Ящик Пандоры Ольбик Александр

Глава шестая

Утро, которое все же наступило, не принесло Дарию ни вдохновения, ни радужных помыслов. Найдя в телефонной книге номер фирмы, где его Пандора подметала полы, он позвонил и ответившей женщине сказал, что, мол, уборщица заболела и сегодня не сможет выйти на работу. Однако его не поняли стали переспрашивать – какая уборщица, с какого участка и чтобы он повторил ее фамилию по буквам. Он положил трубку, удовлетворенный тем, что Пандоре не надо на работу, а ему можно расслабиться и не думать о доне Хуане.

Первое, что он сделал, – вышел в другую комнату и добросовестно обследовал Артефакт. Ему было любопытно посмотреть на своего тиранозавра, который в минувшую ночь позволил себе отлынивать от священного долга. Да, пожар и связанные с ним ассоциации насчет пиромании, конечно, сыграли свою пагубную роль, и ночные события на берегу залива тоже были не самыми вдохновенными.

Но, слава богу, синева почти рассосалась, кое-где остались крохотные островки желтизны, и лишь кривизна говорила о том, что в мире не все в порядке. И вдруг новое открытие: он заметил белесое кольцо, опоясывающее крайнюю плоть. Она заметно сузилась и напоминала зев кисета, стянутого шнурком… Произошло сокращение периметра, которое и было причиной болезненного ощущения. Дарий тут же мысленно обратился к Петронию, пообещав себе сходить к нему на консультацию.

Надев джинсы и майку с изображением мустанга, Дарий вышел на улицу, оставив позади себя пустоту и тихое посапывание Пандоры. И ничего нового не увидел: Медея подрезала кусты девясила, в которых ночью спал Григориан, и, кажется, еще была трезва.

– Как внучка? – поинтересовался Дарий, и этот интерес не был праздным, ему было жалко ребенка, тем более сто лет назад он сам тонул в деревенской речушке и чудом выкарабкался на поросший ольхой берег. Спасли корневища деревьев, выступающие над той быстроструйной протокой.

На глазах Медеи тут же показались слезы… очевидно, от умиления, и она сказала:

– Еще бы пять минут и был бы малышке полный кердык. А так, слава богу, все обошлось, и я так рада, так рада…

Слух Дария покоробило слово «кирдык», и он, кивнув головой, направился по дорожке и вышел на главную улицу. Джипа у тротуара не было, значит, Мусей со своим семейством отбыл к себе домой. «Интересно, – подумал Дарий, – знает ли этот кабанчик, как его шалава ставит ему рога? Тоже мне праздники с красными флагами… Однако, Пандора… Пожалуйста, заткнись, – приказал он себе, – и ни слова о пироманах…»

Дойдя до своей березы, он по обыкновению ее поприветствовал и пообещал быть справедливым и порядочным семьянином. Взамен попросил вдохновения, граничащего с озарением, которое помогло бы ему написать шедевр. Хватит традиций, натурализма, ведь есть же еще что-то такое, чего его рука не коснулась, а воображение недобрало… И поскольку он не взял с собой денег, пришлось вернуться домой, где, выпотрошив все свои карманы и высыпав наличку на стол, принялся подбивать итог. Сколько же вчера ушло на то да на се? Вроде бы не шиковал, а четырех бумажек не досчитался. Бананы покупал? Покупал. Ананасы покупал, желая всех удивить щедростью? Покупал. Всем дамам по букету роз покупал? Было дело, раздухарился… Впрочем, пошло оно все к чертям собачьим, на то и деньги, чтобы их тратить…

Он подсел к Пандоре, продолжавшей спать враскидку, и уголком купюры пощекотал у нее по шее, за ухом, провел по носу, который она тут же сморщила.

– Иду в магазин, напиши список.

Она испуганно открыла глаза, в которых был детский вопрос и ни грана ночного безумно-астрального пламени и дикой зачарованности. Но, придя в себя и что-то вспомнив, она попыталась вскочить с тахты.

– Мне же на работу, меня уволят.

– Будь спок, никто тебя не уволит, ты там самая главная. Лежи, я позвонил и сказал, что у тебя сыпной тиф… – Дарий обнял Пандору и погладил ее по щеке.

– Вчера что-то было? – спросила женщина и потянулась всем телом. И начала неистово зевать, что с ней происходит всегда при великом волнении.

– Все было, но все прошло. Машу взяли из больницы, пожар потушить не удалось, атомных взрывов не было… Говори, что купить…

Пандора приспустила одеяло и обнажила свои холмы с коричневыми бугорками. Явно соблазняла, утро всегда было ее любимым временем, когда ее гормональная система освежающе мобильна и склонна к самореализации. Но ее желание осталось невостребованным. Дарий был озабочен новым недугом, неожиданно возникшим в конечной плоти, и отсутствием вдохновляющих флюидов, без чего он никогда не дотрагивался до кисти и без чего тупел в смысле сексуальных влечений.

– Придется потерпеть до вечера, у меня другой настрой. – Он поднялся с тахты и, взяв со стола ручку с бумагой, снова вернулся к Пандоре. – Пиши заяву на продтовары… И давай сегодня сделаем вегетарианский обед…

– От вегетарианской пищи тебе долго придется ждать аку… Ну ладно, купи побольше огурцов, укропа… сам знаешь, что нужно для классного холодника… И несколько кусочков куриной вырезки, нажарю отбивных. Вчера, мне кажется, мы пили кьянти, очень хорошее винцо, но голова все равно раскалывается…

Дарий не удержался и сдерзил:

– А другое место у тебя, случайно, не раскалывается? – и он положил ладонь на ТО самое место.

– Представь себе, она уже давно раскололась… – женщина явно заводилась, и Дарий, дабы не разжигать мелких страстей, отправился в магазин. Предварительно закрыв на все ключи двери, на всякий, как он любил ее утешать, случай… Ну, хотя бы на тот случай, если совершенно неожиданно заедет к нему какой-нибудь тип вроде Кефала или любителя-велосипедиста Каспара, повадившегося летом делать незапланированные визиты, явно с надеждой застать дома одну Пандору. Дарий давно заметил, каким жадным взглядом он зыркал на нее, и однажды, когда Каспар был в спортивных трусах, Дарий увидел взбугрившийся его Артефакт. И вообще о Каспаре шла молва как о неутомимом и совершенно беспощадном ебаре с выдающимся пещеристым стволом… Причем прекрасно владеющим навыками секс-спринта… И мастере экспромта…

…Рынок, как всегда летом, был изумительно пахуч и разноцветен. Вот где по-настоящему улыбаются и от души сплетничают, не опасаясь последствий, ибо базар на то и базар, чтобы базарить. Купив фруктов, то есть несколько кузовков черешни, винограда и бразильских орехов, которые очень нравятся Пандоре, Дарий отправился в универсам, где, здороваясь налево и направо, исполнил список, написанный Пандорой, и уже хотел направляться домой, когда до его слуха донесся разговор двух старперов, стоящих у газетной витрины. Один другому с энтузиазмом рассказывал о ночном пожаре и очень сетовал на то, что власти города распустили бомжей, от которых нет никакого спасу. Но другой старпер стал ему перечить: мол, при чем тут бомжи, если пожар подстроили те, кто галится на это золотое место и кому на руку сожжение домов, находящихся в списке архитектурных памятников. Памятника нет, значит, нет и преград для захвата земли с последующим… и т. д. «Ну, кажется, пронесло», – подумал Дарий, имея в виду свои ночные выводы относительно Пандоры, пиромании и других маний, и в том числе эротомании, которой, увы, заражено поголовно все человечество.

После универсама он снова вернулся на рынок за зеленью и, когда спускался по лестнице, увидел неразлучную парочку – Роберта и его прыщавого дружка, которые увещевали какого-то дородного крестьянина, пожелавшего где-нибудь приткнуться со своим сельхозпродуктом. И Дарий, закупив для холодника надлежащую зелень, решил зайти к Петронию и на всякий случай проконсультироваться относительно непорядков со своей конечной плотью. Насколько это опасно для эрекции, яичек, предстательной железы и вообще для его жизни, с которой он пока расставаться не желает. Но, открыв дверь в санитарную палатку, вместо Петрония увидел молодую дамочку в белом халате, которая сидела за столом и что-то высматривала на куске ливера через увеличительное с текло.

– Здравствуйте, – сказал вежливый Дарий и перешагнул обитый жестью невысокий порожек.

А женщина в белом, не глядя, протявкала:

– Я занята, зайдите через десять минут.

– А где можно найти доктора Петрония? – Не внял советам дамочки Дарий.

И только после этих настырных речей мадам Белый халат изволила отстраниться от куска тухлого ливера и взглянуть на того, кто спрашивает о человеке, который…

– Доктор Петроний сидит в тюрьме.

– Это как же? – Дарий, удивленный сверх норматива, даже схватился за Артефакт, но вовремя отдернул руку. – Чего же он такого сотворил, чтобы лишиться свободы?

– Дорогой мой, надо читать местную прессу, там расставлены все точки над i.

– Пропустил, извините… Вроде бы приличная личность – и в тюры-муры, – Дарий сам был в ту минуту беззащитен и чувствовал себя на подходах к заточению.

– Коррупция, вот зло, с которым борется наше общество. Немножко взял, немножко дал.

И хотя Дарий ни черта не понял из ребусных блекотаний метрессы в белом, он развернулся и пошел искать Роберта с дружком, у которого лицо похоже на брусничную выжимку. Нашел их там же, где они базарили с сельхозвладельцем, и по первым донесшимся до его слуха словам, понял, что сторонники нетрадиционного секса конторят провинциала, желая продать ему базарное место за наличные, которые, само собой, никогда не попадут в государственный карман и которые никогда не будут обременены налогом. «Грязный рэкет», – озарило Дария, что, однако, не остановило его и даже придало прыти.

– Где ваш доктор Петроний? – строго спросил он Роберта, бывшего ополченца, которому в боевые 90-е залетное хулиганье отбило почки и сотрясло мозг, после чего он был уволен из славных рядов и занялся самым распространенным бизнесом – берешь руками, а отдаешь ногами…

– Как где – в пизде, и об этом знает каждый кабысдох. А чего тебе, собственно, от него надо? Может, трепачок подхватил или французский насморк? – и Дарий понял, что вдохновенней, чем слова данного пикадора, могут звучать разве что сонеты Шекспира…

– Красиво выражаешься, а как насчет анального вложения? – художник редко дрался, но в ту минуту готов был сражаться до первой кровянки.

Однако Робик после его слов сник и принялся дрожащими пальцами вылущивать из пачки сигарету. «Они такие беззащитные, эти ебаные голубые…» Дарий гуманист, тлетворный homo sapiens, а потому тут же, раскаявшись в своей грубости, с миром продолжил путь в сторону винмага, однако все еще пребывая в теме «Петроний, тюрьма и невыясненная в связи с этим обстоятельством дальнейшая судьба его, Дария, конечной плоти». Впрочем, отойдя от рынка на двадцать метров и хорошенько затянувшись сигаретой, он уже смирился с успокоительной мыслью: время, дескать, еще терпит, а там видно будет…

В винном магазине он купил кьянти и два пива, потому что более радикального средства от похмелья, чем пиво, ничего на свете не существует. Разве что летаргический сон или внезапная везуха в автоматах, когда вываливается на экран бонус с пятью, а то и шестью нулями… Правда, последнего казуса с ним еще не происходило, но, как говорит таксист Ахат, надежда умирает после того, как из кошелька исчезает последняя монета…

Возвращаясь домой, он обдумывал тактику поведения с Пандорой. Хотелось выяснить, с кем все же он живет – с нормальной мещанкой или мещанкой, которая немного помешана. И если это так, то не стоит ли ему быть с ней ласковее, внимательнее, почаще прощать ее завихрения? «А какие, собственно, завихрения ты имеешь в виду? – спросил себя Дарий, но внятного ответа не получил. – Ты сам с патологическими завихрениями, и всю жизнь превратил в большой спермогонный аппарат. Признайся хотя бы себе или березе, мимо которой сейчас пойдешь, что живешь в общем-то без особого смысла, без цели, срывая увядающие цветы удовольствия, а Пандора для тебя – средство, если угодно, станок для получения наиболее доступного физического, а значит, самого наисильнейшего удовольствия… Нет! – категорически пресек себя Дарий, – она для меня в миллион раз значит больше, чем просто средство для трах-тарарах… Она мое любимое дитя, которое беспомощно и без которого я оскудею и превращусь в обыкновенную дворнягу…»

Однако дальнейшее самобичевание в его планы не входило. И он, решив отвлечься от непонятного узора мыслей, вытащил из пакета пиво и, открыв пробку с помощью перстня на безымянном пальце, приложился к горлышку. А перейдя через рельсы, уселся возле куста кашки и, поглядывая на небо, на его вечную передвижную выставку – вяло текущие, но первозданно таинственные облака, пытался нащупать в глубинах подсознания что-нибудь ясное, озаряющее его закосневшую душу…

Из-за куста показалась кошка, тощая, с белой грудкой, белыми лапками, черной спинкой и такой же полумаской на мордочке. С перпендикулярно поднятым тонким хвостом, она вышагивала, словно королева, демонстрируя свою знатность. Грязный, ручной и, по-видимому, домашний зверек, кем-то оставленный на произвол судьбы. Не сразу он сообразил, что это любимая кошка его Элегии, выросшая на ее кровати и не знающая другого мира, кроме подушки больной женщины. Элегия, когда еще передвигалась самостоятельно, однажды обнаружила во дворе котенка с застрявшей в пасти салакой, которую он никак не мог ни проглотить, ни вытолкнуть из голодного рта. Сирота, малютка – и Элегия принесла ее в дом и приучила ходить в тазик и есть сухой корм. И назвала Найдой.

Кошка подошла к нему, и Дарий угостил ее куриной вырезкой, которую она с жадностью съела, после чего вопросительно уставилась на добродетеля своими большими зелеными глазами – мол, если ты такой хороший, то дай еще такой вкусняшки… Она шла в руки, и когда он поднялся и направился по дорожке к дому, кошка побежала за ним. И они вместе вошли во двор и вместе заявились в квартиру, где уже пахло кухонным духом и где Пандора что-то готовила к обеду. И Найда сразу же побежала на кухню, к тому месту, где обычно находились ее блюдца с кормом, молоком и водичкой. Словом, она возвратилась в свой дом и Дарию показалось, что в ее глазах стояли слезы счастья, затуманенные воспоминанием.

После смерти Элегии Найда на второй день исчезла, испарилась, ибо дом, в котором не стало ее кормилицы и защитницы, показался животному чужим, и оно оставило его. И вот – возвращение блудной дочери. Дарий был счастлив, как будто вернул частицу той жизни, по которой так страдала его изменчивая душа.

– Принимай гостью! – крикнул Пандоре Дарий. – Кажется, нам не хватает только этого очаровательного существа.

– Я видела, как вы важно шли. Давай ее сюда, угощу твою мадам молочком. Или это кавалер?

– Да нет, это самая настоящая леди. Молока дашь на десерт, а пока угости ее чем-нибудь посущественнее.

Так в их доме появилось новое живое существо, а стало быть, ноосфера жилого пространства так или иначе видоизменилась. После того как Пандора приготовила ранний обед, а точнее – поздний завтрак, они уселись за стол, а внизу, у газовой плиты, обвившись хвостом, устроилась новая квартирантка, которую они стали называть прежним древнерусским словом Найдой. Найда – от слова «найти». Она и есть найденыш. Так вот, этот зеленоглазый вторичнонайденыш неотрывно смотрел вверх, поводя носом, потому что в тарелках людей, сидящих за столом, была очень ароматная, с большим количеством мяса, специй и зелени еда. Дарий, будучи абсолютно дезорганизованным существом, стал бросать на пол кусочки, которые он отщипывал от своей отбивной. Кошка тут же бросалась на ниспосланное с неба и, вертя головой, пыталась разжевать мясо. Потом ей дали молока, которое она выпила до капли и долго вылизывала блюдце. А затем с такой же тщательностью начала умываться.

– Видимо, кто-то ее кормил только молоком, – предположил Дарий, – смотри, с каким аппетитом она его лакала. – И послал найденышу воздушный поцелуй. – Красивая киса, правда?

– Все они красивые, пока не начнут с котами вазгаться. Все как у людей.

– Ну, предположим, это тебя не касается, наоборот ты стала еще красивее…

– Не обольщайся, это не твоя заслуга. С тобой я скоро превращусь в рабочую лошадь.

Дарий смотрел в окно, за которым обогащался золотистым светом мир, а на лавочке, куря и лузгая семечки, этот солнечный мир заполняла Медея. Судя по тому, как она затягивалась сигаретой и как держала ее в откинутой руке, можно было с уверенностью констатировать, что Медея на тот момент никакого отношения к абстиненции не имела. Но Дария занимали другие мысли, он прикидывал, каким образом или, вернее, с какого бока начать разговор с Пандорой на интересующую его тему…

Доев отбивную, которая была сочной и ароматной, но которая после превосходной и сытной окрошки не так была аппетитна, Дарий, не кладя на стол вилку, спросил Пандору, придав голосу если не ласкательную, то во всяком случае ненавязчивую интонацию.

– Скажи, что ты чувствовала ночью, когда смотрела, как горит этот несчастный дом? Только, пожалуйста, не думай, что я хочу тебя на чем-нибудь подловить.

И началось, и началось бестолковое ковыряние вилкой в куске мяса. Глаза опустила в тарелку, губы брезгливо поджала, и тут же дал о себе знать нервный тик, который всегда возникает в ее нижнем веке… Так конвульсивно затрепетало, будто его подключили к току. Она взяла в руки бокал с кьянти, но пить не стала, просто вертела фужер своими длинными пальцами с отполированными ногтями. Поблескивали стеклянные выпуклые бока фужеров, призрачным гранатовым светом томилось вино, и не очень весело искрились недорогие камушки в ее кольце.

– Ну чего ты молчишь, Пандорочка? Я же не следователь и не ловлю тебя на слове, мне надо знать, с кем я живу… – Он наконец отвязался от вилки, положив ее в пустую тарелку, взял Пандору за руку двумя руками и стал гладить, всматриваться в ее лицо, как будто хотел взглядом приподнять ее ресницы и унять трепыхающееся веко. Ему было ее жаль, и он решил больше не задавать вопросов, тем более, что услышал, как в комнате звонит телефон. Он поднялся и вышел из кухни.

Пандоре было слышно, как Дарий кому-то говорил:

– А что еще можно от гнилой попсы ожидать? Ну черт с ними, жаль только нельзя морду набить… – Пауза, видно, кто-то говорил на другом конце провода, а Дарий терпеливо слушал, а когда выслушал, заключил: – Хор, Зенон, спасибо за информацию… Да, да, я потом их заберу и постараюсь отреставрировать. Да ладно, ничего страшного…

Уже на кухне Пандора спросила:

– Что-нибудь случилось?

– Случается с тобой, а у меня все расписано как по нотам…

– Ну, если секрет, – извини, – и Пандора принялась складывать в раковину посуду.

Дарий нервно закурил и шире приоткрыл окно.

– Какие могут быть секреты у человека, чей труд в буквальном смысле втоптали в грязь? Звонил бармен из санатория, куда я вчера ездил…

И он рассказал Пандоре о том, что ему поведал Зенон. Даже язык не поворачивался, насколько услышанное от него не вязалось с солнечными отсветами мимотекущей жизни. Как он понял, после его отъезда из санатория начался дождь, и Орхидее, когда она шла к машине, ее слуги выстлали в накопившейся у входа лужице мостик из… из его, Дария, картин. Чтобы, не дай бог, ее светлость не промочила свои босоножки, подаренные какой-то царицей из последнего на земле племени африканских каннибалов.

– Так и оставили картины в луже? – спросила Пандора.

– Не просто оставили, а прошли по ним. Я такого от Марио Ланца просто не ожидал, – Дарий налил в фужеры вина. Выпил и еще налил.

– Нужны им твои картины… Они могут себе позволить и не такое. И зря ты так огорчаешься, нарисуешь еще, и даже лучше, это у тебя получается довольно шустро.

Лучше бы она этих поганых слов не говорила. Надо же, шустро получается! Словно ширинку расстегнуть.

– Это когда я занимаюсь маляркой, чтобы заработать тебе на колготки, у меня шустро получается. Раз, раз, помахал макловицей, загрунтовал, помазал, побрызгал и – готово, а это ведь искусство… Повторяю по буквам: И, С, К, У, С, С, Т, В, О… Искусство! Я же не поденщик, черт бы их всех взял, – Дарий рукой, в которой держал бокал с вином, указал куда-то в сторону, видимо, имея в виду то место, где его так позорно унизили. – Меня больше всего оскорбляет их невежество, эти золотистые стафилококки, которые едва-едва научились разевать ротики, издавать какие-то звуки, а между номерами делать друг другу минет, возомнили из себя великих деятелей культуры… Фанерщики… А ведь, по гамбургскому счету, они всего-навсего бабочки-однодневки, о которых завтра никто и не вспомнит с их дешевыми куплетами… И вообще, я не я буду, если… и когда они мне попадутся… я бы их всех под… в гробу и в канаве… и раком, по-партизански… их всех и эту пуп-звезду Орхидею, и ее клоуна Фокия, а главное – ее продюсера, который первый и предложить сделать из моих полотен мост Вотерлоо… Его бы холеной харей в эту лужу… Ну ничего, они еще пожалеют об этом…

Пандора, видя душевные страдания Дария, подошла к нему и села к нему на колени. Прижалась, дохнув свежим винным ароматом.

Пожалуйста, не желай им ничего плохого, они сами не понимают, во что вляпались. Дурачки, жизни не знают, пользуются людской глупостью. Брось, выкинь их из головы. Давай лучше сходим на море, ты порисуешь свои картинки, а я посижу рядом…

Слово «картинки» кольнуло раненое самолюбие Дария, но он пропустил это мимо ушей.

Однако, как бы там ни было, шлея уже попала под хвост, и теперь нужен был другой клин, чтобы выбить первый…

– Собирайся, – сказал он, – сходим отомстить хазарам. – Это на их эсперанто означало – «пойдем сыграем на автоматах…»

Они отправились в «Мидас» и пришли туда в тот момент, когда Бронислав мокрой тряпкой убирал с пола свежую, а потому остро пахнущую кровь… На вопрос Дария: «По какой причине кровавый Спас?» – служитель культа игрищ с присущим ему равнодушием ответил:

– Афганистан не поладил с ГУЛАГом… – это он об Ахате с Энеем. – Драчка не впервой. Оба очень нервные, психуют, когда проигрывают. – Бронислав, окунув тряпку в ведро с водой, выжал ее и снова намотал на швабру. – Я уже к этим битвам привык, хотя сегодняшняя стычка была куда как свирепа. Эней сказал, что Ахат в лагере был не паханом, а петухом. Ну и завертелось, чуть меня вместе с моей будкой не снесли.

– А где они сейчас? – зачем-то спросила Пандора.

– Эней в больнице, Ахат – в полиции. Я думаю, все обойдется, почти вся ментовка здесь ошивается, хотя Эней, может, недельки две и проваляться в гипсе. Ему Ахат стулом сломал руку и повесил под глазом фонарь.

Настроение у Дария помрачнело, но это не помешало придвинуть к автомату «Амиго» (любимому ими «перчику») два стула, на которые они с Пандорой и уселись. Началось ристалище, которое с переменным успехом будет длиться несколько часов. А за это время Дарий успеет трижды сбегать в «Таверну» и навернуть там сухого вина, поболтать с буфетчицей, накрашенной профурсеткой Никой, которая в достославные времена работала в управлении торговли города и ходила в дорогих шубах и в сиянии золотых изделий. Потом он возвращался к приникшей к экрану автомата и неподвижно сидящей Пандоре, что-то говорил насчет невезения и мутным взглядом начинал следить за игрой. Канючил, чтобы она подняла ставку, и несколько раз порывался нажать на клавишу, что Пандоре не нравилась и за что она била его по рукам. Он исхитрился повысить голос, но, видимо, не рассчитав его силы, срывался на фальцет, начинал дико кашлять и, не поставив последней точки, начал закуривать. Постепенно все визуально сливалось, звуки, издаваемые аппаратом, превращались в монотонное перебрехивание, а сам Дарий, отяжелев от собственного прозябания, усугубленного вином и куревом, все ближе и ближе склонялся головой к плечу Пандоры. И, как в тумане, он различал голоса, один из которых как будто принадлежал Ахату, другой, женский – его моложавой жене Роксане, и вялотекущие интонации Бронислава, что-то объясняющего и с чем-то соглашающегося. Он всегда соглашался. В конце концов глаза Дария смежились, сигарета выпала из рук, слух потух, он сполз с высокого стула и мешком свалился на пол. И, слава богу, не причинив полу никакого вреда. Пришел в себя и с очевидной ясностью осознал свое натуральное падение. Его подняли и усадили на более низкий и более остойчивый стул, услужливо подставленный под его зад Брониславом. Пандора что-то пыталась ему объяснить, но в голове тренькало, визжало, тарахтело, безумно хотелось пить, что в конце концов и произошло: Пандора влила в его слепленный слюной рот холодного тоника, кем-то доставленного в «Мидас», после чего сразу же полегчало. Отлегло от многих мест. Равновесие – великая вещь, жаль только, что не все о нем знают.

Мир не без добрых людей, и вскоре Дария оттащили в машину возвратившегося из полиции Ахата и отвезли домой. Правда, из таксомотора он вышел сам. Почти сам, ибо с двух сторон его подпирали супруга Ахата Роксана и Пандора. Когда шли по дорожке домой, до его контуженного слуха донеслась очень справедливая реплика Медеи: «Боже мой, как Пикассо наклюкался…» Но и сама Медея была на хороших парах: они только что с Легионером выпили полбутылки самогона, и если она еще имела силы сидеть на лавочке и бить баклуши, то сам винокурщик, в дупель пьяный, лежал у себя в душной комнате и балдел от благодушия и музыки, которая влетала в открытое окно и которая исходила от дома мошенника Флориана. Это была мелодия Мариконе «На лугах любви»…

Дарий, также находясь в горизонтальном положении, тоже почти балдел, и, как ни странно, от той же «На лугах любви», но еще больше от холодного полотенца, которым увенчала его главу Пандора. Сама она была на кухне и грела воду, чтобы напоить его крепким чаем и привести в порядочное состояние. Она находилась в крайней степени опустошенности: пока Дарий маялся у ее плеча, она спустила в «Амиго» почти все деньги, которые ей он выделил. Подлый «Амиго» круто подвел, ни разу не показал трех сомбреро и вообще вел себя настолько вызывающе, что был момент, когда провернулся сто пятьдесят раз, не выдав ни одного сантима. Катастрофа! Нечего и мечтать о стиральной машине. А счета за квартиру, электроэнергию, воду? Одно предупреждение уже было и может запахнуть выселением… О чем «Амиго» только думает…

Пандора достала из холодильника недопитое кьянти и налила почти полный фужер. Но выпила половину, отвлек свисток чайника. Пока кипяток настаивался на «цейлонском», она снова устроилась у стола и стала ждать, когда градусы начнут успокоительно расщепляться поджелудочной железой. Через окно смотрела на Медею, все ниже и ниже склоняющую голову на грудь. Сигарета, зажатая в руке, неуправляемо дымилась, и Пандора, глядя на дымок, задумчиво колесила в своих потаенных мыслях…

Дарий был бессилен осмыслить свое состояние. Он, как баран, скошенным взглядом дивился на чашку с чаем, которую Пандора поднесла к его губам.

– Пожалуйста, попей горячего чайку, – попросила Пандора и сняла с его головы полотенце, с ним он ей казался очень несерьезным, что каким-то образом могло умалить ее гуманитарную акцию чаепоения. – Я тебе говорила, чтобы ты не ходил в буфет, а ты, де кретино, все равно поперся. Тебе всегда всего мало. Упился – радуйся…

– Да ладно, все пройдет, как с белых яблонь снег… Я хочу пойти на море, помоги мне встать…

– Не снег, а дым… Лежи, у тебя очень красное лицо, наверное, подскочило давление.

Но Дарию хотелось самореализоваться, ибо в нем еще играли градусы, ему было весело и наплевать на все колеры мира. Он притянул Пандору к себе и сделал попытку поцеловать в губы, но та, сделав гримасу отвращения, заявила:

– Из помойки лучше пахнет, чем от тебя. Ты делай что-нибудь одно – или пей или кури…

– Это мужские боевые запахи, которые не должны оскорблять женское обоняние, а наоборот – вызывать сострадание к нашим маленьким грешкам. – Он поставил кружку с чаем на пол и опять взялся за руку Пандоры. – Солнце мое, сними трусики и ложись рядом…

Пандора с чашкой вышла из комнаты и вернулась совершенно обнаженная с рулоном туалетной бумаги. В другой руке у нее была упаковка жевательной резинки, которую она протянула Дарию.

– Пожуй, может, немножко нейтрализуешь перегар.

– Не волнуйся, сейчас все перегары превратятся в запахи желания, – он встал с дивана и начал раздеваться. Затем он сходил в ванную, почистил зубы и ополоснул лицо холодной водой. На щеки и подбородок побрызгал туалетной водой. На обратном пути завернул в другую комнату и перед зеркалом осмотрел Артефакт. Следы недавней травмы почти исчезли, что его ободрило и вызвало обнадеживающее следствие: его Артефакт, словно Феникс, неуклонно восставал из пепла. Но вот что беспокоило: его многострадальный Артефакт, увы, по-прежнему не был прямолинеен и по-прежнему находился в объятиях Пейрони. Но самое неутешительное было в том, что крайняя плоть сузилась настолько, что он, попытавшись сдвинуть ее повыше, ощутил режущую боль. И цвет ее напоминал бледную поганку. Однако он утешил себя: «Это не причина для слабости, стойка хоть и антигеометрическая, но, безусловно, превосходная».

И Дарий, не прикрываясь, отправился на крест, ибо Пандора в этот момент лежала на тахте, раскинув в стороны руки, чем и в самом деле напоминала крест. И тем не менее, несмотря на абсолютную готовность, она не позволила ему действовать буреломно и настырно. Закрыв глаза, она разрешила себя ласкать и даже дала знать, чтобы он сначала поцеловал левую грудь, которая у нее была более чувствительна.

Пандора заходилась в экстазе и готова был вывернуться наизнанку. И вдруг в голову Дария пришла подлая мысль: поставить ее оргазм в зависимость от ее признания. И когда она начала сбивчиво ему навязывать это пошлое «еще, еще и еще!», он смирил свой пыл и нарочито замедлил движения. А она, распалясь подобно доменной печи, уже не в силах владеть собой, завыла и начала его терзать ногтями, побуждая к более активным действиям. А он ей в самое ушко вопросик: «Это ты подожгла?» В ответ мычание и новая обойма стонов и лозунгов, в которых снова доминировало слово «еще!». «Скажи, я должен знать правду, это будет между нами. Клянусь тобой, ну…» Словом, шло бесстыдное злоупотребление властью и подавленная страстью и нетерпежом Пандора раскололась: «Да, я подо… подо… жгла этот гнилой сарай… Что б ты сдох!» А у него от ее признания дух перехватило, и он почувствовал, как Артефакт, словно воздушный шарик, стал медленно, неудержимо сдуваться… А главное, умягчаться, что грозило позором и безрадостной перспективой моратория на неделю, если не больше. А тут, как назло, кто-то начал настойчиво звонить в дверь. Само собой разумеется как бы не так…

И уже после того, как они побывали под душем, выпили по фужеру вина, выяснилось, кто звонил в дверь. Под окном болталась Медея и плаксивым голосом просила помочь открыть ее дверь.

– Иди, – сказал Пандора, – помоги своей пьяной подруге попасть домой.

Это не впервой, и Дарий, ощущая прилив к голове освежающих градусов кьянти, пошел на помощь Медее. Та стояла внаклонку перед своей дверью и безрезультатно нашаривала ключом замочную скважину. Задница ее при этом аппетитно оттопыривалась и сквозь шелковую юбку-плиссе хорошо просматривались темные трусики… И художник, сглотнув слюну, пожалел о своем опустошении, а то было бы не зазорно пристроиться к аппетитному крупу этой подвыпившей кобылки.

Дарий взял ключ и, засунув его в скважину, попытался открыть дверь, но ключ не поворачивался. Оказывается, дверь не была заперта, и Медея напрасно подняла панику, а может, сделала это специально, от скуки и от пьяного желания пообщаться. Так было и так будет.

Через полчаса Найду пронесло, то ли от чрезмерного насыщения сухим кормом, то ли от молока, смешанного с мясом… Убирал за кошкой Дарий. И с этой минуты это стало его прямой обязанностью. Он сходил к соседу и нашел в его сарае железный поплат, а самого Григориана попросил сделать по размеру поплата железную пластинку с отверстиями, в которые, по его замыслу, должна сливаться водичка из Найды…

К заходу солнца Дарий ощутил себя вполне пригодным для дальнейшего осуществления творческих замыслов. Хмель почти выветрился, вышел через почки, а какая-то его часть источилась через поры тела, когда он «плыл» с Пандорой «против течения». Вообще, занимаясь Этим, он почти не потеет, но, видимо, тогда сыграли свою роль духота, винные пары и не совсем обычная процедура выбивания из лежащей под ним античности признательных показаний.

Перед тем как пойти к морю на пленэр, у них состоялся разговор по теме «явка с повинной», который первой начала Пандора. Она надевала босоножки и потому была в наклонном состоянии, когда лица не видно и потому нельзя с него считать искренности высказываний. «Ты думаешь, – сказала она, – что ты такой хитрый и выпытал у меня все, что хотел… Это то же самое, что заставить говорить человека под угрозой пытки или загнав под ноготь иголку. Ты порядочная сволочь, и если бы не моя слепая любовь, я бы давно тебя бросила. А мое признание можешь воспринимать как самооговор. Ацетон я брала с собой на работу, чтобы… Вату я положила в тумбочку, можешь проверить, так что, извини, дорогой мой…» Дарию не хотелось в ее глазах (да и в собственных) быть Вышинским или капитаном Жегловым, и потому он не стал дальше распространяться на щекотливую тему и перевел стрелки на довольно безопасный путь.

– Ладно, забудь, жаль, что мы опять пролетели с игрой… Я имею в виду твой бездарный проигрыш. Сколько раз мы договаривались – если игра не идет с самого начала и жор продолжается, мы плюем и ретируемся.

– «Амиго» сначала давал, и неплохо, но после того, как ты велел мне поднять ставку, он заткнулся и ни разу не показал сомбреро. Ты сам виноват, не надо напиваться. Мне за тебя было стыдно перед Ахатом и его женой. Ты так назюзюкался, что упал со стула. Какая тут может быть игра… – Пандору несло, как ветер несет осенний лист, сорванный с ветки.

– Ладно, прекрати все валить на пьяного отдыхающего, просто у нас ни за что не уплачено, – он имел в виду коммунальные счета и не только. У него кончались цинковые белила и ультрамарин, в запасе не осталось ни одной рамки.

– Работать надо, – довольно безответственно заявила Пандора и, возможно, понимая это, сама взяла мольберт, позволив Дарию налегке направиться в сторону моря.

Они шли солнечными и теневыми сторонами улицы, прошествовали под опасным козырьком и ничего с ними не произошло. Их сопровождали молчаливые свидетели времени, их тени, и когда вошли под прохладную сень старых лип, ощутили освежающее дыхание близкого моря. Бриз повевал вдоль асфальтированной дорожки, по которой, как вчера, позавчера и запоза… зазапоза и еще раз зазазазапоза… вчера катались на своих машинках будущие Шумахеры и Барикеллы. И спокойствие восселилось в сердце Дария, ему казалось, что он никогда не ощущал в своем теле и душе столь благоприятственного комфорта.

Однако когда, раскорячив на дюне ножки мольберта, он вытащил из кулечков кисти и установил загрунтованную картонку и уже хотел нанести первый мазок, рука вдруг предательски задрожала, в голове рассыпался сноп искр, и он едва удержался, чтобы не упасть. Пандора в это время располагалась внизу, почти у самой кромки воды – расстелив покрывало, она долго поправляла купальник и так же долго примеривалась к направлению солнечных лучей, чтобы правильно подставить свое тело под их корпускулы. Но солнце уже ощутимо скатилось к горизонту, и все приготовления Пандоры были не более чем пустым ритуалом пляжного человека…

И поскольку помочь Дарию уже никто не мог, кроме карманной аптечки, он присел на торчащую корягу и принял свои таблетки. А что так его поволокло, в чем была причина? Быть может, неудержимая ионная атака с моря или открывшийся взору и зловеще расплавившийся диск солнца? Или все проще: запоздалое похмелье и активный трах-тарарах дали о себе знать? Он откинулся на спину и минут десять-пятнадцать взирал в синеву, которую прочертили трассы рейсовых авиалайнеров. Жемчужные полосы расплывались, превращались в бесформенные рваные ленты, и пройдет какое-то время, прежде чем они растворятся, исчезнут с небесного купола. Как будто их никогда и не было. Но вот, кажется, пульс, прекратив свое сумасбродство, начал приходить в норму, в глазах исчезли черные мошки, взгляд снова стал выделять из мирового эфира все его бесчисленные тона и оттенки. Он поднялся, встал у мольберта. И, кажется, сделал это вовремя, ибо в природе что-то кардинальным образом изменилось, и он уловил то состояние, которое, очевидно, будет прелюдией конца света или явления чего-то такого, что сделает этот мир вечно безукоризненно блистательным. Однако в голове рефреном звучала какая-то навязчивая похабщина, отделаться от которой у него не было никакой возможности:

За такие мысли Заболоцкий его удавил бы и не поперхнулся. Горькая доля художника, еще не нашедшего себя, быть разным – от самого высокого вольтажа до самого низкого. Он, как разбитая бездорожьем телега, не понимал, что каждый новый ухаб, новая ямка укорачивает ее жизнь и будущие версты для нее будут недоступны. Но человек не телега: Дарий, глядя на подступающее к горизонту светило, как заклинание, твердил… вернее, беззвучно шевеля губами, убеждал себя: «Я должен превзойти Куинджи… Сегодня же, сейчас я это сделаю…» Простой вопрос: соединить свет и тень в такой волшебной пропорции, чтобы глаз Всевышнего признал это откровением… И чтобы око человеческое, всмотревшись в его живописание, восхитилось бы увиденным до глубины души. «Но Куинджи писал против света и потому, наверное, много изводил ультрамарина, изумрудной краски и синего кобальта. И мне нужен и кобальт синий, и кобальт зеленый, которого осталось чуть-чуть, потребуется много ультрамарина, еще больше церелиума, которого кот наплакал… Но если умеренно, с умом… Однако сажегазовой краски не осталось совсем, но я без нее обойдусь, главное – золотистая охра…»

А между тем солнце, озаряющее песчаный берег Рижского залива и немногочисленных его топтателей, уже почти коснулось грифельной отчетливости горизонта. И в этом сказочном сочленении Дарий обнаружил всю диалектику бытия. Впрочем, увидеть-то увидел, но выразить словами был бессилен. Лишь мельком подумал, что поцелуй золотого диска в плотно сжатые губы горизонта может стать предсмертным поцелуем земли. Когда светило в последний раз зайдет и больше не появится в том виде, в каком оно представало перед радужными оболочками динозавров, прекрасным взором одалисок, всяческих Клеопатр, Хеопсов, Лениных-Сталиных, степного кота, скарабея, пересекающего поперек Сахару, в изумрудных глазах черной мамбы и в мутном взоре только-только вывалившегося из чрева матери волчонка, а также тех семидесяти миллиардов человеческих существ, когда-либо населявших Землю. «Но если такое случится… даже если через тысячу, миллион… миллиард лет, то все нынешнее бессмысленно, – невежественный мозг художника тщился что-то понять и судорожно пытался найти ответ. – Нет, врешь, имеет смысл, даже если мир погаснет через пять минут, ибо в эти пять минут будет мое «я», а с ним мои кисти, мой мольберт и остаток краски, которая кончается и которую не на что купить…»

Наконец-то свершилось: солнце перерезало ленточку горизонта, и в вечернем воздухе глаза Дария обнаружили все 2395 цветовых оттенков и еще больше полутонов и четверть-тонов, и это видение так окрылило его душу, что он едва не задохнулся от прилива чувств. И среди кажущегося хаоса открывшегося ему космического калейдоскопа он увидел отчетливую линию золотого сечения. И в глазах его затомились сполохи отраженного от вечности света. И, наверстывая время, стараясь не выпускать из внутреннего взора то, что пришло к нему озарением, он начал выкладывать на картонку краску, запечатлевая изнуряющую душу метафизичность. И, видимо, ему что-то удалось, потому что над ухом чей-то голос произнес: «Бойся человека, Бог которого живет на небе». Дарий, не оборачиваясь, пытался вспомнить, кому принадлежит этот суховатый, ироничный голос, но вспомнить не мог. Оглянулся, но никого, способного произносить подобные речи, рядом не было. Он кинул взгляд туда, где в сумеречном свете обременяла пространство Пандора, и увидел, как она вытряхивает покрывало, видимо, собираясь идти домой. «Интересно, или я сбрендил, что вполне возможно, или я что-то слышал на самом деле. А почему бы и нет: если мне явилась мировая палитра, то почему со мной не может говорить ее создатель? Нет, это уж слишком, то, что ты слышал, всего лишь слуховые галлюцинации, чем всегда страдают алкоголики, невоздержанцы в смысле ебли и психопаты, к которым тебя уже давно отнесла официальная медицина. Так что не обольщайся насчет Бога и небес, покажи сотворенное старому маразматику Кефалу, и пусть его мнение будет первым, но не последним. Впрочем, вы друг друга стоите», – так подумал о себе и Кефале Дарий и отступил от мольберта на два шага. И его взгляд, окинув общим взором то, что создала его рука, затем сместился на пару сантиметров вверх и за темным контуром мольберта успел ухватить оранжево-кумачовый гребень солнца, сходящего на нет. Закат окончен. Занавес опущен. Вечер в своих правах. Небеса и море на месте, скоро появятся первые просверки небесных светляков и все пойдет по новому кругу. Значит, пора мыть и упаковывать кисти и подождать, когда поднимется Пандора, но не для того, чтобы услышать от нее что-нибудь вразумительное, а просто для того, чтобы лишний раз полюбоваться ее статью и ее неверными, меняющимися от меняющейся освещенности глазами. Но пока Пандора преодолевала подъем, свершилось чудо, которое Дарий посчитал позитивно-символическим: на поднятую крышку мольберта спикировало белокрылое существо – юная морская чайка с тонким перламутровым клювом и субтильными, но, видимо, цепкими, янтарного цвета лапками, которыми она уверенно ухватилась за мольберт. Ему показалось, что это была та же самая птаха, которая в прошлый раз сиротливо грелась в песке, устало опустив головку. А быть может, это была другая, но тоже уставшая от полета птица… Она и так и эдак вертела своей серой головкой, и в ее сердоликовых глазах как бы сиял вопрос, смысл которого для Дария остался непонятым. Он неотрывно вглядывался в ее зрачки и неожиданно увидел в них отражение своей картины, сияющей необыкновенными цветами радуги. И душа его восхитилась. Он протянул руку, намереваясь коснуться пришелицы морских просторов, но чайка сжалась и, оттолкнувшись своими тонкими лапками от мольберта, взлетела и устремилась в сторону отражающего последние лучи моря.

Явившаяся Пандора, взглянув на изображение, открыла рот и целую вечность не могла его закрыть. Она с нескрываемым раздражением бросила на траву пакет с покрывалом, и плюхнулась с ним рядом.

– Что-нибудь случилось? – спросил Дарий и еще раз взглянул на свое творение.

– А ты сам не видишь? – Пандора гневливо сверкнула глазами, со вздохом вынесла приговор: – Допился, дорогой мой мальчик, доигрался. Боже мой, боже мой, какая мазня, как будто шимпанзе лапой. Неужели ты сам не видишь, что ты тут наляпал?

– А что тут видеть? – Дарий, смущенный и раздавленный критикой и непониманием, готов был ее придушить. – Что тебе здесь не нравится, а? Закат над морем, ранний вечер, отраженная в море радуга, бездна тонов, гармония идеальная… Слышь, курица, гармония и-деа-ль-на-я. Повторить? У меня еще такого не было и вряд ли когда-нибудь будет…

Пандора, опустив голову в колени, раскачивалась из стороны в сторону, видимо, выражая так свое удивление и досаду. Из колен он услышал ее глухое негодование:

– Во-первых, давай без оскорблений, во-вторых, у тебя действительно такого еще не было, и в-третьих, ты не виноват, потому что свихнулся, а вот на какой почве, это еще предстоит выяснить. – Она подняла голову и Дарий увидел животный блеск в ее глазах. – Где ты видишь радугу? Радуги без туч не бывает. И почему у тебя море такого золотистого цвета, глядя на который можно свихнуться…

– Все, амба, заткнись и больше не раскрывай свое орало. Повторяю для глухих: это лучшее, что когда-либо выходило из-под моих кистей, и никогда подобного больше не будет. – Он упаковал мольберт, сложил стульчик и, прощаясь с морем, окинул его насколько возможно широким взором. – Забирай свои шмотки и пошли домой. И больше на тему искусства вообще и живописи в частности ни слова, ни полслова. – И Дарий размашисто, оставляя позади себя дымок от сигареты, зашагал в сторону липовой аллеи, которую уже заполняли фиолетовые сумерки.

До Рождества было еще ой как далеко…

Глава седьмая

Кошки удивительные существа, и не зря в седые времена их считали священными животными. Когда Дарий улегся рядом с Пандорой на диван, Найда вскочила ему на грудь и уютно там устроилась. Ее белая мордочка сияла новогодним фонариком, а мурлыканье, которое она издавала, напоминало монотонную работу электромоторчика или урчание холодильника. Лапки она сложила муфточкой, голову склонила к самому подбородку, и всем было хорошо.

Около часа ночи Дарий проснулся и увидел, как сквозь неплотно зашторенные окна пробиваются разноцветные сполохи и слышатся автоматные очереди. Но это его не потревожило, поскольку было уже привычным: сосед-шулер отмечал день незаконной репатриации, незаконно вошедшей в страну силы с красными звездами на фуражках. Найда уже спала в ногах, что мешало Дарию свободно вытянуться, и он, поднявшись, сдвинул кошку к стене. Однако сон прошел, и он долго лежал с открытыми глазами и вспоминал все, что могло прийти в голову человеку с довольно неясной философией жизни. Тогда, в Москве, когда он увидел Пандору, все в его душе и сложилось. Определилось на года. В Ригу он ехал в одиннадцатом вагоне, и когда ресторан закрылся, они у единились в ее служебном купе. Говорили, но больше она – о своей жизни, о том, как стала официанткой в вагоне-ресторане, как умерла ее мать, как «в предыдущий рейс ее обворовала в Москве цыганка», которую она отвела в милицию и где над ней посмеялись, ибо не было вещественных доказательств. Цыганка успела выбросить кошелек, когда они направлялись в отделение милиции. А вообще жизнь проходит на колесах, рейсы через три дня, в остальное время перебивается на рынке, продавая привезенные из Москвы вещи. Ах да, еще она ухитрялась учиться на заочном отделении торгового института. Призналась, что давно хотела его встретить и даже искала телефон в телефонном справочнике, но там его не оказалось. И когда она это говорила, у Дария сбилось дыхание, и он не мог дождаться минуты, когда Эта минута будет уместной для них обоих. Он вспомнил, какая на ней была блузка (василькового цвета), какая в волосах заколка (коричневая, в виде бантика с бисеринками), какие духи (сандал) от нее исходили. Но не смог бы передать прелестное сочетание ее сияющих глаз с нервным подергиванием века.

И даже при тусклом свете он разглядел, как зарделись ее щеки, когда он начал расстегивать юбку, как будто это было в первый раз, и как она, смущаясь, устраивалась на очень не удобном ложе и старалась не глядеть, как он приспускал джинсы, а сам он, вбирая в себя ароматы сандала и специфические вагонные запахи, старался не упасть с полки, ибо она была узкой и совершенно не приспособленной для полной самоотдачи. Но все произошло быстротечно, ибо кто-то дважды дергал за ручку двери служебного купе, что, однако, не умалило обоюдоострое соитие. В последний миг он взвыл, и она прикрыла его рот ладонью, а сама… Впрочем, это уже осталось в далеком прошлом.

По приезде в Ригу они расстались, но ровно на столько, сколько потребовалось для поиска для нее жилья. Начало. Бытовое переустройство, в котором было все: переезды, смена работы, общежитие строительного треста, что само по себе сравнимо с концлагерем, безденежье, подозрения в измене, ревность и пр., и пр., однако не это дразнило память Дария, а очень мимолетный эпизод, который произошел в том же одиннадцатом вагоне утром, когда экспресс приближался к рижскому вокзалу. В суматохе, какая бывает в пассажирском купейном вагоне, в хаотическом движении поздно проснувшихся пассажиров, ринувшихся в туалет, Дарий стоял в проходе и наблюдал за тем, как Пандора (помогая своей подруге-проводнице из соседнего вагона) собирает белье, складывая простыни в отдельную стопку, пододеяльники и полотенца – в другую, моментами отвлекаясь, отправлялась на поиски недостающего казенного белья. И в один из моментов, пролетев по проходу стрелой, к Пандоре подошел молодой крепко сбитый мужчина тоже в форменной одежде, и, приобняв Пандору за плечи, что-то стал ей говорить. Было видно, разговор шел доверительный, свойский, даже ласковый, и Пандора, слушая парня, смущенно бросала взгляды в сторону Дария. «Тебе придется выбирать», – сказал себе Дарий и тоже пошел на выход, где уже выстроилась очередь. Подойдя к беседующим, он взял Пандору за руку и довольно бесцеремонно втолкнул ее в открытые двери служебного купе.

– Кто этот человек?

– Бригадир поезда, а что? Я тебе позвоню, а сейчас мне надо прибираться…

И с той минуты в душе Дария не было ни минуты затишья…

…Он уснул, когда последняя петарда, осветив небо и верхушки сосен, потухла и когда Найда снова улеглась ему на грудь. Она была невесомая и не мурлыкала, а лишь тихонько, как и Пандора, посапывала, что было своеобразным музыкальным рефреном, ничуть не отягощающим слух и тем более тело.

Утром, когда Пандора ушла на работу, он с только что написанной картиной отправился в санаторий за своими втоптанными в грязь полотнами. Все были на месте: за администраторской стойкой те же куклы Барби, которые мило его приветствовали, и он им в ответ тоже помахал рукой, был на месте и бармен Зенон, свеженький как огурчик, правда, с небольшой царапиной на щеке. Вдалеке показалась узкоплечая фигура сантехника Афони, направлявшегося в рабочую столовую.

Зенон предложил выпить, но Дарий отказался. Закурили, и бармен поведал некоторые подробности того вечера, когда в баре гуляла Орхидея со своей свитой. Оказывается, после репетиции в зале вся кодла заявилась в бар и устроила такую оргию, от которой все пять этажей санатория сотрясались, словно во время землетрясения. На что лояльный к Орхидее главврач Нафталей, но и тот пришел в ужас и дважды прибегал в бар, чтобы утихомирить «золоту молодежь», а по классификации Дария – «золотистых стафилококков». Часам к десяти к ним присоединились еще несколько человек, и в том числе пятеро «полуфабрикатов», которые были в фаворе у Орхидеи. Это были молодые парни, загорелые, развязные, как бывают развязными еще не совсем зрелые, но испившие яда славы недоросли.

– Они по-свински нажрались, заблевали все углы, – Зенон так поморщился, что Дария самого замутило. – А потом по одному, по двое бегали факаться в зал, и затрюхали все кулисы, весь занавес… И Фокий туда шастал с одной рыжей курвой, потом другую повел. Уронили столик, побили посуду, а госпожа Орхидея то ли от ревности, то ли от дури позволила себя вые… одному молокососу прямо здесь, в углу за автоматами. Единственный, кто вел себя по-человечески, был Авгутин, который, упившись в дуплет, проспал на подоконнике…

Дарию такие разговоры ни о чем не говорят, он и сам не дурак этим заниматься где угодно и с кем… А вот тут он соврал себе, ибо пока что кроме Пандоры ему никто не нужен.

– Наверное, они тебе неплохо забашляли? – спросил Дарий бармена. – Обычно попса гуляет широко…

– Да, на чай я жаловаться не могу, сама Орхидея отстегнула неплохую маню. Что есть, то есть, но все равно противно. Когда их смотришь по телевизору – это одно, когда возникает такой дрочильный момент – совсем другое дело. Ты ж понимаешь…

Дарий все понимал, но Зенону не сочувствовал. Подумаешь, потрахались золотистые стафилококки. Делов-то… И еще заплатили.

– Ты что-нибудь принес для продажи? – поинтересовался Зенон и поглядел на завернутую в бумагу картину, которую Дарий положил на столик.

– Нет, это для другого случая. Ты мне отдай мои картинки, а то времечко уже поджимает.

Бармен зашел в подсобку и вернулся с большим целлофановым пакетом, в котором был весь Дарий.

– Еще не высохли как следует, – сказал Зенон. – Но сушиться должны медленно, иначе покоробятся.

– Интересно, откуда взялся дождь? – художник вынул из пакета одну картину и поморщился. Понюхал, – она же дерьмом воняет…

– Ты меня не так понял… Никакого дождя не было, просто прорвало трубу в бальнеологическом отделении, и всю территорию затопило сероводородом… Отсюда и вонь… Так что твои картины пропитались целебными элементами, ради которых люди платят большие деньги… – Зенон, разумеется, шутил, что, впрочем, Дария не обижало.

– Я ей продал пять штук, а тут только четыре, – демонстрировал Дарий вынутые из пакета картины.

– Сын главврача передал мне именно столько, и я не думаю, что кто-то тебя нагрел. Может, одна картина все же поехала в Москву, что тоже неплохо.

Дарий, глядя на свою живопись, не очень пал духом: кое-где подтеки, грязь от ног, небольшое шелушение краски, но это все поправимо…

– Налей-ка на дорожку винца… – попросил он бармена. – Если можно, итальянского красного.

– Сухача?

– Разумеется.

– Сухое только чилийское каберне… Сантьяго…

Дарий махнул рукой, мол, наливай, а сам уже нанизывал на язык строфу одного странного поэта: «У него спросили: есть ли в Чили города? И он ответил: никогда! И его разоблачили…»

После вина на душе немного повеселело, и когда он проходил мимо оранжереи Инцеста, повернул к входу, захотелось посмотреть на его красавицу-дочь. Однако в цветущем и источающем божественное благовоние Эдеме никого не было, и художник, несколько разочарованный, поплелся на автобусную остановку. По пути встретил Нафталея, который долго тряс его руку и в конце концов сказал: «Не один ты потерпел, эти дешевки разбили хрустальный гарнитур на двенадцать персон. Фока решил станцевать на столе лезгинку, а у него, сам знаешь, костыли на два метра… Ух, стервятники…»

– А чего ты их приваживаешь, если они такие стервятники? – видимо, наивность родилась раньше Дария, иначе бы он столь дурацкий вопрос не задавал.

– Ладно, искусство требует жертв… Но я, как ты понимаешь, не тебя имею в виду, твои картины пострадали из-за разгильдяйства моего сантехника. Афоня, сволота, между прочим, ужрался в ее же компании… Пили все – и артисты, и мои больные, и вся администрация. Ужас, срам, не могу до сих пор прийти в себя. А насчет твоего урона… Если есть время и желание, приезжай, устроим тебе целебные процедуры в виде душа-каскада, подводного массажа или радоновых ванн… Гарантирую, после них только и будешь думать о пистоне…

Около остановки он зашел в придорожную забегаловку, арендованную цыганами, и выпил вина, от которого его едва не стошнило. Это была сто… двести… трехсотпроцентная крутка, и не зря говорят, что после этой забегаловки многие прямиком летят в «неотложках» в реанимацию. Но Дарий – неверующий антроп, и таким он бывает чаще всего, пока сам не стукнется лбом… Однако, порыгав, перекурив, он все равно словил какой-то кайф и, сев в автобус, через минуту забыл обо всем, что не касалось живописи. Он направлялся к Кефалу, чтобы показать свое новое творение. Как-никак этот старый мудила неплохо разбирался в живописанине, хотя иногда его заносило и предметного разговора не получалось. Дарий молил Бога, чтобы только застать его одного, без шлюх или, как их называет сам Кефал, сиповок-многостаночниц.

Улица, на которой он жил, как всегда, была опрятна и лежала в густой тени каштанов, сирени и старых, но еще очень крепких лип. Был земляничный полдень, и когда Дарий поднимался к домику Кефала, в лицо подувал бриз, приносящий с собой запахи немного подопревших морских водорослей, которые после ночного прилива бесконечной траурной каемкой обрамляли берег залива.

На крыльце, в отличие от того раза, когда Дарий приходил к старцу и застал на крыльце двух лесбиянок, теперь сидел щенок коричневой таксы, уставившись с любопытством на двух спаривавшихся стрекоз. А когда увидел Дария, поджал хвостик и, сбежав со ступенек, сиганул под крыльцо.

Дверь была незаперта. И первое, что коснулось ноздрей вошедшего, был терпкий сигарный дух, смешанный с кофейными запахами. В общем это не было гадким духом, наоборот, эта смесь говорила о чем-то устойчивом и возвышенном, хотя спроси Дария, почему он так это воспринимал, он вряд ли бы ответил…

– Есть тут хоть одна живая душа? – неизвестно у кого спросил Дарий и, не услышав ответа, прошел во вторую комнату. И увидел Кефала, лежащего под толстым слоем одеял, с откинутой на подушке головой и выпроставшейся из-под одеяла безволосой бледной ногой с желтым, давно не стриженным ногтем на большом пальце. Сначала он подумал, что Кефал отдал богу душу, предварительно накурившись и напившись кофе, что, между прочим, могло способствовать мгновенной и, как водится, внезапной кончине. Но нет, этот старый апологет кандаулезизма вдруг поднял голову, схватился за лежащую на стуле сигару и начал ее так сосать, что той ничего не оставалось делать, как только зардеться огоньком, испуская жирные струи дыма…

– Привет, – сказал Кефал, я немного соснул, ночью не мог сомкнуть глаз.

– Небось баловался с девчонками? Я видел на крыльце щенка, точно такой масти мне однажды пригрезилась такса, которая после землетрясения…

– Принеси стул и садишь рядом, а если хочешь кофе или вина, обслужи себя сам. Я чувствую себя так, словно меня посадили в морозилку, – он шевельнул ногой, – набросал на себя шесть одеял и два махровых халата, а толку… Черт знает, что происходит. Впрочем, ты еще молодой, и сосуды у тебя другие. А собака… это приблудившийся щенок, и я его полюбил. Кстати, когда будешь уходить, подсыпь ему сухого корма, он на подоконнике в пакете.

Дарий принес стул и уселся. Хотя ему было неприятно оказаться в облаке сигарного дыма, однако дела есть дела…

– Значит, окна открывать не рекомендуется? Будем в такой душегубке сидеть…

– Если не нравится, можешь убираться, – Кефал всегда был хамом, и Дарий не стал продолжать пустой разговор. – Какие новости, как твоя красавица Пандора поживает? Меня понемногу все бросают, даже моя красотка Манефа стала необязательной.

Дарий о таковой ничего не знал, а потому тактично промолчал. Спорить или возражать древнему Вельзевулу – абсолютно бесполезное дело. Даже скандальное. Дарий распаковал свою картину и положил ее себе на колени. Надо или верхний свет включить, или расшторить окно, поскольку настольная лампа для его целей не подходила. Он хотел показать творение Кефалу, ибо знал, что этот немного безумный человек, обладая тысячью самых несносных недостатков, начисто лишен чувства зависти. Чувства, которое, по мнению самого Дария, является и движущей силой, и силой, которая грознее и ядовитее яда австралийской кобры.

Кефал, поняв, что ему с минуты на минуту придется выступать в роли некоего арбитра, положил сигару в пепельницу, а сам перевернулся на бок, чтобы расширить сектор обзора.

– Откинь шторы, – прорычал он, – но предупреждаю, если мне не понравится, пеняй на себя. Ты меня знаешь… я лебезить не буду, даже если бы передо мной предстал сам Пикас… или Леонардо да…

Дарий отмахнул в сторону шелк, и комнату наполнили невидимые кубы северного освещения. Именно того света, который для рассматривания красок является идеальным.

– Возьми другой стул и поставь его в угол, чтобы отсюда было лучше видно.

Дарий установил на стул картину и отошел к дверям. Он волновался. А когда он так волновался в последний раз? «Ах да, было дело… Боже мой, что эта старая кочерга скажет? И почему я, собственно, так нервничаю, словно застал Пандору в купе поезда, когда однажды без предупреждения приехал за ней в депо, чтобы пригласить в кафе. Именно тогда он чуть не получил инфаркт – когда входил в купе, из него выскочил в одних трусах тот человек, которого Пандора назвала бригадиром поезда. Могла бы разыграться кровавая драма, если бы еще и Пандора была «обнаженной махой»… Нет, она была сплошь в форменных одеждах и все дело представила таким образом, будто бригадир поезда, по пьяни и пользуясь своим служебным положением, залез в купе и она его оттуда силой выдворяла… И в который раз Дарий поверил и смирил свою гордыню…

…Долго взирал Кефал в угол, где в нейтральной позиции окостенел венский стул, на котором в совершенно иной позиции, скорее судьбоносной, нежели нейтральной, воспаленно сияла картина Дария. Лежащий на диване художник снова протянул свою худую бледную длань за сигарой, снова подышал ею, напустил тумана и, откинув в сторону руку с той же сигарой, изрек:

– Принеси из кухни салфетки, я сейчас буду рыдать…

Дарию показалось, что над ним издеваются, и вспылил.

– Изгаляешься, старый пень… Впрочем, ничего хорошего я от тебя и не собирался услышать.

Казалось, пауза будет бесконечной.

– Скажи, только честно, где ты взял такие краски? – голос Кефала оживился и стал даже энергетически заряженным. – Я не могу поверить, что эту вещь написал ты… Ты на это не способен и красок таких на земле не бывает…

– А если серьезно? Скажи «да» или «нет» – и я все пойму без твоих затрапезных шуточек…