Полудевы Прево Марсель

– Так пусть женится, – решила Мод.

Этьеннет грустно улыбнулась:

– О! Что ты! Это невозможно!

– Из-за его богатства?

– Нет. Я думаю, что моя бедность не остановила бы его. Но, знаешь, все остальное… Не будем говорить об этом, ты понимаешь, мне тяжело. Поль Ле Тессье, в самом деле, не может быть братом Сюзанны Дюруа.

«И зятем Матильды Дюруа, – подумала Мод. – Она права».

– Бедняжечка! – произнесла она вслух.

– Итак, мне остается, – продолжала Этьеннет тем же покорным тоном, – сделаться его любовницей, так как из всех, кто за мной ухаживал, я все-таки более других люблю его, потому что он добрый… Немного эгоист, это правда, но ведь мужчины все такие. А этот страдает за тех, кого любит, а это уже много значит. Только… может быть, покажется глупым то, что я хочу сказать… я не могу решиться сделать этот шаг. Темперамент ли у меня от природы такой, или эта порядочность привилась ко мне вследствие отвращения, которое я получила ко всему виденному в жизни, – не знаю… Я не осуждаю никого и совсем не уверена, чем закончу сама, ведь так трудно остаться честной в той обстановке, где я жила. Но все-таки я хочу попробовать жить независимо, иметь комнату для себя одной… свою кровать, свои средства.

Она остановилась на минуту, смотря вопросительно на Мод, как бы ожидая ее одобрения.

– Продолжай, – сказала та, – ты говоришь очень любопытные вещи.

– Так вот, – продолжала Этьеннет, – ты знаешь, я после монастыря была в консерватории, получила вторую награду за пение и первую за фортепиано. Уроки на фортепиано иметь трудно и не выгодно, так я выучилась еще играть и на гитаре; это у меня идет довольно хорошо, наверно не хуже, чем у любого гитариста в Париже. Голос у меня небольшой, но верный и приятный для слуха. Я составила себе репертуар из песен тридцатых годов, теперь это в моде и вероятно публике понравится.

– Конечно, понравится! – воскликнула Мод, восхитившись артистической стороной дела… – Такая хорошенькая… с такими красивыми волосами… У тебя должен быть чудный голос. Надо одеть тебя по картине Тони Иоганно, шиньон по-английски, сахарной головой, широкие рукава, кринолин, будешь петь песни Пюже, аккомпанируя себе на гитаре… Все будут у твоих ног!

Этьеннет громко рассмеялась:

– О! Это совсем не так легко. Нужны связи, надо, чтобы светские люди пустили тебя в ход… Правда, Тессье, то есть Поль уж позаботился об этом, он придумал устроить сельский праздник в Шамбле, их прелестном поместье, на Северной дороге. Но, знаешь, одни холостяки, это так неудобно, все это будет иметь вид простого кутежа…

– Боже мой, – воскликнула мадемуазель де Рувр со смехом, – что за страсть к порядочности!

– Надо, милая моя, в этих случаях все или ничего, так, по крайней мере, мне кажется. С детства я видела дома одних мужчин, а если женщин, то таких, которые не были бы для меня хорошей рекомендацией. Вот я и вспомнила о тебе… Ты богата… имеешь хорошие связи…

Мод поспешила перебить ее:

– Во-первых, я совсем не богата… Что же касается наших связей, действительно, у нас много знакомых, но все-таки это не то, чего бы я желала. Когда мы возвратились во Францию в восемьдесят четвертом году, у нас еще было состояние. Отец, принадлежавший к старинному дворянскому роду, мог бы ввести нас в высшее общество, но он предпочел растратить деньги в игорных домах и на дурных женщин. И мы до сих пор несем наказание, даже после развода и смерти его… У нас множество знакомых из разных кружков молодежи, катающейся ежедневно в Булонском парке, иностранных дам, знакомых по дачам и водам. Когда я выйду замуж, увидишь, все это переменится, я тебе ручаюсь. Мне, так же как и тебе, надоели все окружающие, и я выйду замуж не иначе, как за настоящего великосветского человека, с древним именем, с большим состоянием в родовых поместьях, с безупречной семьей и такими же связями… Но пока, за неимением лучшего, воспользуемся для тебя теми отношениями, какие у меня есть. Тут все богатые люди, которые любят повеселиться; они будут полезны тебе.

Все лицо Этьеннет просияло наивной детской радостью.

– О! благодарю тебя… – проговорила она, – какая ты добрая!

– Мы устроим что-нибудь, – продолжала Мод, – какой-нибудь большой вечер. Здесь это удобно. Наш холл очень вместителен, почти как салоны в «Континентале». Положись на меня, я подумаю. У тебя еще в монастыре был хорошенький голосок; теперь он, вероятно, совсем установился.

– Да, – отвечала Этьеннет, – довольно приятный… Если хочешь, могу продемонстрировать. Нет ли у тебя какого-нибудь старого романса?

Рояль стоял тут же. Девушки вместе начали перебирать ноты.

– Вот! – проговорила Этьеннет, – это новый, но я пою его.

Это был романс Сесиль Шаминад «Золотая цепь».

– Ты можешь аккомпанировать мне?

– Да, – ответила Мод.

Она села за рояль и предварительно взяла несколько аккордов, а Этьеннет, опершись рукой о рояль и склонившись над нотами, запела:

Голос ее был не сильный, но необыкновенно чистый, и звенел, как хрусталь, по которому водят смычком; артистический вкус управлял этим голосом и умел выставить его с выгодной стороны, что доказывало солидное музыкальное образование и большую опытность певицы.

Когда она окончила второй куплет, за молодыми девушками раздались аплодисменты; сильный женский голос воскликнул с итальянским акцентом:

– Brava! Brava! Отлично! Великолепно!

– Ах, мадам Учелли, – сказала Мод.

Лицо вошедшей полной итальянки с черными глазами плохо гармонировало с окрашенными в белокурый цвет рыжими волосами. Мадам Учелли обняла мадемуазель Рувр и крепко поцеловала ее в шею. Новая гостья была не одна: ее сопровождала молодая девушка или дама, худощавая брюнетка, довольно некрасивая.

– Мадемуазель Сесиль Амбр, приятельница герцогини и моя… не правда ли? – прибавила она, дружески потрепав по щеке молодую девушку. – Она приехала ненадолго в Париж, ко мне. Я позволила себе привезти ее к вам. Она прелестно поет песни fin de sicle. Ее так любит герцогиня и ее свита, живущая теперь в Спецции.

Мод протянула девушке руку:

– Очень рада, мадемуазель.

– А вы, красавица моя, – продолжала мадам Учелли, – открыли настоящую артистку… Да, – обратилась она к Этьеннет, прятавшей лицо в перья своей муфты, – у вас чистейший сопрано, голос наших итальянских кастатов в старые времена. Е quanto carina! И как мила! Не правда ли, Сесиль? Совсем angiolo из Сиенны.

Мадемуазель Амбр ответила просто:

– Да, madame. Очень хороша и прекрасно поет.

Мод познакомила их.

– Мадемуазель Этьеннет Дюруа, – моя пансионская подруга.

– Вы на сцене, мадемуазель?

– Нет еще, мадам.

– Мы выдвинем ее, не так ли? – спросила Мод. – Она замечательно аккомпанирует себе на гитаре.

– О! саrа! На гитаре? Я так люблю этот инструмент. Надо скорее устроить концерт, большой концерт. Я буду петь… и вы также Сесиль. Когда мы устроим концерт, Мод?

– Мы только что об этом говорили, – улыбаясь, отвечала Мод. – В марте или апреле. И мы в первый раз откроем большой холл, знаете? Тот, подвижной холл…

– Конечно, знаю. Восхитительный холл, Сесиль, чуть не половина Scala по величине… Он поднимается посредством подземной машины. Это огромное помещение, великолепное, посмотрите, Сесиль. Е come ben accommodato!.. Gosto ingiese…

И они принялись говорить по-итальянски; мадам Учелли с видом знатока указывала своей спутнице на прекрасное убранство дома, а Мод тем временем говорила вполголоса с Этьеннет:

– Я ненавижу ее, она просто отвратительна мне из-за Жюльена, который вынужден был наконец послать подальше ее от себя. Да, милая моя, это такой темперамент, сильный, мужской – ее душа имеет два пола, я ненавижу ее… она подкупает наших слуг, чтобы шпионить за мной; несколько раз я заставала ее с Бетти или Жозефом, с которыми она шушукалась. Но пусть ее, если она, в самом деле, может петь на вечере, это непременно привлечет публику. Ты понравилась ей потому, что ты хорошенькая… Только не сходись с ней близко: вы скоро поссоритесь.

– Ты прелесть! – воскликнула Этьеннет. – Благодарю тебя от души. Я ухожу совершенно счастливая. Как жаль, что я ничем не могу услужить тебе!

Гости ощупывали в это время шелковую материю на занавесках.

– Приходи почаще – сказала Мод – это самое приятное, что ты можешь мне сделать. У меня ведь никого нет, с кем бы я могла поговорить по душе, а иногда бывает так гадко, так тяжело. А может быть, – прибавила она, подумав, – и я попрошу у тебя… услугу. Скажи, не можешь ли ты иногда принять меня у себя… у твоей матери… дать иногда в мое распоряжение… хм… одну комнату?

– Да всю квартиру, если желаешь, милая моя. С тех пор как мама не встает по болезни со своего кресла, – у нее, знаешь, ревматизм сердца, – я полная хозяйка, весь дом на мне.

– Видишь, – продолжала Мод, стараясь пересилить волнение и говорить твердо, – мне в свою очередь придется принять там одного… знакомого тебе человека.

– Жюльена?

– Тебе это неприятно? Компрометирует тебя?

– О! разве меня можно скомпрометировать? – с грустью проговорила девушка. – Таких, как я, ничто не может скомпрометировать! Делай, что хочешь. Квартира в твоем распоряжении.

– Благодарю. Так рассчитывай на меня вполне. Итак, мы заключим маленький союзный договор? Ты увидишь, что я хороший союзник.

Они приблизились к мадам Учелли и мадемуазель Амбр.

– Извините меня, – сказала Мод. – Мадемуазель Дюруа уходит и дала мне одно поручение.

– Вы уже уходите? Предсказываю вам большой успех, – сказала мадам Учелли. – Соберитесь ко мне, улица Лиссабон, 21, я принимаю по четвергам… вечером бывает музыка, по-семейному, приходите свободно.

Этьеннет поблагодарила и поклонилась.

– A кстати, – спросила итальянка, – вы будете завтра на «Валькирии»?

Этьеннет отвечала:

– О, нет, мадам, я не могу иметь места на премьеры.

– О! да, вам и не надо брать места, вы, такая артистка и не будете, сага, и такая красавица… Che peccato… – засуетилась итальянка, схватив девушку за руки, как старую знакомую. – Приходите в мою ложу… бенуар 15… будет мадемуазель Амбр, граф Рустоли… Кто еще? Может быть, господин Люк Летранж, хороший знакомый Рувр.

В это время лакей в белых перчатках впустил без доклада через двери большой залы очень изящного господина лет тридцати пяти, белокурого, с красивым, но помятым лицом. Он подошел, улыбаясь.

– Я услышал мое имя. Что тут говорили обо мне?

Он поцеловал протянутые ему руки. Учелли воскликнула:

– A! Синьор Лучча! Вот интересно, мы только что говорили о вас, а вы тут как тут явились, точно привидение.

Этьеннет простилась и ушла. Когда Мод проводила подругу и вернулась к гостям, все устроились около камина.

Камин был из белого мрамора новогреческого стиля; единственным украшением на нем была статуэтка Танагра, изображавшая весталку с курильницей в руках, и две высокие вазы с орхидеями. В очаге медленным огнем горело полено, почти совсем уже обуглившееся.

Вскоре дверь снова открылась, и вошла новая посетительница, пожилая дама с двумя молодыми девушками, одинаково одетыми, довольно красивыми, но анемичными. Их звали Мартой и Мадлен. Мадлен была живее, веселее, Марта была молчалива, немного рассеянна, глаза ее блуждали, румянец быстро появлялся. Вместе с тем, сестры были похожи между собою. Мод представила им:

– Мистер Люк Летранж, директор кабинета министра внутренних дел; мадам де Реверсье, мадемуазель де Реверсье… Впрочем, вы, кажется, знакомы?

– Разве в Париже существует хотя бы одна девица, которую бы не знал господин Летранж? – сказала, смеясь мадам Учелли.

– Нет, – ответил тот вполголоса. – Я знаком только с некоторыми специалистками.

– Как здоровье вашей милой маман? – спросила, усаживаясь, мадам Реверсье.

– Она не совсем здорова… Раньше пяти часов, вероятно, не выйдет.

– А Жакелин?

– Она на своих литературных курсах. Но теперь уже половина пятого, она сейчас придет. Вы ее увидите.

Мадам Учелли, разговаривая с Летранжом, перебила:

– Что это за курсы, Мод? Это на улице Сен-Оноре, где молодой человек тридцати лет преподает девушкам нравственность?

– И мужчинам также, – поправила Мод, – эти курсы для обоего пола.

– Вместе с мужчинами?

– Вместе. Это курс смешанный.

– Вот это интересно! – сказал Летранж, – надо мне тоже взять там несколько уроков нравственности.

– Вас не примут туда, вы пользуетесь слишком дурной репутацией в семейных домах, компрометируете девиц.

– Да нет же, напротив, это они меня компрометируют.

Мод переменила разговор:

– Кто едет завтра на «Валькирии»?

– У меня есть местечко, – сказал Летранж.

Мадам Реверсье объявила:

– Нам предложили места, но мне кажется, что моим дочерям неприлично слушать «Валькирии».

Все заспорили, мадам де Реверсье находила второй акт крайне неприличным, мадам Учелли громко протестовала именем искусства. Мадлен и Марта также приняли участие в споре, высказав каждая свое мнение.

– Но – возразил Летранж, обратившись к Мадлен, – как видно, вы прекрасно знаете либретто, так почему же вы находите неприличным видеть ее на сцене? В чем же неприличие?

– Неприличие в том, что это будет публично, милый мой, и другие «увидят, что мы ее слушаем». Ведь, не посмеете вы сказать громко тот вздор, какой говорите отдельно каждой из нас, мне, сестре, Жакелин? Отвечайте, правда? Что вы так смотрите на меня?

– Я смотрю на ваши губки – ответил Летранж, – и думаю о гораздо больших глупостях, чем те, которые я вам говорил.

Мадлен усмехнулась:

– Ну, так подождите немножко говорить о них, пока еще мало собралось. Мама слушает; вы знаете, она не особенно доверяет вам.

– О! ваша маман очень рассудительна. Однако, вот и гости.

– Нет, это пока только чай.

Вошел лакей, неся на подносе чайник, чашки, пирожки. За ним шла Жакелин Рувр: ее все радостно приветствовали. Дамы целовали; она пожала руку Летранжу. Это была совсем миниатюрная девушка, рыженькая и полноватая, совершенная противоположность Мод, и портрет матери, но деликатнее, развязнее, более парижанка, чем та; кожа у нее была атласная, глаза серо-зеленые, всегда наполовину прикрытые веками, подернутыми как бы сладкой истомой; формы весьма развитые, при этом напускные ребяческие манеры, болтовня и короткое платье как у девочки, каждую минуту обнаруживающее икры: одним словом, существо эксцентричное и беспокойное созданное для возбуждения преступных мыслей в мужчинах.

Когда она уселась между Летранжем и мадемуазель де Реверсье, последняя сказала ей смеясь:

– Тут говорили о ваших курсах нравственности, Жакелин. О каком предмете рассказывал сегодня ваш молодой профессор?

Жакелин опустила глазки и отвечала, разыгрывая невинность:

– О любви в супружестве, мадам.

– Вот прекрасная тема; что же он говорил о ней?

– Хотите, я передам его речь слово в слово?

Она встала со своего места, вскочила на стул с легкостью птички и начала, делая серьезное лицо и подражая мужскому голосу:

– Супружеская любовь, дамы и господа, состоит из двух элементов, так тесно связанных между собою, как кислород и водород в воде… Элементы эти – нежность и (для большего эффекта он делает здесь паузу)… чувственность. Вы все знаете, что такое нежность. Родительский очаг, когда матери ваши укачивали вас на своих руках (и т. д., большая тирада, пропускаю ее). Остается чувственность.

– Жакелин, – перебила ее Мод, – ты опять несешь глупости!

– Вовсе нет! Меня посылают на курсы, и я извлекаю из них пользу. Итак, продолжаю: «Чувственность – самый трудный для определения предмет, дамы и господа, особенно при подобной аудитории. Ограничимся объяснением, что она заключает в себе влечение к красоте, к форме». На этом кто-то прервал его: «А как же слепые?» Молодой профессор сделал вид, что не слышит. Жюльетта Аврезак, моя соседка, шепнула мне на ухо: «У них очень развито осязание».

Все рассмеялись, не исключая молодых Реверсье и их матери, которая, по-видимому, забыла строгие принципы, только что проповеданные ею. Мадам Учелли не могла удержаться, чтоб не поцеловать Жакелин:

– Е un fiore… pro un fiore!

Мод сделалась опять серьезна:

– Довольно глупостей, Жакелин. Лучше разливай чай, Мадлен и Марта помогут тебе.

Три молодые девушки принялись за дело. Обе шатенки и рыженькая Жакелин грациозно нагнули свои головки над столом, приготовляя чай отдельно, в каждой чашке с фарфоровым ситечком, по новой в Париже моде. Все были в восторге.

– Это вы, Мод, изобрели такой способ заварки чая?

– Нет… наш друг Аарон привез мне этот сервиз из Лондона. Он постоянно делает нам подарки.

– Счастливая вы, – сказала наивно мадам Реверсье. – А вот флирт моих дочерей не дает нам ничего.

– А! – воскликнула весело Мод, – вот они оба… Это очень мило…

Радостно встреченные гости оказались двумя мужчинами, один молодой, другой с сединами. Мадам Учелли, подавая им руки, повторила:

– Сразу оба! в день заседания в сенате!.. A! Мистер Поль Тессье, ко мне вы не так часто заходите… Peccatol всему виновница эта очаровательница Мод!

– Мы надеялись, chere madame, встретить вас здесь, – возразил Поль, – Я, впрочем, совершенно случайно освободился. Наш коллега Бриар умер этой ночью; так как правительство не было готово к моей интерпелляции, то заседание отменили.

Он говорил сильным, ровным голосом, спокойно глядя на свою собеседницу. От всей его сильной фигуры, немного полной, от свежего лица, широкой белокурой бороды с просвечивающей сединой, от спокойных светло-голубых глаз веяло беспечностью и довольством.

Брат его походил на него, несмотря на отсутствие бороды, густые жесткие волосы, на то, что он был тоньше и подвижнее, но такой же широкоплечий, только легче, благодаря постоянным упражнениям в спорте и деятельной жизни. Еще в темных глазах его было что-то насмешливое скептическое.

– А Гектор, – сказала мадам Реверсье, – постоянный посетитель вторников у Рувров.

– Да, – подхватила Жакелина. – Он любит молодых девушек и знает, что здесь можно найти не глупых.

– Есть одна, даже слишком умная, – возразил Гектор вполголоса, подходя к Жакелин.

Летранж завел в дальний угол сестер Реверсье, и они хохотали несколько нервным смехом над тем, что он им нашептывал. Мадам Учелли поднялась.

– Положительно, cara, я уже не надеюсь увидать мадам Рувр.

– Подождите, chere madame, – сказала Мод. – Она сейчас выйдет, она была бы очень недовольна.

Но итальянке еще предстояли визиты. Мод, отчасти довольная, что она уезжает раньше появления Шантелей, не стала удерживать ее.

– Что это за безмолвная особа, которую она водит за собой? – спросил Поль Ле Тессье по уходу дам.

– Это приезжая из Ниццы, – отвечала Мод, – фрейлина герцогини де Спецциа.

– Прекрасная рекомендация!

Общество еще теснее сгруппировалось около камина, все чувствовали себя свободнее. Но разговоры втихомолку продолжались. Реверсье говорила Полю об одном благотворительном деле, которым она хотела заинтересовать правительство; Жакелин кокетничала с Летранжем, чтобы отбить его у маленьких Реверсье. Ректор вполголоса разговаривал с Мод.

– К чему это чрезвычайное собрание у вас сегодня? – спрашивал он.

– Мы ожидаем первого визита людей, с которыми я хочу завязать отношения. И мне хотелось, чтобы вы при этом случае украсили наш салон, вот и все.

– Боже! Как мне это лестно! Но кого мы сегодня ожидаем?

Мод улыбнулась. Гектор посмеивался:

– Мужа?

Она не ответила на этот вопрос, а после минутного колебания, сказала:

– Друг ли вы мне, Гектор?

Молодого человека тронул серьезный тон вопроса.

– Без сомнения, милый друг… – ответил он, – мой брат был скорее другом вашего отца, а я ведь знал вас ещё совсем маленькой…

Но заметив, что расчувствовался от этого воспоминания о прошедшем, он тотчас же овладел собою и свел разговор к шутке:

– Ведь, вы хорошо знаете, что я чувствовал к вам слабость, когда вам не было еще пятнадцати лет.

– Не смейтесь, пожалуйста, милый, – возразила Мод. – Вы никогда не имели слабости ко мне, но я не сержусь за это… Впрочем, я не считаю вас способным сделать мне зло.

Он запротестовал жестом.

– Хорошо, я уверена в этом. Так помните, что вы, может быть, понадобитесь мне…

Взрыв хохота прервал ее слова. Компания слушала Жакелин, которая говорила:

– …Нет, поверьте мне, он не ко всем клиентам одинаково относится… Со старыми дамами, называющими его «мистер le docteur Krauss», он употребляет душ меланхолический, по обязанности, смотря в сторону: вода попадает куда придется… С хорошенькими женщинами средних лет шутит, говорит глупости, забавляется, заставляя их вскрикивать, щекочет их струей, пугает. А для молодых девушек у него душ нежный, скромный. Он едва прикасается струей, никогда не позволит себе ни одного лишнего слова, никакой неделикатности; говорит о музыке, о литературе, о балах… тогда как перед ним стоит совсем раздетая; это так смешно… Она вдруг остановилась:

– Тише!.. звонят… это те, нужные…

И прежде чем отворилась дверь, она уже сидела перед чайным столом, серьезная и приличная как пансионерка в присутствии надзирательницы.

Слуга объявил:

– Виконтесса де Шантель… мадемуазель де Шантель… мистер Максим де Шантель.

Обряд представления вновь пришедших прошел несколько натянуто, почти безмолвно. Жакелин шепнула на ухо Марте:

– Сколько же их там в провинции. И мамаша, и сынок, и дочка… Нет, ты только посмотри на них.

Конечно, появление Шантелей в этом модном салоне, между элегантных людей, пикантных женщин, одетых у Дусе, в шляпах от Ребу, было довольно комично по своему контрасту. Все трое Шантелей были в черном, по случаю беспрерывного в провинция траура по разным родственникам; и траур этот дурного фасона делал грубее, меньше обеих женщин, старил Максима отсталым покроем сюртука из гладкого черного сукна, узким черным галстуком под отложным воротником.

– Все-таки, – отвечала Марта Жакелин, – все они хорошей породы.

И она была права. Несмотря на провинциальный туалет, они сохранили благородный вид, – вид людей, принадлежащих к чистокровной земельной аристократии, не имеющих в своем родстве никаких разночинцев. Мадемуазель Шантель, худощавая, маленького роста, лицом походила на монахиню; шляпа почти совершенно закрывала ее волосы с проседью, но черные глаза неожиданно озарялись доброй улыбкой, взгляд ее был в одно время и скромный и страстный, как и у дочери, которая была похожа на нее. У Жанны ыли такие же густые волосы, черные и блестящие, как стеклярус на ее корсаже; она была выше и полнее матери, краснела при всяком обращенном к ней слове, конфузилась. Максим, в своем провинциальном сюртуке, панталонах от прадеда, худой и сильный, с задумчивым взглядом, страстными, как у матери и сестры глазами, представлял тип провинциального благородного офицера, одетого в штатское.

– Поди, скажи маме, что они приехали, – шепнула Мод сестре. – Пусть она наденет черное гренадиновое платье. Смотри, не желтое, и не зеленое. И непременно корсет.

– Хорошо. Если надо, я сама затяну ее, – ответила девушка, убегая.

С прибытием Шантелей разговор в салоне не вязался, Мод сидела около мадам Шантель, и они говорили друг другу обычные любезности, немного стесняясь друг друга. Жанна, сидевшая около матери, не двигалась, опустив глаза. Максим, очень бледный, сидя напротив Мод, между мадемуазель Реверсье и Гектором Тессье, по старой привычке, нервно кусал коротенькие усы. Напрасно старался он смотреть на мебель салона, на обстановку дома, глаза его невольно снова обращались к Мод, к одной только Мод, к той Мод, которая небрежно подала ему руку и не замечала его больше, а он не мог не видеть, как она хороша, как красота ее еще больше расцвела в этой рамке, которую она сама устроила для себя; он нашел в ней такую перемену, что теперь удивлялся, как он мог, в глуши маленького приморского городка, мечтать о ней и допустить, чтобы воспоминание так запало в его сердце, созрело и превратилось в любовь.

Гектор Тессье, наблюдая за новым гостем, изучал его. Как истый парижанин, знакомый наглядно с нравами общества, в котором вращался, он угадал любовную интригу, завязывавшуюся здесь, в этом салоне, около этого камина и самовара, и в качестве дилетанта разбирал шансы к развитию ее в комедию или драму… «Рувры ничего не имеют, прикрываются внешним блеском… Мод тяготится привычным обществом и хочет утвердиться в свете посредством выгодного брака… Провинциал, кажется, влюбился по уши и готов сделать решительный шаг… Так… А Сюберсо? Он ведь влюблен, и она тоже; сама их манера любить делает их симпатичными, несмотря на их бурный темперамент… Прекрасный сюжет для пьесы! Хорошо, что я тут только посторонний зритель!» – И он радовался данному Мод обещанию не мешать ей: «равнодушный зритель… и слава Богу!» – подумал он.

Максим, между тем, совершенно забылся и уже не мог оторвать глаз от Мод, которая почти и не взглянула на него.

«Странно – думал Гектор. – Лицо его мне знакомо».

В это время появилась мадам де Рувр. Она была в черном гренадиновом платье и казалась моложе, красивее. А на груди в вырезе корсета все-таки блестела стразовая эгретка.

– Зачем ты позволила ей надеть это? – сказала потихоньку Мод, обращаясь к Жакелин, вошедшей с матерью.

– Ах, – ответила та, – я попыталась помешать, да разве это легко?

Увидав хозяйку дома, мадам Шантель поднялась с места и с искренней радостью пошла ей навстречу; они расцеловались и начали разговаривать, конечно, о своих немощах, как будто они совсем и не расставались.

– Душа моя, как ваше здоровье? Что у вас болит?

– Увы! опять повторяется, милая моя. Сегодня я весь день пролежала. А вы? Как ваше плечо?

– Гораздо, гораздо лучше. Представьте, я напала на пилюли доктора Левер…

И они уселись в угол, обе заспешили говорить, не слушая одна другую, каждая о своей болезни.

Гектор подошел к Мод:

– Как их имя? Я не расслышал.

– Шантель. Виконтесса де Шантель.

– Значит так. Я знал Максима Шантель.

Мод с живостью спросила:

– Правда? И где же?

– В полку, восемь лет тому назад. Он был подпоручиком в Шалоне, когда я служил волонтером в драгунах.

– Правда, он был в Сент-Кире и потом ещё служил три года… вышел в отставку после смерти отца, чтобы заняться хозяйством в своих огромных поместьях в Пуату. Он не узнал вас?

– Нет, но это очень понятно. Я, ведь, был не особенно важный драгун. Да и теперь он, кажется, не в состоянии кого бы то ни было узнать. Напомнить мне ему о себе?

Мод подумала минуту и спросила:

– Вы не забыли вашего обещания?

– Нет… Но не могу ли я служить вам чем-нибудь?

– Да, можете. Напомните ему, где вы его видели. Надо его немного приручить, он, совсем здесь дикарь!

– В настоящую минуту, – улыбнулся Гектор, – я думаю, он охотно посадил бы меня под арест на 15 суток. Взгляните!

Действительно, Максим с искаженным лицом следил за дружеским разговором Гектора и Мод.

– Я успокою его, – сказал Гектор.

Он воспользовался смятением, наступившим при появлении художника Вальбеля, высокого, краснощекого господина с проседью, и подошел к Максиму.

– Господин, позвольте мне напомнить вам о нашем давнишнем знакомстве. Я служил под вашим начальством в Шалоне; Гектор Ле Тессье.

От Максима ускользнула легкая ирония, с которой Гектор произнес свою, по-видимому, почтительную фразу. Лицо Максима просветлело, он пожал руку Гектора.

– A, мистер, я очень рад… я помню отлично… Тессье… в восемьдесят пятом, не так ли?

– В восемьдесят третьем, – поправил Гектор.

– Восемьдесят третий… Вы из «Deux Sevres»?

– Да, из Партенэ. По вашей отличной памяти я припоминаю, каким вы были прекрасным офицером.

– Я очень любил свое дело, – сказал Максим с оттенком грусти.