Ящик Пандоры Ольбик Александр
Опять тягучее, как деготь, молчание. Ни черта по-человечески не может сказать этот ё, переё и еще пятьсот раз ё Мейстер… Но вот наконец проклюнулся.
– Дорогой мой, хотя я и не верю, что это сотворил ты, но поскольку иного варианта нет и мне приходится признать… – последовала сногсшибательная затяжка сигарой, – но мне приходится признать, что за всю свою жизнь я ничего подобного не видел. И то, что ты создал… я не побоюсь этого слова – «создал» просто божественно… А как ты композицию назовешь – «Апокалипсис» или… «Возникновение»?
– Если ты не шутишь и в этом действительно что-то есть, – Дарий рукой указал на картину, – то я не могу тебе объяснить, что это такое… Для меня самого это пока тайна. Хотя Пандора сказала, что подобной мазни она в своей жизни еще не видела…
– А сам-то ты понимаешь, ну как тебе сказать – осознаешь ли неземное происхождение этой живописи?
– Кажется, такое мне даже в голову не приходило, думал, что это с похмелья, от чрезмерного перепоя и утреннего трах-тарарах… мало ли что бывает в жизни…
– Я всегда думал, что ты недалекий человек, и сейчас в этом окончательно утвердился. Слепой, глухой и невежественный. Пойми, дорогой мой: если я тебе говорю, что это гениально, значит, это воистину гениально… Что ты чувствовал, когда писал это умопомрачительное видение?
Дарий не сразу ответил. Да и вопрос на засыпку…
– Конечно, какое-то озарение в тот момент было… И когда я закончил писать, на мольберт села чайка, и я в ее глазу увидел отражение своей картины, хотя угол падения равен углу отражения… Словом, исходя из этого закона, никакого угла отражения не могло быть… Какая-то непонятная символика, а может, даже мистика…
Кефал наконец нажал на кнопку выключателя, и светильник погас. Затем скинул с себя кучу тряпок и сел на кровати. Его спущенные ноги напоминали две тонкие окорененные ольшины, а пальцы с ороговевшими ногтями-когтями выдавали в нем мифического Пана… Попив из кружки холодного кофе и утерев ладонью свою седую бороду, он снова уставился в угол, и Дарий едва не упал со стула, когда увидел, как Кефал молится на его картину… «Отче наш, да святится имя Твое, да придет царствие Твое…»
– Скоро будет выставка, советую эту боготворную вещь выставить, но, боюсь, серость ее не оценит. Сейчас я тебе скажу, что ты должен сделать после моего ухода.
Дарий вопросительно взглянул на Кефала.
– Во-первых, я стар, как вон та за окном кривая сосна, вовторых, в моем брюхе живет членистоногое животное по имени рак… Не перебивай и слушай. Сам понимаешь, что с таким сочетанием диагнозов долго не живут. Так вот… Заткнись, говорю… Так вот, когда меня закопают, поскольку я не хочу быть сожженным, и надеюсь, что когда-нибудь найдут мои кости… как кости мамонта и вдруг по ним воссоздадут заново… Тьфу ты, каналья, не о том говорю… Словом, когда меня не будет, все мои картины, которые в основном находятся в рижской квартире, привезешь сюда и на самом берегу сложишь из них костер. Сначала я думал своим духовником сделать Манефу, но теперь вижу, что для этой роли подходишь толко ты, ибо кроме тебя ни у кого не будет разрываться сердце, и не закипит в жилах кровь, когда огонь охватит труд всей моей жизни… А ты все поймешь, ибо ты превзошел меня и всех, кого я знаю…
– Может, я раньше тебя отброшу копыта, поэтому давай не будем…
– Вполне возможно, но, по теории вероятности, все же первым буду я. Поэтому на днях я приглашу нотариуса и все оформлю как полагается и с таким условием, чтобы у тебя был свободный доступ ко всему, что я создал… И полное распоряжение им…
Дарий пережевывал сказанное Кефалом. Вроде бы, для приличия его надо бы успокоить, сказать что-нибудь обнадеживающее… Впрочем, такой ход он тут же отверг, зная, что динозавр ни в каких поблажках и утешениях не нуждается. Спросил Дарий о другом.
– А что будет с собакой, ну, если вдруг…
– Да не мямли ты! Не если вдруг, а произойдет непременно, вопрос лишь в нескольких неделях. Таксу возьми себе или отвези ветеринару, не хочу, чтобы она без меня тут бедствовала. В серванте можешь взять упаковку с виагрой, она мне больше ни к чему…
Но Дарий наотрез оказался быть палачом его картин. И посоветовал, чтобы Кефал обратился к своей бывшей жене или Манефе, которую Дарий никогда не видел…
– Моя бывшая жена ждет не дождется, когда я подохну. И я ее понимаю, ведь когда она тяжело заболела, я ее бросил… Она умоляла, чтобы я не уходил, а я наплевал и ушел… И не жалею, рабом никогда не был и ни одну из причин для этого не приемлю… Все, иди, я устал… Не забудь насыпать щенку сухого корма…
И когда Дарий, насыпав в желтую пластмассовую чашку сухого корма, со своими картинами выходил из домика, услышал последние слова Кефала: «Не вздумай делать копию, это должно быть в единственном экземпляре…» «Можно на меня навести все пушки и ружья мира, я все равно такого повтора не осилю. Никогда! Ни при какой погоде, ибо такое случается только раз на сто миллиардов случаев…» – Сказал это себе и устыдился: слишком много самонадеянности и тщеславия прозвучало в этих безответственных словах. Дарий был неорганизован, пассивен, но иногда в его голове наступало просветление, отдаленно напоминающее здравомыслие…
Спускаясь на дорогу, чтобы попасть на автобусную остановку, он думал о Кефале. Познакомился он с ним в те времена, когда о художниках пеклось государство, – в Доме творчества художников. Лет двадцать назад. Кефал только что вышел из-под следствия: его по «стуку» какого-то чистоплюя хотели привлечь к суду за хранение и распространение порнографии. Какой-то эротический журнал да колода карт с голыми бабами – вот и вся порнография. Но с тех пор его популярность среди богемы поднялась на приличествующую высоту, а сам Кефал, ни на йоту не испугавшись преследователей, продолжал купаться в эротической повседневности, и однажды он пригласил Дария для дубль-секса. Какая-то студента из мединститута, довольно красивая, причем той красотой, которая явно указывает на развращенность и безотказность. Все происходило в номере Кефала, где было два душа, два туалета и два биде. Когда Дарий вошел в номер, Кефал сидел за мольбертом, вымусоливая какой-то сюр, студентка плескалась в душе, в помещении пахло сигарами, кофе и французскими духами «Коломбо». А когда будущий медработник вышла из душа, Кефал, указав на нее кисточкой, произнес: «Я сейчас закончу, а вы пока можете посмотреть журналы и поласкаться». Журналы лежали на тумбочке возле кровати, и Дарий, взяв их, вышел в другую комнату. Там и состоялось знакомство. Девушка, которую, кажись, звали Азалией, сама стала листать журнал и комментировать увиденное: «Эта фифа явно с силиконовой попой, а у этой брюнетки искусственные губы… Для минета самое то… Посмотри, какие у негритоски соски…» Но на картинках были не только женские особи в одеяниях Евы, там были и представители жеребячьего пола с массивными, необыкновенной величины Артефактами, смазливыми, симметричными физиономиями, по которым никогда не догадаешься, кого их обладатели больше предпочитают – Адама или Еву… Все в мире перемешано с голубизной. Однако картинки и комментарии не могли пройти мимо нервных окончаний Артефакта, и Дарий, взяв Азалию на руки, отнес на диван и распахнул халатик. Лобок был побрит, слева от него, на панбархатной шелковистости живота, графически четко темнела наколка в виде распустившегося лотоса… И когда Артефакт уже готов был войти в норку, девицу вдруг охватил приступ лихорадки. Она, словно припадочная лошадь забилась в судорогах, и Дарий хотел было уже отказаться от завоевания медслужбы, когда услышал: «Я уже, но ты, пожалуйста, продолжай».
Разумеется, экспромт с Азалией никакого для него открытия не сделал, не считая эпизода, когда к ним подошел Кефал и, не церемонясь, всунул свой Артефакт Азалии в ее накрашенную и очень аппетитную каверну. Дария замутило, и он даже отвернулся, однако, продолжал интенсивные поступательно-возвратные движения. Девица опять затряслась, застонала, но так, как может стонать человек с кляпом во рту. Вскоре к ней присоединился рык Кефала, и Дарий, сорвавшись с бархатистого тела, побежал в душ… И там его вырвало. А вырвало потому, что он представил, как жидкость, исходящая из Кефала, вливается в розовую гортань медицины… Это же какой риск для жизни! Обвинят еще в соучастии…
Подобные воспоминания не могли остаться без последствий. Ассоциации – великое завоевание человеческого мышления. Сначала они возникают в виде сухой ветки, но постепенно обрастают ответвлениями, начинают зеленеть, еще больше распускаться, пока не дойдут до полного созревания. Однако в голове Дария такая ассоциация, подогреваемая недремлющим чувством ревности, возникла мгновенно, и когда автобус остановился возле станции Майори, он сошел и направился на работу к Пандоре. Для осуществления внезапного контрольно-инспекционного визита. Как и в прошлый раз, он прошел в глубь двора, миновал железную конструкцию с поблекшим названием фирмы и вышел на площадку, на которой в предыдущий его приход загорала Пандора. Но ее там не оказалось, а дверь, ведущая на производственный участок, была закрыта, таинственно поблескивая небольшим, зарешеченным оконцем. Он тихонько потянул ручку на себя, но дверь не поддалась. В замочной скважине он обнаружил торчащую головку ключа, что свидетельствовало о наличии в помещении живого духа. Не считая, разумеется, мышиного или крысиного племени. Ему стало не по себе, и даже где-то в районе Артефакта словно жиганули крапивой. «Оставайтесь с нами», – красной строкой прошла в сознании телевизионная банальность. А между тем за дверью кто-то притушил свет, что ввело Дария сначала в оцепенение, а затем в неописуемую ярость. Ему даже показалось, что он различил в сумраке мужскую фигуру, выбегающую из глубины помещения и на ходу застегивающую молнию… О, что это было за видение! Ярость создала Робеспьера, и она же придумала гильотину. В ход пошли каблуки, кулаки, и дверь готова была разлететься в щепки, когда к ней подошла Пандора и открыла замок.
– Ну чего ты бесишься? – сказала она и тут же отвернулась и отошла от двери. В ее тоне слышалась тревожные нотки Дездемонны, перед тем как на ее горле сомкнулись пальцы мавра…
Но Дарий, накапливая в себе непререкаемую правоту собственника, вошел в помещение и осмотрелся. Справа, из подсобки, доносился мужской голос, который через секунду проявился в виде человеческой фигуры… директора по коммерческим вопросам с монголоидными чертами лица. Прижимая телефонную трубку к уху и на ходу разговаривая, он обошел остолбеневшего Дария и скрылся за дверью. А тот, словно и впрямь парализованный столбняком, пытался соединить несоединимое. То есть хотел понять, как его Пандора будет выкручиваться. Он подошел к ней, сидящей на одном из диванов, и бесконечно долго ждал, когда наконец она начнет излагать свою легенду. Поставил у стола пакет с картинами. Затем он прошел дальше и под опущенной к столу подвесной лампой увидел сервированный столик с недопитой бутылкой «Мартеля», двумя рюмочками, пластмассовыми тарелочками, на которых были набросаны бутерброды-канапе с красной икрой и копченой рыбой. И половинка ананаса, гроздь черного винограда, бананы…
Он нагнулся и что-то поднял с пола.
– Что ты теперь скажешь? – обратился Дарий в тишину, отправляя в рот сорванную с ветки виноградину. – И он снова подошел к Пандоре. – Ну, объясни, какой форс-мажор заставил тебя… И вообще, что это за светский раут? Может, объяснишь, что это? – двумя пальцами, изображая брезгливость, он потрясал поднятыми с пола ее розовыми трусиками.
Впрочем, пустая фразеология. Слова, брошенные на каменистую почву. Глухой да не услышит лепечущего нищего. Дарий подошел к Пандоре и силой поднял ее с дивана. И сделал то, что определялось чрезвычайной ситуацией: просунул руку под юбку, и рука коснулась совершенной наготы…
– Где твои трусики? – стараясь удерживаться в границах здравого смысла, спросил разбухающий от негодования Дарий. – Ну ты, виньетка ложной сути, отвечай или сейчас произойдет такое… и, уверяю тебя, это будет неподсудно… Ну? – и он, стервенея, начал хлестать ее по лицу ее же аксессуаром.
Но тщетно… Бесполезно нукать и вякать… Последовала сплошная ахинея: она, видите ли, торопилась на электричку и не успела наде…
– А пьянство на рабочем месте?
– Он хотел со мной посоветоваться…
«Вон оно что… посоветоваться… Коммерческий директор захотел посоветоваться с только что принятой на работу уборщицей…»
– И о чем же? Только не завирайся…
– О разном… Честное слово, не вру…
Дарию и крыть нечем. Понимая всю глубину и нерасторжимость светотени, композиционных тонкостей и целокупной золотоносности искусства, тут он был бессилен. Сплошной черный квадрат. Ни намека на здравый смысл или психологичность. И точно такую же позицию занял его несмышленый Артефакт: он вопреки логике и наперекор печали, которая заструилась по венам Дария, принял вызов судьбы и восстал во весь рост. И хотя Дарий, осознавая свою неспособность к сопротивлению, а также и то, что суть его слабости заключается всего лишь в химических процессах, происходящих в мозгу, он тем не менее слишком близко к сердцу принял притязания Артефакта. Тем более, когда вспомнил, что в прошлый свой приход на этот производственный участок, начатый ими Акт был прерван по причине вторжения того же директора по коммерческим вопросам, у которого такое сходство с лицом Тамерлана…
Дарий взял Пандору за руку и подвел к столу. И, не снимая с нее юбки, усадил на его край, расстегнул молнию. И делал это жестко, мстительно. А мстительноть – коронация честолюбия. Яд, от которого гибнут и жертва, и палач. И хотя Пандора находилась на самом краю столешницы, Дарию пришлось приподняться на цыпочках, поскольку стол был выше уровня Артефакта. И в это мгновение ее расслабившийся язык шептал ему на ухо: «Дай честное слово, что ты не будешь сегодня скандалить… Я тебе не изменяла, я люблю тебя…» И Пандора издала такое звукосочетание, которое повергло Дария в умиление, и он, плотнее прижав ее к сердцу, вышептал: «Клянусь, не буду, только придвинься немного поближе…»
Но ведь известно: когда е…, города берут, а вые…, деревушки жалко… И конечно, после того как с физиологией было временно покончено и они пришли домой, выяснения продолжились. Но уже без прежнего накала. И, несмотря на всю непсихологичность Пандоры, она и на сей раз перехитрила его, и Дарий, чувствуя это и желая последнее слово оставить за собой, заявил:
– Если еще раз подобное повториться… – ну и так далее, и тому подобное, что было и что будет до конца подлунного мира пустым звуком.
Оставив Пандору на кухне, он отправился к трюмо, чтобы выяснить причину нестерпимой боли, охватившей Артефакт в момент овладения… Да, в компанию к Пейрони явно напрашивалась еще какая-то гадость с конечной плотью. Она приняла подозрительно белесый оттенок и ни в какую не желала заворачиваться. «Вот и кранты, – подумал Дарий, задумчиво вертя в руках Артефакт. – Надо искать замену Петронию…»
Они допили кьянти, доели то, что осталось в холодильнике, после чего Пандора пошла в свой палисадник, а он сел за мольберт с намерением подлечить картины, так беспардонно поруганные шайкой Орхидеи. И так увлекся, что не сразу услышал заполошный крик, несшийся с улицы. Он подошел к окну, которое выходило в ту часть двора, на которой ветшала двуэтажка, некогда принадлежащая курортной системе и в которой жили в основном пенсионеры, отдавшие этой самой системе свои полноценные мигрантские жизни. Дарий увидел пенсионера Асафа, едва ковылявшего по тропинке, ведущей от сараев, и несшего перед собой корзину с бельем. Когда-то он был шофером-экспедитором, работал на продбазе и не знал проблем с пропитанием: каждый рейс с базы в здравницы он непременно совмещал с поездкой домой, где оставлял часть казенных продуктов, и делал это без стыда и раскаянья. Катался как сыр в масле. А теперь бедный Асаф, спившийся в доску, а потому потерявший большую часть энергии в борьбе с болезнями, едва-едва передвигая ногами, испытывал страшное сердцебиение и не менее страшную одышку. Однако при всех недомогах он продолжал посещать подпольную лавочку, где ему по дешевке отпускали отраву, прозванную «белой сиренью», наверное, в честь улицы, на которой сие покушение на людей осуществлялось.
Дарий видел, как Асаф, поставив корзину на крыльцо соседки Ассии, стал дико озираться, как будто поблизости раздался вой гиены. Но то был крик Медеи, и Дарий, позабыв об Асафе, выбежал из дома на улицу, где и застал запоминающуюся на всю жизнь картину. Медея с распущенными волосами сидела в кустах девясила и, опустив голову в колени, издавала такой модуляции вой, что Дарию пришлось заткнуть уши и закрыть глаза, чтобы не слышать и не видеть страданий соседки. Возле нее с расширенными от испуга глазами, стояла дочь Конкордия, которую поддерживала Пандора, тоже с искаженным от какого-то ужасного известия лицом. Тут же, на лавочке, в какой-то неестественной позе застыла Сара, одетая в темный костюм, на голове которой колыхалась на ветерке газовая черная косынка. Явно траурный мотив. «Неужели опять что-нибудь случилось с детьми Мусея?» – подумал он, но тут же до его слуха донеслись слова Пандоры:
– Мусей умер… Бедная Сара, боже мой, боже мой, – и Пандора уткнулась носом в плечо Дария.
– Как это умер? – Дарий, отстранив Пандору, заглянул ей в глаза. Они плакали неподдельной болью. – Сара, что Пандора болтает, как такое может быть?
И, услышав его слова, Медея на два тона выше подняла свои стенания, что стало для Дария совершенно невыносимо. И он, шагнув в чащобу девясила и едва в нем не запутавшись, присел возле Медеи и обнял ее за плечи. Ибо он понимал: если Мусей действительно умер, то самый болезненный удар придется по сердцу матери. Он утешал, утешал, утешал, испытывая острую утрату.
Вскоре весь дом и прилегающие к нему дома будут знать, что у Медеи умер ее сын Мусей и что Сиреневая улица превратилась в улицу Горя и Слез. Во дворе появились опухшие Легионер, Григориан с еще не отошедшей от пьянки Модестой, позже реализовался Олигарх, стали подтягиваться соседи из курортного дома и в их числе – бледнолицый Асаф, с неизменной сигаретой, вправленной в янтарный мундштук. Кстати, такие мундштуки выпускались в пятидесятые годы прошлого века, в золотое для Асафа времечко. И когда началась естественная страда по подготовке к похоронам с ее лихорадочной и вместе с тем спасительной энергетикой, Дарий у знал, как все случилось. Накануне вечером в доме Мусея, построенном за деньги от сбыта металлолома, произошел семейный скандал: Сара собиралась пойти к подруге, чтобы вместе с ней сделать маску из огуречного рассола, глицерина, яблочного уксуса и земляничной кашки, против чего восстал Мусей, попеняв жене, что ему надоело оставаться одному дома и что пора укладывать детей спать. Какие слова, какие жесты, взгляды между ними в те минуты оживали, никто, естественно, никогда не узнает, ибо важен результат. Когда Сара вопреки… наперекор… в пику… а быть может, даже назло Мусею ушла из дома, все и случилось. Разыгралась бессловесная, даже в чем-то умиротворенная драма. Нет, разыгралась трагедия по имени Суицид: положив Машу и Сашу в кроватки, Мусей сел за стол и что-то написал на полях вчерашней газеты. Затем он внимательным и наипотустороннейшим взглядом окинул свое жилье, подошел к детям, постоял возле них, утерся кулаком и вышел, чтобы уже никогда не возвращаться в дом. Какое же очумелое отчаяние должно лежать на душе, чтобы сотворить такой подвиг? Он спустился в гараж и первое, что сделал, заткнул ветошью все отверстия, все щели, через которые мог бы просочиться воздух. Затем забрался в свой серебристый джип, включил зажигание, отщелкнул форточку, приоткрыл дверцы и, скрестив на груди руки, откинулся на сиденье. Скорее всего, так или приблизительно так и было. Правда, позже выяснится, что в джипе рядом с его ногами, возле тормозной педали, были найдены две бутылки коньяка и несколько фильтров от сигарет «Уолл стрит», которые Мусей предпочитал всем остальным табачным изделиям. Но эти детали не стали решающими, решающим в тот момент был обыкновенный угарный газ, выходивший из выхлопной трубы его джипа. Окись углерода: зараза без цвета и запаха, на воздухе горит синим пламенем. И если бы кто-то успел и растер ему грудь, распахнув при этом на всю ширь ворота гаража, и дал бы глоток горячего питья и поднес к носу нашатырный спирт, все бы, возможно, уладилось и не было бы объявлений в газетах о скоропостижной смерти бизнесмена, замечательного человека и семьянина и т. д., и т. п. Скорбим, сочувствуем, но, увы, ничем помочь не можем, ибо наша ошибка заключается не в содеянном, а в сожалении о содеянном.
Похороны состоялись на третий день после… Дарий с Пандорой, хотя и не в первых рядах, но тоже присутствовали на церемонии. И всех многочисленных провожающих в последний путь (и откуда только набираются людишки?) поразила и настроила на определенный лад Сара, которую силой удерживали, чтобы она не бросилась в могилу, на дубовый, очень дорогой гроб своего супруга. Она была в черном балахоне, бледна и очень красива в лицемерном горе. Медея, тоже вся в черном, но отнюдь не в фирменной компоновки одеянии, тоже пыталась кинуться в яму и тоже кричала, но еще более истошно и затяжно, чем это делала молодая вдова…
Хоронили под музыку Гайдна. Но, разумеется, не по завещанию умершего, а лишь по воле распорядителя похоронной конторы, которого наняла Сара. Пандора плакала и тоже была взволнованна, бледна, а потому особенно красива. Еще красивее, чем она бывает во время акта… И когда она наклонилась, чтобы бросить на гроб несколько горстей песка, Дарий поймал себя на кощунственной мысли: представил ее в этой позе, но в другой ситуации. Словом, флейтист играл скорбные мелодии на фригийский лад и пел хвалу умершему; плакальщицы оглашали воздух стонами, многократно взывая к покойнику, с ним прощались, его окропляли, сжигали благовония и давали обет его семье. Впрочем, это уже другая история, пришедшая на ум Дарию из подернутой флером бирюзовой античности.
Похоронили Мусея под двумя кипарисами рядом с черным гранитным памятником, на котором был изображен молодой симпатяга в берете и в форме морского пехотинца. Одна из первых жертв Афгана, рядом с которым будет разлагаться жертва наследственности. Между тем люди начали расходиться, а самые близкие к Мусею направились в кафе, чтобы помянуть. Оказывается, забегаловка принадлежала Мусею, и потому всем заправляли Сара и ее старшая сестра Альбина, превосходящая Сару по габаритам и красоте. И, как положено, были свечи, портрет умершего с поперечной траурной тесемкой, очень тихий разговор в начале застолья, постепенно переходящий в оживленный и в конце концов закончившийся сварой, которую начала Медея. Ее материнское сердце не могло простить Саре ее «блядского поведения», что выражалось в шипении Медеи, спорадических приступах истерии с изливаниями потоков слез. Конкордия, как могла, Медею осаживала, но та после принятой водки еще больше распалялась, и в конце концов ее увели в подсобку, откуда долго слышались рыдания.
Отец и мать Сары, очень степенные и седовласые люди, не перечили Медее, и Дарий, сидящий неподалеку от них, слышал слова отца: «Яблонька от яблони падает недалеко». Это был явный намек на взаимосвязь смерти Мусея с самоубийством его отца, закончившего жизнь в обыкновенной петле на второй день международного женского праздника. «Эх, жизнь-жестянка, – мямлил про себя Дарий, – еще, небось, шашлыки в желудке как следует не переварились, а Мусей уже сошел с поезда… Царствие ему небесное», – Дарий, ни на кого не глядя, опрокинул в рот рюмку водки. Пандора, притихшая, воплощающая собой смиренность и мировую скорбь, то и дело подкладывала в тарелку Дария новые кусочки жареной рыбы, ветчины и зеленого салата, который он больше всего любил, и о чем Пандора постоянно помнила. Их личные проблемы спрятались за смерть Мусея, и они оба впервые за долгое время заключили негласное перемирие, привносящее в их души уравновешенность. Да, таков невинный парадокс жизни.
Когда поминки уже близились к финалу, Григориан вдруг запел песню, которую он поет всегда, особенно в те моменты, когда набирается до краев: «Хороши весной в саду цветочки, еще лучше девушки весной…» Один из коллег Мусея (а их прибыло на похороны порядочно, и все на иномарках), худой и длинный, как жердь, подошел к Григориану и, взяв того за грудки, попытался вывести на улицу. Но надо знать Григориана, бедового старого мента, не раз и не два проделывавшего вместе с мотоциклом сальто-мортале. Он размахнулся и шибанул апологета поминальных предрассудков по скуле. И чем бы кончилась стычка, если бы не подошедший Дарий: «Лучше песни, чем мордобой», – сказал он худому и сам вывел Григориана из кафе. Тут же выволоклась и жена Григориана Модеста, как всегда, с перекошенным от пьяни взглядом и сжатыми кулаками, готовая к любой разборке, что было не раз, когда Григориана обижали.
Но тут внимание Дария отвлекла шагающая по другой стороне улицы фигура, очень напоминавшая приснопамятного доктора Петрония. Походка педеля. Человек был в солнечных очках, панаме и в клетчатой футболке с короткими рукавами. Дарий перешел улицу и догнал пешехода. Приблизившись, он понял, что не ошибся, и потому тронул того за плечо.
– Извините, доктор, если не торопитесь, уделите мне пару минут.
Жизнь с годами делает людей тревожными, однако Петроний, видимо, был исключением. На лице появилась благодушная улыбка, и он, сняв очки, протянул Дарию руку.
– Что-нибудь по моей части? – спросил он и стал закуривать. Предложил сигарету и Дарию. – Официально я уже не доктор, меня лишили лицензии заниматься медициной…
– Я вас искал, но на рынке мне сказали…
– Сволочи, настучали – и я чуть было не загремел… Хорошо, следователь попался из моих бывших пациентов, а так бы… А что у тебя? Впрочем, давай зайдем за кустики, и ты мне его покажешь…
Дарию было неудобно, но и откладывать медосмотр не было смысла. Они обогнули угол аптеки и зашли в тупиковый дворик, сплошь поросший жимолостью и садовой малиной. Когда Петроний, без рукоприкладства, осмотрел вызволенный из ширинки Артефакт, он заключил:
– Пока ничего страшного… Обыкновенный фимоз, правда, если его не лечить, может произойти так называемый парафимоз, то есть ущемление головки крайней плотью… А это очень болезненно…
– А что же делать? Может, какая-то есть мазь?
– Ну какая мазь, дорогой мой! Ты хочешь дождаться баланита?
– Это еще что за зверюга? – Дарий застегнул молнию и тоже закурил.
– Это долго и нудно объяснять… Если не хочешь, чтобы образовалась ракушка, нужно сделать циркумцизию…
Видя появившееся на лице Дария недоумение, Петроний его утешил:
– Да ничего страшного, обыкновенное обрезание, под местным наркозом. Сейчас полмира ходят обрезанными. Во первых, модно, во-вторых, гигиенично, и в-третьих, профилактически целесообразно. – Он похлопал Дария по плечу и закончил: – Я тебе скажу честно, нет на свете ничего страшнее, чем тюрьма. Бойся ее и обходи за сто километров. А циркумцизия… детский лепет, двадцать минут под скальпелем и – в дамках!
Дарий хотел было взять телефон Петрония, но его разочаровали: оказывается, эскулап в следующий понедельник сваливает в знойный Тель-Авив, где его ждет работа по специальности. Но совет дал: в больнице работает его бывший коллега хирург Кальва, с которого лучше всего и начать путь к обрезанию.
Когда Дарий возвратился в кафе, его встретила Пандора. Волновалась, думала, что забрала полиция. От внимания не скрылись алчные взгляды коллег Мусея, которые, словно метрами, измеряли фигуру Пандоры. Медея в компании Григориана, Легионера и подошедшего Олигарха что-то слюняво им рассказывала, утиралась платком, курила и, увидев Дария, протянула ему руку и еще сильнее прослезилась.
– Пикассо, только ты меня понимаешь… Мой Мусик был такой ласковый, работящий, отличный семьянин, и если бы не эта проблядь, – свирепо-пьяный взгляд в сторону Сары, – он бы и сейчас… Ах, какое горе для матери, – это она про себя. – Не переживу, мне так будет его не хватать…
Однако рядом с Медеей находился ее Олигарх, на руку которого та опиралась. Вообще она напоминала баркас, глубоко осевший в воду и накренившийся на один бок. Дарию даже показалось, что Медея стала меньше ростом, хотя на ней вместо ее повседневных босоножек были надеты черные лаковые туфли на каблуке в одну четверть.
Подошла Конкордия и все жители Сиреневой улицы вышли из кафе и направились на автобусную остановку. Сообщество разных людей, но абсолютно одинаковых в одном – беспомощных пловцов в вечно штормящем, с рифами и подводными течениями житейском море. Они даже не подозревали, насколько они беспомощны и как далеки от обетованных берегов. И в этом, видимо, было их спасение.
Дарий, идя рядом с притихшей Пандорой, перебирал в памяти встречу с Петронием и пытался запомнить фамилию хирурга, повторяя и повторяя: «Кальва, Кальва, Кальва…» Проходя мимо игрального салона, Пандора выразительно посмотрела на его вывеску и Дарий, прекрасно понимая ее настроение и свое тоже, был не прочь немного развеяться в игре, но, вспомнив о почти пустом кошельке, оттеснил искушение на задний план. А на переднем плане маячили проблемы, которые не посадишь в автобус и не отправишь куда подальше. Счета за квартиру, туфли для Пандоры, кончаются холст, картон, краски, рамки, вот-вот изотрутся кисти, не говоря уж о хлебе насущном.
Домой каждый отправился порознь: Медея с Конкордией и Олигархом сели в маршрутное такси, Легионер с Григорианом и его женой остались на остановке ждать рейсового автобуса. Дешевле проезд. Дарий же с Пандорой решили пройтись пешком, и именно по пляжу, к которому они ближайшей улицей вскоре вышли. И когда проходили мимо концертного зала, услышали доносившиеся оттуда прекрасные звуки «Маленькой симфонии» – видимо, репетировал приехавший из Москвы симфонический оркестр имени Давида Ойстраха.
И когда перед ними открылась водная гладь залива, а ноздрей коснулись специфические запахи прибрежной полосы, Дарий загрустил, ибо по световой гамме, по паутинкам, соединявшим веточки вербы, понял, что лето на исходе и ничто его уже не спасет. Он всмотрелся в горизонт и увидел дальние очертания белого судна, плывущего в сторону рижского порта. Пандора, сняв туфли, семенила рядом, и на лице ее блуждала печальная и неуловимая тень задумчивости.
– Тебе жалко Мусея? – спросил Дарий, хотя не эта тема его волновала в данный момент.
– Очень… Он хоть и большой был, но непосредственный, как ребенок. И если Медея права, что во всем виновата Сара… Я случайно услышала, как Конкордия говорила ее отцу… Мусей, перед тем как покончить с собой, написал на газете записку… Сейчас вспомню дословно…
Дарию было любопытно узнать, какими словами закончил жизнь человек, которого в пример ему ставила Пандора.
– Он написал: «Я не могу справиться с собой, и все опротивело. Поцелуйте и берегите детей, я их любил больше всего на свете».
– Не верю! – решительно заявил Дарий. – Если бы любил, не сделал бы этого. Ведь теперь его дети будут ходить под знаком детей самоубийцы, как до этого было с самим Мусеем.
– Но тогда что значат слова «я не могу справиться с собой»? Я поняла так, что у него была маниакальная тяга к самоубийству… А это серьезное заболевание, по себе знаю…
Дарий обнял Пандору, сказал:
– Пожалуйста, только без параллелей, идет? У тебя нет ничего такого, с чем мы не можем справиться. Ты не одна, а вдвоем мы своротим горы, уразумела?
– И все же я его понимаю.
– Пожалуйста, заткнись, если не хочешь, чтобы я сейчас зашел в море и не вернулся. Впрочем, художники умирают с похмелья или от СПИДа, но никогда не в петле, не от пули. А уж тем более не от угарного газа.
– Откуда он может взяться, если у тебя нет машины.
– Это не проблема, можно засунуть голову в развилку вон того дерева, – Дарий указал рукой на зеленеющую гряду сосен, – и прости-прощай, мама. Но повторяю, такие глупости не для нас с тобой. Вот сейчас вернемся домой, я сяду за мольберт, подправлю свои картины и завтра же отнесу в какую-нибудь гостиницу. Говорят, там отдыхают польские туристы, а они, как ты знаешь, когда-то были моими самыми лучшими покупателями.
– Это было давно, когда Латвия еще не была в Европе…
Дарий тут же вспомнил Григориана и его рифму, очень неблагозвучно, хотя и очень точно сочетающуюся со словом «Европа».
– Да нет, дело не в этом, просто в Польше очень много славян, которые в пейзаже что-то понимают. Смысл жизни не в компьютерах, не в ракетах и даже не в деньгах…
– А в чем же тогда? В сексе?
– Секс… Да, в определенном возрасте это необходимо, я, например, ярый его апологет… Но в последнее время я стал кое-что переоценивать… Не все счастье в сексе, есть вещи более значимые… – Если бы Дарий мог слышать себя со стороны, он бы поразился своей неуклюжести и лицемерию, с какими он готовил почву к отступлению. Налицо был бунт против идеологии Кама Сутры, да и как иначе, если крайняя плоть на глазах превращается в мочалку, если сам Артефакт уподобляется Пизанской башне и если… Дальше он не стал думать. Противно было осознавать, что грядет эпоха безвозвратной секс-абстиненции…
Пандора искоса взглянула на него и без улыбки подъелдыкнула:
– Смешно такие речи слышать от тебя. Могу поспорить на что угодно, что сегодня же вечером ты будешь канючить, чтобы я тебе сделала аку…
– А ты, как резаная свинушка, будешь вопить: «еще, еще»… Ты только с лица пресвятая мадонна, а внутренне ты… ты… самая настоящая, – Дария несло, как несет машину с отказавшими тормозами к обрыву.
– Заткнись, кретин! Еще одно слово – и я развернусь и уйду.
– К кому? К этому узкоглазому Чингисхану?
– А хоть бы и к нему. У него есть деньги, и он настоящий мужчина.
От таких слов у Дария челюсти свело судорогой, а с языка скатилась капля ядовитой слюны. Он остановил Пандору и, развернув лицом к себе, изрек:
– Вот когда меня закопают, как Мусея, тогда ты пойдешь куда угодно и к кому угодно, а сейчас давай-ка помолчим и подышим морскими ионами…
Но у Пандоры было другое мнение.
– Не сдвинусь с места, пока ты не попросишь прощения.
– А за что? – Дарий сделал святую мину и полез в карман за сигаретами. Это его правило: когда нечем крыть, предпочитает занять рот дымком.
– За грязное оскорбление, которое ты мне чуть не нанес… Ответь, кто я такая последняя? Блядь, шлюха – кто?
– Ни то, ни другое. Ты и я – мы оба жертвы сексуальной революции…
Она просто поедала его своими змеиными глазами, пытаясь понять и отсеять издевку от покаяния. А Дарий притянул ее к себе и поцеловал в губы. Пахнуло вином и луком, которого было очень много в зеленом салате.
– От тебя несет враньем, – сказала Пандора, и они пошли дальше, в сторону возвышающегося над дюнами маяка.
– Ладно, не психуй, я еще не простил тебя за твою выходку с этим Монголом. Ты же знаешь, тот, кто не любит, тот и не ревнует… – Про себя он подумал о другом, когда-то вычитанном: «Что бы там ни было, никогда не принимайте жизнь слишком всерьез: вам из нее живым все равно не выбраться».
И Пандора, словно демонстрируя свою лояльность и в знак примирения взяла его руку и положила ее себе на талию. А сама обняла его за плечо, и так они начали новый виток своей неповторимой и, естественно, единственной жизни…
Стояла пора, когда чайки улетают от моря к жилым домам, а вороны, наоборот, пикируют к морю, ибо те и другие поменяли меню и то, что для вольной морской птицы было позором (околачиваться возле помоек), теперь стало новой и обильной средой обитания. И вороны в выброшенной морской траве нашли для себя много такого, что делает крылья и клювы этой мудрой птицы еще крепче, а зоб, набитый ракушками и янтарем, способен переварить самую костистую рыбу, выброшенную на берег штормом…
Нет счастья в бездействии.
Осень
Глава восьмая
Сначала она воцарилась в сердце Дария. Из картин, которые после реставрации он отнес в отель, были проданы только две: «Весенняя завязь» и «Старый баркас в Асари». Поляки действительно заполнили почти всю гостиницу, но это уже были другие поляки. Если в начале и середине 90-х сюда приезжали мелкие спекулянты, среди которых были и «живописцы», покупавшие картины местных художников и затем перепродававшие их в Польше, то нынешний контингент сплошь состоял из сытых-пресыщенных и уже вкусивших большие барыши дельцов, для которых местный пейзаж представлял такую же ценность, какую для местного пейзажа представляли сытые поляки. И картины, которые Дарию посчастливилось продать, приобрели не иностранцы, а местные сотрудники отеля – секретарша президента и электрик, который собирался в гости в Израиль и который умно полагал, что лучшего презента, чем пейзаж Юрмалы, для дядьки в Израиле, бывшего юрмальчанина, придумать просто невозможно. Однако деньги, заработанные на продаже картин, оказались очень малой, если не сказать ничтожной заплатой для прикрытия огромной дыры в семейном бюджете. Шестьдесят латов… Чтобы уплатить задолжность по счетам за квартиру, электроэнергию, телефон, воду, требуется сумма, в пять… шесть… семь раз большая вырученной за «святое искусство».
И, возможно, от беспощадной неопределенности и невозможности разделить деньги по приоритетам Дарий зашел в пивную и взял два бокала пива. И соленые, пропитанные чесночным соусом черные сухарики. Он вышел на улицу, уселся за большой, ничем и никем не обремененный стол и в одиночестве, попивая прохладное пивко, мелкой рысью пробегал по своим мыслям, стараясь ни на одной из них не задерживаться. Он рассеянно посматривал на пожухлые кусты бузины, поникшие клены, сквозь ветви которых прорывались еще довольно улыбчивые и теплые лучики солнца. Несколько зайчиков играло на столешнице, парочка самых активных из них шалила на боках пивных кружек. И понемногу Дарию становилось хорошо и даже беззаботно, хотя он ни на минуту не забывал о том инциденте с Монголом, и о том, что деньги проиграны, и даже те, которые он выделил Пандоре на туфли. А тут еще сюрприз преподнесло жилуправление, пригрозившее подать в суд за неуплату долгов за квартиру и прочие комуслуги… «Но где же выход, черт подери? Ага, вспомнил: чаще всего выход там, где был вход. Кто это сказал? Скорее всего, такой же, как я, придурок, у которого в кармане минимум, а запросов максимум… Ладно, выкрутимся, не может же фортуна быть вечной динамисткой. Вот попью пива, дойду до «Мидаса» и поставлю все деньги на тридцать ударов. Все равно эта сумма меня не спасет, а риск прибавляет в крови тестостерона и выводит из нее же холестерин… И если повезет…» Но тут же, как он того ни желал, его мысли остановились на малоприятном образе своего Артефакта с его чрезвычайно суженой и измочаленной крайней плотью, будь она неладна, в связи с чем попытался вспомнить имя хирурга, которого в день похорон Мусея, ему рекомендовал Петроний. Однако на ум ничего вразумительного не приходило. То ли Мальва, то ли Карва, то ли Курва… Но когда допивал вторую кружку пива, вдруг вспомнил: хирург Кальва. Да, именно так, а не иначе: Кальва, Кальва, Кальва… А для него тоже нужны деньги и с десяткой к главному спецу больницы идти стыдно. Даже позорно, тем более ему, Дарию, известному в городе мазиле… «Конечно, можно отделаться бартером: Кальва делает мне обрезание, а я ему – пейзажик родной и любимой Юрмалы…» Так многие поступают, и Дарий знает, что именно таким образом расплачивался с Петронием Кефал, когда тот залечил ему трепак. Но Дарий не Кефал и даже не Селим, которого Дарий увидел в конце аллеи. Тоже мазила, но с недавних пор переквалифицировавшийся в мазилу-абстракциониста. Модно и прибыльно, ибо болванам с деньгами легче сбыть мазню абстрактную, нежели мазню реалистическую.
Селим – человек абсолютно кавказской национальности, то ли аварец, то ли месхетинец, которого в Латвии особенно любили и который очень любил Латвию за то, что она его приняла «как родного сына». Однако эта взаимная любовь не помешала Селиму раз и навсегда исключить из своего творчества какие-либо мотивы любимой Латвии. Ни пейзажика, ни одного проулка или уголка старого города, который для рижских туристов то же самое, что для африканских – руины Карфагена, на его полотнах не было. Зато изощреннное море красок, по-восточному сочных и растлевающе нежащих глаз, было сколько угодно. И было много женской плоти и каждый раз с заголовком, состоящим из какого-нибудь женского имени. Все, кого он запечатлевал на своих картинах, прежде всего запечатлевались в его любвеобильном и, опять же по-восточному, огнедышащем сердце. Но с лет шестидесяти, когда тестостерон стал катастрофически покидать его клетки, Селим впал в депрессию, и знойная атмосфера Кама Сутры уступила место холодной и ничего не объясняющей абстракции в виде геометрических фигур, деформированных разноцветных плоскостей с нарочито нарушенной перспективой. И редким рыбно-фруктово-посудным натюрмортом. Возможно, такая смена предпочтений произошла по причине внутренней опустошенности яичников и слабости простаты, которая вырабатывает ферменты плотского влечения, но, быть может, и по другой причине – полнейшей разочарованности в своих кистях, которые так и не достигли какого-то идеала. И с тех пор его редко видели в обществе нимфеток, к которым он особенно был неравнодушен, и более того, знавшие его стали замечать какую-то даже агрессию в отношении прекрасного пола…
– Салям алейкум… Присаживайся, – пригласил Дарий коллегу, когда тот подошел к нему и они поздоровались. – Дышишь кислородом?
– Алейкум ассалям, Дарий… Давно не виделись.
– Да и не за чем, мы каждый сам по себе, – философски ответил Дарий. Он знал слабую сторону Селима – всегда быть Платоном или Нострадамусом, то есть скучным рассудистом, и потому первым сделал подачу…
У Селима очень круглая, очень большая и очень седая голова. Чистый одуванчик. И сам он уже одуванчик – семьдесят с гаком. Перепробовал все школы и все стили, известные человечеству, и остановился, а вернее зациклился, на арте, с именем которого на устах ушло не одно поколение мазил и подмазков. У него приватизированная студия, которую ему выделила еще советская власть и в которой он днюет и ночует, а иногда и не один, а с какой-нибудь моделью, цена которой три сантима, да и то в базарный день…
– Скоро городская выставка, поучаствуешь? – спросил Дарий и отправился за пивом. Перед дверью в пивную спросил Селима: – Тебе светлого или темного?
– Если можно, безалкогольного.
Но безалкогольного не было, и Дарий притащил два бокала темного рижского…
– Пей, ничего с тобой Аллах не сделает…
– Да не в этом дело, просто у меня проблемы с мочевым… недержание мочи и еще гнойничковый геморрой… Я тебе скажу, ничего в мире нет более ценного, чем здоровье…
– Да что ты говоришь?! – на лице Дария неподдельное изумление. – А я-то думал, что есть вещи и поценнее здоровья… например, ожидание в весеннем сквере своей первой девчонки.
Селим опустил глаза и сказал такое, до чего Дарий никогда бы сам не додумался.
– Я уже несколько лет живу в целибате, и тема любви, тем более телесной, для меня больше не существует. Знаешь, так спокойнее… И таких, как я, много.
– Значит, мастурбация? – меланхолически констатировал Дарий. Его стал раздражать этот восточный одуванчик, и потому он добавил: – Все твои целибаты – это сплошное лицемерие, ханжество клерикалов, подлых и лживых попов, а ты ведь художник, носитель огромной духовности… – Но подумал другое: «Впрочем, наверное, и я сам скоро запишусь в твой целибат, поскольку мой Пейрони и моя крайняя плоть очень ненадежные твари…» А между тем Селим оглядел вокруг себя пространство и, как бы что-то вспомнив, проговорил:
– Я бы хотел сесть в тень вон того каштана, закрыть глаза, попрощаться с теми, кого любил, и умереть, прислонившись спиной к его корявому стволу… – Он и в самом деле закрыл глаза, и Дарию почудилось, что тело кавказца окаменело. И он бы сильно удивился, если бы увидел то, что видел под закрытыми веками Селим: широчайшую панораму горной гряды, которая, перемежаясь разноцветными плато и белоснежными пиками гор, уходила в бесконечность. А между ними – голубые и синие водопады, ледники, в которых, смешиваясь в одной лучезарной палитре, отражались жемчужно-перламутровые перистые облака…
– Эй, Селим, ты, случайно, не помер? – спросил Дарий и взял его руку в свои руки. Пощупал пульс, но смерть не констатировал. Кровь медленными толчками прокладывала свой путь в засоренных сосудах уже отживающего, но еще не перезревшего до конца тела инородца.
– Первым умрет Кефал – рассадник гнили и перхоти, – Селим открыл свои круглые, немного выпуклые и очень живые карие глаза, в которых искрился отблеск булатной стали. Он негодовал. – Ты видел… конечно, видел его мазню, в которой столько черноты и бесовщины, и сам он, как гнилой инжир, которого в наших горах полно, его не успевают убирать, и он гниет всю зиму, превращаясь к весне в осклизлые, вонючие экскременты…
А Дарий подумал о своем: счастлив тот, кто держит в своих руках изнемогающую Пандору. О, как прекрасен сон на заре июльского утра…
Из буфета появился бармен в белой сорочке, черной жилетке, с узкой полоской усов и, подойдя к художникам, сказал:
– Господа, мне пора закрываться, у меня рожает жена, по-этому…
– Да, да, бокалы можете унести, а мы тут еще немного посидим.
– Мне тоже пора, – Селим тяжело поднялся и какое-то время стоял неподвижно, ожидая, видимо, когда артериальное давление уравняется. На прощание сказал: – Ты не думай, что я завидую Кефалу… поверь, я не хочу его смерти, но что-то в мире не так, если такие, как Кефал, живут и плодоносят.
Что Селим имел в виду под словом «плодоносят», Дарию было ясно: он явно имел в виду его художническую изобильность…
– Но а кто же, по-твоему, первый художник?
– Вообще или…
– В абсолюте, по гамбургскому счету.
Селим застыл в полушаге от стола и, не поворачиваясь лицом к собеседнику, саркастически усмехнулся:
– Не будем, дорогой друг, обольщаться – такого художника на земле не было, нет и не будет. Он – там, – Селим поднял свою незагорелую руку, указывая в бесконечность. – Это он создал картину всего сущего… Млечный Путь, солнце, небо и даже этот каштан и эту бабочку, которая сидит на травинке и которая не знает, что завтра умрет. Имя Бога написано на каждой звезде. Это прекрасная картина, шедевр, однако и она несовершенна. Ибо ничего нигде совершенного не бывает. Не дано сутью бытия и… небытия. Тем более, ее портят двуногие мясоеды. Все, ухожу. На мои похороны можешь не приходить, не обижусь.
– Как хочешь, но, если уйдешь первым, упьюсь до бесчувствия, сегодня я нашел тебя и буду всегда помнить. Прощай, Селим, мир без нас не оскудеет. Однако на прощание один вопрос: как ты относишься к Куинджи?
Селим помял губы, и Дарий впервые увидел, насколько его рот недосчитывает зубов. По крайней мере, вся правая верхняя сторона рта зияла темным провалом, и он подумал о беззубом сословии людей. Но не по бедности кавказец не вставлял зубы, просто они ему не нужны. Во всяком случае, не были его первой необходимостью, ведь питался он в основном творогом, кашами, которые каждое утро варил себе, и только изредка позволял яблоки, груши, да и то в тертом виде. И если бы он бедствовал, рассуждал Дарий, то не носил бы на безымянном пальце толстый золотой перстень с огромным тигриным глазом – топазом. А быть может, это вовсе и не доказательство? Дарий тоже имел золотую печатку с гранатом типа «кабошон», которую ему за месяц до смерти отдала мать. Кольцо было памятью об отце, однажды ушедшего из дома и не вернувшегося. Это было так давно и обросло такими легендами, что для Дария память о нем умещалась в трех граммах золота и полутора каратах граната. Кольцо с тех пор истончилось и похудело, а камушек затерся и напоминал засохшую каплю крови. Но одна из версий об отце Дария увлекала: будто Вавила Брячеславович однажды поехал на Дальний Север зарабатывать большие деньги и там, где-то в Чукотском крае, по пьяни перешел Берингов пролив и оказался в стойбище эскимосов. И там же женился на дочери вождя племени, самой красивой эскимоске всего побережья Северной Америки, после чего о возвращении в Союз не могло быть и речи. Словом, как шутил его приятель, пошел Вавила по мотовило, а его и лесом придавило…
– Как я отношусь к Куинджи? – спросил уже уходящий Селим – вопрос Дария заставил его вернуться и сесть за стол. – Самая известная его картина…
– Знаю, «Ночь на Днепре», – тихо произнес Дарий, – вызвала настоящую сенсацию на выставке передвижников.
– Представь себе, лунный диск, отражающийся в воде, маленький хутор на высоком берегу, свечи тополей, пустынная дорога, бегущая на свет в оконце хаты. – В глазах Селима засветились лучики страсти. – Впрочем, этого словами не передать. Гениальное колористическое решение, чего не было достигнуто ни одним до него живущим художником. Точное тоновое наблюдение светящегося светлого на темном фоне создало этому холсту славу необычайного, загадочного произведения. Широкая панорама с единым центром – луна, ритмически поддержанная светящейся точкой окна и блеском воды. – Селим шпарил как по писанному. – Возникает простая, легко укладывающаяся в угол зрения фигура – треугольник.
– Это, конечно, шедевр, впрочем, как и его «Закат», – при этих словах Дарий представил в воображении свой пейзаж, который в доме Кефала произвел фурор.
– Конечно, конечно… Жаль только, что под старость он перестал писать и чокнулся. Уму непостижимо, однажды не узнал самого Николая Рериха, который ради Куинджи, побросав все дела, отправился в Санкт-Петербург, кстати, из Латвии, где он тогда жил… И что ты думаешь, Николай Святославович приезжает в Петербург, а его не узнают… помутнение рассудка… Трагедия… да, жизнь сплошная трагедия, – Селим поднялся с лавки и, не прощаясь, пошагал прочь.
И долго еще Дарий смотрел в спину уходящего в перспективу приморской аллеи Селима, и мысли его были хаотичны и отрывисты, словно разорванные ветрами белесые ленточки, оставленные на небе пролетевшими самолетами…
То ли под впечатлением разговоров о высоком, то ли по какой-то другой таинственной причине, но в тот день Дарий играть в автоматы не пошел. И не поехал подкарауливать Пандору, хотя мысли такие не покидали его вздорную голову. И не пошел на пленэр, ибо почти кончились белила и охра, без коих пленэр не пленэр, а пустое времяпрепровождение. Но была еще одна причина. Когда он вернулся домой и когда подходил к своей двери, из квартиры Медеи вышла ее дочь Конкордия. Бледная, юная, рыжая, в юбочке выше колен, в светлой, с золотистыми пуговицами кофточке. Слово по слову, и стало ясно, что их дороги никак не могли разминуться: мама Медея спит, она с горя все время спит, пьет таблетки и спит, спит, спит… А у Конкордии выходной, ибо работа в казино предусматривает ночные смены, после которых три дня она свободна, но нынче, мол, ей так скучно, а подруга уплыла в Швецию на пароме, так что ей, Конкордии, не с кем поговорить и, надо полагать, излить раненую душу…
– Заходи, – сказал Дарий и широко распахнул перед Конкордией дверь.
Она замялась, но то было не жеманство, и Дарий, взяв рыжую за руку, завел в дом. Быть может, даже без всякого корыстного умысла. Тем более, состояние его матчасти оставляло желать лучшего. Но в пику Пандориных выходок столь маленький реванш вполне уместен. Конечно уместен, что и говорить. Но пригласил он ее не в спальню, отмеченную флюидами любви, самодеятельным и вполне безобидным развратом с неповторимыми ароматами мускуса, а в комнату, где у него мастерская и где он в последнее время рассматривал свой усугубленный недугами Артефакт. Посадил девушку на тахту, на которой давно никто не спит, хотя иногда после трудов праведных художник обременяет ее своим грешным телом. Отдых фавна на красном с желтыми павлинами покрывале.
Он сел за мольберт и стал распаковывать кисти.
– У меня кончились некоторые краски, но я попытаюсь оставшимися сделать твой набросок… Сними кофту и сядь ближе к секции…
– А это обязательно? – веснушчатое лицо Конкордии зарделось кумачом. Так густо краснеют только рыжие люди.
– Нет, конечно, но желательно. Художника, как и врача, стесняться не надо. Ты ведь у гинеколога не спрашиваешь – обязательно садиться в кресло или нет…
– А если придет Пандора? Что я ей скажу?
– Говорить с ней буду я, но она не придет. Ну так как?
– Мне как-то неловко, я еще никогда в такой роли не была. Может, просто расстегнуть кофточку, и этого будет достаточно?
– Не думаю… Впрочем, попробуем, только сделай так, чтобы твои волосы падали на одно плечо… Открой лоб и положи левую руку на колено, а правой рукой как бы поправляй сбившуюся на сторону прическу… Замечательно, примерно так… И не стесняйся, не съем я тебя… «Боже мой, – поймал себя на слове Дарий, – сколько раз и скольким говорил я эту банальщину…» Подумал, но не устыдился, потому что был в своей стихии и не имел… по крайней мере в ту минуту не имел никаких темных намерений в отношении рыжеволосой, не столько красивой лицом, сколько статью, великолепной Конкордии…
И когда она распахнула блузку и приспустила ее с плеч, обнажились выдающиеся холмы, при виде которых дух Дария возвысился и в пахах что-то похотливо заныло. Проклятый Артефакт снова дал о себе знать. Но усилием воли… Бесстрастностью творца… Рассудочностью покалеченного кобеля… На картон легли первые мазки… И в этот ответственный момент из-под тахты показалась головка Найды с ее зелеными любопытными глазами, и не успел Дарий отреагировать, как кошка вскочила на тахту, а оттуда – на колени Конкордии…
– Стоп! – Дарий поднял руку. – Не прогоняй, пусть останется. Это, конечно, не горностай, но с твоими волосами и цветом драпировки черная шерстка Найды будет неплохо сочетаться… Погладь ее, она это любит…
И пока Дарий что-то изображал на картонке, и пока Конкордия, преисполненная терпения и важности момента, неподвижно сидела на тахте с Найдой на коленях, время отбивало свою неустанную, продолжающуюся вечно чечетку. Зная, кем Конкордия работает, Дарий поинтересовался: можно ли игральные автоматы подкрутить так, чтобы они ни черта не выдавали? И не получил ответа, потому что она крупье и стоит возле ломберного стола, возле которого играют в карточные игры – покер, очко или блэк-джет… Она всего лишь крупье, раздает карты и играет с клиентами. И все по честному? Исключительно! А про автоматы она не знает, ими занимаются другие, но единственное, что ей известно… вернее, слышала разговор директора казино с мастером, который настраивает автоматы… Все дело в чипе. В такой малюсенькой хреновине, от которой и зависят размеры выигрышей… А значит, и судьба играющего: возврат клиенту может колебаться от 70 до 20 процентов, а в некоторых местах такого процента вообще не существует… Игрок может всунуть в хайло автомата миллион и не получить назад ни сантима… Жулики, прохвосты, сплошные Флорианы, зарабатывающие на наших нервах…
– Я так и думал… А что такое ГСЧ? – спросил Дарий и взглянул на Конкордию.
Но та даже пожать плечами не могла, поскольку боялась испортить заявленную художником позу. И Найда притихла, уткнув свою бело-черную мордочку в колени девушки. Кошке было уютно, Конкордия испытывала какую-то сопричастность к чему-то для нее не очень понятному, и им обеим было хорошо.
– Возможно, какой-то прибор, но точно сказать не могу.
– Это генератор случайных чисел. ГСЧ… По-моему, с помощью умельцев он вполне может перестать быть случайным… Пожалуйста, поверни лицо чуть влево, а то тень от волос преломляет линию подбородка… Еще немного подними голову, а руку пока опусти… Наверное, затекла…
– Нисколько, я так могу сидеть целый день…
– Такой жертвы от тебя не потребуется, но я удивляюсь себе – почему до сих пор я не просил тебя позировать? Странное дело, рядом такая классная натура, а я как слепой…
– А вы очень заняты своей Пандорой. Все говорят только о вас, такая парочка. Вы ее тоже так же рисуете?
Вопрос застал Дария врасплох: он никогда даже не предлагал Пандоре стать моделью. И, быть может, это самое большое его упущение.
– Она красивая, но типичная… А ты – эксклюзив. Ты живописногенична… Как Мона Лиза… Вот так, отлично сидишь!
– Но любите вы почему-то типичных, а не таких, как я, эксклюзивных… Представляю, что там у вас получится…
– А уже почти получилось, и по-моему неплохо… Еще момент, и ты сама убедишься, что некрасивых женщин не бывает…
– Мой брат тоже так говорил, а ему Сара все равно рога наставляла. И чего ей не хватало? И дом, и машина, и дети прекрасные… – лицо Конкордии вмиг преобразилось, черты обострились, в глазах появился отблеск черного мрамора. И Дарий не упустил эту метаморфозу, быстрыми мазками закреплял, закреплял ее на картоне…
– Мне кажется, у нас с тобой что-то получилось, – повторил он. – Подойди… Только не бей, если не понравится.
И когда Конкордия встала рядом с Дарием и взглянула на то, что он изобразил на небольшом прямоугольнике, краска стыдливости залила ее лицо. Она нервно поправила кофточку, плотнее затянув грудь, и с волнением произнесла вердикт:
– Неужели я такая рыжая? Безобразина, и грудь – как у коровы вымя…
– Перестань, это ты, и очень красивая. Моя Пандора могла бы позавидовать твоей груди.
– Да у вас кошка получилась правдоподобнее, чем я.
– Если тебе портрет не нравится, я могу его смыть, – он взял в руки бутылку с растворителем, демонстрируя готовность к исполнению приговора. Но этого не случилось, Конкордия вдруг обняла его и поцеловала в щеку.
– Не надо, пусть останется. Тем более, я не доверяю своему первому впечатлению. Иной раз к нам в казино приходят такие невзрачные личности, но затем, в процессе общения, они раскрываются, и в них можно даже влюбиться.
Дарий взглянул на часы, скоро должна явиться Пандора. И он мягко сказал Конкордии:
– Ты мне очень нравишься, и твой портрет, возможно, будет представлен на городской выставке, а там посмотрим… Поверь, мы не зря теряли время, хотя я еще над ним поработаю, остались какие-то колористические нюансы… А что касается твоего брата и Сары… Знаешь, не суди ее строго. Мне кажется, в том, что так случилось, есть вина и Мусея. Он слишком был самоуспокоен, а с женщинами так нельзя, ибо женщина уважает дерзновенных.
– Да, Мусик был слабый и добрый, а этого никто не прощает. Скажите, а как вы назовете эту картину?
– Очень просто: «Конкордия с Найдой». Или же: «Женщина с кошкой».
– Вы, наверное, шутите? Это несерьезно… я бы назвала по-другому…
– Как именно?
– Не знаю, надо подумать.
Когда Дарий провожал Конкордию до дверей и когда она, перешагивая порог, взглянула на него, он увидел в ее глазах недоумение, которое легко считывалось с вопросом: «И это все?» А он между тем размышлял: что вот, дескать, если бы не Артефакт с его недомоганием, все могло бы закончиться в стиле ламбады – возвратно-поступательного движения, при котором копна рыжих волос, словно пламя, разметалась бы по красному покрывалу, а ее грудь, утыканная веснушками-звездочками, жила бы его сутью, и не было бы прекраснее момента. «Стоп, заткнись и больше о таких глупостях ни слова», – строжайше предупредил себя Дарий и пошел на кухню, чтобы приготовить что-нибудь к ужину. Ведь с минуты на минуту должна появиться Пандора…
Блаженны чистые сердцем. Но и не надо быть чрезмерно нравственным, иначе можно предаться самообману.
Глава девятая
Мир будет лететь по Вселенной до тех пор, пока лбом не стукнется в стену бессмысленности. В самом деле, для чего движения звезд, столкновения галактик, рождение новых, черные дыры, для чего хаос, если во всем нет смысла? И если нет ни начала ни конца. Это уже само по себе бессмысленно, и только завиральное человечество толкует, что виноваты в этом или Бог, или Дьявол… Но ни того, ни другого никто в глаза не видел. Люди стали жертвами своих иллюзий, без которых они и шагу ступить не могут. И даже ветер, свирепо дующий с моря, тоже, наверное, думает о своем всесилии и божественном предназначении. Как думают злато и серебро, мрамор и гранит, вода и огонь, летошний снег и синяя птица, примостившаяся на жердочке мироздания. И все считают себя целками. И знахарями. И первыми правдолюбцами. А на самом деле человек болтлив, лицемерен, не в меру любопытен и очень ленив. И всегда и до крайности завистлив. Перескакивая от одного к другому, в неустанной постоянной погоне за интересным, за сенсацией любопытство отказывается от глубокого проникновения в сущность дела. А значит, в сущность жизни. Чел – воистину, побочный продукт бытия. Интересно, а кто же тогда… и где же тогда смысл всего, что передо мной?
Суббота. Они еще лежали в постели и смотрели по телевизору повтор какого-то американского боевика, который шел поздним вечером. Фильм был шумный, со стрельбой, каратэ, с ебучими моментами – словом, эталон насилия, кровожадности, половой распущенности, с чем немусульманский мир, увы, смирился и даже находит этому оправдание: дескать, идет жестокая борьба добра со злом. На самом деле каждый занимается не борьбой, а чрезмерно рьяной самореализацией. Правда, и мусульманский мир многому находит своеобразное объяснение и тоже прикрывается фиговым листком борьбы добра со злом. А кто прав, а кто просто трепло? Брехун, очковтиратель, с большим успехом внушающий безмозглому племени свою правоту. Но фильм-боевик – это воплощенное содружество сперматозоидов и экскрементов. Его режиссер, наверное, заработал пять миллионов тугриков, а оператор никак не менее трех, продюсер-пройдоха вообще три дня и три ночи сгребал дивиденды лопатой, чтобы затем, после трудов праведных, отправиться в бунгало к красотке-креолке для скотского ублажения всех ее эрогенных зон. Ночь была душная, она потела, а у продюсера от переизбытка гормонов и телесного переусердствования случился инсу… А может, не инсу… а инфар… Или же вообще ничего не случилось, и он всю ночь просидел у ее бритого лобка в бесполезном ожидании, когда его Артефакт наконец займет боевую стойку. Но этого не случится, креолка, довольная отсутствием постороннего предмета в своем ВЛГ, спокойно уснет, а продюсер, обвенчанный со скукой и с самореализованной беспомощностью, кривоногой таксой покинет бунгало.
…У Дария, как назло, всю ночь во вздыбленном состоянии пребывал его Артефакт и даже приснился сон, как он с Конкордией занимается оральным сексом.
– Может, встанешь и приготовишь завтрак, – сказал он Пандоре, которая, не отрывая глаз, смотрела какую-то телечернуху.
– А ты у меня зачем?
Дарий, зевая, отмахнулся:
– Тревога усугубляется еще тем, что человек, будучи свободным, постоянно чувствует свою ответственность перед миром и людьми.
Пандора повернула голову и посмотрела на него так, как смотрит психиатр на только что признанного сумасшедшим человека.
Читать бесплатно другие книги:
