотном крючочке, а так – чистая распашонка… При желании одним мановением руки можно расцепить этот предательский крючочек и – вот она вся, бери, ибо как не взять то, что так близко лежит. И с такими завидными товарными кондициями. Однако виду он не подал, тихо лежал себе, переваривая в голове мешанину, как сказала бы Пандора, подлых мыслишек. Потом она стояла перед зеркалом, что в прихожей, красилась, ибо он слышал, как щелкают футлярчики от губной помады, ресниц, дезодоранта, и знал, что потом она специальным карандашом будет наводить контур на и без того идеальной формы губах. Она станет еще очаровательнее, прельстительнее, и эту прельстительность она понесет в неизвестные пределы, на глаза какого-то для него чуждого, таинственного Хуана, который в воображении Дария принимал самые похотливые образы. А чтобы изранить еще больше свое воображение, Дарий встал с дивана и вышел в прихожую. Пандора с помощью длинной металлической ложечки надевала туфли.
– Ты только взгляни, разве я достойна такой обуви?
Дарий проследил за ее взглядом, обращенным на лодочки. Старенькие, но элегантные. Итальянского разлива. И когда она их надела и предстала в полной готовности отправляться на работу, Дарий понял, что в представшем перед ним существе нет ни единого изъяна, что одежды, хоть и не из гардероба Версаче или Готье, а сидят на ней так, как сидит на королеве красоты все то, на что были потрачены усилия целых коллективов модельеров. Красота не нуждается ни в рекомендательных письмах, ни в моде, ни в натужных ухищрениях пресловутых кутюрье. Кстати, это слово, как и другие типа вумен или топлес, были для Дария противны и вызывали, когда доносились до его слуха, приступы раздражения.
– Ну, я пошла, – помахала рукой Пандора и перекинула через плечо сумочку. В лодочках на двенадцатисантиметровых каблуках, юбочке-распашонке (рукой подать до лобка), с призывно рдеющим ртом (глядя на который нельзя не вспомнить о разнообразии сексуальных форм и видов), искусно подведенными ресницами, забранными в пирожок на затылке волосами – словом, стройная, улыбающаяся, абсолютно неотразимая белокурая бестия. Цимес мира. Один из катетов мироздания. Он обнял ее и прижал к своему неприбранному телу. Он еще не чистил зубы, а потому старался на нее не дышать. Только потерся щекой об ее щеку, словно щенок, лизнул шею и, открыв дверь, пропустил ее вперед.
Дарий вышел вместе с ней на улицу и проводил до границы двора. И потом стоял и смотрел ей вслед, пока она не затерялась в березовой аллее, начинающейся сразу за кустами жасмина.
Оставшись один, он ощутил космическую тоску. Вроде бы все как прежде: то же яркое, безоблачное небо, те же беспрестанные крики залетевших к домам чаек, та же умиротворенность летнего дня и те же цветы, отдающие пчелиным стайкам свой нектар. То же, да не то. Привычный мир вдруг превратился в какой-то призрачный, отчужденный островок Вселенной, откуда не дозовешься, не докричишься…
Когда он вернулся в дом, то первым делом взял в руки телефонный справочник и нашел в нем ООО «Гермес». Затем записал адрес и телефоны фирмы. Оказывается, по иронии судьбы, она находилась на месте бывшей прокуратуры, в старом, довоенной постройки и трижды реконструированном после войны одноэтажном здании. Чем занималась эта фирма, он узнает позже, а вот сведения о ее хозяине он почерпнул из справочника «Кто есть кто», изданного в прошлом году. В томе карминного цвета на 97-й странице прочитал: «Хуан Мария Гойтисоло – доктор экономических наук, дата рождения: 28.04.1939 года. Родился в Испании, Мадриде. Активно занимается благотворительной деятельностью». «Не мне чета, – упрекнул себя Дарий, – доктор наук, наверное, очень умный и весь из себя холеный… И бабок немерено, раз филантропией занимается. Да-а-а, такие, как, я субчики ему не конкуренты». А то, что Хуану уже 65 лет, Дария не успокоило. Ему и самому не восемнадцать и даже не тридцать… И по себе знает, что у некоторых мужиков потенция умирает вместе с телом. Таких в могилу опускают со стоячим Артефактом. Его знакомый художник со странным именем Кефал, пишущий всякую сюрреалистическую чепуху, навеянную больным воображением, до восьмидесяти трех лет таскает к себе нимфеток и однажды от одной из них подхватил триппер. И именно Дарий составил ему протекцию в поиске частного врача… Ну конечно же, им был Петроний, потом рассказавший Дарию о выдающихся размерах Артефакта этого Кефала. Мол, никак не меньше 25 сантиметров и толщиной с хороший голландский огурец. Словом, носитель такой матчасти, от которой бабий род приходит в дикий восторг и что, как древнегреческий миф, передается по всему ближайшему окрестью. Но для художника Кефала женская особь старше шестнадцати является древней старухой, и потому в главных его клиентках-натурщицах были школьницы, учащиеся кулинарных и медицинских курсов. Словом, почти нимфетки.
Однажды Дарий был свидетелем небольшой оргии на даче у живописца Кефала. Впрочем, ту развалюху, в которой жил этот конденсатор порочного духа, с большим трудом можно было идентифицировать с дачей, поскольку эта была деревянная будка с двумя крошечными комнатушками, без воды, туалета (бегай на улицу), что, однако, не отпугивало «племя младое, незнакомое». Во-первых, домик стоял в дюнной зоне, вокруг которого в унисон с морем шумели мачтовые сосны, что само по себе настраивало на романтическую волну, и во-вторых… Что же во-вторых? Ах да, хозяин дачи умел создавать видимость некой богемы, в антураж которой входили вино, впрочем, самое дешевое, а потому и самое дерьмовое, дешевые и тоже дерьмовые сигары, термоядерный дух которых распространялся на всю округу, и, конечно же, коллективный просмотр эротических видиков. Нет, это не было черной порнографией, кассеты все были якобы о любви (да здравствует подонок Тинто Брасс!) и в основном с таким сюжетом, где главным действующим героем, то есть телетрахателем, был какой-нибудь престарелый мудила. Но с гигантской елдой и патологофизическими экспромтами, которые у молодых девиц вызывали икоту желания и непреодолимое возмущение в местах, расположенных между тазобедренными костями.
И вот в один воскресный день, зайдя на ту «дачу любви» (неделю назад Дарий оставил у художника недавно написанный этюд на тему «морской пейзаж» и хотел услышать от мэтра компетентное мнение) первое, с чем он столкнулся, была парочка, которая прямо на крыльце, в абсолютно обнаженном виде… впрочем, кажется, на запястье одной из партнерш болтался какой-то браслетик… так вот, эта парочка не таясь, воскуривая фимиам любви, блозгалась на грязных, давно не подметаемых ступенях некрашеного крыльца. Она явно изображала из себя лесбиянок. Это были две девчушки, с которыми Дарий ни при какой погоде и даже при самой острой сексуальной голодухе не стал бы даже разговаривать. Ибо это были худосочные, с тонкими ляжками, с поблекшими от раннего разврата угристыми лицами, никогда не знающими дороги в салоны красоты, а главное, серые тела их были подзолисто-пологи, без каких бы то ни было архитектурных достопримечательностей… Да и что может быть отвратительнее женского минета? И поэтому Дарий, сдерживая рвотные позывы, переступил через этих, с позволения сказать, жриц любви, как переступают через улиток или дождевых червей, выползших на дорогу. Позади себя он услышал хриплое: «Эй, дядя, поосторожнее, прет, сволочь, как танк…» А в комнате, вернее, в одной из комнат этой дачи тире собачьей халупы, где сигарный дым стоял коромыслом, сквозь сизую пелену он с трудом разглядел сюрреалистическую картинку: на широченном надувном диване, с которого свешивались две безволосые старческие ноги, происходило тривиальнейшее действо… На Кефала насели две девицы: одна из них была у него почти на голове и он, видимо, своим натренированным языком тщился довести ее до оргазма, другая, стоя на полу на коленях, колдовала над Артефактом художника… Девица, то широко раскрыв рот, пыталась Его взять в себя, то бишь, в свое ярко накрашенное орало, то отстранялась, брала в руки и любовалась редкой масштабности мясистой игрушкой, у которой, между прочим, отсутствовала крайняя плоть. Дарий, увидев этот «обрез», тоже пришел в изумление, и хотя сам не жаловался на габариты своего Артефакта, тут его одолела зависть. Чтобы привлечь к себе внимание Кефала, он, преодолевая рвотные спазмы, кашлянул и отошел к окну, из которого открывался прекрасный вид на залив. Море было тихим и серым, с едва заметными перекатами волн, сосны тоже никуда не спешили, а солнце уже опрокинулось к западу, и потому лучи его были косые и испускали на золотистые стволы сосен печаль и предчувствие осени.